Брат Томас Кунц Дин
Так или иначе, тот парень стоит спиной к двери, чувствуя себя в полной безопасности, но гигантское жало пробивает дверь, вонзается ему в спину, разрывает сердце, выходит из груди.
Чудовища в этом фильме были столь же неубедительны, что и актеры, которые более всего напоминали марионеток, но эпизод с жалом намертво впечатался в память.
Вот я и отступил от двери. Повернулся к ней лицом. Понаблюдал, как трясется ручка. Отошел еще дальше.
Я видел фильмы, в которых тот или иной лопух подходит к окну, чтобы обозреть окрестности, и в результате получает пулю в лоб или попадает в лапы чудовища, которому стрелковое оружие вовсе и не требуется. Оно просто разбивает стекло, хватает лопуха и, кричащего, утаскивает в ночь. Тем не менее я подошел к окну около двери.
Если бы я жил согласно киношной мудрости, то рисковал бы рехнуться, как случилось со многими нашими знаменитыми актерами.
Кроме того, происходило все не ночью, а ясным утром, пусть и валил снег, так что ничего особо страшного для себя я не ожидал.
Тонкая корочка льда образовалась на наружной поверхности стекла. Я заметил что-то движущееся, но только белые контуры на белом, какую-то аморфную форму.
Сощурившись, я ткнулся носом в холодное стекло.
Слева от меня ручка двери перестала дребезжать.
Я задержал дыхание, чтобы стекло не запотело изнутри от моего выдоха.
Гость, стоявший у двери, подался вбок, ткнулся в стекло, словно хотел получше меня рассмотреть.
Внутри у меня все сжалось, но я не отпрянул. Любопытство заставило застыть на месте.
Ледяная корочка на стекле не позволяла разглядеть незнакомца, пусть он и прижимался к окну. Но, несмотря на лед, будь это лицо, я бы обязательно разглядел глазницы, а может, и рот. Однако ни того, ни другого я перед собой не видел.
И никак не мог понять, что именно вижу. Вроде бы кости, но кости неведомого мне животного. Более длинные и широкие, чем пальцы, они выстроились, словно клавиши пианино, только не ровненько, а зигзагом и над первым рядом костей нависали другие ряды. И все кости соединялись суставами. Даже сквозь вуаль льда я разглядел экстраординарность всей «конструкции».
Этот чудовищный коллаж, который заполнял все окно, от боковины до боковины, от подоконника до верха, резко дернулся. Словно тысячи игральных костей застучали по столу, все косточки переместились, будто фрагменты калейдоскопа, создав новый рисунок, еще более удивительный, чем предыдущий.
Я отклонился назад, чтобы охватить взглядом всю мозаику, которая одновременно завораживала и пугала.
Суставы, которые соединяли эти ряды костей (если, конечно, это были кости, а не ножки насекомых, бронированные хитином), вероятно, допускали их вращение на триста шестьдесят градусов с возможностью перемещения как минимум в двух плоскостях.
Все с теми же постукиваниями калейдоскоп вновь переместился, образовав еще один рисунок, не менее замечательный, чем предыдущий, но определенно более угрожающий.
И вот тут у меня появилось ощущение, что суставы между костями обеспечивали их вращение в бесконечном числе плоскостей, что было невозможно не только биологически, но и механически.
Возможно, чтобы подразнить меня, кости опять перестроились.
Да, я вижу призраки мертвых, умерших трагически и по-дурацки, которых распирает ярость и которых удерживает в этом мире любовь. Все они отличаются друг от друга и тем не менее одинаковы, одинаковы в том, что не могут принять правду об их месте в вертикальном порядке вещей, не могут переместиться из нашего мира то ли навстречу славе, то ли в бездонную пропасть.
И я вижу бодэчей, кем бы они ни были. Относительно них у меня есть много версий, но ни единого факта, подтверждающего хотя бы одну.
Призраками и бодэчами список ограничивается. Я не вижу фей и эльфов, гремлинов и гоблинов, не вижу дриад и нимф, вампиров и верфольфов. Давным-давно в канун Рождества я перестал искать взглядом Санта-Клауса. Когда мне было пять лет, мать сказала мне, что Санта — гнусный извращенец, который ножницами отрезает мальчикам пиписки, и если я не перестану говорить о нем, он обязательно внесет меня в свой список и придет, чтобы отрезать ее.
После этого разговора блеск Рождества померк в моих глазах, но, по крайней мере, пиписка по-прежнему со мной.
И хотя мой опыт общения со сверхъестественными существами ограничивается призраками мертвых и бодэчами, существо, которое прижималось к окну с другой стороны, было скорее сверхъестественным, чем реальным. Я понятия не имел, что это такое, но точно знал, что слова дьявол или демон подходят к этой твари куда больше, чем ангел.
Кем бы ни было это существо из костей или из эктоплазмы, оно имело отношение к той угрозе насилия, что нависла над монахинями и опекаемыми ими детьми. Для того чтобы это понять, не требовалось быть Шерлоком Холмсом.
Вероятно, всякий раз, когда кости перемещались, они терлись по ледяной корочке и соскабливали часть ее со стекла, потому что мозаика проглядывала все яснее, края костей стали более четкими, я мог даже разглядеть какие-то элементы суставов.
Чтобы лучше понять, с кем имею дело, я вновь наклонился к окну, изучая эти неземные кости.
Ранее сверхъестественное не причиняло мне вреда. Все мои раны и потери — дело рук человеческих существ, некоторые из них носили шапки-пирожки, другие — нет.
Ни один из элементов костяной мозаики не вибрировал, и у меня сложилось ощущение, что все они напряглись.
Хотя дыхание паром вырывалось изо рта, стекло не туманилось, возможно, потому, что вдыхал я и, соответственно, выдыхал по чуть-чуть. От волнения горло сжалось, не позволяя набрать полную грудь воздуха.
Но меня встревожил тот факт, что в выдыхаемом мною воздухе совсем нет тепла, он такой холодный, что стекло при контакте с ним совершенно не запотевает, будто я вдыхал с воздухом темноту, но выдыхал его уже без темноты. Эта мысль даже мне показалась странной.
Я снял перчатки, затолкал их в карманы куртки, приложил руку к холодному стеклу.
Вновь кости застучали по нему, сместились, застыли в новой конфигурации.
С наружной поверхности стекла действительно посыпались ледяные стружки.
Новый рисунок, должно быть, являл собой первородный образ зла, на который отреагировал какой-то уровень моего подсознания, потому что ничего прекрасного я больше не видел, зато по спине пробежал холодок.
Мое любопытство переросло в куда менее уместную зачарованность, а потом во что-то еще более худшее. Я уж подумал, может, меня заколдовали, опутали чарами, но решил, что дело тут в другом, если я могу рассматривать такой вариант, но что-то со мной, несомненно, происходило, поскольку я уже раздумывал над тем, что мне нужно вернуться к двери, открыть ее и выйти на ступени, чтобы получше рассмотреть незнакомца, без мешающего это сделать стекла с ледяной корочкой.
Затрещал деревянный крест, разделявший окно на четыре панели. Я увидел нитеобразные трещинки, которые появились на белой краске. Они тянулись и вдоль поперечной перекладины, и по вертикальной стойке.
Под ладонью, которую я все еще прижимал к окну, треснуло стекло. Этот треск встревожил меня, разорвал чары. Я отдернул руку, отступил на три шага от окна.
Треснувшее стекло не посыпалось осколками.
Осталось на месте, зажатое оконной рамой и боковинами центрального креста.
Тварь из костей или эктоплазмы вновь шевельнулась, изменила рисунок, словно искала новое расположение своих элементов, которое смогло бы увеличить давление на неподатливое стекло.
И хотя друг друга сменяли зловещие рисунки, движения эти выглядели элегантными, экономными, словно передо мной была некая эффективная машина.
Слово «машина» отдалось в голове, завибрировало, показалось важным, что-то приоткрывающим, хотя я знал: передо мной никакая не машина. Если этот мир не мог произвести ту биологическую структуру, которую я сейчас лицезрел (а он не мог), тогда и люди не владели знаниями, позволяющими построить машину с такой феноменальной подвижностью.
Рожденная бураном тварь опять переменилась. Новое калейдоскопическое костяное чудо наглядно доказывало, что рисунки, в которые складываются кости, всегда разные, как не может быть двух одинаковых снежинок.
Я уже ожидал, что вылетит не одна панель, а все, вместе с центральным крестом и рамой, вместе со штукатуркой и замазкой, которые их удерживали, а следом за мусором в школу полезет эта тварь.
И очень жалел, что при мне нет сотни галлонов расплавленного дегтя, злобного косоглазого хорька или хотя бы тостера.
Но внезапно тварь отлипла от окна, более не выглядела калейдоскопом из костей. Я думал, она чуть подалась назад, чтобы с разбега вышибить окно, но атака не началась. Дитя бурана превратилось в расплывчатое пятно, едва различимое сквозь корочку льда на стекле.
А мгновением позже пятно это полностью растворилось в буране. Никто и ничто не затеняло окно, сквозь все панели я видел только безжизненный серый фон, как на экране телевизора, не подключенного к антенне.
И на стекле осталась трещина.
Полагаю, к этому моменту я уже знал, каково зайцу ощущать биение собственного сердца, которое словно существует само по себе и стучит о ребра, когда перед ним возникает койот и скалит зубы с несмываемыми пятнами, оставленными кровью съеденных за многие годы жертв.
Никаких пронзительных звуков снаружи не доносилось. Только буйствовал бьющийся о стены, окна, дверь ветер.
Даже у того, кто привык к встречам со сверхъестественным, реакция на такое невероятное событие двоякая: удивление и сомнение. С одной стороны, перспектива повторения вызывает страх, с другой — хочется вновь увидеть и понять, что же это такое.
Меня так и тянуло отпереть и открыть дверь. Желание это я подавил, не сдвинулся с места, не поднял руку, стоял, обхватив себя руками, будто боялся, что развалюсь, и глубоко дышал, пока не прибыла сестра Клер-Мари и не сказала, что я должен снять лыжные ботинки.
Глава 16
Глядя в окно, пытаясь понять, что же такое я все-таки видел, молчаливо хваля себя за то, что сохранил чистыми трусы, я и не заметил, как в приемную вошла сестра Клер-Мари. Она обогнула меня, стоящего столбом, прошла между мной и окном, белая и молчаливая, словно вращающаяся по орбите луна.
В рясе, с розовым лицом, носом-пуговкой, очень уж большими передними зубами, ей не хватало только пары длинных пушистых ушей, чтобы назваться кроликом и пойти на костюмированную вечеринку.
— Дитя, ты выглядишь так, словно только что увидел призрака.
— Да, сестра.
— Тебе нехорошо?
— Да, сестра.
Дернув носом, словно уловив запах, вызвавший ее неудовольствие, она спросила: «Дитя?»
Я не знаю, почему она называет меня дитя. Никогда не слышал, чтобы она обращалась так к кому-либо еще, даже к детям, которые учатся в монастырской школе.
Поскольку сестра Клер-Мари — мягкая, отзывчивая женщина, мне не хотелось ее тревожить, тем более что угроза отступила, во всяком случае временно. Опять же, будучи монахиней, она не носила с собой ручных гранат, которые очень бы мне пригодились. С ними на обратном пути в аббатство я бы чувствовал себя намного увереннее.
— Это все снег.
— Снег?
— Ветер, холод и снег. Я родился и жил в пустыне, мэм. Не привык к такой погоде. Той, что за окном.
— Погода не суровая, — она ободряюще мне улыбнулась. — Погода великолепная. Мир прекрасный и великолепный. Люди могут быть суровыми и отворачиваться от того, что хорошо. Погода — это дар.
— Конечно, — кивнул я.
А сестра Клер-Мари продолжила, почувствовав, что не убедила меня:
— Бураны одевают землю в чистую одежду, молния и гром — музыка праздника, ветер выдувает всю затхлость, даже наводнения способствуют росту растений. Холод сменяется жарой. Засуха — дождем. Ветер — штилем. Ночь — днем. Это тоже погода, даже если тебе так не кажется. Возлюби погоду, дитя, и ты поймешь гармонию этого мира.
Мне двадцать один год, я узнал, каково жить с безразличным отцом и враждебно настроенной матерью, часть моего сердца вырезана острым ножом потери, я убивал людей, чтобы защитить себя и спасти жизни невинных, ушел от дорогих мне друзей, все они остались в Пико-Мундо. Однако у сестры Клер-Мари есть причина называть меня (и только меня) дитя. Иногда мне представляется, что она знает нечто, недоступное мне, но куда чаще подозреваю, что она столь же наивна, как и мила, и вообще ничего обо мне не знает.
— Возлюби погоду, — повторила она, — но, пожалуйста, не наследи на полу.
Я решил, что последнее могло бы скорее относиться к Бу, а не ко мне. Потом понял, что мои лыжные ботинки облеплены снегом, который таял, оставляя лужи на каменных плитах.
— Ох, извините, сестра.
Когда я снял куртку, Клер-Мари повесила ее на вешалку, а ботинки, как только я стащил их с ног, взяла, чтобы поставить на резиновый коврик под вешалкой. Я же поднял подол свитера и, используя его вместо полотенца, принялся вытирать мокрое лицо и волосы.
Услышал, как открылась дверь и заревел ветер.
В панике опустил свитер, увидел сестру Клер-Мари, которая напоминала уже не кролика, а парус корабля в арктических широтах. Она энергично била одним ботинком о другой, освобождая их от налипшего снега.
Возлюбить буран, бушующий снаружи, было трудно. Да и он, похоже, не испытывал к нам, и не только к нам, теплых чувств. Ему определенно хотелось сровнять с землей и аббатство, и школу, и лес, похоронить в снегу цивилизацию, человечество, живую природу.
К тому времени, когда я подскочил к ней, еще не успев предупредить об опасности, сестра Клер-Мари отступила с порога.
Следом за ней в школу не вошел ни демон, ни заезжий коммивояжер. Я захлопнул дверь и вновь запер на замок.
Она уже ставила мои ботинки на резиновый коврик, когда я сказал:
— Подождите, пока я возьму тряпку, не открывайте дверь. Я возьму тряпку и вытру лужу.
Голос у меня дрожал, словно однажды половая тряпка нанесла мне серьезную, если не физическую, то моральную травму и мне приходилось собирать волю в кулак, чтобы вновь взяться за нее.
Но монахиня словно и не заметила дрожи в моем голосе. Ослепительно мне улыбнулась.
— Ничего такого ты делать не будешь. Ты здесь гость. Перекладывая на тебя свою работу, я согрешу перед лицом Господа.
Я указал на тающий на полу снег:
— Но это я тут напачкал.
— Ты не напачкал, дитя!
— Но это же снег, грязь, вода.
— Это погода! Это моя работа. А кроме того, мать-настоятельница хочет тебя видеть. Она позвонила в аббатство, ей сказали, что видели тебя во дворе, возможно, ты пошел к нам, и вот ты здесь. Она в своем кабинете.
Я наблюдал, как сестра достает половую тряпку из чулана, расположенного рядом с входной дверью.
Обернувшись и увидев, что я еще здесь, Клер-Мари воскликнула:
— Иди же скорей, нельзя заставлять мать-настоятельницу ждать!
— Не открывайте дверь, чтобы выжать тряпку на крыльце, хорошо, сестра?
— Выжимать тут нечего. Всего лишь маленькая лужица погоды забрела в дом.
— И не открывайте дверь, чтобы полюбоваться бураном, хорошо, сестра? — гнул я свое.
— Это фантастичный день, не так ли?
— Фантастичный, — согласился я безо всякого энтузиазма.
— Если я закончу свою работу до None и молитв по четкам, тогда я, возможно, полюбуюсь погодой.
(None — послеполуденная молитва, монахини (и монахи) собирались на нее в двадцать минут пятого, то есть еще через шесть с половиной часов.)
— Хорошо. None — самое время полюбоваться бураном. Гораздо более удобное, чем сейчас.
— Я, пожалуй, налью себе чашку горячего шоколада, сяду у окна и полюбуюсь великолепием бурана из уютного уголка кухни.
— Только не садитесь слишком близко к окну.
Ее розовый лоб нахмурился.
— Почему, дитя?
— Сквозняки. Незачем вам сидеть на сквозняке.
— От хорошего сквозняка нет никакого вреда, — заверила она меня. — Некоторые холодные, другие — теплые, но это всего лишь движущийся воздух, циркуляция которого очень полезна для дыхания.
Я ушел, оставив ее вытирать маленькую лужицу погоды.
Если бы что-то ужасное проникло в приемную сквозь трещину в стекле, сестра Клер-Мари, вооруженная половой тряпкой, наверняка знала бы, как справиться с самым жутким из чудовищ.
Глава 17
По пути к кабинету матери-настоятельницы я прошел мимо большой комнаты отдыха, где десяток монахинь опекали играющих детей.
У некоторых детей серьезные физические недостатки сочетались с незначительной умственной отсталостью. Они любили настольные игры, карточные игры, играли в куклы, в солдатики. Они украшали маленькие кексы, выпеченные в гофрированных формочках, помогали делать мягкие конфеты. Им нравилось слушать истории, которые читали монахини, они сами хотели научиться читать, и многим это удавалось.
У других были легкие или серьезные физические отклонения от нормы, но при более ярко выраженной умственной отсталости по сравнению с первой группой. Некоторые, как Юстина из комнаты тридцать два, совсем потеряли контакт с реальностью, хотя большинство детей жило внутренней жизнью, которая давала о себе знать, когда этого никто не ожидал. Те, кто находился где-то посередине (не потерявшие контакт с реальностью, как Юстина, но и не столь психически развитые, чтобы учиться читать), любили работать с глиной, делать украшения из бусинок, нанизывая их на нитки, играть с набивными игрушками, выполнять простые задания сестер. Они тоже обожали слушать истории, пусть и более простые, но магия услышанного зачаровывала и их.
Что любили они все, вне зависимости от физических и умственных ограничений, так это проявление теплых чувств. Прикосновение, объятие, поцелуй. При любом свидетельстве того, что ты их ценишь, уважаешь, веришь в них, они расцветали.
Во второй половине дня в одной из двух комнат отдыха они занимались физическими упражнениями, помогающими набираться сил, развивающими подвижность. С теми, кто хотел научиться лучше говорить, также проводились специальные занятия. А некоторых учили одеваться самостоятельно.
Кое-кто из детей в восемнадцать лет или старше покидали монастырь Святого Варфоломея, с собаками-поводырями или опекунами, начинали относительно самостоятельную жизнь. Но, поскольку многие из этих детей страдали очень серьезными как физическими, так и умственными недостатками, монастырь становился их домом на всю жизнь.
Но взрослых пациентов в монастыре немного. Большинство детей страдали врожденными недостатками, полученными в чреве матери, или, как Юстина, подвергались насилию в раннем возрасте. Они такие хрупкие. Двадцать лет для них обычно недостижимый возраст.
Вы можете подумать, что смотреть на то, как пытаются они чего-то добиться, слишком мучительно, разрывает сердце, зная, что зачастую им предстоит умереть совсем юными. Но сердца здесь не разбиваются. Их маленькие победы доставляют им такое же удовольствие, как вам может доставить выигрыш в марафонском забеге. Они радуются, они удивляются, и они надеются. Их души не скованы цепями. За те месяцы, что я провел с этими детьми, я ни разу не слышал, чтобы какой-нибудь ребенок на что-то пожаловался.
По мере развития медицины в такие заведения, как монастырь Святого Варфоломея, попадает все меньше детей с церебральным параличом, токсо-плазмозом, хорошо изученными хромосомными аномалиями. Их места в наши дни занимают дети, чьи мамаши на период беременности не пожелали отказываться от кокаина, экстези или галлюциногенов и девять месяцев играли в кости с дьяволом. Других детей жестоко избивали (проломленные черепа, повреждения мозга) их пьяные отцы или одурманенные наркотиками бойфренды матерей.
В эти дни ад, должно быть, переживает строительный бум. Очень уж много требуется новых камер и глубоких, без единого огонька, колодцев.
Кто-то может обвинить меня в том, что я сужу других. Все так. И я этим горжусь. Если вы калечите жизнь ребенку, я вас жалеть не буду.
Есть доктора, которые предлагают убивать таких детей при рождении с помощью инъекции яда или которые позже позволяют им умереть, отказывая в лечении, предоставляя простым болезням возможность стать смертельными.
Еще больше камер. Еще больше глубоких, без единого огонька, колодцев.
Может, мой недостаток сострадания к мучителям детей (и другие мои ошибки) приведет к тому, что я не увижу Сторми на Той стороне, что огонь, с которым я сталкиваюсь, поглотит меня, а не очистит. Но если я и окажусь в такой темноте, что отсутствие кабельного телевидения покажется наименьшим из неудобств, я не стану помогать вам, если вы ударили ребенка. Я буду знать, что с вами делать, и буду проделывать это целую вечность.
В то снежное утро в комнате отдыха, пусть через какие-то часы она и могла превратиться в ад, дети смеялись, играли, разговаривали.
За пианино в углу сидел десятилетний Уолтер. Его мать во время беременности принимала и крэк, и мет, и кокаин, и еще бог знает что. Он не мог говорить и редко встречался с кем-то взглядом. Не мог научиться одеваться самостоятельно. Но один раз услышав мелодию, играл ее без единой фальшивой ноты, страстно и выразительно. И хотя он потерял все остальное, этот талант у него остался.
Играл он изумительно, растворившись в музыке. Думаю, Моцарта. Я слишком невежествен, чтобы знать это наверняка.
Под музыку Уолтера, пока дети играли и смеялись, в комнату вошли бодэчи. Уже не три, которых я видел прошлой ночью. Семь.
Глава 18
Сестра Анжела, мать-настоятельница, руководила монастырем и школой из маленького кабинета, примыкающего к лазарету. Места хватало на письменный стол, два стула для гостей и шкаф для хранения документации.
На стене за ее спиной висело распятие, на других стенах — три постера: Джордж Вашингтон, Харпер Ли,[15] автор «Убить пересмешника», и Фланнери О'Коннор,[16] написавшая «Хорошего человека трудно найти» и много других рассказов.
Она восхищается этими людьми по многим причинам, но особенно за одну общую черту, которую все трое разделяют. Она не говорит, что же у них такого общего. Хочет, чтобы вы поразмышляли над этой загадкой и пришли к собственному выводу.
— Извините, что я в таком виде, мэм, — сказал я, стоя в дверях.
Она оторвалась от бумаги, которую читала.
— Если ноги у тебя и пахнут, то не так сильно, иначе я бы почувствовала, что ты сюда идешь.
— Нет, мэм, они не пахнут. Но я извиняюсь за то, что пришел в носках. Сестра Клер-Мари взяла мои ботинки.
— Я уверена, она тебе их отдаст, Одди. Насколько мне известно, в воровстве обуви сестра Клер-Мари не замечена. Заходи и присядь.
Я устроился на одном из стульев для гостей перед ее столом, указал на постеры:
— Они все — южане.
— У южан есть много достоинств, обаяние и образованность, но эти трое вдохновляют меня по другой причине.
— Слава.
— Теперь ты сознательно несешь чушь.
— Нет, мэм, не сознательно.
— Если бы я восхищалась их славой, то с тем же успехом могла повесить здесь постеры Аль Капоне, Барта Симпсона и Тупака Шакура.
— Это было бы что-то, — ответил я. Наклонившись вперед, она спросила, понизив голос:
— Что случилось с нашим дорогим братом Тимоти?
— Ничего хорошего. Это я знаю наверняка. Ничего хорошего.
— В одном мы можем быть уверены — он не умчался в Рено за двумя «эр». Его исчезновение наверняка имеет отношение к тому, о чем мы говорили прошлой ночью. Событию, ради которого здесь появились бодэчи.
— Да, мэм, каким бы оно ни было. Я только что видел семерых в комнате отдыха.
— Семерых. — Ее лицо доброй бабушки закаменело. — Кризис на носу?
— С семерыми — еще нет. Когда я увижу тридцать или пятьдесят, то буду знать, что катастрофа близка. Пока еще есть время, но часы тикают.
— Я поговорила с аббатом Бернаром о нашей ночной дискуссии. И теперь, с исчезновением брата Тимоти, мы думаем, а не вывезти ли нам детей.
— Вывезти? Куда?
— В город.
— Десять миль при такой погоде?
— В гараже у нас два мощных вездехода с удлиненным кузовом. Они на широких шинах, которые повышают проходимость, и на колесах цепи. Каждый оснащен плугом-снегоочистителем.
Я полагал, что вывезти детей — идея не из лучших, но мне, конечно, хотелось увидеть, как монахини на этих внедорожниках прокладывают путь сквозь буран.
— В каждый мы можем посадить по восемь или десять детей, — продолжила сестра Анжела. — Чтобы вывезти всех детей и половину монахинь, нам потребуется четыре ездки, но если мы начнем прямо сейчас, то управимся за несколько часов, до наступления темноты.
Сестра Анжела — женщина деятельная. Ей нравится пребывать в постоянном движении, или физически, или умственно, что-то придумывать, а потом реализовывать придуманное, не останавливаться ни на мгновение.
Такая энергичность не могла не радовать. Что-то в ней было от той самой бабушки Джорджа С. Паттона, передавшей внучку гены, благодаря которым он и стал великим генералом.
Я сожалел, что придется выпустить воздух из ее плана, который она достаточно долго надувала.
— Сестра, мы не знаем наверняка, что вспышка насилия случится именно в школе. Если вообще случится.
На ее лице отразилось недоумение.
— Но насилие уже началось. Брат Тимоти, упокой, Господи, его душу.
— Мы думаем, что насилие началось с убийства брата Тима, но трупа у нас нет.
При слове «труп» она поморщилась.
— У нас нет тела, — поправился я, — поэтому мы не знаем наверняка, что произошло. Нам лишь известно, что бодэчей тянет к детям.
— И дети здесь.
— Допустим, вы перевезете детей в город, устроите в больнице, школе, церкви, и бодэчи появятся там, потому что катастрофа случится внизу, в городе, а не здесь, в монастыре Святого Варфоломея.
Анализ стратегии и тактики давался сестре Анжеле так же легко, как бабушке Паттона.
— То есть мы можем послужить силам тьмы, думая, что противостоим им.
— Да, мэм, такое возможно.
Она пристально всмотрелась в меня, и я нисколько не сомневался, что взгляд этих синих глаз-барвинков свободно гуляет по всем закоулкам моего мозга.
— Мне так жаль тебя, Одди, — пробормотала она.
Я пожал плечами.
— Ты знаешь достаточно много для того, чтобы действовать… но недостаточно для того, чтобы точно знать, что именно нужно сделать.
— Когда разразится кризис, все станет ясно.
— Но только когда он разразится?
— Да, мэм. Только тогда.
— Но когда момент придет, наступит кризис… это всегда падение в хаос.
— Что бы это ни было, мэм, в памяти этот момент останется.
Ее правая рука коснулась нагрудного креста, взгляд прошелся по всем трем постерам.
— Я пришел, чтобы побыть с детьми, — продолжил я после короткой паузы, — походить по коридорам, заглянуть в комнаты, посмотреть, а вдруг удастся понять, что грядет. Если вы не возражаете.
— Разумеется, нет.
Я поднялся.
— Сестра Анжела, я хочу, чтобы вы кое-что сделали, но не спрашивайте, чем вызвана эта просьба.
— Что мне нужно сделать?
— Убедитесь, что все двери заперты на врезные замки, а окна — на шпингалеты. И дайте команду сестрам не выходить из дома.
Я бы предпочел не говорить ей о существе, которое видел за окном и, скорее всего, по пути от аббатства к школе. Во-первых, у меня еще не было слов, чтобы его описать. Во-вторых, когда нервы и так напряжены, не следовало слишком уж запугивать сестру Анжелу.
А что более важно, я не хотел, чтобы она волновалась из-за того, что стала союзницей не просто повара блюд быстрого приготовления, обладающего шестым чувством, но совершенно безумного повара, пусть и обладающего шестым чувством.
— Хорошо, — кивнула она. — Мы убедимся, что все двери заперты, а окна надежно закрыты, и в такой буран выходить из дому нужды нет.
— Вас не затруднит позвонить отцу Бернару и сказать то же самое? Пусть братья не выходят под открытое небо, даже в большой внутренний двор. В церковь они могут попасть и по внутреннему коридору.
Сложившиеся обстоятельства лишили сестру Анжелу ее самого действенного инструмента допроса: обаятельной, терпеливой улыбки, которая застывала на ее лице.
Она посмотрела на меня.
— Кто бродит вокруг школы и аббатства, Одди?
— Еще не знаю. — В принципе, я сказал правду: действительно не знал, что увидел. — Но они хотят причинить нам зло.
Глава 19
Надев на себя воображаемый собачий ошейник, я позволил интуиции взять поводок и вести меня по комнатам и коридорам первого этажа, к лестнице, на второй этаж, где рождественские украшения уже не настраивали на веселый лад.
Остановившись у комнаты тридцать два, я заподозрил, что обманываю себя: я не отдался во власть интуиции, нет, меня привело сюда подсознательное желание повторить случившееся прошлой ночью, когда Сторми заговорила со мной через спящую Анну-Марию с помощью Юстины.
Читать бесплатно другие книги:
