Затаив дыхание Кунц Дин
Шум на потолке появлялся и затихал, появлялся и затихал. Иногда кто-то там ползал, иногда перемещался на руках и коленях, а то просто постукивал по потолочной балке.
Генри бродил по дому взад-вперед, глядя в потолок, отслеживая звуки. Гадая, что бы это значило.
Зайдя в стенной шкаф в спальне, не отрывая глаз от крышки люка, прислушиваясь к постукиванию, постукиванию, постукиванию по ней с другой стороны (с этой крышка закрывалась на засов), он начал думать, что этот стук — не простой ритм. Он разбивался на стансы. Создавалось впечатление, будто какой-то поэт, живущий наверху, сочиняет новые строки и «отбивает» их размерность.
Едва эта мысль полностью сформировалась в голове, Генри решил, что больше не будет прислушиваться к постукиванию. Он вернулся на кухню и вновь занялся приготовлением ленча.
Позднее, во время еды, он думал о тайных убежищах, где собирались укрыться сенатор и другие представители властных элит после намеренного разрушения общественного порядка. Он предположил, что с комфортом и обеспечением там будет наверняка получше, чем здесь, на ферме.
Из многих сотен миллиардов долларов, которые вынесли через двери казначейства, не все потратили впустую. Более трети тайно перевели на счета тех политиков и предпринимателей, которые верили в действенность этой стратегии трансформации мира.
Сенатор и те, с кем он работал в тесном контакте, запаниковали только один раз, когда репортер «Вашингтон пост», проводивший журналистское расследование, сообщил об исчезновении семидесяти миллиардов долларов, выделенных на стимулирование экономики. Но общественность никак не отреагировала на это разоблачение. И поскольку «Пост» не располагала значительными средствами, источники репортера не смогли проникнуть в круг заговорщиков.
Именно в тот период, когда все висело на волоске, Генри решил, что не поедет с сенатором и будет спасать себя сам. Но теперь, прислушиваясь к постукиванию на потолке, постукиванию, к которому он не прислушивался, Генри задался вопросом, а не допустил ли он серьезную ошибку, отправившись на Запад, чтобы стать собственным братом.
Впервые на своей памяти Том спал крепко и спокойно. Тревога пришла с пробуждением.
Обычно кошмары выливались из резервуара с ядом и затапливали сон. В сумраке ушедших под воду городов и полей, он пребывал в беспрерывном движении, никуда не шел, ничего не искал, но тем не менее шел и искал, одержимый отчаянием. С затопленных улиц, с безымянных холмов, вдоль пустынных дорог к нему направлялись смутные фигуры, которые угрожали ему. И он бежал от них без остановки, дышал водой в нарастающей панике, пока не просыпался и не начинал дышать воздухом. Бодрствуя, но иногда даже во сне, он подозревал, что все угрожающие ему фигуры на самом деле он сам.
От этого крепкого, спокойного сна Том пробудился во второй половине понедельника, в 16.15, и теперь уже реальный мир показался ему таким же безвоздушным, как затопленный мир из его кошмаров. Он не мог набрать в грудь воздуха. В таких ситуациях помогало только одно — глоток спиртного.
Не в силах успокоить мятущийся мозг, который прокручивал в памяти подробности инцидента на обрыве над морем, Том вытянулся на кровати, в одежде, не ожидая, что уснет. Затем сел, встал, двинулся к двери номера в надежде, что сможет протолкнуть в легкие свежий уличный воздух.
За один шаг до двери Том развернулся и направился к рюкзаку. Прошлой ночью он бросил полную бутылку текилы с моста на дно пересохшей речки. Но пять еще лежали в рюкзаке. Он достал из рюкзака защитный чехол, из чехла — бутылку. Гладкое стекло приятно холодило шершавые руки.
Лежащий впереди путь и предстоящее дело требовали полной отдачи, сосредоточенности, трезвости. Всю жизнь он убегал, от первого, второго и третьего.
Гладкое, холодящее стекло…
Учитывая, что ему сорок восемь, он еще жив и не в тюрьме, Том мог сказать, что получилось у него лучше, чем у тех многих, кому, в отличие от него, приходилось принимать ответственные решения. Кардинальные изменения в его возрасте могли привести не к желаемому результату, а к прямо противоположному; он мог поменять неудачу и печаль не на надежду и умиротворенность, а на тоску и отчаяние.
Одно происшествие, один миг откровения за десятилетия бесполезного существования не обосновывали революцию духа и тела. В тот момент у него кружилась голова, он блевал в контейнер для мусора. В такой ситуации и восприятие, и оценка случившегося могли не быть достоверными.
Гладкая, холодная бутылка, полная текилы, обещала, что он все забудет, напоминала о самоуничтожении, к которому он так стремился. Власть текилы ощущалась через стекло, ее сила вливалась в пальцы Тома, вызывая дрожь сначала в них, потом в руке, наконец во всем теле. От этой дрожи на ладонях выступил холодный пот, и он схватился за выскальзывающую бутылку уже обеими руками.
И хотя ему очень хотелось выпить, очень-очень, он собирался опорожнить бутылку в раковину в ванной.
Он стоял в каких-то шести шагах от двери в ванную комнату. Раковина находилась в шаге-двух за порогом. Восемь шагов. Прошлой ночью он оставлял за спиной милю за милей. Теперь восемь шагов составляли бОльшую дистанцию, чем та, что разделяла его пещеру и эту комнату.
Если не считать дрожи, Том Биггер не двигался, но его трясло так сильно, что стучали зубы. Сдвинуться с места он, однако, не мог.
Наверное, на какие-то мгновения в голове у него помутилось, потому что он не помнил, как свернул крышку. Внезапно она упала на пол к его ногам, и из горлышка бутылки до его ноздрей долетел запах текилы, пары смерти в жизни.
Еще провал в памяти… и каким-то образом он уже ощущал знакомый вкус во рту, ароматный яд капал с подбородка. Удерживаемая обеими руками бутылка демонстрировала слабость его воли, потому что уровень текилы опустился на дюйм.
Дюйм за дюймом он терял бы будущее, мир, надежду, которой в последнее время позволил возродиться в себе, и Том знал, что должен делать: бить бутылкой по лицу, бить, бить и бить, пока она не разлетится на множество осколков, не изрежет в кровь все лицо. Возможно, на этот раз крови будет больше, она вытечет быстрее, и он наконец-то распрощается с жизнью.
Но он был трусом, слюнтяем, ярость и ненависть к себе не придали ему сил, а парализовали.
Дверь номера мотеля открылась, вместе с дневным светом в номер влились крики. Крики и рыдания одновременно, самые ужасные и отчаянные крики, которые когда-либо доводилось слышать Тому.
Залитый солнечным светом, на пороге стоял семидесятилетний старик в кардигане, тот самый, который, сидя за регистрационной стойкой, пожелал ему приятного отдыха. За ним виднелась женщина с мобильником в руке.
Ни старик, ни женщина не кричали и не рыдали, и только тут Том понял, что это он издает эти ужасные крики — вопли душевной боли, горя и презрения к себе.
Том попытался предупредить старика, что его ярость может выплеснуться наружу, что при очередном помутнении он может разбить бутылку о доброе лицо старика и перерезать осколком его яремную вену.
И действительно, в голове Тома помутилось. Но в себя он пришел, уже сидя на кровати, без зажатой в руках бутылки текилы.
Бутылку держал старик, наворачивал на горлышко пробку. Потом поставил бутылку на комод.
Том больше не кричал — только рыдал.
Старик повернулся к здоровяку. Положил руку ему на плечо.
— Я никогда не бывал на твоем месте, сынок. Но, возможно, если мы об этом поговорим, я смогу помочь тебе выбраться оттуда, где ты сейчас находишься.
Пол Джардин хотел снимать показания два часа, но уже через пять минут Грейди взбунтовался.
— Это чушь собачья. Даю вам полчаса. Постарайтесь уложиться. Если получаса вам мало, подавайте на меня в суд, и я приложу все силы, чтобы процесс был открытым.
Когда Джардин начал зачитывать статьи закона, по которым гражданина могли привлечь к уголовной ответственности за отказ сотрудничать с Министерством национальной безопасности после получения гарантий судебной неприкосновенности, Грейди закрыл левый глаз, чуть прищурил правый, словно целясь через оптический прицел. Он прошептал: «Чейтэк М200»[49] — эту модель снайперской винтовки больше всего любили в армии.
Джардин понял. Какие-то мгновения оценивал мастерство Грейди и его репутацию. А потом заместитель директора явно сбавил напор, предпочтя более мягкий стиль допроса.
Когда они закончили, Грейди достал из холодильника две бутылки пива и, выйдя на крыльцо, присоединился к Камми и притихшему Мерлину. Она сидела в кресле-качалке, наблюдая, как еще четверо ученых выгрузились из вертолета представительского класса в конце Крекер-драйв.
— Спасибо, — она взяла пиво. — Уже закончили?
Грейди сел в другое кресло.
— Люди думают, что становятся больше, обретя власть, но на самом деле власть вытаскивает наружу шкодливого мальчишку, который сидит у них внутри, и становятся они только меньше.
— Ты когда-нибудь бывал в Мичигане?
— Да. И его это очень интересовало.
— И что, по-твоему, произошло в Мичигане?
— Что-то. Мы знаем, что по масштабу куда крупнее, чем Загадочный и Тайна.
— Ты говорил мне, что служил в армии, — нарушила долгую паузу Камми, — но больше ничего не рассказывал.
— Я ушел в армию в восемнадцать лет, после того, как моя мать умерла от рака. Думал, все лучше, чем эти горы.
— Есть причина, по которой ты не хочешь об этом говорить?
— Нет. Разве что разговоры об армии улучшают мне настроение. А я не хочу, чтобы у меня улучшалось настроение.
— Ты действительно можешь убить человека с тысячи ярдов, как и говорил Джардин?
— И даже дальше. До двух с половиной тысяч. Снайперская винтовка комплектуется различными прицелами. Если говорить о «Чейтэке», то она может стрелять патронами калибра 498, 419 и 305. Один из этих патронов подходит для решения такой задачи.
— И где ты стрелял?
— Главным образом в Афганистане. Случалось, и в Ираке. Уничтожал террористов, массовых убийц. Они даже не знали, что взяты на мушку. Ловишь их в окуляр прицела, потом убиваешь. Пока идет война, это самый гуманный способ убийства. Снайперы не вызывают потерь среди мирного населения.
— Совсем не похоже на работу мебельщика.
— Совсем не похоже ни на что.
— Я слышу горечь?
— Мой лучший друг. Марк Пипп. Мы вместе служили. У наших противников тоже есть снайперы. Они выслеживали нас, когда мы выслеживали их. Марк получил пулю в шею. Этого могло бы и не случиться.
— Так почему случилось?
— Один стремящийся постоянно привлекать к себе внимание американский сенатор раздобыл фотографию детей и женщин, убитых в какой-то афганской деревне. Марк… он попал на фотографию со своей винтовкой. Сенатор нисколько не сомневался, что, убивая, мы ловим кайф. Даже не попытался разобраться, что к чему. Назвал фамилию Марка прессе, потребовал его судить. Этих людей убили талибы, мы только нашли тела.
— Конечно же, Марка не отдали под трибунал.
— Нет. Армия прочистила сенатору мозги, хотя он так и не извинился. Марк увидел свою фотографию в Интернете, в газетных статьях его называли палачом младенцев. Он расстроился.
— Но это же ложь.
— Если бы ты знала Марка, то все бы поняла. Звучит забавно… но кое в чем он напоминал мою мать. Он никогда не лгал — не мог лгать. И армия для него так много значила. Он верил, что добро должно быть с кулаками. Он знал, каким без этого может стать мир. То есть по его убеждению сенатор солгал не о нем, а об армии, об этой стране и о людях, которые в ней живут. Такая несправедливость ела его поедом, отвлекала. Если ты снайпер, отвлекаться нельзя. От полной концентрации зависит твоя жизнь. Я видел, что с ним происходит. Думал, что он как-то это переживет. Мне следовало приложить больше усилий для того, чтобы убедить его не отвлекаться. Я этого не сделал. Он потерял бдительность и погиб в двух футах от меня.
— Ты не можешь винить в этом себя.
— Если мы не будем стоять друг за друга, зачем мы здесь?
Перед крыльцом и за домом бюрократы и вооруженные агенты Министерства высшей озабоченности суетились внутри и вокруг своих надувных палаток, спасая нацию от угрозы счастья и радости.
Лежа рядом с креслом Грейди, волкодав иногда поднимал благородную голову, чтобы глянуть на одного или другого проходящего мимо индивидуума. Никто из них не вызывал у него желания повилять хвостом.
— И что мы будем делать с Загадочным и Тайной?
— Сохраняй концентрацию. Будь готова действовать, когда появится такая возможность.
— А если не появится?
— Она обязательно появляется, если сохранять концентрацию.
Сменив туфли на шлепанцы, но по-прежнему в кардигане и красном галстуке-бабочке, Джозеф Юрашалми, подволакивая ноги, обошел стол, раскладывая белые салфетки с вышитым на каждой букетом цветов.
Ханна, жена Джозефа, проверяла готовность овощей в суповой кастрюле, которая стояла на плите. Том впервые увидел ее у двери своего номера. В руке она держала мобильник, готовая вызвать «Скорую помощь» или полицию.
Парочка владела отелем и жила в крошечной квартире, расположенной над офисом. Одна из комнат служила столовой, но Джозеф сказал: «Чем старше я становлюсь — а никто не становится старше быстрее меня, — тем больше я предпочитаю уют. Кухонный стол уютнее».
Проходя по их квартире, а потом сидя за столом, пока пожилая пара готовила обед, Том чувствовал, что он слишком большой, слишком неуклюжий, и ему тут не место. Он недоумевал, как вообще попал сюда, не мог объяснить, почему не подхватил свой рюкзак и не сбежал. Джозеф и Ханна на пару являли собой природную силу, достаточно легкий ветерок, которого, однако, хватило, чтобы доставить Тома туда, где они пожелали его видеть.
Хотя он вымыл лицо и руки в ванной для гостей, Том ощущал себя грязнулей в сравнении с их идеально чистой квартирой. Он, как мог, пригладил пальцами торчащие во все стороны волосы и застегнул воротник рубашки из джинсовой ткани.
Ханна разливала по тарелкам мясной суп с вермишелью, и Джозеф ставил их на стол. Картофель, морковь и лимская фасоль составляли компанию вермишели и мясу. Том уже много лет не ел такого вкусного супа. На второе подали салат-желе с порубленной морковью и сельдереем. Том думал, что салат-желе ему не понравится, но ошибся.
Потом последовали рыбные котлеты с картофельным пюре. На отдельных тарелках лежали ломтики маринованной свеклы и сакоташ[50].
Такой домашней еды Том Биггер не ел лет тридцать. Учитывая, что ежедневно он выпивал больше калорий, чем съедал, ему оставалось только удивляться, что давно сжавшийся желудок сумел вместить все, поставленное на стол.
Говорили главным образом Джозеф и Ханна, но Тому показалось (и это представлялось еще более удивительным, чем способность желудка поглотить столько еды), что он рассказал им, куда идет и что собирается сделать, когда доберется до нужного ему места. Он никогда не открывался перед людьми — до этого обеда.
Том не упомянул об инциденте на обрыве над морем или о койотах. Такое следовало держать при себе до того, как он доказал бы, что сможет завершить путешествие и выполнить порученное ему дело.
За десертом — лимонно-сливочным пирогом — Джозеф предложил отвезти Тома в нужное ему место после обеда. Том с благодарностью раз за разом отказывался. Несмотря на его отказ, пара начала обсуждать наилучший маршрут и вероятную продолжительность пути — два часа, словно Джозеф и Том собирались уехать в самое ближайшее время.
Когда Том озаботился тем, что Ханна останется одна, супруги объяснили ему, что ночной портье, Франсиско, уже сидит за регистрационной стойкой в офисе, а в случае чего-то чрезвычайного подъедет их дочь, Ребекка, которая жила в пятнадцати минутах езды от мотеля.
Том нашел еще одну причину для вежливого отказа, седьмую по счету. Он настаивал, что их желание помочь ему слишком великодушно, но Ханна предложила Джозефу «сказать benthsen и отправляться в путь». Как выяснилось, benthsen — благодарственная молитва, которую произносят после обеда, и, выполнив это поручение, Джозеф двинулся в ванную, примыкающую к спальне, чтобы «поздороваться с матушкой-природой», а Том воспользовался ванной для гостей. Ханна дожидалась их у двери квартиры, обняла каждого, и Том последовал за Джозефом вниз по лестнице. Они пересекли офис, и у дверей уже стоял «Мерседес», сошедший с конвейера тридцатью годами раньше, который подогнал Франсиско. Он же принес из номера рюкзак Тома и положил в багажник, добавил четыре бутылки минеральной воды, на случай, если в пути им захочется пить, и помахал на прощание рукой, когда они выезжали со стоянки мотеля, чтобы взять курс на север.
Том давно боялся впервые переступить порог незнакомого дома, не говоря уж о том, чтобы встретиться за порогом не с тем человеком, но случившееся на площадке отдыха очень уж сильно подействовало на него и заставило перемениться. В сером кардигане и красном галстуке-бабочке, по-прежнему в шлепанцах (потому что «вести в них автомобиль удобнее, чем в туфлях, и, дожив до моего возраста, уже вызывающего зависть Мафусаила, ты поймешь цену удобству»), Джозеф Юрашалми как раз и был тем человеком, воплощением страхов Тома Биггера.
И хотя Том давно лишился чувства юмора, осознание того, что наводящий ужас посланец Апокалипсиса оказался милым старичком, при других обстоятельствах вызвало бы у него смех. Но от задачи, которую ему предстояло выполнить, его более не отделяли десять дней пути на своих двоих. Путь этот сжался до двухчасовой поездки на автомобиле. Десятилетия Том жил трусом, а теперь, когда расстояние до цели быстро сокращалось, он нигде не мог почерпнуть храбрости.
В комнате, куда весь день заходят люди, чтобы через какое-то время выйти из нее, царит ажиотаж, но голоса зачастую понижаются до шепота.
Свет яркий, но не такой яркий, как свет их появления. И, однако, ночь лучше, с большой полной луной и всеми сияющими звездами.
Мужчины и женщины приходят и уходят, некоторые возвращаются, потом возвращаются снова, и всегда появляются и исчезают через одну и ту же занавеску, которая закрывается за ними.
Напротив входа в западной стене — точно такой же в восточной. Но там занавеска закреплена, застегнута на «молнию», и никто не входит и не выходит через этот портал.
Некоторые люди стоят рядом, и смотрят, и принимают протянутую руку, тогда как другие сидят на стульях и наблюдают, надиктовывают свои впечатления или записывают в блокнот.
Иногда они совещаются друг с другом, обычно шепотом или приглушенными голосами. Случается, говорят громче, эмоционально, но злости в этих спорах нет.
Сидящие в клетке Загадочный и Тайна с интересом слушают голоса гостей, музыку голосов, ритм голосов, голосов, голосов.
Вода у них есть, их дважды покормили. Все хорошо, все будет хорошо, как и было хорошо с самого их прибытия.
Это время ожидания, и они оба ждут, потому что ожидание — всего лишь признание свойств времени. Иногда медленно, бывает, что быстрее, но, по правде говоря, всегда одинаково, время течет от одного блистательного момента к другому, к тому месту, где они будут чувствовать себя как дома потом, точно так же, как сейчас они чувствуют себя как дома здесь.
В этой комнате, в которую люди приходят и уходят из нее, и наконец они только уходят, и остаются лишь пылинки, зависшие в неподвижном воздухе под ярким светом.
В ночи, что за занавеской, ждет тот, кто впускает всех остальных. От него идет запах одиночества, усталости и сочувствия.
Тихонько, не нарушая тишины, Тайна перемещает застежку «молнии» чехла их матраса, едва слышно щелкают разделяемые зубцы.
В чехле, под матрасом, ее рука обнаруживает предмет, спрятанный там ранее. Лезвие короткое и тупое, конец закругленный.
Когда она увидела этот нож, стоя на стуле и обследуя содержимое очередного ящика, ее внимание привлекло не лезвие, а красивая рукоятка. Сверкающая, яркая, с приятными глазу контурами.
Тайна как раз схватилась за нее, когда ее подняли со стула и сунули в собачью клетку.
Если какая-то вещь дается в руки, значит, на то есть причина. Это Тайна знает.
После того как их помещают в большую клетку в этой комнате, они обследуют свое новое жилище, и причина, по которой им может понадобиться этот предмет с красивой ручкой, становится ясной. Нужна им, правда, не ручка, а лезвие.
Потолок и пол клетки — лотки с низкими стенками. Стенки — рамы со вваренными в них вертикальными прутьями. Рамы соединены болтами со стенками нижнего и потолочного лотков. Каждая рама держится на четырех болтах: по два снизу и сверху.
Теперь Тайна смотрит на Загадочного, Загадочный — на Тайну, без единого слова они приходят к соглашению, выбирают раму и начинают.
Зажав пальцами инструмент, Тайна просовывает руку между прутьями решетки и изгибает в запястье так, чтобы закругленный конец лезвия встал в прорезь, выполненную в круглой головке болта.
В клетке Загадочный большим и указательным пальцами сжимает квадратную гайку, в которую вкручен болт. Его маленькие черные кисти очень сильные, а им требуется сила, чтобы удержать гайку на месте, когда Тайна начинает поворачивать болт.
Вращающийся болт, неподвижная гайка, витки резьбы, движущиеся по виткам, то и дело раздается скрежет, но очень тихий, практически бесшумный, и мужчина, который стоит на посту у палатки, ничего не слышит.
На последних витках Тайна, отложив лезвие, вращает болт пальцами, чтобы он, разъединившись с гайкой, не упал и не застучал по платформе, на которой стоит клетка.
Болт разъединяется с гайкой, и первая четверть пути к свободе пройдена.
Торопливо, но без излишней суеты они переходят ко второму болту, который начинает поворачиваться. Спокойствие Тайны и Загадочного — следствие их состояния, уникальности положения. Она опирается (он опирается) на высочайший уровень знания, превосходящий все, чему можно научиться, и они знают — все идет от хорошего к лучшему.
И теперь свобода завоевана уже наполовину.
Вскоре после семи вечера Грейди и Камми инспектировали содержимое холодильника и морозильной камеры, чтобы определиться с обедом: салаты и замороженная пицца, или салаты и замороженные макароны, или салаты и замороженное тушеное мясо, или просто пиво и чипсы.
Обычно Мерлин расположился бы у дверцы холодильника, неравнодушный к дискуссии, в надежде определить, остатки какого блюда, которые обязательно перепадут ему после обеда, будут самыми вкусными. Но сейчас он бродил по комнате, нюхал то одно, то другое, и Грейди не сомневался, что он вновь и вновь оживляет для себя запахи, оставленные Загадочным и Тайной.
Когда чаша весов начала склоняться в пользу сандвичей с сыром, салата из шинкованной капусты и замороженного картофеля фри, в дверь постучали. Чтобы хоть как-то отгородиться от агентов министерства, Камми и Грейди не стали поднимать жалюзи ни на окнах, ни на стеклянной двери, которые Пол Джардин опустил, перед тем как провести их допросы на полиграфе.
Открывая дверь, Грейди предполагал, что увидит очередного агента, вопрос которого вызовет у него неодолимое желание врезать ему в челюсть, но личность гостя крайне удивила его.
— Доктор Вулси. Заходите, заходите. Что привело вас сюда?
— Забота о судьбах нации, — с лукавой улыбкой ответил Ламар Вулси. Закрыл за собой дверь, кивнул Камми: — Доктор Райверс, я Ламар Вулси, но, пожалуйста, называйте меня Ламар.
— Он отец Марка Пиппа, — пояснил Грейди.
— Приемный отец, — поправил его Ламар. — Мистер Пипп умер, когда Марку было три года. Я женился на Эстель, матери мальчика, когда ему исполнилось семь, а уж потом занимался его воспитанием.
— Приятно с вами познакомиться, Ламар. Грейди так высоко отзывается о вашем сыне.
— У него было большое сердце. Не проходит и дня, чтобы я не думал о нем.
— Вы входите в кризисную команду, — Грейди перевел разговор в другую плоскость.
— Не ставь мне это в упрек, сынок. Министерство национальной безопасности делает нужную и важную работу. Просто это не тот случай.
Мерлин встал перед Ламаром, пристально посмотрел на него, прежде чем улыбнуться и завилять хвостом.
Ламар отодвинул от стола стул, сел, принялся почесывать голову волкодава.
— Этот красавец может разом перегрызть горло собаке Баскервилей.
Грейди встречался с Ламаром лишь однажды, одиннадцатью годами раньше, когда, находясь в Соединенных Штатах в перерыве между зарубежными поездками, на неделю приезжал к Марку домой.
— А каково ваше участие в подобных делах? — спросил Грейди.
— Ничего подобного никогда не было. Раньше в кризисной ситуации мне выпадали две роли. Вероятностный анализ — оценка эффективности того или иного ответа на очередной шаг террористов. Сработает ли задуманное, как хотелось, сработает ли вообще или только приведет к обострению ситуации. И выявление некоего порядка в очевидном хаосе.
Камми взяла стул. Поставила его позади Мерлина, чтобы сесть лицом к математику.
— Вы говорите, что ничего подобного никогда не было. Мы с Грейди это поняли, как только впервые увидели Загадочного и Тайну. Но что это, Ламар? Что происходит?
— Конец одного и начало другого.
— Ламар — математик и физик, но он может выражать свои мысли весьма туманно, — предупредил Грейди.
— Когда ученый говорит вам, что «наукой окончательно установлено» в отношении чего бы то ни было, он перестает быть ученым и становится проповедником того или иного культа. Вся история науки свидетельствует о том, что нет ничего установленного. Новые открытия делаются постоянно, и они ниспровергают прежние истины.
— Разве это не очевидно? — спросила Камми.
— Большинство людей склонны верить, что современные им научные теории — правильные, и ученым остается только разработка удивительных новых технологий на основе абсолютного понимания законов природы и механизма их действия. Даже многие ученые оказываются в плену иллюзии, считают, что живут в эру, когда уже открыто все и вся. Они становятся такими ярыми приверженцами этой иллюзии, что всеми силами защищают ее от новых открытий, которые, конечно же, необратимо ее разрушают.
Волкодав, которого теперь почесывали и Ламар, и Камми, вздохнул, выражая полнейшую удовлетворенность, но в контексте разговора он словно осудил ученых, о которых говорил Ламар.
— Теория Аристотеля о том, что Вселенная не возникла в результате исключительного события, а существовала всегда, определяла научное мышление в течение двадцати трех веков. Но в начале 1950-х мы открыли, что Вселенная расширяется под воздействием энергии Большого взрыва, который ее и создал. И то, что мы знали в течение двадцати трех веков, оказалось неправильным. Даже в конце девятнадцатого столетия люди верили, что живые организмы могут спонтанно возникать из инертной материи… насекомые, к примеру, из гниющих овощей или навоза. Как нелепо теперь это звучит. И многое из того, во что мы верим теперь, будет звучать столь же нелепо через сто или двести лет.
— Если Загадочный и Тайна символизируют конец одного и начало другого, тогда что заканчивается? — спросил Грейди.
— Дарвиновская эволюция.
— Но она доказана. Окаменелостями.
— Это не доказательство, — покачал головой Ламар. — Дарвин это знал. Он, правда, видел причину в том, что палеонтологи еще не заглянули в нужные места. И предсказывал, что через сотню лет они найдут тысячи представителей видов, развитие которых оказалось тупиковым, потому что природа пошла другим путем. Сто пятьдесят лет спустя не найден ни один.
Когда Грейди пододвинул стул и, сев сбоку от Мерлина, включился в игру, поглаживая широкую спину, Камми попыталась возразить:
— Но саму эволюцию, виды, приспосабливающиеся к окружающей среде, изменяющиеся во времени… уж в некоторых случаях окаменелости это точно подтверждают. С той же лошадью, с китом.
Ламар покачал головой:
— Нам говорят — вот окаменелости, показывающие лошадь на разных этапах эволюции. Но связь окаменелостей — всего лишь предположение. Эти окаменелости с тем же успехом могут принадлежать разным видам, а не быть ступенями развития одного. Они ничего не доказывают. И предположение, что эти окаменелости расставлены в правильном порядке, доказывающем эволюцию конкретного вида, не может быть подтверждено вещественными доказательствами. Ни углеродный метод, ни любой другой, определяющий возраст окаменелости, не обладает достаточной точностью, чтобы подтвердить этот порядок. Утверждение, что порядок именно таков — всего лишь предположение, а просто предположения не считаются наукой. Поймите меня правильно, я не выступаю в защиту Бога.
— А в защиту кого вы выступаете? — спросил Грейди.
— Полагаю, я верю в Бога, — ответил Ламар, — но моя вера не имеет никакого отношения к моему мнению в этом вопросе. Дарвиновскую эволюцию я отвергаю прежде всего как математик, и такого же мнения придерживается любой математик, который серьезно об этом задумывался.
— Только помните, что мы не математики, — указал Грейди.
— Формулы я приводить не буду. Все будет понятно и без них. Самая крохотная измеряемая частица времени — не секунда, которую видно на циферблате часов. Самая крохотная измеряемая частица — это время, необходимое лучу света, двигающемуся со скоростью света, для пересечения минимального расстояния на молекулярном уровне Вселенной. Для максимального упрощения предположим, что это миллионная доля секунды. Земле четыре миллиарда лет. Если вы умножите четыре миллиарда на число миллионных долей секунды в одном году, вы получите невероятно большое число, превосходящее число песчинок на всех пляжах Тихого океана.
— Пока я вас понимаю, — кивнул Грейди.
— А теперь подумайте о сложности одного-единственного гена. Он состоит из стольких элементов… или битов информации… что самый маленький червь на земле, который имеет как минимум 256 генов, не мог эволюционировать из одноклеточного организма за четыре миллиарда лет, даже если бы каждую миллионную долю секунды происходила одна мутация.
— Может, возраст Земли больше, чем мы думаем, — предположила Камми.
— Если и больше, то ненамного. Мы наблюдаем и измеряем скорость распространения Вселенной, рассчитываем время Большого взрыва и без труда можем определить дату возникновения Земли. Нашей Вселенной только двенадцать миллиардов лет. Давайте исходить из нелогичного предположения, что Земля образовалась в момент Большого взрыва, чего просто не могло быть. Но нашему маленькому червю это не поможет. Двенадцати миллиардов лет все равно не хватит для того, чтобы он эволюционировал из одноклеточного организма при одной мутации каждую миллионную долю секунды.
— Так, получается, что дело не закрыто? — изумился Грейди.
— Именно поэтому эволюционисты ненавидят математиков. И подумайте еще вот о чем. 256 — минимальное число генов, необходимое для того, чтобы поддерживать жизнь и воспроизводство ее самой простой формы. И мы говорим о черве. Подсчитано, что геном человека содержит от тридцати до ста пятидесяти тысяч генов. Если червь не мог эволюционировать за все время существования Вселенной, сколько сотен и тысяч миллиардов лет должны уйти на нашу эволюцию?
— Загадочный и Тайна. Они не созданы в лаборатории, — твердо заявила Камми.
— Не созданы, — согласился Ламар. — Человечество никогда не создавало новую форму жизни и никогда не сможет это сделать. Мы можем улучшать тот или иной вид. Модифицировать его, но не создавать. И наши Загадочный и Тайна… они — новый вид.
Возможно, почувствовав, что люди потеряли к нему интерес, Мерлин закружил по кухне, обнюхивая пол в поисках запахов своих новых друзей, которых ему так не хватало.
— Так откуда они взялись? — спросила Камми.
Ламар пожал плечами:
— Исходя из сугубо материалистической точки зрения, их неожиданное появление предполагает существование некоего механизма, кардинально отличающегося от эволюции через естественный отбор. В кембрийском периоде на протяжении каких-то пяти миллионов лет появилась сотня новых филюмов[51], тысячи видов. Насколько нам известно, они могли постепенно появляться все эти пять миллионов лет… или в один момент. Ни один новый филюм больше не появился. Ни один новый филюм не эволюционировал. На сегодняшний день остается тридцать филюмов, остальные исчезли. А теперь, возможно, их стало тридцать один.
— Так вот о чем вы толкуете! В какую-то минуту Загадочный и Тайна не существовали… а в следующую появились? — спросила Камми.
— Я — математик и ученый и изложил вам материалистические соображения по части происхождения этих двух удивительных существ. Чтобы дать ответ, не противоречащий здравому смыслу, мне придется сойти с позиции материалиста и обратиться к интуиции, к знанию, с которым мы рождаемся и от которого, похоже, пытаемся убегать всю жизнь. Т.С. Элиот[52] писал: «Ты знаешь только то, чего ты не знаешь». А я не знаю следующего — откуда появились Загадочный и Тайна и почему они появились здесь. Но я верю, что в один момент они были инертной материей, или даже не материей, а только идеей, существовали как мысль… мгновением раньше не дышали, а в следующее — задышали.
Шум привлек их внимание к открывающейся двери черного хода.
Из клетки — на стол, со стола — на пол, Загадочный и Тайна спускаются, не боясь, что их снова схватят или им причинят вред. Они верят в дарованный им разум и в заключенный с ними договор.
Потом к закрытому порталу в восточной стене комнаты, через который никто не входит и никто не выходит. Этот путь закрыт на «молнию», застежка которой лежит на полу. Тайна тянет ее наверх, и стена становится дверью.
Вместе с Загадочным она выходит из яркого света в ночь, в слабый лунный свет, точно так же, как днем раньше они вышли из бесконечности в конечное, из безвременья — во время. Она ничего не помнит о том, как была создана, но внезапно она существует и ее переполняет радость. Она здесь по какой-то причине, и ее жизнь во времени должна быть прожита правильно, чтобы она вновь смогла жить вне времени. Это Тайна знает.
На всех четырех они торопливо обегают то место, где сидели в клетке, бегут по траве, где недавно играли, к ступеням и двери.
Они бы постучали, но дверь не заперта. Они входят из темноты в свет, где их радостно приветствует бесстрашный, добродушный пес. И трое людей резко поднимаются со стульев, Камми, Грейди и еще один человек, который плакал, когда пожимал их руки, протянутые между прутьями решетки.
Тайна подходит к Камми, чтобы отдать ей предмет с коротким лезвием, который она использовала, чтобы вывернуть болты в клетке. Камми падает на колени. Она полна милосердия, светится им, но где-то внутри таится грусть. Тайна это знает.
И когда Камми берет предмет с лезвием, Грейди говорит: «Это старый сырный нож моей мамы. Ей очень нравилась рукоятка в форме Санта-Клауса».
Наслушавшись разговоров столь многих людей, слушая их очень внимательно, Тайна уверена, что пришло время переходить на новую тропу, делать новый шаг, как теперь будет всегда. Она смотрит на Загадочного, и Загадочный смотрит на нее — да, время пришло.
И Тайна говорит, обращаясь к Камми:
— Ты чистая. Такая чистая, и хорошая, и прекрасная. Ты — сильный, сильный свет.
Часть третья
ЖИЗНЬ В СМЕРТИ
Поворотный пункт в истории науки и человечества, уход одной великой теории и постепенная разработка другой — это нечто, величайшее событие, но в тот момент, когда Тайна заговорила, оно стало сущей безделицей, и даже слово «неповторимость», которое часто используют ученые, описывало тот момент далеко не в полной мере.
Фразы, произнесенные Тайной, потрясли Камми ничуть не меньше самого факта, что Тайна заговорила. Голос существа ласкал слух, нежный голос ребенка, а удивительные глаза Тайны, казалось, могли видеть сердце Камми, как ребенок иногда видит правду, которую взрослые намеренно скрывают от себя.
Когда и Загадочный обратился к Грейди таким же мелодичным голосом: «Пожалуйста, не бойтесь. Мы никогда не съедим вас, пока вы будете спать», — время пошло, и они определились с тем, что делать дальше. Никакой дискуссии не потребовалось: Камми, Грейди и Ламар в один миг пришли к выводу, что не могут позволить Полу Джардину и Министерству национальной безопасности держать этих существ взаперти, отгородив от остального мира.
Они стали свидетелями события не века, а, скорее всего, тысячелетия. Будущее человечества, дороги, по которым оно пойдет, выбор, который сделает, зависели от этого события в намного большей степени, чем кто-либо мог себе представить. И никто, ни чиновник, ни король, ни государственное ведомство, ни правительство, не имел права утаивать эту новость от всего человечества.
Они не могли спрятать этих существ здесь и не могли пуститься с ними в бега. Потому что преследование продолжалось бы до тех пор, пока Загадочный и Тайна не вернулись бы к Джардину. Он располагал неограниченными возможностями, и у него был лазерный полиграф.
— Ученые сейчас на обеде в столовой, — отметил Ламар. — Потом они проведут еще час в общей дискуссии. Если охранник у палатки не заглянет в нее и не обнаружит, что клетка пуста, у нас есть пара часов до того, как поднимется тревога.
— Нам отсюда не уехать, — Грейди насупился. — Нас увидят агенты, которые дежурят в домах по Крекер-драйв. Плюс блокпост на пересечении с шоссе. Если мы не остановимся, если попытаемся прорваться, думаю, они прострелят нам колеса, как минимум колеса. Если мы поедем через луг на внедорожнике, они нас услышат, при такой луне даже увидят, и отрежут нам путь.
Они не могли воспользоваться ни телефонами, ни устройствами для передачи текстовых сообщений, ни Интернетом. Да и потом, те, кто не видел Загадочного и Тайну вживую, едва ли поверят в их существование.
— А если нам уйти пешком? — спросила Камми. — Какой у нас ближайший дом? Макдермоттов?
Грейди покачал головой:
— Две мили по пересеченной местности, крутые склоны, опасность оползней.
Загадочный и Тайна сидели по обе стороны Мерлина в позе луговых собачек, положив руки на его спину. Все трое слушали больших, с бесшерстной кожей людей, склоняя голову то в одну, то в другую сторону.
— Дом Карлайтов в полутора милях, — продолжил Грейди. — Дойти можно по оленьим тропам, проложенным в лесах и по лугам, за которыми начинаются их поля.
— Джим и Нора Карлайт? Я занималась их лошадьми. Они хорошие люди и умные. Увидев Загадочного и Тайну, они поймут, каковы ставки, и позволят нам воспользоваться одним из их автомобилей. Уж там мы можем не опасаться охранников и блокпостов на дороге.
— Я лучше останусь здесь, — предложил Ламар, — задержу их, насколько смогу. А потом запутаю и направлю по неправильному пути. Создам хаос, вот что я сделаю.
— Нет, — покачал головой Грейди. — Джардин знает о моей службе в армии, знает о моей дружбе с Марком, поэтому теперь ему, скорее всего, известно о том, что мы знакомы. Так вы состаритесь и умрете за решеткой. Наилучший для вас вариант — оставаться с нами. Пока мы с Загадочным и Тайной не покажемся перед телекамерами, где бы это ни произошло.
— А мои туфли? Я смогу идти с вами в этих туфлях, они не будут нас тормозить?
— Это же «рокпорты»?[53] Едва ли у вас возникнут проблемы. Мы не собираемся лазать по горам, просто прогуляемся по лесу.
— Я не отношусь к любителям прогулок по лесу, но буду стараться изо всех сил, чтобы не отстать от вас.
— Между нами и лесом выставлены охранники?
— Да, — ответил Ламар. — Определенно.
Читать бесплатно другие книги:
