Ночь Томаса Кунц Дин
Я представил дам друг другу, Блоссом помогла Аннамарии снять куртку, повесила ее на крючок.
— У кузины Мелвины проблемы с путешественником во времени. Дорогая, вы думаете, путешествие во времени возможно?
— Двадцатью четырьмя часами раньше я находилась во вчера, — ответила Аннамария.
— А сейчас вы в сегодня. Я должна рассказать о вас кузине Мелвине.
Взяв Аннамарию за руку, Блоссом повела ее в глубь коттеджа.
— Кузина Мелвина говорит, что путешественник во времени из десятитысячного года от Рождества Христова тайком наведывается к ней на кухню, когда она спит.
— Почему на кухню? — спросила Аннамария.
Я шел следом за ними.
— Она подозревает, что в далеком будущем у них нет сладких пирогов.
Коттедж освещали лампы от Тиффани с абажурами из цветного стекла и бра, абажуры которых Блоссом придумала и изготовила сама.
— У кузины Мелвины на кухне много сладких пирогов?
— Она постоянно их печет.
В гостиной на стене висело лоскутное одеяло удивительной красоты с очень сложным рисунком. Блоссом продавала одеяла в художественные галереи, несколько приобрели музеи.
— Возможно, ее муж ночью пробуждается от голода и совершает набеги на пироги, — предположила Аннамария.
— Нет. Мелвина живет во Флориде, а ее муж, Норман, в ракетной шахте времен холодной войны в Небраске.
Из буфета она достала банку с кофе, передала Аннамарии.
— Почему у кого-то может возникнуть желание жить в старой ракетной шахте? — спросила Аннамария, взявшись за приготовление кофе.
Блоссом как раз открывала жестянку с печеньем.
— Чтобы не жить с Мелвиной. Она пошла бы с ним куда угодно, но только не в ракетную шахту.
Щипцами для кондитерских изделий Блоссом перекладывала печенье из жестянки на тарелку.
— Мелвина говорит, что они, возможно, утеряли лучшие рецепты во время мировой войны.
— Они воевали из-за сладких пирогов?
— Скорее всего, по обычным причинам. Но попутно остались без пирогов.
— Такое впечатление, что у нее не все в порядке с головой.
— Да, конечно, — кивнула Блоссом, — но в остальном она нормальная.
Я стоял у двери.
— У Аннамарии небольшая проблема.
— Беременность — это не проблема, — возразила Блоссом, — а благодать.
— Я не об этом. Ее ищут плохиши.
— Плохиши? — спросила Блоссом Аннамарию.
— Изначально плохих людей нет, — ответила Аннамария. — Все зависит от нашего выбора.
— И от Обманщика, — добавила Блоссом. — Он всегда нашептывает нам на ухо неправильный выбор. Но я уверена, что угрызения совести могут привести к раскаянию.
— Некоторые люди вспоминают об угрызениях совести лишь после того, как ты разбиваешь бейсбольную биту об их головы, — заметил я.
— Протрезвев, мой отец пожалел о том, что сделал со мной, — указала Блоссом.
— Некоторые люди, — гнул я свое, — запирают тебя в багажнике автомобиля с двумя дохлыми макаками-резус, ставят автомобиль в гигантский гидравлический пресс, нажимают на кнопку «ДАВИ» и смеются. Такого слова, как «сожаление», они просто не знают.
— Вы простили своего отца? — спросила Аннамария.
— Ему восемьдесят два года, — ответила Блоссом. — Я оплачиваю его счета в доме престарелых. Но не вижусь с ним.
— Некоторые люди, — продолжал я, — выходят из себя, и тебе приходится отнимать у них пистолет, и ты даешь им возможность обдумать содеянное ими, и они говорят, что вели себя неправильно, что их мучает совесть, но потом они позволяют тебе войти в комнату, где, и они точно это знают, находится крокодил, которого не кормили неделю.
Обе женщины одарили меня взглядом, каким обычно смотрят на двухголового мужчину, прогуливающего синюю собаку.
— Я не говорю — все, — уточнил я. — Только некоторые люди.
Аннамария вновь повернулась к Блоссом:
— Но вы простили своего отца.
— Да. Давным-давно. Это было нелегко. А не вижусь я с ним потому, что ему становится дурно, когда он видит меня. У него рвется сердце. Чувство вины. Он очень страдает.
Аннамария протянула руку, Блоссом ее взяла. Потом женщины обнялись.
— Мы можем поиграть в джин-рамми, или в «Крестословицу», или в бэкгаммон,[27] или во что-то еще, — предложила Блоссом.
— Бэкгаммон мне нравится, — кивнула Аннамария. — Вы добавляете в кофе немного ванили, когда варите его?
— Иногда ваниль, иногда — корицу.
— Корицу. Звучит неплохо.
— Кузина Мелвина… не та, что замужем за Норманом из ракетной шахты, другая… она добавляет половину чайной ложки корицы и полную чайную ложку какао в кофейник на двенадцать чашек.
— И это правильно. Давайте сделаем то же самое. Почему родители назвали обеих дочерей Мелвинами?
— Так они не родные сестры. — Блоссом достала жестянку с какао-порошком. — Они кузины. Обеих назвали в честь бабушки по материнской линии — Мелвины Белмонт Синглтон. В свое время она была знаменитой.
— Знаменитой? Чем?
— Тем, что жила с гориллами.
— И что делали гориллы, с которыми она жила?
— В общем, они были гориллами, и в какой-то момент она отправилась жить к ним.
— Кем она была… натуралистом или антропологом?
— Нет-нет, наукой она не занималась. Просто думала о мире и всех этих гориллах, не могла насмотреться на них, и гориллы, похоже, ничего не имели против.
— Я бы предположила, что они возражали, — вставила Аннамария.
— Когда ученые приехали, чтобы изучать горилл, последние иногда доставляли им массу хлопот, но бабушку Мелвину приняли как свою.
— Должно быть, она производила впечатление.
— Да, в нашей семье женщины крепкие, — кивнула Блоссом.
— Я это вижу, — улыбнулась Аннамария, и Блоссом ответила тем же.
— Бабушка Мелвина даже научила гориллу по имени Перси писать стихи.
— Любопытно.
— Правда, ни один здравомыслящий человек за них бы не заплатил. — И обе рассмеялись.
Мне хотелось побольше узнать о бабушке Мелвине и гориллах, но, с другой стороны, я не мог откладывать серьезный разговор с Человеком-фонарем. Блоссом и Аннамария очень хорошо ладили друг с другом, вот я и решил уйти молча, не извещая о том, что их Одиссей должен поднимать парус на своем боевом корабле.
Пересекая гостиную, заметил, что часы на каминной доске показывают без одной минуты полночь.
На моих часах значилось другое время — 7:52.
Приникнув ухом к часам на каминной доске, тиканья я не услышал: время они уже не отсчитывали.
Всю жизнь, с того самого момента, как для меня стало очевидным присутствие в нашем мире сверхъестественного, оно всегда проявлялось через мои паранормальные способности и никак больше: я видел души мертвых, задержавшихся в этом мире, видел загадочные вещие сны, обладал психическим магнетизмом.
Остановившиеся часы в однокомнатной квартирке Аннамарии были не видением, а реальностью, их видел не только я, но и она. И я не сомневался, что она и Блоссом, позови я их в гостиную, увидели бы на каминной доске то же самое, что и я.
Одни часы, остановившиеся за минуту до полуночи, являли собой всего лишь сломавшийся механизм. В эту ночь тумана, послушных человеку койотов и качелей на крыльце, которые раскачивались сами по себе, вторые часы, остановившиеся за минуту до того же часа, уже определенно о чем-то говорили.
Сверхъестественное вошло в наш мир новым, неведомым мне путем, и такое развитие событий представлялось мне зловещим.
Я мог найти только одно толкование остановившимся часам, которые показывали одно и то же время: для предотвращения многочисленных смертей и сильных разрушений, запланированных желтоглазым гигантом и его сообщниками, в моем распоряжении оставалось чуть больше четырех часов.
Глава 20
Спускающийся с высот голубь, загорающийся куст, раздающийся из огня голос, звезды, смещающиеся с привычных мест и образующие новые, знаковые рисунки на небесах…
Вот некоторые из знамений, на основе которых пророки выстраивали свои предсказания и действия. Я же увидел остановившиеся часы в квартире Аннамарии и в коттедже Блоссом.
Если я — не выродок, чьи экстрасенсорные способности обусловлены случайной мутацией некоторых участков головного мозга, если этим даром я обязан не безразличной природе, а получил его с определенной целью, тогда ангел, ведавший счетом Одда Томаса, имел в своем распоряжении крайне ограниченный бюджет.
Шагая по Магик-Бич, направляясь к дому по адресу, указанному в найденном в бумажнике водительском удостоверении Сэма Уиттла (он же Сэм Биттл, получивший от меня ласковое прозвище Человек-фонарь), я чувствовал, что туман, заполонивший город, уже просочился и мне в голову. В этом внутреннем тумане мысли отделялись одна от другой точно так же, как в наружном тумане дома одного квартала превращались в отдельные острова, чужие друг другу, плавающие в белом море.
Автомобилей, правда, на улицах прибавилось.
Некоторые проезжали так далеко, что я различал только желтоватый свет фар, с трудом пробивающих туман. Возможно, в каких-то ехали обычные мужчины и женщины по своим повседневным делам, не вынашивая никаких тайных планов.
Едва заметив автомобиль, оказавшийся на одной со мной улице, я нырял за ближайшее укрытие и уже оттуда наблюдал, как он проезжает мимо. И все они, судя по надписям на дверцах, принадлежали Портовому департаменту или полиции.
Полиция могла вывести на улицы весь парк патрульных автомобилей, потому что такой туман способствовал грабежам и совершению других преступлений. Назовите меня параноиком, но я подозревал, что власти отдали приказ, чтобы поддержать своих друзей из Портового департамента.
Через ветровые стекла и боковые окна я сумел разглядеть несколько лиц, подсвеченных приборными щитками и экранами компьютеров. Ни одно не годилось на плакат, рекламирующий дружелюбие и бескорыстность наших слуг народа.
Я чувствовал, будто семена с другой планеты, доставленные на Землю под прикрытием тумана, быстро выросли в большие стручки, из которых высыпались горошины-люди, которые на самом деле людьми и не были.
Сэм Уиттл жил на Оукс-авеню, недостаточно широкой, чтобы зваться авеню, и не укрытой тенью дубов.[28] Ранее эта улица называлась Фаундерс-стрит, но ее переименовали в честь Джона Оукса, известного спортсмена, который никогда не жил в Магик-Сити и даже не бывал здесь, но его кузина (или женщина, которая заявляла, что приходится ему кузиной) работала в городском совете.
Проживал Уиттл в бунгало, таком же непримечательном, как коробка для крекеров, не украшенном резными наличниками, безликом, как окружавший его туман. На переднем крыльце не было кресла-качалки или какой-то другой мебели, на участке не горели декоративные фонари, заднее крыльцо я нашел таким же пустым, как и переднее.
Не светилось ни одного окна. Под навесом, который заменял гараж, не стоял автомобиль.
У двери черного хода я достал из бумажника ламинированное водительское удостоверение Сэма Уиттла и воспользовался им, чтобы открыть врезной замок. Защелкнули его только на собачку, которую я и оттер пластиком. Дверь подалась внутрь, с легким скрипом петель.
Я задержался на крыльце, позволив туману опередить меня, чтобы исследовать кромешную тьму в доме, прислушиваясь к звукам, которые мог бы издавать затаившийся в доме человек, скажем, переминаясь с ноги на ногу и дожидаясь, когда муха залетит в паутину.
С опаской я переступил порог. Дверь оставил открытой, на случай быстрого отступления.
Электронные часы на плите и микроволновке не остановились за минуту до полуночи, но зеленые прямоугольники циферблатов не разгоняли темноту.
Я ощутил запах виски, понадеялся, что он не долетает до меня с дыханием человека, поджидающего дорогого гостя с пистолетом в руке.
Задержав дыхание, ничего не услышал… может, лишь убедился, что дыхание задержал и другой человек.
Наконец я решился. Закрыл за собой дверь.
Будь кто-то в комнате, он бы в этот самый момент включил свет, и я бы увидел свою судьбу в стволе его пистолета.
Возможно, я причинил Человеку-фонарю больший вред, чем он — мне, вот ему и потребовалось посетить больницу. Наложение самих швов много времени бы не заняло, но вот заполнение бесконечных бумаг, формуляров, разрешений и освобождений от ответственности потребовало бы пару часов. В любом случае он мог вернуться домой очень и очень скоро.
Дав себе слово покинуть чужой дом через пять минут, а то и раньше, я включил фонарик Аннамарии, с помощью которого освещал ей путь из квартирки в гараж.
Сузив луч до щелки между пальцами, повел им по комнате, точнее кухне, слева направо. На четвертом проходе полоска света обнаружила источник запаха виски.
Бутылка «Джека Даниэлса» и стакан стояли на кухонном столе. Крышку с горлышка сняли, а в стакане остался бурбон, похоже разбавленный растаявшим льдом.
Второй стакан лежал на боку. На столе поблескивала маленькая лужица разлитого бурбона.
Улики свидетельствовали о том, что Уиттл вернулся домой после того, как очнулся, но уходил в такой спешке, что не успел вытереть стол.
Два стула от стола отодвинули. У парочки, сидевшей за столом, не нашлось времени на то, чтобы поставить стулья на место.
Под столом лежали расшнурованные мужские полуботинки, один — на боку. Уиттл мог переодеть обувь, прежде чем уйти. А мог находиться в доме.
Поскольку виниловые шторы плотно закрывали окна, я перестал перекрывать пальцами луч фонаря.
Узкий коридор привел меня из кухни в гостиную, где стояла обшарпанная мебель. Произведения искусства не украшали стены, задернутые шторы гарантировали, что с улицы света фонаря не увидят.
В доме я находился примерно минуту.
Из гостиной попал в кабинет, где нашел диван, стол, книжные полки. И здесь шторы не позволяли полюбоваться ночью.
На столе ничего не было. Как и на книжных полках.
Я заподозрил, что этот дом сдавали в аренду вместе с мебелью, и Сэм Уиттл, прожив в доме несколько недель, не собирался обосноваться здесь надолго.
Тем не менее я хотел заглянуть в ящики столов и комодов, но лишь убедившись, что Уиттла в доме нет, бодрствующего или спящего.
В последней комнате постель перевернули, подушка валялась на полу.
На ковре извивался наполовину раздавленный земляной червь. Должно быть, попал сюда на чьем-то ботинке или штанине. Если бы побыл в доме чуть дольше, то уже умер бы.
Снаружи послышался шум двигателя грузовика, который медленно, но верно приближался. Я тут же выключил фонарь, несмотря на задернутые шторы спальни.
Грузовику потребовалась целая вечность, чтобы проехать мимо дома, но в конце концов шум двигателя затих.
Когда я включил фонарь, умирающий червь практически перестал извиваться.
Хотя дом не поражал размерами, я чувствовал, что нахожусь очень уж далеко от двери, чтобы быстро его покинуть.
Я опять погасил фонарь, раздвинул шторы, отцепил защелку. Опасаясь, что дерево разбухло от избытка влаги, приподнял нижнюю раму. Убедился, что движется она легко и практически бесшумно.
Закрыл окно, но ставить на защелку не стал. Сдвинул шторы, прежде чем включил фонарь.
Прошло уже две минуты.
Очень мне не хотелось поворачиваться спиной к закрытым сдвижным дверям стенного шкафа.
Однако интуиция повела меня к ванной. Темная щель под дверью говорила о том, что свет там не горит и в темноте мог затаиться враг. Но я бы не выжил, если б не доверял интуиции.
Когда взялся за ручку, по спине пробежал холодок, от копчика до верхнего позвонка, словно червь зашевелился в той самой оси, на которой вертелась моя голова.
Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я поднял левую руку, через свитер и футболку нащупал колокольчик, висевший на серебряной цепочке.
Повернул ручку. Дверь открывалась в ванную. Никто не выскочил из нее и не ударил меня.
Луч фонаря осветил ванную комнату из 1940-х годов: белая керамическая плитка на полу, узор из зеленоватых плиток, щели между плитками темные от въевшейся грязи. На стенах все наоборот — белый узор на зеленом фоне.
Напротив двери — зеркало, в нем мое отражение, подсвеченное лучом фонаря, бьющим в пол.
Слева — душевая кабина с дверью из матового стекла с алюминиевым каркасом.
Справа — ванна, в ней мертвец, тот самый Человек-фонарь.
Шок от такого открытия на какие-то мгновения обезоруживает, и это самый удачный момент, чтобы нанести удар. Я вновь посмотрел в зеркало и с облегчением увидел, что за моим отражением никого нет.
Разделяя с трупом столь маленькое пространство, я бы предпочел добавить света. Убедившись, что единственное в ванной окно закрыто ставней, рискнул включить верхний свет.
Сэм Уиттл умер сидя. И остался в таком положении, потому что зацепился воротником за вентиль горячей воды. Голова свесилась налево.
Широкая полоса липкой ленты заклеивала рот, под ней что-то бугрилось, вероятно тряпка. Они сунули ему в рот кляп, потому что убили не сразу.
Руки связали вместе перед ним, так же как и лодыжки босых ног.
Судя по количеству вылившейся крови, ему по разу выстрелили в каждую ногу, потом — в каждую руку и (после того как он какое-то время извивался на манер земляного червя в спальне) последнюю пулю пустили в лоб.
В ванне он выглядел таким же страшным, как и любое варево в котле ведьм.
Кровь натекла на левый глаз, а вот в правом, который смотрел на меня, читалось изумление. Должно быть, точно так же он смотрел и на своего убийцу. Никак не ожидал, что найдет смерть от руки того, кто его убил.
Сколько бы трупов ни доводилось находить человеку (а я нашел их гораздо больше, чем обычный повар блюд быстрого приготовления), всякий раз после такой находки голова начинает работать быстрее и обостряются все чувства.
Прошло почти три минуты.
Вновь посмотрев в зеркало, я увидел позади себя мужчину. Пригнулся, развернулся и ударил.
Глава 21
Удар попал в цель, но не принес желаемого результата, потому что позади меня стоял Сэм Уиттл, простреленный пятью пулями. Его тело сидело в ванне, а задержавшаяся в этом мире душа скорее молила, чем угрожала.
Хотя Уиттл не демонстрировал пулевые ранения, стоял он передо мной в состоянии крайнего возбуждения. Правда, я не видел признаков ярости, которые могут вылиться в полтергейст. Его охватило такое отчаяние, что на злость эмоциональных сил просто не осталось.
Он попытался схватить меня, потому что я казался ему таким же реальным, как он — мне, но, конечно же, ни о каком физическом контакте не могло быть и речи. Его рука, обвив мою шею, не могла ни на йоту придвинуть к нему мою голову или привлечь мое внимание.
Он мог проходить сквозь стены, закрытые двери, любые субстанции этого мира, но только не сквозь меня. Не мог даже взъерошить мне волосы. Я его видел, как любого другого человека, мог прикоснуться к нему, но Сэм Уиттл уже не мог оказать на меня никакого физического воздействия.
Осознав свои ограничения, Уиттл торопливо заговорил, но не произнес ни звука. Возможно, он слышал себя и думал, что я слышу его, вот мне и пришлось подать голос, объяснить, что мне его не услышать, как бы громко он ни кричал.
Я подозреваю, что задержавшиеся в этом мире призраки лишены дара речи по одной простой причине: они знают истинную природу смерти и, возможно, им в какой-то степени известно, что лежит за этим миром. И эта информация может в той или иной степени дезориентировать живых, если нам удастся ее получить.
Лишенный возможности поговорить со мной, Уиттл пришел в еще большее отчаяние. Прошел мимо меня в ванную, встал перед трупом. Принялся колотить кулаками по груди, по вискам, оспаривая тот факт, что он всего лишь бестелесная душа, а из его земной оболочки ушла вся жизнь.
Широко раскрытыми глазами Уиттл оглядел ванную, словно искал обратный путь, дверь, которая приведет его в жизнь. Выражение его лица постоянно менялось, отчаяния и душевной боли все прибавлялось и прибавлялось, хотя казалось, что дальше уже и некуда.
Остатки надежды покинули его. А без надежды нам нечем защититься от страха, который быстро превращается в ужас. И когда пучина ужаса разверзлась перед ним, я отвернулся, более не мог смотреть на его лицо.
За годы общения с призраками у меня появились основания верить, что большинству задержавшихся здесь в последующем мире будет лучше, чем в этом, если только они согласятся переступить черту, разделяющую эти миры. Они сопротивляются переходу по множеству причин, и ни одна из них не является рациональной.
Элвис любил мать так сильно и потерял ее так рано, что после смерти очень хотел покинуть этот мир и вновь оказаться рядом с ней. Но он чувствовал, что она не одобрила бы прожитую им жизнь, боялся услышать, что она скажет о его увлечении наркотиками, неразборчивости в половых связях, общей деградации, вот и болтался здесь, пока наконец не осознал, что его ждет прощение и понимание.
Те из людей, чьи добрые деяния значительно перевешивают совершенное ими зло, или те, кто не творил ничего, кроме зла, после смерти обычно в этом мире не задерживаются. А если кто-то из них все-таки задерживается, остаются не на годы, а лишь на дни или часы.
Поскольку они никогда не верили в надежду при жизни, полагаю, безнадежность осталась с ними и после смерти. Может, они уходили в темноту вечности без протеста, потому что им не хватало воображения представить себе что-либо еще.
Еще одна причина задержки, возможно, состояла в том, что после смерти им предстояло заплатить должок. И я мог представить себе сборщика этих долгов, который наверняка не знал снисхождения к тянущим с оплатой должникам.
Поведение Уиттла предполагало, что его ждало нечто худшее, чем легкий уход в мирную тьму. И когда он, увидев труп в ванне, окончательно понял, что умер, ужас его возрос многократно.
Полминуты, а то и сорок секунд прошло с того момента, как он впервые появился в дверном проеме.
Случившееся потом произошло быстро, как в той сцене со второй ведьмой, у которой в «Макбете» нет имени.
Уиттл заметался по ванной, как птичка, которая, влетев в открытое окно, не может найти путь в большой мир, к свободе.
В пьесе вторая ведьма стояла над котлом, говоря: «Палец у меня зудит…»
Отчаянно кружа по комнате, Уиттл не издавал звуков, напоминающих хлопанье крыльев, собственно, он не издавал никаких звуков. И однако у меня создалось ощущение, что я мог услышать хлопанье крыльев, если б знал, как слушать.
- Палец у меня зудит,
- Что-то злое к нам спешит.
Входит персонаж, куда более страшный, чем Макбет.
Свет в ванной потускнел, словно в городе вдруг заработала громадная машина и в сети упало напряжение.
В полумраке тени надулись и расширились, и вновь я подумал о крыльях, которые ритмично покачивались, рассекая воздух.
Я не могу со всей определенностью утверждать, что именно я увидел, поскольку для точного толкования не хватило не только пяти обычных чувств, но тех моих способностей, которые зовутся сверхъестественными. Я никогда не видел ничего подобного… и очень надеюсь никогда больше не увидеть.
Душа Сэма Уиттла могла броситься на зеркало над раковиной, но я так не думаю. Скорее зеркало выдвинулось вперед, чтобы схватить душу Сэма Уиттла.
Далее зеркало на какой-то момент стало чем-то большим, чем зеркало. Оно не просто отделилось от стены, но вдруг свернулось цветком, превратилось во множество подвижных мембран, в которых отражались и ванная комната, и какое-то куда более фантастическое место. Мембраны эти отражали свет, как полированное серебро, и втягивали его, как черненые поверхности, а потом они обняли душу Уиттла и затащили в хаос образов, которые мелькали на вибрирующих поверхностях.
И как только душа растворилась в мембранах, мембраны эти развернулись в зеркало, а дрожь на его поверхности успокоилась, как успокаивается в пруду поверхность воды, проглотив брошенный камень. И только на мгновение из зеркала на меня глянуло лицо, не лицо Уиттла, но другое, такое отвратительное, что я вскрикнул от ужаса и отпрянул.
Существо это исчезло очень быстро, и я не могу достаточно точно его описать, так что могло показаться, будто отпрянул я от собственного отражения в зеркале.
Я чуть не упал, чтобы удержаться на ногах, протянул руку, чтобы за что-нибудь схватиться, и схватился — за ручку двери душевой кабины. Дверь открылась. Я оказался лицом к лицу с другим трупом.
Глава 22
Я пробыл в доме уже четыре минуты.
На кухне мужские полуботинки лежали под той частью стола, на которой разлился бурбон из опрокинутого стакана. Эта женщина, вероятно, пила из второго.
Убийцы затянули кожаный ремень на ее шее и повесили женщину на головке душа. Ее ноги не доставали до пола каких-то двух дюймов.
Труба изогнулась под ее весом, выломала из стены пару плиток, но не треснула. Осколки кафеля лежали на полу.
К счастью, мне не пришлось обследовать покойницу, чтобы выяснить причину ее смерти. Лицо однозначно говорило о том, что смерть наступила от удушья. Возможно, и шея была сломана.
Я решил, что эта симпатичная девушка прожила чуть больше двадцати лет. Но смерть состарила ее еще на десять.
Как и Уиттлу, ей связали лодыжки и запястья, вставили в рот кляп и заклеили липкой лентой.
Душевая кабина и ванна располагались так, что Уиттла, скорее всего, заставили смотреть, как вешали женщину.
Я увидел предостаточно, даже чересчур.
Почему-то возникла иррациональная мысль: если я еще раз посмотрю на трупы, их глаза повернутся ко мне, они улыбнутся и скажут, даже с залепленными ртами: «Добро пожаловать».
Над раковиной зеркало ничем не отличалось от обычного зеркала, но, трансформировавшись однажды, оно могло трансформироваться вновь.
Я принадлежал к миру живых, не имел ничего общего с задержавшимися на этой стороне душами, но, кто знал, а вдруг у сборщика, который забрал к себе Уиттла, достаточно силы, чтобы забрать и меня.
Покинув ванную комнату, я не стал выключать свет, но плотно закрыл за собой дверь.
Несколько секунд постоял в спальне с выключенным фонарем, боясь темноты гораздо меньше, чем того, что мог показать мне свет.
Они не убили бы Человека-фонаря только за то, что он не смог остановить меня на берегу, куда я приплыл, спрыгнув с надувной лодки. Уиттл и женщина, должно быть, в чем-то не согласились с другими заговорщиками и, скорее всего, не ожидали жестокости, с какой в этой среде подавлялось инакомыслие.
Обычно меня радовало, когда одни плохиши начинали ссориться с другими, потому что разлад в их рядах облегчал победу над ними. Но если эта команда собиралась убить столь многих и разрушить столь многое, что небо и море могли окраситься красным, как это было в моем сне, такой вот взрывной темперамент только усугублял ситуацию.
Я включил фонарь и торопливо обыскал ящики комода. Нашел только предметы одежды, причем не так много.
Хотя я пробыл в доме не больше пяти минут, пришло время выбираться отсюда. Может, киллеры еще не закончили здесь свои дела: могли вернуться, чтобы забрать тела и уничтожить следы совершенного насилия.
И меня не покидало ощущение, что я слышу в доме какие-то посторонние звуки.
Ругая себя за чрезмерную пугливость, я тем не менее решил уходить не тем путем, которым пришел.
Выключив фонарь, раздвинул шторы. Нижняя рама поднялась так же легко, как и в первый раз.
С кухни донесся грохот — вышибли дверь. Мгновением позже точно так же поступили и с парадной дверью.
Я думал об одном дьяволе, а явился другой. Убийцы, которые возвращаются на место преступления, чтобы замести следы, никогда не привлекают к себе внимания, вышибая дверь, как и не подъезжают к нужному им дому, давя на клаксон.
Из кухни и от парадной двери до меня донеслись крики: «Полиция!»
Я выскользнул из бунгало быстро и бесшумно, как опытный домушник, хотя, наверное, мне негоже гордиться такими навыками.
Словно живое существо, способное производить себе подобных, туман, похоже, плодил все новые и новые поколения туманов, которые теперь оставляли ночи куда меньше места, чем пятью минутами раньше.
Полиция прибыла без сирен, не включив мигалки, установленные на крышах патрульных автомобилей. Вращающиеся красно-синие огни не пятнали туман.
Вновь я подумал о стручках с другой планеты, из которых вылущивались люди, на поверку не являющиеся людьми. И хотя мне не хотелось верить, что в полицейском участке Магик-Бич служат инопланетяне, маскирующиеся под землян, складывалось впечатление, что некоторые из них не могли служить примером добропорядочности для сотрудников правоохранительных органов.
Поскольку на берегу я взял бумажник Сэма Уиттла, но оставил деньги, они могли предположить, что у меня возникнет желание задать ему несколько вопросов. В бунгало они ворвались так, словно знали, что здесь два трупа… и это означало, что меня сюда заманили с намерением обвинить в двух убийствах.
Читать бесплатно другие книги:
