Дорогие гости Мамин-Сибиряк Дмитрий

– Не беспокойся, я уже заканчиваю.

Она вынесла во двор ведро с грязной водой, потом на скорую руку приготовила незатейливый обед, и они поели в саду, под липой. Во все время обеда Фрэнсис поддерживала оживленный разговор с матерью – про благотворительную организацию мистера Гарниша, которая нашла для болезненных детей прихода временное жилье на побережье. Однако, опустошив тарелки, обе погрузились в мирное молчание, и Фрэнсис зачарованно разглядывала цветочные клумбы, теперь заигравшие для нее новыми, дивными красками. Например, синие дельфиниумы – она в жизни не видела такой ослепительной синевы. Бархатцы и оранжевые львиные зевы сверкали, точно языки пламени. Пчелы копошились в бархатистых цветковых чашечках, обсыпанных пыльцой, и Фрэнсис казалось, что она ясно видит всех до единого насекомых, каждый взмах прозрачных крылышек и каждое желтое пыльцевое зернышко, к ним прилипшее. Случайно взглянув на дом, она заметила промелькнувшую в лестничном окне Лилиану, одетую на выход, и задохнулась от нахлынувших чувств, задрожала от возбуждения – неужели это любовь? Если нет – значит это что-то очень на нее похожее. Но если это любовь… боже, если это любовь!..

– Ты очень задумчива, Фрэнсис, – мягко промолвила мать. – О чем ты думаешь?

– О мужчине, с которым познакомилась на вечеринке у Лилианиной сестры, – без малейшей заминки солгала Фрэнсис, начиная собирать посуду.

Мать заинтересованно встрепенулась:

– Вот как?

– Мы с ним говорили о том, чтобы как-нибудь в воскресенье скататься в Хенли. Впрочем, до поездки дело вряд ли дойдет.

Этой лжи оказалось вполне достаточно, чтобы привести мать в прекрасное настроение. Еще несколько дней назад Фрэнсис запрезирала бы себя за такой поступок, но сейчас не испытала никаких угрызений. Вернувшись в дом, она помыла посуду, после чего они с матерью приятно провели пару часов в гостиной, сидя в креслах у открытого окна. Когда Лилиана возвратилась из Уолворта, Фрэнсис к ней не вышла. При звуке шагов в холле кровь бросилась ей в голову и в самом низу живота опять горячо запульсировало. Но она потихоньку уняла возбуждение – будто младенца убаюкала.

Потом вернулся Леонард, позже обычного. Фрэнсис разогревала ужин на кухне, каждую секунду ожидая услышать скрежет ключа в замке, когда случайно глянула в окно и с изумлением увидела Леонарда, входящего в сад через калитку в стене. Едва она успела придать своему лицу спокойное выражение, как он уже прошагал по дорожке, вошел в кухню и принялся смахивать щеткой пыль с туфель. Да, сказал Леонард, сегодня он возвратился не обычной дорогой, а боковым проулком, поскольку заходил в камберуэллский полицейский участок сообщить о своем «забавном приключении». Сержант записал все подробности, но без особой надежды на поимку хулигана. Он сказал то же, что говорил сам Леонард: в Лондоне сейчас развелось столько преступников, что искать среди них одного все равно что искать иголку в стоге сена. Леонард с трудом подавлял зевоту, и синяки у него под глазами казались почти черными на фоне желтоватого усталого лица. Тем не менее он задержался в кухне на добрых десять минут, рассказывая, как подтрунивали над ним сослуживцы, а заодно не преминув упомянуть о субботнем ужине, закончившемся для него столь плачевно. Однако на сей раз, заметила Фрэнсис, он высказался о мероприятии несколько иначе. Страховых чиновников, ранее охарактеризованных как «куча надутых снобов», он теперь презрительно назвал «компанией бесхребетных старикашек». Они с Чарли сбежали оттуда, как только позволили приличия. Нет, чтобы продвинуться по службе, совсем не обязательно иметь дело со всеми этими никчемушниками…

Леонард явно изо всех сил старался забыть о пережитом унижении, но именно своими пустыми похвальбами он почему-то вдруг вызвал у Фрэнсис острую жалость. «Это его совершенно не касается», – сказала Лилиана утром, и это казалось несомненным и очевидным тогда – когда они лежали лицом к лицу и она прижимала ладонь к груди Фрэнсис. Но Леонард все-таки ее муж… Наконец он удалился, поигрывая котелком и насвистывая «Два славных фингала». «Нет, мы не можем, – подумала Фрэнсис, погружаясь в беспросветное отчаяние. – Так нельзя!» И Лилиана наверняка придет к такому же решению.

Однако, поднявшись в спальню вечером, она обнаружила под дверью сложенный листок бумаги. На нем была нарисована только лишь буква «X», означающая поцелуй. Один из страстных, влажных поцелуев Лилианы. При виде этого послания Фрэнсис снова вся завибрировала, подобно звенящему хрустальному бокалу. Минут двадцать, если не больше, она напряженно ждала, когда Лилиана выйдет из гостиной. Услышав наконец знакомые шаги на лестничной площадке, она громко позвала ее, якобы затем, чтобы посоветоваться насчет отделки платья.

Они стояли за приоткрытой дверью, безмолвно прижимаясь друг к другу – губами, грудями, животами, бедрами, даже переплетаясь ногами, – в то время как рядом, в соседней комнате, Леонард размешивал свой желудочный по-рошок, пил и тихо отрыгивал. Казалось бы, они поступали низко и подло, но почему-то не испытывали ни малейшего стыда. Фрэнсис больше не думала: «Так нельзя!» Она думала: «Так нужно!» Думала: «Я умру без нее!»

Она легла в постель в темноте, мучительно гадая, придет ли все-таки Лилиана к ней, когда Леонард уснет. Она изнывала от ожидания – резко приподнимала голову при каждом потрескивании остывающих половиц, думая, что пол скрипит под шагами Лилианы, и немного спустя разочарованно откидывалась обратно на подушку.

Но Лилиана пришла утром, как только Леонард отбыл на службу. Они провели в постели десять упоительных минут, прежде чем Фрэнсис услышала шаги матери внизу и поняла, что сейчас им лучше расстаться. Но они нацеловались позже, когда мать отправилась на почту с письмами, и на следующий день тоже улучили такую возможность. А в пятницу, когда мать ушла в гости к соседке, они лежали в полосе солнечного света на полу Лилианиной гостиной, слившись губами, с поднятыми юбками… В субботу уединиться было труднее. А в воскресенье еще труднее. Хуже всего было вечером в начале второй недели, когда Лилиана и Леонард пошли в танцевальный зал вместе с мистером Уисмутом и его невестой Бетти. Фрэнсис сидела дома, наблюдая за угасанием дневного света и чувствуя, как сама угасает вместе с ним.

Но позже, когда она уже лежала в постели, внизу стукнула входная дверь, и, пока Леонард выходил в туалет, Лилиана проскользнула к ней в спальню, окутанная облаком волнующих запахов: сигарет, губной помады, портера, сладкого ликера.

Она крепко обняла Фрэнсис в темноте:

– Я весь вечер думала о тебе!

– Я тоже!

– Я смотрела на всех этих людей, среди которых не было тебя, и просто ненавидела их! Это было ужасно! Все делали мне комплименты – говорили, что я замечательно выгляжу. Но мне было наплевать, я думала только о тебе!

Они целовались, пока не хлопнула задняя дверь. «Я люблю тебя!» – прошептала Лилиана, сжимая пальцы Фрэнсис и мягко отстраняясь. Она никогда прежде не говорила этого. «Я люблю тебя!» Их руки разъединились, и она ушла.

Фрэнсис лежала, прикрыв глаза тыльной стороной ладони, и спрашивала себя, как же такое случилось? Как вышло, что жизнь ее полностью изменилась буквально за считаные дни? Она чувствовала, что излучает счастье, как кусок радия – энергию. Она находилась в состоянии, близком к экзальтации. «Я хочу тебя каждой своей клеточкой, – сказала она при следующей встрече с Лилианой. – Мои ногти хотят впиваться в твое тело. У меня мурашки бегут по спине всякий раз, когда ты проходишь мимо. Даже пломбы в моих зубах хотят тебя!» И они целовались снова и снова. Они уже не чувствовали никакой неловкости, никакого стыда, никакого смущения – они преодолели все это, думала Фрэнсис, как преодолевает дистанцию быстрый бегун, который разрывает грудью финишную ленточку, сияя торжеством и радостным изумлением. При каждой возможности они ложились вместе голыми. Дни стояли жаркие и душные, густой воздух походил на тепловатую воду. Лилиана заправляла волосы за ухо и прижималась щекой к груди Фрэнсис, слушая стук сердца. Она ласкала губами соски Фрэнсис и запускала пальцы ей между ног. «Ты там как бархат, Фрэнсис, – прошептала она, когда сделала это в первый раз. – Как хмельное вино. Моя рука словно пьяная».

Удивительно, но жизнь в доме текла своим чередом. Из-за жары к обычным хозяйственным делам добавились новые. Молоко приходилось сразу же кипятить, чтобы не скисло. Варенье в банке засахаривалось. Кладовая подверглась нашествию муравьев. Когда Фрэнсис занималась уборкой, одежда липла к телу, пыль из-под метелки поднималась и оседала на мокрых от пота руках и лице. Но Фрэнсис выполняла любую работу без всяких жалоб: казалось, сил у нее – как у целого батальона слуг. Вечером по средам она ходила с матерью в кинематограф. После ужина они, по обыкновению, играли в нарды, а без четверти десять пили водянистое какао… Просто теперь у нее было и нечто другое, подобное ослепительно-яркому пламени, которое горело в самом центре ее жизни, как горит огонь в фонаре, заставляя сверкать его мутные стекла. Неужели никто не замечает разительной перемены в ней? Порой, глядя на мать, тихо сидящую рядом в гостиной, Фрэнсис вспоминала недавние поцелуи и ласки Лилианы – и удивлялась тому, что они не оставили на ней никакой отметины. Сама она по-прежнему явственно ощущала их – как выжженное на щеке клеймо. А Леонард? Неужели он не догадывается? Это казалось невероятным. Но с другой стороны, после повышения у него прибавилось работы, и теперь он возвращался со службы позже, жалуясь на загруженность и усталость, – при этом, однако, он источал самодовольство, откровенно упиваясь своей ролью утомленного кормильца семьи и снова чувствуя себя на коне сейчас, когда синяки начали сходить с лица.

– Он совсем потерял интерес ко мне, – мрачно сказала Лилиана. – Его гораздо больше интересуют товарищи по работе. Он полирует ногти для них. А для меня вообще не считает нужным стараться. Он женат на мне уже три года и почти не замечает меня. Ты относишься ко мне лучше, чем он, Фрэнсис. Лучше, чем кто-либо. Даже моя семья… они любят меня, конечно, но они постоянно смеются надо мной. Всегда смеялись. А вот ты никогда надо мной не смеялась. И не будешь, правда?

– Не буду.

– Мы с тобой – как Анна и Вронский, верно? Нет, это слишком печально. Мы как цыгане! Как цыганские король и королева! Ах, разве не хотелось бы тебе, чтобы мы были вольными цыганами? Мы могли бы уйти далеко-далеко от Камберуэлла и жить в фургоне в лесу. Мы бы собирали ягоды, ловили кроликов и целовались, целовались, целовались… Давай так и сделаем!

– Давай!

– Когда тронемся в путь?

– Завтра. Я прихвачу с собой платок в горошек. Привяжу его к концу палки.

– А я возьму тамбурин и шарф на голову. Больше нам ничего не нужно – ни туфель, ни чулок, ни денег, ничего.

И в последующие дни они провели до нелепости много времени, обсуждая маршрут своего путешествия, раскраску фургона, фасон занавесок, которые Лилиана сошьет для него, и даже имя лошадки, которая будет его тащить.

Потом неожиданно июль подошел к концу, и они были любовницами уже почти месяц. Все это время Фрэнсис практически не покидала Камберуэлла. Она ни разу не съездила в город, не навестила Кристину – только послала ей открытку со скучным видом Чемпион-Хилла, в которой сообщала, что сейчас очень занята и выберется к ней в ближайшие дни. Но она так и не выбралась. Она не то чтобы боялась, а стеснялась признаться ей в своем романе, наконец осознала Фрэнсис.

Однако поговорить о нем очень хотелось. И желание это неуклонно возрастало изо дня в день. А кому, кроме Кристины, можно все рассказать? Она должна выговориться, иначе ее просто разорвет. Как-то ночью прошел сильный дождь, и наутро установилась погода попрохладнее. Фрэнсис истолковала это как знак. Она проворно управилась со всеми хозяйственными делами, пообедала вместе с матерью, а затем вышла из дома и села на автобус до Оксфорд-Серкус.

Свернув на Клипстон-стрит, она почти сразу увидела ярдах в ста впереди Кристину, которая вышла из своего дома и направилась в сторону Тотнем-Корт-роуд. Кристина была без шляпы, в одном из своих просторных складчатых платьев с восточным узором и коротком бархатном жакете зеленого цвета; под мышкой она держала какой-то сверток в оберточной бумаге. Она не заметила Фрэнсис и шла быстрой походкой. Фрэнсис прибавила шагу, но расстояние между ними сокращалось медленно. Только когда Кристина остановилась у перехода через Тотнем-Корт-роуд, Фрэнсис наконец нагнала ее и похлопала по плечу.

– Вы Кристина Лукас, – задыхаясь, проговорила она. – Я требую свои десять шиллингов!

Кристина вздрогнула и обернулась, удивленно моргая:

– О, это ты! Я уже забеспокоилась, не померла ли ты. Ты где пропадала столько времени?

– Извини, Крисси. Совсем закрутилась с домашними делами и не заметила, как пролетел месяц.

– Ну, посидеть-почаевничать нам не удастся. Мне нужно отнести пакет.

– Я так и поняла. Добрых десять минут тебя преследую. Ну и темп ты взяла! Куда направляешься-то?

– В Кларкенуэлл.

– К своим газетчикам? Я провожу тебя – ты не против? О, вот наш шанс!

Полисмен поднял руку в белой перчатке. Фрэнсис подставила локоть, и Кристина просунула под него ладонь. Они перешли через улицу и слаженно зашагали дальше, по-прежнему держась под руку. День дышал странным очарованием, каким исполнены иные пасмурные дни, изредка выпадающие среди знойного лета. В воздухе носились резкие лондонские запахи: бензина, копоти, навоза, асфальта. На панели еще оставались дождевые лужи, и несколько раз Кристина опиралась на руку Фрэнсис, чтобы через них перепрыгнуть. Но все остальное время Фрэнсис почти не ощущала ее ладони на своем запястье. По сравнению с Лилианой Кристина казалась очень хрупкой, по-птичьи невесомой.

– Ты такая худышка, – сказала Фрэнсис. – Совсем бесплотная. Дай понесу твой пакет.

– Это еще зачем? Что за глупости?

Они попетляли по улицам Блумсбери, пересекли садик на Рассел-сквер, немного заплутались в лабиринте товарных складов к востоку от Грейз-Инн-роуд, но потом Кристина нашла знакомый ориентир и сообразила, в какую сторону идти. Через четверть часа они свернули на площадь, окруженную обветшалыми георгианскими зданиями, и спустились по подвальной лестнице к открытой двери, подпертой стулом. Старая полутемная кухня за ней была переоборудована в неопрятный офис, а в бывшей судомойне Фрэнсис мельком увидела мужчину в рубашке с засученными рукавами, который стоял у печатного станка с педалью, засовывая под пресс и вынимая большие листы бумаги. Другой мужчина вышел поприветствовать Кристину и взять у нее пакет. Они принялись что-то обсуждать, а Фрэнсис стояла в стороне, наблюдая за ними. Мужчина выглядел моложаво, говорил с оксфордским произношением и имел болезненно-встревоженный вид, который Фрэнсис приняла бы за последствие окопной жизни, если бы не знала, в чем дело. Как рассказывала ей Крисси, он был отказником – одним из первых, которым пришлось тяжелее всего, – и здоровье подорвал не во Франции, а в английской тюрьме.

Вскоре Кристина освободилась, и они поднялись из подвала на улицу.

– Ну, куда теперь? – спросила Фрэнсис.

– Ты что, не торопишься домой?

– Не особо. Давай просто погуляем. Я… мне хотелось бы поговорить с тобой.

И они пошли дальше, произвольно петляя по улицам, но в целом держась по солнцу на юг. Кварталы становились все беднее, но одновременно и живописнее – кожевенные мастерские, механические мастерские, стекольные магазинчики, лавки старьевщиков. Улица за улицей ветхие многоквартирные здания – иные из них, когда-то роскошные, теперь превратились в неприглядные доходные дома для бедноты, а другие, которые изначально роскошными не были, казались и вовсе заброшенными. Фрэнсис с Кристиной ненадолго задержались у пустыря, вероятно появившегося в результате налета цеппелинов: отсюда открывался вид на длинное здание с выступающим верхним этажом, построенное, судя по всем признакам, лет триста назад, еще до Великого пожара.

Ко времени, когда они торопливо прошли через вонючий Смитфилдский рынок, пересекли Ньюгейт-стрит и увидели прямо впереди золотую фигуру на куполе Олд-Бейли, Кристина начала хромать. Старая мозоль беспокоит, пояснила она. В самом начале Флит-стрит хромота усилилась, поэтому они свернули в первый же переулок и там, в тени молитвенного дома или часовни, нашли огороженный дворик с четырьмя или пятью древними надгробиями. Они сели передохнуть среди могильных плит с полустертыми надписями. Шум транспорта доносился приглушенно; за оградой взад-вперед проходили люди: клерки, курьеры, даже парочка адвокатов в париках и мантиях. Но во дворике стоял полумрак, и Фрэнсис, увидев, что на них с Кристиной никто не обращает внимания, достала табак, бумагу и аккуратно скрутила две сигаретки.

Перед тем как прикурить, Кристина зевнула, а после первой затяжки бессильно привалилась к Фрэнсис и положила голову ей на плечо:

– В каких немощных пожилых дам мы с тобой превратились! Только вспомнить, на какие расстояния ты заставляла меня ходить! Ты была настоящим деспотом. Помнишь, ты собиралась пройти со мной по всем до единой улицам Лондона? У меня до сих пор хранится атлас, испещренный нашими подробными пометками. Но мы далеко не продвинулись. Может, нам начать все сначала?

– Мне хотелось бы.

– Час или два, раз в неделю. Мы обойдем весь город к… где-то к пятьдесят пятому году.

Последние слова она проговорила невнятно, сквозь зевок.

– Посмотри на себя – древняя старушка, да и только, – сказала Фрэнсис, обращаясь к ее макушке.

– Так я же говорю. – Завершив зевок, Кристина похлопала пальцами по губам. – Я немощная пожилая дама. – Потом добавила другим тоном, почти лукавым: – Пускай мне и стукнуло всего двадцать пять…

Вывернув шею, она заглянула в лицо Фрэнсис. Фрэнсис закрыла глаза:

– Ох, Крисси… Ну да, конец июля. Я совсем забыла про твой день рождения.

– Вот именно.

– Когда это было?

– Во вторник.

– Во вторник, точно. Мне страшно стыдно. Ты простишь меня?

Кристина устроила голову поудобнее:

– Придется – куда деваться-то? Впрочем, я провела день замечательно. Гуляла в Садах Кью с другой своей подругой. У меня куча подруг, знаешь ли.

– Мне следовало бы поздравить тебя письменно.

– Да, я ждала поздравлений.

– Я была… очень занята.

– О чем ты и написала в своей очаровательной открытке.

– У меня кое-что произошло дома. Я…

Но Кристина толком не слушала. Сигарета у нее погасла, и она выхватила сигарету из пальцев Фрэнсис, чтобы от нее прикурить.

– Кое-что произошло? – переспросила она. – На Чемпион-Хилл? Неужели ты нашла новую отличную мастику для пола?

– Нет, не мастику, а…

– Нафталиновые шарики?

– …любовь.

Последние слова они произнесли одновременно, а потому Кристине понадобилось несколько секунд, чтобы уразуметь сказанное. Затем она выпрямилась и воскликнула не совсем естественным тоном:

– Любовь! Господи боже! Но с кем? – Возвращая Фрэнсис сигарету, она шутливо добавила: – Не с Лил же? Вашей постоялицей?

Фрэнсис смотрела на очередного клерка, появившегося за оградой.

– На самом деле – с ней, – спокойно ответила она, когда мужчина прошел мимо.

Улыбка Кристины погасла.

– Ты шутишь, Фрэнсис.

– Нисколько.

– Но… постой. Погоди минутку. Я понятия не имела, что она тебе нравится.

– Еще полтора месяца назад я и сама не имела понятия. Или просто не признавалась себе. Не знаю. Это налетело как вихрь.

– Но… надеюсь, до объяснений дело не дошло, Фрэнсис? Я тебе не советую, очень не советую.

– До объяснений? О, для нас это давно пройденный этап.

– То есть ты хочешь сказать, что вы с ней вступили в… любовную связь?

– Да.

– При живом-то муже? Он знает?

– Нет, конечно.

– И как долго это продолжается?

– Без малого месяц – срок небольшой, я знаю. Но по ощущениям гораздо дольше. И с каждым днем нас затягивает все глубже. Мне кажется, все началось уже давно. Даже у Лилианы. Нас влекло друг к другу еще до того, как… А теперь мы жить друг без друга не можем.

– Но как вы ухитряетесь? Когда видитесь наедине?

– При каждой возможности. Но мы очень осторожны, мы же не идиотки. И в каком-то смысле у нас ничего не изменилось. Мы и раньше проводили время вместе едва ли тайком. Изменился лишь способ нашего времяпрепровождения.

До сих пор Фрэнсис говорила чуть смущенно, но сейчас слабо усмехнулась, и Кристина, заметив это, цокнула языком:

– Подробности меня не интересуют, спасибо. Не знаю, что и сказать, честное слово. Я всегда думала, что мистер Барбер идеальный муж.

– И я так думала. И Лилиана.

– Полагаю, и сам муж тоже. Но неужели твоя мать ничего не подозревает? По-твоему, ты сможешь и дальше все скрывать, живя с ней в одном доме?

– Не забывай, я давно уже наловчилась скрывать от матери все, что ей не надо знать. Я имею в виду не только… нас с тобой. А и разные другие вещи вроде… ну например, собираясь в город, я прячу бутерброды в сумку, чтобы она не догадалась, что я не могу себе позволить перекусить в кафе. Или хожу в рваном нижнем белье, лишь бы у нее оно было поприличнее. Ты думаешь, что я пытаюсь ее наказать, выставляя себя мученицей, да? Ты даже не представляешь, сколько мне приходится врать по мелочам, чтобы скрыть от нее наше истинное финансовое положение. Но когда я с Лилианой, мне нет ни малейшей необходимости лгать. Такое ощущение, словно во мне развязывается какой-то тугой узел. Или словно все мои острые углы сглаживаются.

Теперь Кристина смотрела на нее с недоумением:

– Так это действительно Любовь? С большой буквы?

– Ох, Крисси, я не знаю, как еще это назвать.

– Но что дальше? К чему это приведет? Ты рассчитываешь, что она бросит мужа ради тебя?

– Я ни на что не рассчитываю, и она тоже. Мы вообще не думаем о будущем. Мы наслаждаемся настоящим.

Кристина нахмурилась:

– Ты не думаешь о будущем. То есть уподобилась всем вокруг.

– Ну и что, если так? В кои-то веки я шагаю в ногу со всем миром. Это же не убьет меня, верно? И сейчас повсюду столько вражды, столько ненависти и гнева. Мы с Лилианой… мы не можем отказаться от этого маленького кусочка любви. Просто не можем.

Голос у Фрэнсис охрип от сильного волнения, неожиданного для нее самой, и во время последовавшей паузы она мысленно обругала себя за излишнюю откровенность и сентиментальность. Но Кристина, отвернувшись от нее, чтобы сделать последнюю затяжку и растереть окурок о старую гладкую брусчатку, сказала лишь одно:

– Да уж, миссис Барбер можно только позавидовать.

Что она имеет в виду, было совершенно очевидно, хотя они еще ни разу не заводили разговора на эту тему. Немного помолчав, Фрэнсис прошептала:

– Я тебя бросила, Крисси.

– Да. Я все ждала, когда ты это признаешь.

– Но я потеряла больше, чем ты.

– Неужели? С чего ты взяла?

– Ну как с чего? Ты живешь жизнью, о которой мы мечтали, только не со мной, а со Стиви.

Кристина смахнула с рукава комочек пепла и неохотно проговорила:

– Ну, положим, я бы предпочла жить с тобой.

Признание ошарашило Фрэнсис.

– Ты шутишь? Я думала, ты счастлива со Стиви.

Кристина состроила гримаску:

– Так я и счастлива. Не воображай о себе лишнего. Сейчас я ни за что не променяю ее на тебя. Действительно, Фрэнсис, ты такая противоречивая натура, такая дикая смесь консервативности и безрассудства… У меня с тобой была бы не жизнь, а сплошные слезы. Я бы, наверное, тебя придушила в конце концов! Просто… ну, я жалею, что лишилась возможности выяснить, каково с тобой жить. А самое главное, – добавила она, – мне было бы страшно приятно, если бы ты, выбирая между мной и жизнью, протекающей за чинными чаепитиями, благотворительными базарами и пасьянсами с матерью, выбрала меня. Но ты не выбрала, вот и весь разговор.

Кристина сидела с опущенной головой, теребя складки своего платья. Кончики пальцев у нее голубоватые от чернил, ногти обгрызены. По какой-то цепи ассоциаций, слишком затейливо закрученной, чтобы распутывать, при виде этих беспокойных рук Фрэнсис вспомнила один момент в самом начале их с Кристиной истории – когда она на общественном собрании открыла книгу и нашла в ней записку. «Тупица несчастная! Неужели ты до сих пор не поняла, что ты мне ужасно, ужасно нравишься?»

Вероятно, Кристина вспоминала что-то подобное. Сквозь приглушенный шум транспорта внезапно донеслась жизнерадостная мелодия: по Флит-стрит проезжал автофургон, с которого рекламировалось какое-то городское мероприятие. Музыка звучала все ближе и громче, потом стала постепенно затихать, а когда совсем замерла вдали, Кристина со вздохом пробормотала:

– Значит, «нашу» песню сегодня никто не крутит. – Она поднялась на ноги и одернула платье. – Мне пора домой. Пойдем?

Они вышли из дворика и усталым шагом вернулись на Флит-стрит. Когда они достигли Стрэнда, Фрэнсис сказала:

– Я сверну на мост, если ты не возражаешь. Как твоя мозоль?

– Не возражаю. Мозоль – терпимо.

– И ты простила меня?

– Простила?

– Ну да, за… О, подожди минутку, я сейчас.

На тротуаре у церкви Сент-Клемент-Дейнс всегда сидела цветочница – старуха с лицом табачного цвета, которая однажды сказала Фрэнсис, что как-то раз в детстве продала гвоздики самому Чарльзу Диккенсу. Сейчас Фрэнсис перебежала через оживленную улицу, уворачиваясь от автомобилей, и купила у нее букет белой сирени. Она вернулась, лавируя в потоке сигналящих машин, и Кристина сделала кислую мину.

– Для миссис Барбер, полагаю.

– Для тебя. На твой день рождения. Извини, что забыла.

Залившись румянцем, Кристина взяла цветы и зарылась в них лицом:

– Спасибо. Я была рада повидаться с тобой. Не пропадай еще на месяц.

– Не пропаду. И да, Крисси, насчет нас с Лилианой… ты же не станешь никому рассказывать? Даже Стиви? Лилиана панически боится, как бы до родни не дошло.

– И я ее прекрасно понимаю. А ты?

– Боже, ты невыносима. Я думала, ты сочтешь все это прогрессивным, в духе Гордон-Сквер.

– Но миссис Барбер не из Блумсбери.

– Пожалуйста, называй ее Лилианой. По-твоему, значит, в Блумсбери живут по одним правилам, а в предместьях – по другим?

– А если муж узнает? Что тогда?

– Не знаю. Мы о завтрашнем дне не думаем. Я же сказала, в этом-то вся прелесть наших отношений.

Кристина бросила взгляд на прохожих и понизила голос:

– Ты там поосторожнее! Все-таки замужняя женщина, Фрэнсис! Живущая в законном браке, а не как мы со Стиви. Добром это не кончится!

Чем все кончится, хотела сказать Фрэнсис, сейчас невозможно представить. Так в пору звонкой юности ты просто не в состоянии вообразить себя старым и немощным; так в расцвете жизненных сил никогда не думаешь о смерти.

Но вместо этого она молча кивнула, поцеловала Кристину в щеку и пообещала:

– Я буду осторожна.

Затем они расстались. Кристина похромала по направлению к Ковент-Гарден, а Фрэнсис зашагала по мосту на юг – посередине моста она остановилась и немного постояла у парапета, задумчиво глядя на коричневатую воду внизу.

На набережной она снова остановилась, разглядывая витрину сувенирной лавки. Там были выставлены китайские фарфоровые безделушки: ветряные мельницы, домики, кошечки и собачки. Среди них уютно размещался фургончик с лошадкой – цветастая дешевая вещица, предназначенная для малых детей или слабоумных старушек, но при виде нее сразу вспомнилась Лилианина фантазия насчет цыганских короля и королевы. Стоил фургончик шиллинг и шесть пенсов. Это будут выброшенные деньги. И Фрэнсис уже потратилась на букет сирени…

«Ох, да какого черта! – подумала она. – Человек не каждый день влюблен по уши!»

Она решительно зашла внутрь и купила безделушку, а по возвращении домой прямиком поднялась к себе и потратила уйму времени на то, чтобы красиво завернуть ее в разноцветную бумагу и перевязать ленточкой.

Фрэнсис отдала подарок Лилиане на следующее утро, пока мать копошилась в саду. Она вручила его со смехом, и Лилиана тоже рассмеялась, развернув обертку, но когда дешевая фарфоровая безделица оказалась между ними, в сложенных горстью ладонях, обе почему-то перестали смеяться и посерьезнели.

– Я буду смотреть на него в твое отсутствие, – сказала Лилиана. – Кто бы ни находился со мной рядом – Лен или кто другой. Он будет думать, что я здесь, с ним, но я буду не с ним. Я буду с тобой, Фрэнсис.

Она поднесла фургончик к губам, закрыла глаза, словно загадывая желание, и поцеловала. А потом поставила на каминную полку, на место Морячка Сэма – прямо здесь, в собственной гостиной Леонарда, чей равнодушный взгляд, подумалось Фрэнсис, будет случайно падать на фарфоровый фургончик раз сто в день. Эта мысль вызвала у нее смешанные чувства, и она не поняла, какое из них преобладает: тревога или счастливое возбуждение.