Ночь Томаса Кунц Дин

Глава 23

В защиту моей репутации опытного домушника должен указать, что никакие кусты, которые могли бы предупредить о наличии забора, перед ним не росли. И никакие вьюны не поднимались по забору, как по шпалере, так что их тоненькие веточки не предупредили меня о возможном столкновении. И цветом сетчатый забор не отличался от тумана.

Я не из тех, кто верит, что жизнь несправедлива и все мы — жертвы жестокой или безразличной вселенной, но этот забор я воспринял как величайшую несправедливость, и, наверное, уселся бы на землю и надулся, будто обиженный мальчик, если бы не понимал, что под угрозой не только моя свобода, а, возможно, и жизнь.

Как только забор сообщил о моем местонахождении, один из копов крикнул: «Что там такое?» — а второй осведомился: «Янси, это ты?» И конечно же, оба фонаря двинулись к источнику шума.

Мне не оставалось ничего другого, как лезть через забор, не обращая внимания на его дребезжание, и надеяться, что поверху не будет витков колючей проволоки.

За моей спиной коп, который не находил ничего зазорного в использовании расхожих штампов, крикнул: «Стой, или буду стрелять!»

Я сомневался, что он уже видит меня, и не верил, что он будет стрелять вслепую в жилом квартале.

Карабкаясь по сетке, я тем не менее напряг мышцы сфинктера на случай, что получу пулю в позвоночник, а такое могло случиться во вселенной, которая в критический момент ставит перед тобой невидимый сетчатый забор.

Иногда люди, получив пулю в позвоночник, умирают не сразу, но при этом теряют контроль над кишечником. Я напрягал сфинктер для того, чтобы мой труп не вызывал неприятных ощущений ни у меня, ни у тех, кому придется им заниматься. Я готов умереть, если должен, но мне претит мысль, что буду умирать, облепленный собственным дерьмом.

Как известно, хороший забор — хороший сосед, и эти соседи, как выяснилось, нашли, что забор хорош и без колючей проволоки поверху. Я спрыгнул вниз, упал, перекатился по траве, вскочил и побежал. Не удивился бы, окажись на пути гаррота из бельевой веревки.

Услышал чье-то дыхание, посмотрел вниз, увидел золотистого ретривера, бегущего рядом, с болтающимися ушами, высунутым языком, улыбающегося, похоже, радующегося неожиданно представившейся возможности поиграть.

Я не думал, что собака может влететь в забор, стену дома или дерево, а потому смело понесся сквозь туман, не сводя глаз с моего поводыря, четко реагируя на язык его тела. Поворачивал направо или налево практически синхронно с ретривером, старался держаться к нему поближе, хотя и возникала мысль, что собака, будь у нее чувство юмора, могла пробежать впритирку с деревом, и тогда я впечатал бы физиономию в жесткую кору.

Собаки улыбаются — это известно всем, кто их действительно любит. В этом забеге вслепую я черпал смелость в осознании того, что черный юмор собакам несвойствен. Они посмеются над человеческим идиотизмом и глупостью, но никогда не поставят человека в дурацкое положение.

К моему удивлению, когда я бежал с ретривером, в голове всплыл фрагмент разговора с Аннамарией, в зеленой зоне, рядом с каньоном Гекаты. Она пыталась объяснить, почему я поверил всему, что она мне сказала, хотя большей части не понял.

«— Тогда почему ты с такой готовностью мне веришь?

— Не знаю.

— Но ты знаешь.

— Знаю?

— Да. Знаешь.

— Хоть намекни. Почему я с такой готовностью тебе поверил?

— Почему кто-либо чему-либо верит?»

Сейчас я бежал в белую пелену, потому что верил в исключительную доброту и инстинкты собак. Доверие. Я доверял Аннамарии — вот почему верил сказанному ею, пусть на мои вопросы отвечала она очень уж загадочно и уклончиво.

Доверие, однако, не тянуло на ответ. Если доверие служило причиной того, что я ей верил, возникал другой вопрос, по важности равный первому: если я верил ей, потому что доверял, то почему доверял, учитывая, что понятия не имел, кто она такая, и она подчеркнуто окружала себя завесой тайны?

Золотистый ретривер получал такое удовольствие от нашего забега, что у меня возникла мысль, а не кружим ли мы вокруг дома его хозяина. Но собаке я доверял не зря, потому что она привела меня к калитке в сетчатом заборе.

Я попытался не выпустить пса из двора, но он слишком разыгрался, чтобы остаться взаперти. Однако, оказавшись на улице, не убежал в ночь, а держался поблизости, будто хотел увидеть, какую еще игру я смогу ему предложить.

На юге световые мечи рассекали туман, разыскивая меня. Мы с собакой двинулись на север.

Глава 24

Мир залили универсальным растворителем, в котором исчезли плоды человеческого труда и творения природы.

От домов остались бесформенные контуры. Заборы отделяли ничто от ничего, да и сами размывались буквально в нескольких шагах.

Фрагменты деревьев то появлялись, то исчезали из виду, будто их несло белым потоком. Рядом с тротуаром возникали прогалины серой травы.

Какое-то время мы с собакой бежали, несколько раз меняли направление, наконец перешли на шаг, бредя из ниоткуда в никуда, окруженные непроницаемой белизной.

В какой-то момент я вдруг понял, что имею дело с чем-то большим, чем просто погодный феномен. Недвижность тумана, идущий от него холод не могли быть только следствием сложившихся атмосферных условий. Я начал подозревать, а потом уверовал в то, что туман, окутавший в эту ночь Магик-Бич, — предзнаменование, символическая весть о грядущих событиях.

Мы с собакой шли по стране грез, где клубился дым давно погасших пожарищ, и дым этот не мог иметь никакого запаха в мире, полностью лишенном как вони, так и ароматов.

Воздух застыл, потому что ветры умерли и более не могли дуть. Тишина стояла такая, будто весь мир обратился в большой холодный камень, планетарная кора остыла, не бежали реки, исчезли приливы и отливы, более не существовало часов, потому что не осталось времени, которое требовалось измерять.

Когда мы с собакой остановились и замерли, белое ничто охватило нас, более не нарушаемое нашим движением, и мостовая начала исчезать из-под моих ног и из-под лап ретривера.

И такой ужас поднялся во мне, что я шумно и с облегчением выдохнул, когда внезапно шевельнувшийся хвост пса вырвал из тумана пятачок черного асфальта.

Но уже мгновением позже я почувствовал, что вошел в Долину смерти и даже куда-то дальше, в совершеннейшую пустоту, не содержащую ни единого атома этого мира, где не осталось никаких воспоминаний ни о природе, ни о созданных человеком вещах, и само это место уже не было местом, а только состоянием. Здесь не существовало надежды на прошлое и надежды на будущее, надежды на мир, каким он был, и надежды на мир, каким он мог бы стать.

Предчувствие дурного возникло не у меня в голове, нет, просто я шел сквозь ночь, которая являла собой предчувствие дурного. Черное — сочетание всех цветов, а белое — отсутствие цвета вообще.

Этот туман предвещал исчезновение уже несуществующего, вакуум в вакууме, конец истории вслед за абсолютным уничтожением.

Надвигалось так много смертей, что мог прийти и конец самой смерти, погибло бы все живое, никто не сумел бы избежать общей участи. Ужас, который на мгновение был сметен хвостом ретривера, вернулся и более не желал уходить.

Какое-то время я полностью отдавал себе отчет в том, что иду из ниоткуда в никуда, мой разум превратился в глубокий колодец, со дна которого я пытался кричать. Но, как и задержавшиеся в этом мире мертвые, которые приходили ко мне за помощью, не мог издать ни звука.

Оставалось только одно — безмолвно молиться, и я молился, просил о том, чтобы дорога эта привела меня в рай, место, где я вновь увидел бы и ощутил форму, цвет, запахи и звуки, в убежище от этой ужасной белой пустоты, в рай, в котором я сумел бы подавить ужас и вновь начал думать.

Из аморфных облаков смутно проступили прутья металлического забора. Я уже поднимался по ступеням, хотя не видел их.

Потом нашел тяжелую дверь, распахнул ее, но даже после того, как переступил порог и попал в мир света и тени (ретривер по-прежнему шел рядом), даже после того, как отсек предвещающий дурное туман, я не сразу понял, что это за убежище, куда привели меня Провидение и собака.

После того как белизна притупила все чувства, запахи полироли и свечного воска показались мне такими резкими, что на глазах выступили слезы.

Через комнату с низким потолком, со стенами, обшитыми деревянными панелями, я прошел в более просторное, лучше освещенное помещение, и только тут до меня дошло, что из нартекса я попал в неф церкви.

Рядом со мной тяжело дышал ретривер, от жажды и озабоченности, а возможно, и от первого, и от второго.

Боковые проходы мягко светились, но центральный лежал в тени, и по нему я направился к ограждению алтарной части.

И хотя я собирался посидеть на скамье первого ряда, пока не успокоятся закрутившиеся в тугую спираль нервы, опустился на пол: собака нуждалась в почесывании живота. Ретривер заработал всю любовь, которую я мог дать ему в моем нынешнем состоянии ума и души.

Когда я сокрушен и подавлен миром, который создало человечество (столь отличным от мира, дарованного нам), меня спасает, меня утешает только одно — абсурдность этого мира.

Дарованный мир сияет чудесностью, поэтичностью, смыслом. Созданный человечеством мир извращен эгоизмом и завистью. Здесь жаждущие власти циники создают из себя ложных идолов и у смиренных нет исторического наследия, потому что они с радостью отдают его своим идолам, в обмен не на вечную славу, а на редкое зрелище, не за хлеб, а лишь за обещание хлеба.

Существа, которые сознательно не желают видеть истину, которые радостно устремляются на дороги, ведущие исключительно к трагедии, безусловно, забавны в своей безрассудности, как забавны великие комики кино Бастер Китон,[29] Лорел и Харди[30] и многие другие, знавшие, что нога, застрявшая в ведре, — это смешно, голова, застрявшая в ведре, еще смешнее, а уж упорные старания затащить рояль по лестнице, слишком крутой и узкой для такого подвига, — самое смешное, на что может сподобиться цивилизованное человечество.

Я смеюсь вместе с человечеством, не над ним, потому что ничуть не умнее других, более того, глупее многих. Я позиционирую себя как защитника и живых, и задержавшихся в этом мире мертвых, но сам не раз и не два застревал в ведре, то ногой, то головой.

Но в этот момент, находясь в церкви с собакой, вспоминая трупы в ванной комнате бунгало, тревожась о грядущем катаклизме, грозящем полным уничтожением, я не смог заставить себя улыбнуться.

Я мог бы впасть в депрессию, но жизненный опыт научил меня, что вскоре кто-нибудь (а скорее всего, я сам) угодит ногой в ведро.

И через несколько минут ретривер продолжал тяжело дышать, поэтому я велел ему оставаться на месте, а сам отправился на поиски воды.

Взгляд, брошенный в дальний конец нефа, подтвердил отсутствие чаши для святой воды на входе в церковь.

За алтарем висела большая абстрактная скульптура, которая, наверное, могла сойти за крылатую душу, но только если склонить голову влево, прищуриться и подумать о Большой птице с улицы Сезам.

Я открыл калитку в ограждении и прошел в алтарную часть храма.

Справа увидел простую мраморную чашу для крещения. Сухую.

Тут же подумал, что поить собаку святой водой не просто непочтительно, но, скорее всего, еще и святотатство.

Я двинулся дальше, к двери, которая, как я предположил, вела в ризницу, где хранились церковные одеяния и священник готовился к проповеди. В церкви Святого Варфоломея в Пико Мундо, где служил дядя Сторми Ллевеллин, к ризнице примыкала маленькая туалетная комната с умывальником.

Открыв дверь, я застал врасплох мужчину лет пятидесяти с небольшим, который наводил порядок в стенном шкафу. Плотный, но не толстый, чисто выбритый, с быстрой реакцией, но плохой координацией движений, при виде меня он отпрянул, зацепился ногой за ногу и плюхнулся на пятую точку.

Я извинился за то, что испугал его, он — за нехорошие слова, обращенные ко мне, но выругал он меня про себя, потому что с губ сорвалось только: «О-ох».

К тому времени, когда я помог ему подняться, он уже дважды едва не сбил меня с ног. Я объяснил, что ищу воду для моей собаки, а он представился как преподобный Чарльз Моран. Глаза священника весело поблескивали, и он заверил меня, что его падение — сущие пустяки в сравнении с падением Сатаны. Я видел, что к случившемуся он относится с юмором, и, конечно же, этим он расположил меня к себе.

Из мини-холодильника священник достал бутылку воды, из стенного шкафа — миску. Вдвоем мы пошли к золотистому ретриверу, который дожидался меня у ограждения алтарной части.

Преподобный Моран не заикнулся о том, что я поступил неправильно, приведя собаку в церковь, но спросил, как зовут пса. Клички я, конечно, не знал и не хотел объяснять, каким образом наши пути пересеклись, поэтому ответил, что его зовут Рафаэль.

В тот момент не мог сказать, почему я назвал ретривера Рафаэлем, а не Фидо. Только позже понял, что вдохновило меня на эту кличку.

Когда священник спросил, как зовут меня, я ответил, что Тодд.

Если и солгал, то лишь отчасти. Мои родители заверяли, что хотели назвать меня Тоддом, но в мое свидетельство о рождении вкралась ошибка… правда, это не объясняло, почему с тех пор они называли меня исключительно Оддом.

Кроме того, скажи я, что меня зовут Одд, уже мне пришлось бы многое объяснять, чтобы снять все вопросы. После тех приключений, которые выпали на мою долю во второй половине дня, я совершенно не хотел долго говорить.

Мы присели на корточки рядом с собакой, и преподобный Моран спросил, давно ли я приехал в город.

Я ответил, что месяцем раньше, и он спросил, не ищу ли я церковную общину, к которой хотел бы присоединиться. Я сказал, что в этот вечер заглянул сюда, чтобы помолиться, потому что моя жизнь свернула не в ту сторону.

Преподобный проявил должную сдержанность, не став расспрашивать меня о моих проблемах, положился на свое умение расположить к себе человека, надеясь, что в процессе задушевной беседы ему и так удастся все выяснить.

Хотя я пришел в Магик-Бич один (не считая Бу и Фрэнка Синатры), мне очень недоставало близких друзей. Я не люблю одиночества. Друзья мне необходимы. Это так важно, ощущать, что рядом есть люди, на которых я могу положиться, которые могут положиться на меня.

Хатч никак не тянул на друга, слишком уж он ушел в себя. И удивительную Блоссом я знал слишком короткое время, чтобы поделиться с нею сокровенным.

Преподобного совершенно не смущало присутствие в церкви незнакомца и собаки. Держался он легко и непринужденно, и, пробыв в его компании лишь несколько минут, я уже не чувствовал себя таким одиноким, как прежде.

О себе я ему ничего больше не сказал, но каким-то образом разговор перекинулся на Армагеддон. Удивляться не приходилось. В наше время для многих людей тема Судного дня становится все более актуальной.

Наконец преподобный Моран предположил, что Рафаэль, вероятно, еще и голоден, и я ответил, что вполне возможно, но мне не хотелось доставлять лишних хлопот. Священник заверил меня, что никакие это не хлопоты, у него тоже есть собака, и ушел, чтобы принести печенье из кладовой своего дома.

В присутствии Чарльза Морана я уже не так остро ощущал страх перед надвигающимся всеобщим уничтожением.

Собака потребовала внимания, и я с радостью пошел ей навстречу, потому что во взаимоотношениях собака — человек оба выступают психотерапевтами.

Но через несколько минут Рафаэль встал. Уши поднялись, насколько могли подняться уши ретривера. Он напрягся, глядя на дверь ризницы в алтарной части церкви.

Я предположил, что преподобный Моран возвращается с печеньем, которое собака унюхала издалека.

Но когда Рафаэль посмотрел в сторону нартекса, на парадную дверь, через которую мы вошли в церковь, встал и я.

«ВСЕ — СОСЕДИ, КАЖДЫЙ СОСЕД — ДРУГ».

Может, девиз города не относился к приезжим, пока они не прожили здесь год? Может, я не прочитал примечание, написанное более мелкими буквами на щите-указателе, который высился на въезде в город. Может, там и указывалось, что в первый год к тебе будут относиться с крайней подозрительностью.

Жизнь не научила меня подозревать священников, зато научила другому: никто не заслуживал большего доверия, чем собаки.

Я подошел к третьей скамье справа от центрального прохода. Вдоль спинки второй скамьи тянулся длинный деревянный карман, где лежали псалтыри для тех прихожан, что садились на третью.

Из левого кармана я достал бумажник Сэма Уиттла, наличие которого могло связать меня с трупом в ванне. Сунул его в темный промежуток между двумя псалтырями.

Не имело смысла раскрывать какую-либо информацию о себе, помимо имени Тодд. Вот почему из правого кармана я вытащил свой бумажник и отправил его вслед за бумажником Уиттла.

Вернулся к собаке, встал рядом, переводя взгляд с ризницы на нартекс, с нартекса на ризницу…

Первые двое полицейских вошли через парадную дверь, пересекли нартекс, двинулись по центральному проходу нефа. Они не вытащили пистолеты, но приближались, положив руки на их рукоятки.

Еще один полицейский появился из ризницы, прошел на алтарную платформу. Лет под пятьдесят как минимум, на десятилетие старше тех двоих, что шли по центральному проходу. С короткими, преждевременно поседевшими волосами.

Исходившая от него аура властности не имела ничего общего с формой. Появись он перед тобой в нижнем белье, ты бы все равно назвал его сэр и послушно выполнил любое его указание… или тебе пришлось бы заплатить высокую цену за неповиновение.

Следом за Короткой Стрижкой из ризницы вышел Чарльз Моран. Встретился со мной взглядом и не отвел глаз, но веселья в них я уже не увидел.

Я спросил почему, а когда он не ответил, спросил вновь, но преподобный, похоже, меня и не слышал, и не стал говорить со мной, хотя мы оба были живыми и не подчинялись закону молчания, нарушить который не могли задержавшиеся в нашем мире мертвые.

Глава 25

Я уже ездил в патрульной машине, в Пико Мундо. И пусть эта поездка была для меня не первой, в патрульной машине мне все равно нравилось.

Полицейский участок (включая и небольшую тюрьму), особняк, построенный в греческом стиле, находился рядом со зданием суда, в Центральном парке, в одном из самых живописных районов города. Теперь он чуть проступал из тумана, как средневековый форт.

Дежурная часть, где оформлялась документация на арест, находилась со стороны парадной двери. Меня же подвезли к задней стороне здания и завели в него через дверь черного хода.

Ранее в церкви меня обыскали на предмет хранения оружия. Я ожидал, что в участке у меня заберут часы и медальон с колокольчиком и попросят подписать соответствующий бланк, на котором перечислялись конфискованные вещи.

Я также ожидал, что меня сфотографируют и снимут мои отпечатки пальцев. И я предполагал, что мне позволят позвонить адвокату, если арест соответствовал реалити-шоу, которые показывали по телевизору.

Вместо этого меня повели по коридору с серым, в синюю крапинку линолеумом и стенами цвета туберкулезной гнойной мокроты, через другую дверь мы попали на лестницу, спустились на два пролета, пошли другим коридором, уже по бетонному полу, и через третью дверь вошли в маленькую комнату без окон, в которой стоял такой сильный сосновый запах дезинфицирующего средства, что астматик умер бы на первом вдохе, но при этом запах этот не мог полностью перебить вонь блевотины.

Длина комнаты составляла футов пятнадцать, ширина — двенадцать. Бетонный пол, бетонные стены, низкий бетонный потолок не оставляли простора для воображения даже самому талантливому дизайнеру по интерьерам.

В центре стоял квадратный металлический стол, компанию которому составляли два стула.

Третий стул поставили в угол. Возможно, на него сажали тех, кто плохо себя вел.

Один из полицейских отодвинул стул от стола, что, возможно, демонстрировало их уважительное отношение к правам арестованных.

Но потом второй коп цепью приковал мою правую лодыжку к кольцу, приваренному к ножке стола. И пусть грубости я с его стороны не увидел, чувствовалось, что относится он ко мне с крайним презрением.

Не проинформировав меня, в совершении какого преступления я подозреваюсь, не сообщив о способе заказа чего-то съестного, если вдруг разыграется аппетит, они вышли и закрыли за собой дверь, оставив меня одного.

Входя в комнату, я обратил внимание на то, что дверь такая толстая, будто проектировал ее параноик. Вот и закрылась она с грохотом, достойным тысячи фунтов стали.

После их ухода мне осталось лишь размышлять о моем болевом пороге да о том, что жизнь в этом мире нам дается только один раз. Вполне возможно, они рассчитывали, что именно этим я и займусь.

Чувствовалось, что стол тяжелый, но я видел, что его ножки не замурованы в пол. То есть при необходимости я мог бы потаскать его по моей темнице, да только ничего интересного, требующего более тщательного изучения или осмотра, в комнате я не находил. Поэтому и стол, и я не сдвинулись с места.

Заглянув под стол, я заметил сливное отверстие диаметром в восемь дюймов, прикрытое решеткой. Учитывая, что ни потопов, ни наводнений история Магик-Бич не знала, я предположил, что этот конструктивный элемент использовался в тех случаях, когда с пола приходилось что-то смывать.

Из такой вот мысли-искры мое распаленное воображение, дай ему волю, могло раздуть пожар, который расплавил бы часть моего мозга и сжег волосы. Но я напомнил себе, что по-прежнему нахожусь в Соединенных Штатах, а не на Кубе, не в Венесуэле и даже не в Мордоре.[31]

Я посмотрел на часы — 8:56. У меня оставалось чуть больше трех часов, чтобы спасти мир или значительную его часть. Никаких проблем.

Поскольку я полностью сохранял самообладание, то не испытывал ни малейшего волнения и в 8:57, и в 8:58, хотя уже собрался криком потребовать уважения моих гражданских прав, когда в 8:59 дверь открылась.

Вошел мужчина. В церкви я назвал его Короткой Стрижкой, но уже потом узнал, что зовут его Хосс Шэкетт, и по должности он — начальник полиции.

Я не сомневался, что имя у него более длинное, но понятия не имел, какое именно, а до Хосса он укоротил его для удобства. В патрульной машине я пытался узнать это имя у патрульных, но они дважды проигнорировали мой вопрос, а на третий раз порекомендовали с самим собой выполнить акт, необходимый для воспроизводства.

Закрыв взрывонепроницаемую дверь (у Нормана, в ракетной шахте времен «холодной войны» в Небраске, таких наверняка хватало), чиф подошел к столу и уставился на меня. Ничего не сказал. Просто смотрел.

Я улыбнулся и кивнул. Он — нет.

После того как я какое-то время разглядывал свои руки и гадал, как будут они выглядеть после нескольких крепких ударов монтировкой, чиф отодвинул второй стул и сел напротив меня.

Когда я поднял голову, готовый отвечать на его вопросы, он по-прежнему не произнес ни слова. Продолжал смотреть на меня.

Жуткими, зелеными, еще более холодными, чем у змеи, глазами, хотя я никогда не поделился бы с ним этим наблюдением, более того, не озвучил бы его, находясь менее чем в сотне миль от территории вверенного ему полицейского участка.

Я не большой знаток этикета, но чувствовал, что право начинать наш разговор принадлежит не мне.

Но текли секунды, и я более не мог выдерживать взгляда этих сочащихся ядом глаз. Если бы отвернулся, он бы решил, что я — слабак, вот и пришлось нарушить тишину, чтобы заставить его продолжить разговор.

— Как я понимаю, — расслабленное дружелюбие собственного голоса приятно удивило, — вы приняли меня за кого-то еще.

Он не ответил, но и не отвел глаз.

— У меня никогда не возникало проблем с законом, — заверил я его.

Он все смотрел на меня, а я так и не понял, дышал ли он… или такой необходимости у него не возникало.

Если и существовала миссис Хосс, ее волю давно бы растоптали или это была на удивление крутая дама.

— Что ж, — вырвалось у меня. На продолжение ума уже не хватило.

Наконец он моргнул, медленно, словно игуана, греющаяся на солнце в пустыне.

Протянул правую руку:

— Возьми меня за руку.

Я знал зачем и совершенно не хотел принимать в этом участие.

Рука чифа зависла над столом ладонью вверх. С пальцами, достаточно большими и длинными, чтобы сделать честь профессиональному баскетболисту, хотя он, скорее всего, практиковал только один спорт: расшибал головы подозреваемых одну о другую.

Я прочел не один триллер, авторы которых писали: «Воздух напитывался яростью» или «Ярость собиралась над головой, как черное грозовое облако». Я всегда считал, что мастерскими такие строки не назовешь, но, может, они заслуживали и Нобелевской, и Пулитцеровской премии.

— Возьми меня за руку, — повторил Хосс Шэкетт.

— Я уже встречаюсь с одним человеком.

— Какой смысл встречаться, если у тебя оторван конец?

— У нас все равно платонические отношения.

Мои руки лежали на столе. С быстротой молнии он схватил мою левую руку, сжал своей.

Бетонная камера исчезла. Я вновь стоял на Армагеддон-Бич, залитый алым светом.

Чиф Хосс Шэкетт не относился к тем людям, которые с готовностью демонстрируют, что они чувствуют или думают. Но когда он отпустил мою руку, вернув меня в реальный мир, и откинулся на спинку стула, я понял по его чуть расширившимся зрачкам, что разделил с ним свое видение.

— И что все это означает? — спросил я.

Он не ответил.

— Потому что со мной такое случилось лишь однажды, и меня это пугает.

Его суровому, мужественному лицу позавидовал бы и Сталин. Подчелюстные мышцы скрутились в узлы, словно он грыз грецкие орехи.

— Ничего подобного… передачи снов… раньше не бывало, — продолжил я, — и мне так же не по себе, как и вам.

— Передача снов.

— Мне приснился этот сон. А теперь люди прикасаются ко мне, и я в него возвращаюсь. Что здесь… Сумеречная Зона?

Он наклонился вперед, и у меня создалось ощущение, что тираннозавр, прогуливающийся по Юрскому парку, вдруг обернулся и остановил на мне свой взгляд.

— Ты кто? — спросил он.

— Понятия не имею.

— Знаешь, я могу не просто спросить.

— Сэр, я ценю тот факт, что вы просто спрашиваете. Действительно ценю. Но я серьезно. У меня амнезия.

— Амнезия?

— Да.

— Это печально.

— Не то слово. Не знать свое прошлое, кто ты, откуда, куда идешь. Это крайне печально.

— Ты сказал преподобному Морану, что твое имя Тодд.

— Сэр, клянусь, это всего лишь имя, которое я ему назвал. Мог бы сказать Ларри, или Верной, или Руперт, или Ринго. Я могу быть кем угодно. Просто не знаю.

Он вновь уставился на меня. У него получалось. Секунда проходила за секундой, все более убеждая меня, что он откусит мне нос, если я не выложу все, что знаю о себе. И это будет только начало.

Я понимал, что мой поступок он расценит как слабость, но пришлось отвести взгляд, прежде чем его глаза высосали бы из меня душу. Я пристально оглядел свою левую руку, чтобы убедиться, что он вернул ее мне со всеми пальцами.

— При тебе нет ни одного документа, который мог бы удостоверить твою личность, — в голосе чифа звучала серьезность Дарта Вейдера.

— Да, сэр. Совершенно верно. Будь у меня такой документ, я бы знал, кто я.

— Мне не нравится, что по моему городу ходят люди без идентификационных документов.

— Разумеется, сэр, вам и не может такое нравиться, вы же сотрудник правоохранительных органов. Будь я на вашем месте, мне бы тоже не понравилось, пусть даже Конституция и не требует, чтобы человек постоянно имел при себе удостоверение личности.

— Так ты — специалист по Конституции?

— Нет. Хотя все возможно. Я этого не узнаю, пока ко мне не вернется память. Я думаю, меня ударили по голове.

Осторожно я ощупал шишку, появившуюся после того, как Уиттл ударил меня фонарем.

Чиф наблюдал, как я ощупываю шишку, но комментировать не стал.

— Тот, кто нанес мне удар, приведший к амнезии, должно быть, забрал мой бумажник.

— Когда тебя ударили? Этим вечером на берегу?

— На берегу? Этим вечером? — Я нахмурился. — Нет, сэр. Я думаю, это произошло гораздо раньше.

— В моем городе людей не бьют по голове при свете дня.

Я пожал плечами.

Понятное дело, ему это не понравилось. Но ведь сделанного не вернешь.

— Так ты говоришь, по голове тебя ударили до того, как ты во второй половине дня прыгнул с пирса?

— Да, сэр. Собственно, мои воспоминания начинаются с того, как я иду по мосткам к пирсу, гадая, кто я, где я и ел ли я ленч или нет.

— Почему ты прыгнул с пирса?

— После того как я потерял сознание от удара по голове, сэр, едва ли от меня можно было ждать адекватного поведения.

— Почему ты сказал Утгарду, что надвигается тридцатифутовая волна цунами?

— Утгарду?

— Утгарду Ролфу.

— Это такой человек, сэр?

— Ты его вспомнишь. Ходячая гора с крошечной бородкой под нижней губой.

— Ах да. Гигант. Отменно разбирается в гавайских рубашках. Хотя я не помню, что говорил ему о цунами. Должно быть, еще не пришел в себя после того удара по голове.

— Утгард положил руку тебе на плечо… и увидел то же самое, что я несколькими минутами раньше, когда коснулся твоей руки. Он мне все это описал.

— Да, сэр. Он и вы. Такое уже произошло дважды. Этот сон я видел, когда лежал без сознания, до того, как понял, что иду по мосткам, направляясь к пирсу.

— Расскажи мне о своем сне.

— Рассказывать особенно нечего, сэр. Вы все видели. Красное небо, море, полное света, песок такой яркий, очень пугающий.

Зрачки чифа расширились, словно он намеревался погасить свет и охотиться на меня, как змей — на мышь.