Третьего не дано? Елманов Валерий

Глава 16

Зигзаги судьбы

Честно говоря, поначалу я даже не понял, на кой черт заявилась в мою комнату эта богомольная парочка в грязных рясах, на самых видных местах которых тут и там лоснились неприятного вида жирные пятна.

Бесцеремонно ввалившись ко мне, один, даже не поздоровавшись, деловито прошел к маленькому иконостасу, которыми одарил нас с Квентином по случаю перехода в православие Дмитрий, истово перекрестился, поклонился сурово насупленному Николаю-угоднику и только после всего этого повернулся ко мне:

— Здрав буди, божий ратник. Ты, стало быть, учитель царевича Феодора Борисовича?

— Если точнее, то я был им, — вежливо ответил я, недоумевая, кого ко мне черт принес.

Было что-то знакомое в чертах лица вопрошавшего, но припомнить не получалось — мешала густая борода.

— Ишь ты! — восхитился он. — А мне о том и не сказывал ни разу, егда мы с тобой по Угличу блукали да в Домнино народец опрошали.

Я пригляделся повнимательнее. Ну точно! Вот почему мне сразу показалась знакомой эта заросшая бородищей рожа.

— Никак отец Кирилл собственной персоной, — удивленно присвистнул я.

— Точно. — И красные губищи самодовольно расползлись от уха до уха. — Не забыл меня, — похвастался он своему спутнику. — А ты все гундел, что он и слухать нас не возжелает.

— Дык не православный он, — проблеял второй, — потому тако и мыслилось.

Я не стал их поправлять относительно моей веры, даже косвенно подтвердил, заметив, что если они собрались меня причастить или отпустить грехи, то ошиблись дверью. А вот накормить и напоить с дороги — это я запросто.

— Не ошиблись, княже, — облегченно вздохнул отец Кирилл. — Ты-то нам и нужон. — И ткнул пальцем своему спутнику на входную дверь.

Тот послушно метнулся к ней, принявшись выглядывать сквозь щелку в пустой коридор.

— Его звать, — кивнул монах в сторону застывшего у двери, — отцом Мефодием.

Во как! Такое сочетание нарочно не придумаешь.

— И что же вам от меня угодно, отцы-просветители?[88] — не удержался я от иронии.

Вообще-то, судя по внешнему виду, они больше заслуживали имен Тарапунька и Штепсель, поскольку про дородность отца Кирилла, который макушкой еле-еле доходил мне до подбородка, я упоминал, а отец Мефодий был намного худее, но зато чуть ли не с меня ростом.

Однако то ли они не поняли смысла моей шутки, то ли не слыхали о своих великих коллегах, но внимания на подколку не обратили, иначе отец Кирилл не поправил бы меня:

— Мы — не просветители. Мы — посланцы. Шлет тебе свое слово царь и великий князь всея Руси Борис Феодорович, кой повелел нам передать его тебе. А сказывал он вот што. За верную службу он тебя, княже, благодарить изволит и возвращение твое ожидает с превеликим нетерпением, ибо опустела без тебя Думная келья…

Оп-па! А ведь получается, что они и впрямь от Годунова — про Думную келью, кроме меня, царя и того странного подростка-альбиноса, вряд ли кто знал.

Нет, я допускаю, что несколько стражников, стрельцов и еще пара-тройка из числа обслуги не раз видела, как Борис Федорович туда заходит, но само название им точно неизвестно.

— А вот и знак условный, кой твой гонец должон был тебе вручить. — Отец Кирилл протянул мне крохотную серебряную монету.

Я кивнул, принимая ее, и чуть было не сунул в карман, но потом, машинально взглянув, еле удержался от удивленного восклицания. Что за черт?! В руках у меня была не новгородка, а… московка.

Ошибка исключалась.

Я же не слепой, так что пешего ратника с саблей в руке уж как-нибудь отличу от всадника с копьем.

«Это что же получается? — Я задумчиво почесал затылок, не в силах ничего понять. — Ерунда получается».

Гонцы от царя — это однозначно. Но в то же время Васюк предупреждает, чтобы я им не верил.

И как тут быть, если казнить нельзя помиловать?

Где мне поставить запятую?!

— …и дозволяет тебе, пресветлый князь, сослужить ему остатнюю службу, — донесся до моих ушей голос Кирилла, — ибо тако, яко он в тебя верует, боле ни к кому иному веры у него нетути…

Ну спасибо, конечно. Польщен, что и говорить. Впрочем, царь и раньше мне это говорил, но в связи с побегом кое-что могло измениться, чего я, признаться, несколько опасался.

Выходит, Годунов получил мое письмецо. Молодчина, Васюк, не подвел. Вот только почему монахи и где деньги? Или они вовсе не за этим?

И еще московка вместо новгородки.

Погоди-ка, погоди-ка, о чем это они? Я, случаем, не ослышался?!

— …но помни: яд сей имеет великую силу, и царь Христом-богом тебя заклинает, дабы ты пользовался им с превеликой опаской…

Стоп! А вот это из другой оперы, ребята.

При чем тут яд?

Может, я невнимательно слушал, но в моем письме речь шла исключительно о деньгах и моих ратниках. И кроме этой золотой гирьки, которая должна перевесить годуновскую чашу резко вниз, мне ничего не нужно.

Тем более яда.

Правда, я не объяснил, что золото и люди необходимы лишь для того, чтобы подтолкнуть Дмитрия к побегу из Путивля далеко за пределы Руси. Так что же получается — Годунов решил, что ратники мне нужны для убийства Дмитрия?!

Всего я от него ожидал, но такого!

А монах, не обращая ни малейшего внимания на мое обалдевшее лицо, продолжал бубнить, торопясь сказать все, что ему поручили:

— …ибо стоит человеку единожды просто его коснуться, как все тело его распухает, и чрез седмицу, от силы девять дён, он околевает в страшных муках. Потому и упреждает тебя государь, дабы ты сам поостерегся.

Не пойму я что-то. У нас как, Борис Федорович, с ума, что ли, сошел на старости лет?

Мне?!

Травить?!

Царевича?!

Ребятки, честно говоря, это настолько глупо и дико, что даже не смешно…

— И еще сказывает, что время у тебя опосля имеется, ибо заметна его страшная сила не враз, а токмо чрез три-четыре дня, а потому ты успеешь уйти с нами, и уйти далече, а ряса и прочее у нас для тебя есть. Так-то оно надежнее будет, нежели с ратниками. Деньгу же получишь в Москве — все сполна и без обману и еще вдвое того.

То есть Годунов так меня понял, что деньги я прошу как плату за убийство.

Ой как обидно!

До слез!

А отец Кирилл уже бесцеремонно уселся на лавку и, задрав рясу, принялся осторожно стаскивать с себя сапог.

Это еще что за новости?!

Я, конечно, еще по Угличу, не говоря уж про Домнино и Климянтино, помню, что наглости ему не занимать, но тут уже в ход пошло супернахальство.

— В каблуке он у меня, — пояснил монах, кряхтя от натуги. — Егда шел, сам от страху трясся — вдруг да подметка худа окажется. Он хошь и в тряпицу замотан, да все едино боязно. Ан сохранил господь раба свово грешнаго. Стало быть, знак подал, что…

Ага, сохранил. И про грешного тоже неплохо. Самокритично. Вот только насчет всевышнего ошибочка — сдается мне, что тебя сохранил совсем другой. Он, конечно, тоже силен, но с хвостиком и рожками. Тот самый, за которого я перед Дмитрием заступался.

А Васюк молодцом — как только сообразил. Да и я молодцом, что обговорил этот пароль. Думал-то на всякий случай, ан сгодилось, да еще как!

И зачем же ты, гад в рясе, мне на стол свою вонючую обувку кладешь?!

Совсем очумел?!

— А ну-ка, святые угодники, пошли вон отсюда! — свистящим от бешенства шепотом произнес я, сожалея, что нельзя гаркнуть — услышит кто-нибудь и доказывай потом, что не верблюд, в смысле, не отравитель. — И сапог прихватить не забудьте… вместе с содержимым.

Отец Кирилл озадаченно уставился на меня. Отец Мефодий тоже оторвался от щели и удивленно вытаращился.

Ну и чего буркалы выкатили?! Не ожидали столь радушного приема? А какой еще может быть прием после столь экзотических предложений?

Скажите спасибо, что по шее не накостылял.

— Ежели ты помыслил, будто мы по своей воле, самочинно такое удумали, то напрасно, — вякнул Мефодий, которого тут же дополнил полуразутый красномордый алкаш:

— Нами и благословение патриаршее на то получено.

— На убийство? — тихо спросил я.

— На подвиг святой, — туманно пояснил Кирилл.

— Яко Сергий Радонежский иноков своих — Ляксандру Пересвета и Ослябю, кои хошь и монашеского чину, но на поле Куликовом из первейших были, — в умилении закатил кверху глаза Мефодий.

— Они лицом к лицу с врагами бились, — поправил я. — Вы же тайно норовите совершить, ножом в спину ударить. Коли так тянет сравнить себя с Пересветом, так ступайте и вызовите Дмитрия на честный бой. Он пойдет, не откажется, уж поверьте мне.

— Стары мы для таковских затей, — закудахтал отец Кирилл. — Да и немощны тоже. Лета наши не таковские, дабы…

— Опять же и навыков нетути, — встрял отец Мефодий. — Отродясь шаблю в руцех держати не доводилося.

Я внимательно посмотрел на них, и во мне зародились нездоровые подозрения относительно немощности. Интересно, в каком месте она у них образовалась? Не иначе как тайная какая-то — невооруженным глазом не разглядеть.

— А что до ножа в спину, так то не нам его втыкати, а тебе, княже, — ехидно заметил отец Кирилл. — На то тебе и благословение патриаршее велено передать.

— Перебьетесь! — отчеканил я.

Они переглянулись.

«Кажется, нихт ферштейн, — понял я. — Ну да, сленг — дело тонкое, хотя тут по одной интонации можно догадаться, что я…»

— Ты того, княж Феликс, — предупреждающе заметил отец Кирилл. — Тута шутковать не время. Здесь Путивль, а не Углич.

М-да-а, мало того что они монахи-убийцы, такое вот несуразное сочетание, так еще и тупые в придачу. Совсем беда.

Ладно, попробуем иначе, по упрощенному варианту.

— Вот именно, что Путивль, — вздохнул я. — А для особо тупых повторяю еще раз: пошли вон, и чтоб я вас здесь… — приступил было я к подробным разъяснениям, но меня прервал отец Кирилл.

Властно подняв вверх правую руку — оратор, блин, — он сурово заметил:

— Ты, княже… — и, испуганно вздрогнув, осекся, глядя на появившегося в дверях постороннего человека.

Увы, но это для них он был посторонним, хотя вполне вероятно, что и они уже успели пару раз его увидеть. Зато для меня вошедший таковым не был, явив своим приходом неотвратимый и суровый закон подлости — в дверях стоял не кто-нибудь, а царевич Дмитрий собственной персоной.

Я весело заулыбался и, показывая на монахов, как можно простодушнее пояснил:

— Святые отцы дверями промахнулись. Шли к твоему лекарю, чтоб… мазь попросить, ноги поистерли в дороге, да покои спутали, а я хоть и умею приготовить некоторые отвары, но ноги никогда не лечил.

— А разулся он у тебя на што? — недоуменно уставился царевич на сапог, горделиво возвышающийся на моем столе.

— Так они вначале лечения потребовали, а уж потом стали выяснять, кто я такой, — отчаянно импровизировал я. — Пока им тут втолковывал, что я больше по части премудростей древних эллинов, а их речи на растертые пальцы не намажешь, тут ты и вошел.

— Монахи… — с непонятной усмешкой протянул Дмитрий.

То ли ирония, то ли неприязнь, то ли… Да нет, с чего ему их ненавидеть, если он видит эти рожи первый раз в жизни. Или не первый?

— А с какого вы монастыря, святые братья? — осведомился он.

— С Чудова, господине, — низко склонился в поклоне отец Кирилл. — Идем уж кой день, ан и впереди ишшо путь немалый. До Нового Афона эвон сколь верст вышагивать, а нам с такими ногами и половины пути не пройти, оченно уж…

Ну спасибо, старый забулдыга. Хоть тут-то сообразил, не подвел и сразу подыграл.

— …вота и решили заглянуть. Думали…

Но Дмитрий не слушал. Недобро прищурившись, он задумчиво осведомился:

— Стало быть, и брата во Христе Никодима хорошо знаете?

— А как же, — заторопился с ответом отец Мефодий. — Чай, он ныне в подключниках, потому ежели припасы каки надобны али там хошь бы пива испить…

— Ну-ну, — кивнул царевич. — Вы там, когда возвернетесь, поклон ему от меня передайте. — И в глазах его сверкнула такая лютая ненависть, что мне стало не по себе.

Так-так. Опять ты, царевич, про Чудов монастырь вспомнил. Ну-ну. Кажется, по прибытии в Москву мне надо не просто заехать в эту обитель, благо что я ныне уже зачислен в православный народ, но в самую первую очередь.

Ничего, авось много времени это не займет, учитывая, что монастырь расположен в самом Кремле.

— Хотя… не надо, — тут же поправился Дмитрий. — Вам, поди, от Афона подольше в Москву возвращаться, нежели мне из Путивля. А что до ног своих… — Он прошел к столу и брезгливо протянул руку к сапогу.

Я замер. Монахи тоже оцепенели. Хорошо, что царевич ни на кого не обращал внимания.

— Справный, — одобрил он и… взяв его одной рукой за голенище, внимательно воззрился на подошву. — Справный и крепкий, — подтвердил еще раз. — Тяжел больно, зато не сотрется в пути. А каблука и вовсе не токмо до Нового Афона хватит, а и…

Оцепенение монахов продолжалось, но я уже вышел из ступора и, осторожно перехватив сапог из рук Дмитрия, брезгливо кинул его отцу Кириллу.

— Если у него не просто натертость, государь, а грибок или еще какая кожная болезнь, то вылечить ее потом будет весьма затруднительно, — вежливо пояснил я. — И вдобавок теперь тебе лучше всего немедля вымыть руки, и желательно с мылом.

Нет, я не испугался за царевича. В тот миг у меня даже и мысли не появилось, что он может умереть. Гораздо сильнее меня волновало иное — хорошо видимая склейка надреза каблука и легкая, но приметная трещинка на ней.

Если любопытный Дмитрий заметит ее, то обязательно попробует надорвать дальше, а уж приметив внутри чужеродный предмет — тряпица, в которую яд завернут, по закону подлости должна оказаться белого цвета, — непременно заинтересуется, что там такое засунули.

Далее же произойдет самый гадкий из возможных вариантов — опять-таки с учетом все того же закона, то есть сверток просто вывалится на пол, а в падении еще и развернется, бесстыдно выказывая содержимое.

Дмитрий его не коснется, оставшись жив и невредим, но, будучи не дураком и мгновенно все сообразив, вызовет стражу, которая вон, совсем рядышком, под дверью, после чего…

Остальное додумывать не хотелось.

Все это пролетело у меня в голове с неимоверной скоростью, а в это время сапог, небрежно брошенный мною, уже приземлился у красной — и впрямь слегка натер — босой ступни отца Кирилла.

— Ты же вроде бы философ, князь Феликс, — удивленно посмотрел на меня Дмитрий, — а про болести сказываешь столь уверенно, что…

— Это верно, — подтвердил я. — Но я еще во время нашей первой встречи говорил, что являюсь не только философом, но и медикусом.

— А ведь и впрямь, — припомнил он и восхитился: — Яко ты токмо ухитряешься во всем оном поспеть?

— Не я один, но и все лучшие лекари не чужды философии, начиная с великого Галена, жившего аж полторы тысячи лет назад, труды коего до сих пор изучают будущие медики во всех университетах Европы.

— И о чем же это он философствовал? Ранее ты мне о нем не сказывал…

Кажется, удалось направить любознательность Дмитрия в безопасное русло. Ну да, Гален куда интереснее, чем грязный сапог монаха… разумеется, если не знать о содержимом этого сапога.

Вот и славно.

— А не сказывал, потому что знания надлежит давать последовательно, и потому мы до него еще не дошли, как, впрочем, и до многого иного. Поймешь ли ты ныне суть его философии, если даже краткий рассказ о нем будет начинаться со слов, что Гален был эклектик, державшийся основ перипатетической философии и…

— Яко ты сказываешь? Пе-ри-па… — И умолк, не в силах выговорить.

Вскользь он бросил недовольный взгляд на монахов — не заметили ли его конфуза, но те продолжали стоять, обалдело хлопая глазами.

— И чего зенки вытаращили? — хмуро буркнул он. — Сказано же, к моему лекарю идите, а он иной веры и потому жить тута не может. Вам на воеводский двор пройти надобно. Там мой лекарь и проживает. Спросите Альтгрубера, и вам всякий покажет, а тут неча у князя время отымать.

Отец Кирилл первым очнулся от столбняка. Ухватив валявшийся возле его ноги сапог и прижав его к груди, правда, голенищем, он опрометью бросился к двери. За ним последовал отец Мефодий.

— Так яко ты сказывал, князь? — вновь обратился ко мне Дмитрий.

Я повторил. Он долго беззвучно шевелил губами, пытаясь правильно воспроизвести услышанное, пока я не сжалился над ним:

— Не тщись понапрасну, царевич. Всех знаний, даже при твоем столь пытливом уме и блистательной памяти, тебе все равно не охватить. Да оно и ни к чему.

— А ежели кто сказывать учнет, мне, аки дурню, молчати, глядючи на него? — несколько обиженно огрызнулся он.

Видно, повторить не получилось, а проигрывать Дмитрий, насколько я успел его узнать, не просто не любил — терпеть не мог.

Я вспомнил нашего университетского профессора по общей истории, который всегда требовал от студентов собственного понимания изучаемого, и процитировал его любимое выражение:

— Magis magnos clericos non sunt magis magnos sapientes.

Царевич нахмурился, припоминая. Потом, просветлев лицом — как видно, перевел, постарался показать товар лицом и сделать это как бы между прочим.

— Стало быть, сказываешь, будто начетничество не заменяет ума, князь? — задумчиво протянул он.

— Стало быть, именно так, — согласился я. — Мы ведь с тобой vitae, non scholae discimus[89].

На этот раз вспомнить перевод последней фразы ему, кажется, не удалось. Но он не растерялся, сработав по наитию.

— То все так, князь, и древние верно сказывали, однако ж я жажду знаний и не желаю сидеть на престоле подобно иным прочим, кои вовсе не разумеют грамоте.

Ага, кажется, это намек на нынешнего царя. Между прочим, совершенно несправедливый. Уж кто-кто, а я это точно знаю.

Другое дело, что человек предпочитает не только диктовать собственные указы, но и не считает нужным подписывать их. Зато он всегда, насколько я успел заметить, внимательно читает окончательный вариант написанного от его имени документа.

Да и во время бесед со мной он не раз что-то помечал на листах — сам видел.

Впрочем, коль ему легче от того, что Борис Федорович неуч, то и пускай себе.

Чем бы дитя ни тешилось…

— Тогда тебе для начала надлежит завести мудрых советников, — порекомендовал я, — и раздать им все государственные дела — пусть трудятся. Ну а сам занимайся философией, астрономией, алхимией и прочим, что твоей душеньке угодно. Но это потом, а пока у нас на очереди арабские философы, государь, — напомнил я ему и уже на ходу, направляясь в его потаенную палату, заметил: — Кстати, многие из них тоже были лекарями, например, Ибн Сина, именуемый варварами Европы Авиценной…

Однако назавтра наш разговор перед занятиями возобновился:

— А не получится так, что, пока я займусь философией, кто-нибудь из этих советников, сидючи, к примеру, в Разбойном приказе, так все распустит, что тати страну заполонят?

— Речь шла о советниках, кои мудры на деле, а не только речисты на слова, — уточнил я. — Понятное дело, что поначалу тебе еще не раз придется их проверять — впрямь в каждом приказе сидят достойные дьяки и подьячие или нет. Non enim paranda nobis solum, sed fruenda sapientia est[90]. А уж когда убедишься, что все в порядке, тогда и…

— А ты бы пошел? — И настороженный взгляд исподлобья.

Ишь ты. Никак мои акции все растут и растут. Раньше царевич только пару раз намекал, да и то из вежливости и из желания, чтобы я еще больше проявил свое рвение, а когда не просто понял, но и прочувствовал мое нежелание «стать одним из ближних», перестал.

Потом, уже после дуэли, когда с его стороны пошла задушевность и откровенные разговоры, намеки вновь последовали, но гораздо более искренние, а вот впрямую…

— И куда же ты хочешь меня поставить? — поинтересовался я.

— Я б тебя всюду сунул, если б мог, — сокрушенно вздохнул он. — Одна беда — надорвешься быстро. А как тебе, к примеру, Посольский приказ?

Я неопределенно пожал плечами.