Слезы дракона Кунц Дин

2

Этот до безобразия вонючий человек, от которого несет даже хуже, чем от упавшего с дерева на землю и полностью сгнившего апельсина, наполненного шевелящимися червячками, хуже, чем от дохлой и пролежавшей три дня крысы, этот самый вонючий на свете человек, от запаха которого все время свербит в носу и хочется непрерывно чихать, человек этот бредет с улицы на улицу, с аллеи на аллею, сопровождаемый облаком самых невероятных, самых неприятных ароматов.

В нескольких шагах позади него, не приближаясь, идет пес, держа нос по ветру, принюхиваясь к запаху того-кто-может-убить, непонятным образом затесавшемуся в это многообразие других запахов.

Они останавливаются у черного входа того места, где люди готовят себе пищу. Отличные запахи, настолько сильные, что даже напрочь забивают прочно устоявшиеся смрад и вонь этого человека, запахи, напоминающие, что он голоден. И до чего же их много, ах, до чего же много! Говядина, курятина, морковь, сыр. Сыр ничего, правда, в зубах застревает, но вкус ничего, во всяком случае, гораздо лучше, чем у жевательной резинки, которая тоже застревает в зубах, но не так хороша на вкус. Хлеб, горошек, ваниль, шоколад и много-много всяких разностей, так что просто челюсти сводит и обильно текут слюнки. Иногда он подбегает к таким местам, где люди готовят пищу, просительно виляет хвостом, и люди порой бросают ему вкусные объедки. Но большей частью прогоняют его, кидают в него камнями и палками, кричат, топают на него ногами. Людей вообще трудно понять, и особенно, когда дело касается еды. Многие из них берегут еду, не прикасаются к ней - а затем выбрасывают ее на помойку целыми контейнерами, где она гниет и страшно воняет. А если опрокинешь ненароком контейнер с пищевыми отходами - не пропадать же добру пока не испортилось, - они бегут к тебе со всех ног, стpaшнo вопят и гонят тебя, словно ты какой-нибудь там кот-замухрышка. Ему не нравится, когда кто-то за ним гонится. Гоняться надо за драными кошками. А он не кошка. Он - собака. Это жe так ясно. Странные существа эти люди.

Вот этот вонючка стучит в дверь, снова стучит, и дверь отворяет толстый человек, весь в белом и в клубах вкусных запахов.

- Господи, Сэмми, ну и видок же у тебя! В тысячу раз хуже обычного, - говорит толстяк в белом.

- Немного кофе, - произносит вонючка, протягивая толстяку бутыль, которую держит в руке. - Прости, что побеспокоил, мне ужасно неловко, но мне обязательно нужно выпить хоть немного кофе.

- А ведь я помню, каким ты был, когда много лет тому назад начинал свою карьеру…

- Немного кофе, чтобы оклематься.

- …и работал в том крохотном рекламном агентстве в Ньюпорт-Бич.

- До зарезу нужно протрезветь.

- …до того, как перешел работать в крупное агентство в Лос-Анджелесе. Помню тебя всегда таким быстрым, энергичным, элегантно одетым, все на тебе с иголочки и самое что ни на есть модное.

- Если не протрезвею, мне крышка.

- Это точно, - подтвердил толстяк.

- Пожалуйста, Кенни, налей мне в термос немного кофе.

- От одного кофе не протрезвеешь. Я тебе вынесу чего-нибудь поесть, обещай, что обязательно поешь, хорошо?

- Конечно же, обещаю. Но, ради Бога, не забудь налить туда кофе.

- Отойди от двери. Не хочу, чтобы босс тебя заметил и догадался, что я тебя прикармливаю.

- Конечно, конечно, Кенни. Я тебе ужасно благодарен. Но мне, хоть умри, обязательно надо протрезвиться.

Толстяк немного наклоняется набок и силится заглянуть за спину вонючки:

- У тебя с собой что, собака, Сэмми?

- А? У меня? Собака? Господи, откуда?

Вонючка оборачивается назад, смотрит на него, явно удивлен. Скорее всего, вонючка сейчас его прогонит, может даже пнуть ногой, вот толстяк - это другое дело. Толстяк добрый. Тот, кто так вкусно пахнет, не может быть злым.

Толстяк наклоняется от двери вперед, пропуская свет оттуда, где много еды. Голосом человека-желающего-накормить-собаку говорит:

- Эй, псина, где ты там?

Если по-честному, то толстяк просто издает какие-то звуки, пес, конечно же, не понимает их смысла, слышит звуки, издаваемые человеком, и все. На всякий случаи виляет хвостом, так как знает, что людям это нравится, затем наклоняет голову набок, и на морде его появляется умильное выражение, которое неизменно вызывает у людей возглас: "Ну надо же!"

Толстяк говорит:

- Ну надо же! Ты явно домашняя псина, да? Кто же мог выбросить такого красавца на улицу, а? Есть хочешь? Ну конечно же, хочешь. Это мы сейчас быстро устроим, псина.

Люди часто называют eго Псиной, чаще, чем по-другому. Много-много лет тому назад, когда он еще был щенком, одна маленькая девочка, которая его очень любила, звала его Принцем, но это было давно, очень давно.

Женщина и мальчик кличут его Вуфером, но чаще всего его все же называют Псиной. Он усиленно виляет хвостом и скулит, всем своим видом показывая, что толстяк ему нравится. И как-то даже весь трепещет, чтобы показать, какой он весь из себя безобидный, очень хороший пес. Ну очень хороший. Людям это нравится.

Толстяк что-то говорит вонючке, затем исчезает за дверью, закрыв ее за собой.

- Надо обязательно протрезвиться, - бормочет себе под нос вонючка.

Теперь остается только терпеливо ждать. Очень тяжело вот так стоять и ждать. Ужасно тяжко стоять на месте и ждать, когда с дерева спустится кошка. Но самое трудное - это стоять и ждать, когда принесут поесть. Время с того момента, как люди решают дать тебе поесть, и до того, как они действительно приносят те6е еду, кажется таким бесконечно долгим, что в течение него можно успеть и погнаться за кошкой, и погнаться за машиной, и обнюхать всех собак в округе, и облазить в поисках еды всю помойку, может быть, даже чуток соснуть, - и все равно придется еще долго ждать, пока они наконец принесут тебе поесть.

- Я видел такое, о чем должны знать все люди, - бормочет себе под нос вонючка.

Стараясь держаться от этого человека подальше, все еще непрерывно виляя хвостом, он делает все возможное, чтобы не вдыхать ароматы, источаемые местом, где готовят пишу, отчего ожидание становится совсем невыносимым, но запахи со всех сторон окружают его, и он не может не вдыхать их.

- Крысолов - не галлюцинация, он существует на самом деле.

Наконец толстяк возвращается, неся в руках странную бутылку и пакет для вонючки… и тарелку, доверху наполненную объедками.

Виляя хвостом, весь дрожа от нетерпения, он почти уверен, что объедки предназначены, конечно же, ему, но не хочет показаться чересчур нахальным, даже не трогается с места, чтобы подойти поближе к тарелке, а вдруг объедки не для него, и тогда толстяк пнет его ногой, заорет и прогонит. Кто его знает? И потому он ждет. На всякий случай жалобно скулит, чтобы напомнить толстяку о себе. Но вот толстяк ставит тарелку на землю, и теперь он твердо знает, что это все ему, и это хорошо, это прекрасно, Господи, это великолепно.

Крадущейся походкой, несмело приближается к тарелке, набрасывается на еду. Ветчина. Говядина. Куски хлеба, вымоченные в подливе. Ах, как хорошо, очень, очень, очень хорошо!

Толстяк присаживается перед ним на корточки, протягивает руку, чтобы приласкать, почесать у него за ухом, и он, хотя ему явно не по себе, позволяет толстяку это делать.

Иногда люди имеют дурную привычку подманить тебя едой, протягивают ее тебе, дают даже немного попробовать, потом делают вид, что хотят тебя приласкать, а сами больно бьют тебя по морде или пинают ногой, а порой, случается, делают и похуже.

До сих пор у него на памяти мальчишки, которые однажды подманили его едой, очень веселые, жизнерадостные такие были мальчишки. Протягивали ему куски мяса. Кормили его прямо с рук. Хорошие такие мальчишки. И все ласкали его. Чесали за ухом. Он обнюхал их и не заподозрил ничего дурного. Лизал им руки. Хорошие мальчишки, пахнущие солнцем, нагретым песком, соленым морем. Он становился на задние лапы, он гонялся за собственным хвостом, он кубарем перекатывался через голову - и все для того, чтобы сделать им приятное, развеселить их, вызвать их смех. И кaк же они смеялись! И боролись с ним. Он даже на спину перевернулся, подставляя им живот, подвергая себя ненужному риску. Позволяя им чесать свое брюхо. Хорошие мальчишки. Может быть, кто-нибудь из них догадается взять его к себе домой, станет кормить его каждый день… И вот тогда-то они схватили его за загривок, а у одного из них была маленькая палочка с огнем, и они попытались поджечь его шерсть. Он крутился, вертелся, извивался ужом, скулил, пытаясь высвободиться. Огонь на палочке потух. Они зажгли новую. Он мог бы покусать их. Но это было бы плохо. Он был хорошим псом. Очень хорошим. В ноздри ему ударил запах паленой шерсти, но она плохо горела, и они зажгли еще одну палочку, но ему удалось вырваться из их рук. И убежать. На бегу он оглянулся назад. Радостные, визжащие от восторга мальчишки. Пахнущие солнцем, нагретым песком, соленым морем. Смеющиеся мальчишки. Тычут в него пальцами и аж заходятся от смеха.

Большинство людей хорошие, но есть среди них и плохие. Иногда он сразу же по запаху отличает хороших от плохих. Плохие пахнут холодом… льдом… холодным металлом… хмурым морем, когда нет солнца и люди уходят с пляжей. Но иногда плохие пахнут так же, как и хорошие. Люди - самое интересное, что есть на свете. А до чего пугливы!

Толстяк, который сидит подле него у черного входа в месте, где готовят еду, хороший человек. Не щелкает его по носу. Не пинает ногой. Не поджигает его шерсть. Кормит его прекрасной пищей - да, да, да, да, прекрасной - и смеется по-хорошему, когда лижешь ему руки.

Наконец, толстяк дает понять, что еда кончилась. Ты встаешь на задние лапы, скулишь, даже подвываешь, переворачиваешься на спину, подставляя живот, снова садишься и просишь, волчком крутишься на одном месте, наклоняешь просительно голову, виляешь, виляешь, виляешь, виляешь хвостом, и снова наклоняешь голову, и хлопаешь ушами, показываешь все, на что способен, чтобы выпросить еще хоть немного еды, но все напрасно. Толстяк поднимается с корточек, заходит внутрь и закрывает за собой дверь.

Ну что ж, ведь ты и так уже сыт. И фактически больше тебе и не нужно. Это, правда, вовсе не свидетельствует о том, что те6е уже больше вообще не хочется есть.

Значит подождем маленько. Прямо здесь, за дверью. Он - хороший человек. И обязательно вернется. Не может же он забыть тебя, выкинуть из головы твои штучки, виляние хвостом, просительное поскуливание?

Надо ждать.

Ждать.

Ждать. Ждать.

Вскоре, однако, он вспоминает, что до того, как наткнулся на толстяка, был занят чем-то интересным. Но чем именно?

Интересно…

И вдруг в мозгу всплывает вонючка!

Странный вонючий человек сидит прямо на земле в конце аллеи между двумя кустиками, прислонившись спиной к стене места, где люди готовят пищу. Ест прямо из пакета, запивает еду из большой бутылки. От него вкусно пахнет кофе. И едой!

Еда!

Он трусцой семенит к вонючке, надеясь, что тот ему тоже даст чего-нибудь поесть, но вдруг останавливается, так как чует запах оборотня. Запах этот исходит от вонючки. Он витает в ночном воздухе. Очень сильный запах, холодный и страшный, прилетевший сюда вместе с ночным ветром.

Тот- кто-может-убить снова где-то поблизости.

Перестав вилять хвостом, пес отворачивается от вонючки и бежит по ночным улицам, принюхиваясь только к этому запаху, единственному из множества других, быстро приближаясь к тому месту, где кончается земля и начинается песок, а далее вода, много воды, к грохочущему, холодному, мрачному черному океану.

3

Соседи Ордегарда, как и соседи Рикки Эстефана, оказались глухи ко всему, что происходило рядом с ними. Выстрелы и звон разбиваемого стекла остались 6ез внимания. Кoгдa Гарри открыл входную дверь и выглянул наружу, ночь была тихой и мирной и вдали не слышно было быстро приближающихся полицейских сирен.

У него возникло ощущение, что схватка с Тик-таком происходила как бы во сне в который были допущены только Гарри и Конни. Однако в реальности столкновения сомневаться было невозможно: слишком много свидетельствовало против этого: отсутствующие патроны в барабанах их револьверов, осколки битого стекла, усыпавшие пол балкона спальни, порезы, царапины и ссадины на их лицах, теле и руках.

Первым побуждением Гарри - и Конни тоже - было поскорей убраться отсюда восвояси, пока бродяга снова не вернулся. Но обоим также было ясно, что деваться им некуда: Тик-так все равно их обнаружит, куда бы они ни пытались от него сбежать, к тому же им наконец предоставилась возможность постараться извлечь хоть какую-нибудь практическую пользу из последствий только что окончившейся схватки.

В спальне Джеймса Ордегарда под злобным, пристальным взглядом вурдалака на полотне Гойи Гарри стал искать более существенные доказательства реальности случившегося. Кровь, например. Конни в упор успела всадить в Тик- така по крайней мере три, а то и все четыре пули. Ему оторвало часть лица, и в горле у него зияло огромное входное пулевое отверстие. После того как бродяга выбросил Конни через раздвижную дверь на балкон, Гарри влепил ему в спину еще две пули. Пол и стены комнаты должны бы быть заляпаны кровью, как пивом после бурной студенческой попойки. Но нигде, куда бы ни упирался его взгляд, не было ни капельки: ни на стенах, ни на ковре, ни на кровати.

- Ну? - держа в руке стакан с водой, спросила Конни.

Аспирин застрял у нее в горле, и она пыталась протолкнуть его внутрь водой. А может быть, таблетки давно уже проскочили и в горле у нее першило от чего-то совершенно другого - страха, например, чего раньше с ней никогда не бывало.

- Нашел что-нибудь?

- Никакой крови. Только какая-то жидкая грязь.

Вещество, которое он растирал между пальцами, по виду и впрямь походило на увлажненный грунт, да и пахло соответственно. Кровать и ковер были сплошь засыпаны густеющими комками этого вещества и залиты жидкой грязью.

Гарри, на корточках передвигаясь по комнате, останавливался подле больших сгустков грязи и тыкал в них указательным пальцем.

- Время-то прямо вскачь несется, - заметила Конни.

- Только, ради Бога, не говори мне, который час, - отозвался он, не поднимая глаз.

Но она не удержалась:

- Начало первого. Самое время для ведьм, вурдалаков и всякой другой нечисти.

- Это точно.

Не переставая тщательнейшим образом осматривать комнату, он вдруг наткнулся на небольшой катышек грязи, в котором заметил земляного червя. Тот был еще влажным, скользким хотя уже и мертвым. Вскopе на глаза Гарри попался слипшийся комок какой-то полусгнившей растительности, очень похожей на листья фикуса. Они легко отслаивались друг от друга, как тонкие лепешки многослойного восточного печенья. В самом центре лиственной гробницы лежал маленький черный жучок с жестми тонкими ножками и зелеными глазками.

Рядом с одной из тумбочек Гарри нашел слегка деформированную свинцовую пулю, одну из тех, что Конни всадила в Тик-така. Пуля была сплошь облеплена влажной землей. Он поднял ее с пола и, задумчиво глядя на нее, стал перекатывать между большим и указательным пальцами. Конни подошла поближе, чтобы получше рассмотреть находку.

- Что бы это могло значить?

- Трудно сказать… хотя, может быть…

- Что?

Он замялся, глядя на разбросанные по ковру и кровати комки земли, в голову настойчиво лезли мысли о легендах и народных сказаниях, своего рода волшебных сказках с религиозным подтекстом, более ощутимым, чем, например, в сказках Ханса Кристиана Андерсена. Скорее всего, иудейских, если ему не изменяет память. Сказаниях о кабалистических волшебствах и деяниях.

- Если собрать всю эту грязь в кучу, - задумчиво произнес Гарри, - и утрамбовать… как думаешь, можно было бы залепить у него дырки на шее и лице?

Хмуря брови, Конни сказала:

- Видимо, да. То есть… что ты хочешь этим сказать?

Он поднялся с корточек и положил пулю в карман. Уверенный, что нет надобности напоминать ей о найденной ими куче земли в гостиной Рикки Эстефана - равно как и о прекрасно вылепленной руке в обшлаге рукава, торчавшей из нее.

- Я не совсем уверен в том, что вертится у меня на языке, - замялся Гарри. - Хотелось бы сначала все тщательно обдумать.

Проходя по анфиладе комнат, они везде гасили за собой свет. И наступавшая за их спинами темнота, казалось, оживала. Снаружи послеполуночный мир был омыт - но не очищeн - воздушными потоками ветра, дувшего с океана. Ветер этот обычно нес для Гарри ощущение свежести и чистоты, но только, увы, не сегодня. Он больше не верил, что природные силы способны вечно обуздывать хаос жизни. В данный момент холодный ветер нес в себе что-то дьявольское, нечистое: заставляя думать о гранитных надгробиях, человеческих останках в объятиях леденящей смерти, тускло отсвечивающих панцирях питающихся мертвечиной жуков.

Все тело его ныло от боли и усталости, и, видимо, это измождение служило виной тому, что мысли его неожиданно приняли столь мрачный и зловещий оборот. Но какова бы ни была причина, он все более склонялся к точке зрения Конни, что именно хаос, а не порядок, был естественной мерой вещей в мире и что хаосу невозможно противостоять, можно только скользить по его поверхности, как любители острых ощущений скользят на своих досках по гребням громадных, таящих в себе опасность волн.

На лужайке между главным входом в дом и подъездной аллеей, где он оставил свою "хонду", они чуть не наступили на большую кучу влажного грунта. Ее не было в этом месте, когда они входили в дом.

Из бардачка машины Конни достала ручной фонарик и, возвратясь, направила луч на холмик, чтобы Гарри мог рассмотреть его более тщательно. Сначала он осторожно обошел вокруг холмика, внимательно оглядывая его со всех сторон, но из него не торчало ни руки, ни какой-либо другой человеческой конечности. На сей раз все следы были полностью уничтожены.

Взрыхлив пальцами землю, он, однако, обнаружил в куче комки слипшихся листьев, подобные тем, что нашел в спальне Ордегарда. Трава, камни, мертвые земляные черви. Набрякшая от влаги, почти полностью сгнившая коробка из-под сигар. Оборванные корни, сломанные веточки, тонюсенькие косточки скелетика длиннохвостого попугая, включая хрупкое кружево одного из прижатых к тельцу крыльев. Гарри и сам толком не знал, что именно ищет: может быть, вылепленное из земли, подобно руке, обнаруженной ими в квартире Рикки, сердце, еще пульсирующее странной и зловещей жизнью.

Сев в машину, он завел мотор и включил печку. Холод глубоко проник в его душу. Ожидая, когда придет вожделенное тепло и не сводя глаз с черного холмика земли на темной лужайке, Гарри рассказывал Конни легенду о големе, мстительном чудище, вылепленном из земли. Она слушала его не перебивая, напрочь отбросив прежний свой скептицизм, так мешавший ей раньше, у себя на квартире, толком вникнуть в его горячий, но бессвязный рассказ о вполне реальной возможности существования социопата, обладающего сверхпсихическими способностями и демонической силой, могущей возействовать на других людей.

Кoгдa он закончил, она уточнила:

- Выходит тогда, чтобы убивать, он создает себе големов, а сам при этом отсиживается где-нибудь в полной безопасности.

- Скорее всего, так.

- А големов лепит из земли.

- Или песка, или растений - из чего угодно, из любого подручного материала.

- Создает их силой разума?

Гарри промолчал.

- Силой разума или с помощью какого-нибудь волшебства, как в сказке?

- Господи, да я-то откуда знаю. Мне и самому все это кажется невероятным.

- И тебе все еще кажется, что он к тому же способен вселяться в других людей и использовать их как марионеток?

- Скорее всего, нет. Во всяком случае, на этот счет у нас пока не было прямых доказательств.

- А Ордегард?

- Думаю, между ним и Тик-таком нет никакой связи.

- Да? Но ведь ты же сам настаивал, чтобы мы поехали в морг, так как тебе казалось…

- Правильно, казалось раньше, но не теперь. Ордегард - это самый обычный, доморощенный псих эпохи первого пришествия. Я как вырубил его вчера на чердаке, так этим все и кончилось.

- Но Тик-так же объявился здесь, в доме Ордегарда…

- Объявился потому, что мы здесь ошивались. Каким-то образом он умеет нас находить. Благодаря нам он и явился сюда, а не потому, что как-то был связан с Джеймсом Ордегардом.

От печки упруго дул горячий воздух. Его струи, обтекая Гарри со всех сторон, не могли, однако, растопить лед, разовавшийся, как ему казалось, у него в душе.

- В разное время в течение нескольких часов мы просто-напросто напоролись на двух разных психов,- продолжал Гарри. - Сначала на Ордегарда, а потом на этого. Просто нам сегодня здорово не повезло, вот и все.

- Зато есть шанс попасть в книгу рекордов, - хмуро сострила Конни. - Но, если Тик-так - не Ордегард, чего ему от тебя-то надо? Почему он хочет убить именно тебя?

- Понятия не имею.

- У тебя на квартире, перед тем как сжечь ее, разве не он сказал тебе, что стрелять в него не значит покончить с ним?

- Да, что-то в этом роде. - Гарри силился вспомнить что еще орал ему голем-бродяга, но тщетно. - Насколько я помню, он даже и не называл имени Ордегарда. Это я сам решил… Нет. Ордегард, скорее всего, ложный след.

Он боялся, что теперь она может спросить, а как им напасть на нужный, правильный, след, который выведет их на Тик-така. Но Конни, сообразив, видимо, что ему и самому хотелось бы это знать, не стала припирать его к стенке.

- Ну и жарища, - сназала она.

Гарри убавил тепло в печке. Но внутри него лед так и не растаял. В блеклом свете приборного щитка он вдруг обратил внимание на свои руки. Они были сплошь покрыты грязью, словно руки человека, живьем закопанного в могилу, который только что с большим трудом выкарабкался наружу.

Подав "хонду" немного назад, Гарри выехал из подъездной аллеи и стал осторожно выбираться из крутых холмов Лагуны. Улицы в этой части города были совершенно безлюдны в столь поздний час. В большинстве домов свет был уже погашен. И казалось, что они едут по современному городу- призраку, жители которого куда-то бесследно исчезли, как канули в небытие члены экипажа старинного парусника "Мери Селеста": пустые койки в темных домах, включенные телевизоры в опустевших квартирах, еда, оставленная нетронутой на тарелках в притихших кухнях, где некому садиться за вечернюю трапезу.

Взгляд его упал на часы на приборном щитке: 12:18. До рассвета оставалось чуть больше шести часов.

- Я так устал, что мысли в голове путаются, - пожаловался Гарри. - А, черт бы меня побрал, думать надо, обязательно надо.

- Давай поедем куда-нибудь, выпьем кофе, да и поесть бы не мешало. Надо хоть немного прийти в себя.

- Давай. Куда поедем?

- В "Грин-Хаус". На прибрежном шоссе. Он в это время еще открыт.

- "Грин-Хаус". Знаю, бывал там.

Пока они спускались с очередного крутого холма, оба молчали, затем Конни сказала:

- Знаешь, что меня больше всего поразило в доме Ордегарда?

- Что?

- Он напомнил мне мою собственную квартиру.

- Да? Каким же образом?

- Не валяй дурака, Гарри. Ты же собственными глазами видел и то и другое.

Гарри и сам заметил это сходство, но не хотел придавать этому значение.

- У него все же гораздо больше мебели, чем у тебя.

- Не намного. Никаких безделушек, ничего из так называемых декоративных вещей, никаких семейных фотографий. Одна картина у него, одна у меня.

- Но существует и значительная, я бы сказал, огромная, разница: у тебя висит плакат, в основе которого вид, снятый парашютистом с высоты птичьего полета, яркий, жизнерадостный, когда смотришь на него, испытываешь ощущение парения, свободы, прямо противоположное тому, которое чувствуешь, когда смотришь на этого вурдалака, пожирающего труп.

- Я в этом не уверена. Картина в его спальне говорит о смерти, о человеческой судьбе. Мой плакат тоже, как мне кажется, больше грустный, чем жизнерадостный. Он фактически тоже говорит о смерти, о том, как падаешь и ждешь, ждешь, когда же наконец раскроется парашют, а он не раскрывается.

Гарри, оторвавшись от дороги, перевел на нее взгляд. Конни не смотрела на него. Голова ее была запрокинута назад, глаза закрыты.

- Ты такая же самоубийца, как и я, - буркнул он.

- Тебе-то откуда это известно?

- Известно.

- Ни фига тебе не известно.

Притормозив на красный свет перед въездом на прибрежное шоссе, он снова повернулся в ее сторону. Глаза ее все еще были закрыты.

- Конни…

- Я всегда мечтала о свободе. А что, по-твоему, есть высшее проявление свободы?

- Просвети.

- Высшее проявление свободы есть смерть.

- Брось-ка ты эти свои дурацкие фрейдистские штучки, Галливер. Что мне больше всего в тебе нравится - ты никого никогда не стремишься подвергнуть психоанализу.

К ее чести, она улыбнулась, вспомнив, очевидно, что это же самое говорила ему в ресторане после стычки с Ордегардом, когда он попытался выяснить, такой ли она в действительности была бездушной, какой стремилась себя подать.

Она открыла глаза. Посмотрела на светофор:

- Зеленый.

- Я еще не готов ехать.

Она удивленно вскинула брови.

- Во-первых, никак не пойму, ты просто так чешешь языком или правда думаешь, что между тобой и этим фруктом Ордегардом существует что-то общее?

- Ты имеешь в виду всю эту дребедень насчет того, что следует любить хаос, принимать его как должное? Так оно, может быть, и есть, если не хочешь остаться в дураках в наше идиотское время. Но сегодня мне все больше кажется, что я любила кататься на волнах хаоса, потому что втайне надеялась, что одна из них в конце концов угробит меня.

- Любила?

- Теперь у меня пропало это чувство любви к хаосу.

- Из-за Тик-така?

- Нет. Просто… чуть раньше, сразу же после работы, еще до того, как сгорела твоя квартира и все пошло сикось-накось, я открыла для себя в своей жизни новые цели, которых раньше у меня никогда не было и ради которых стоит жить на свете.

На светофоре снова загорелся красный свет. Мимо них с шелестом пронеслись две машины и свернули на прибрежное шоссе.

Гарри молчал, боясь, что, задав вопрос и перебив ее, навсегда распрощается с возможностью выслушать до конца то, о чем она начала ему рассказывать. В течение шести месяцев арктический холод, заморозивший ее, не понизился ни на градус, если не считать того кратчайшего мига в ее квартире, когда, казалось, она была готова открыть ему самые сокровенные тайники своей души. Но тогда снова быстро задули арктические ветры и на корню заморозили это ее желание, однако в данный момент лед дал первую трещинку. Его желание во что бы то ни стало проникнуть в ее внутренний мир было таким сильным, что явным образом свидетельствовало, во-первых, о его собственной потребности обрести хоть какие-нибудь связи в этом мире, вo-вторых, о том, за какими непреодолимо крепкими запорами хранила она все, что касалось ее лично; он готов был, если потребуется, все оставшиеся ему шесть часов жизни, стоя у светофора, но обязательно дождаться, когда Конни сама вложит ему в руки ключ к тайнику, в котором - он верил - за внешне непроницаемой оболочкой умудренного опытом полицейского следователя сокрыта именно та, особая, женщина, к которой он стремился всю жизнь.

- У меня была сестра, - прервала она молчание. - Об этом я узнала только недавно. Ее уже нет в живых. Минуло уже пять лет с тех пор, как она умерла. Но после нее остался ребенок. Девочка. Элеонора. Элли. Теперь я не хочу просто так быть стертой с лица земли, не хочу больше скользить, рискуя, по поверхности хаоса. Я хочу увидеть Элли, узнать ее поближе, полюбить ее, если смогу, а собственно, почему "если"? Обязательно смогу! Может быть, то, что случилось со мной в детстве, не полностью уничтожило во мне способкость любить. Может быть, я могу не только ненавидеть. Мне надо обязательно это выяснить. И сделать это поскорей.

Слова эти несколько обескуражили его. Если он правильно ее понял, в сердце Конни не было места тому чувству, которое он питал к ней. Ну что ж! В отличие от нее он был уверен, что она способна на любовь, что обязательно отыщет в сердце уголок для своей племянницы. А одарив своей любовью девочку, найдет в нем место и для любви к нему.

Они встретились взглядами, и она улыбнулась.

- Господи, меня послушать - так чистая неврастеничка, готовая вывернуть душу наизнанку перед тележурналистом в открытом эфире.

- Да что ты, вовсе нет. К тому же… мне это действительно интересно.

- Еще немного… и я открою тебе, что люблю спать с мужиками, которые одеваются, как их матери.

- Правда?

Она рассмеялась.

- А то как же!

Ему хотелось узнать, что она имела в виду, когда сказала "То, что случилось со мной в детстве", но он не посмел спросить ее об этом. То, что произошло с ней тогда, если и не было ее сутью, ей, по крайней мере, таковой представлялось, и говорить или не говорить об этом - решать ей самой. К тому же у него к ней была тысяча - нет, десять тысяч - других вопросов, на которые он бы хотел получить ответ, но, если начнет их задавать, то стоять им у этого перекрестка без движения до рассвета, пока не придет Тик-так и не убьeт их.

На светофоре снова загорелся зеленый свет. Тронув с места, он повернул направо. Через два квартала они припарковались у "Грин Хаус".

Выходя вслед за Конни из "Хонды", Гарри заприметил какого-то совершенно измызганного бродягу, примостившегося в тени за углом здания, в котором размещался ресторан, прямо против аллеи, ведшей к черному ходу. Этот бродяга совершенно не походил на Тик-така, был тщедушен и жалок на вид. Поджав под себя ноги, он сидел между двумя кустами и ел прямо из пакета, лежавшего у него на коленях, запивая еду горячим кофе из термоса, и что-то невнятно бормотал себе под нос.

Пока они шли к входу в "Грин Хаус", он неотрывно провожал их взглядом, в котором читались тревога и напряженность. Его воспаленные, налитые кровью глаза, которые ничем не отличались от сотен глаз таких же, как он, обитателей подворотен, выражали только одно чувство: панический страх. Может быть, ему мнилось, что он стал жертвой злобных космических пришельцев, обработавших его мозг микроволнами, чтобы свести его с ума. Или тысяч таинственных заговорщиков, действительно повинных в смерти Джона Ф.Кеннеди, и после нее прибравших мир к своим рукам. Или дьявольских японских бизнесменов, скупающих на корню всех и вся, превращающих людей в своих рабов и подающих в Токийских ресторанах внутренности американских детей в качестве гарнира. Еще памятно то время, когда половина, считающая себя нормальными людьми - или сходившая за нормальных, - истово верила в ту или иную, явно нелепую и сумасбродную, теорию. А для большинства полностью морально опустившихся обитателей улиц, вроде этого бродяги, подобные вымыслы были обычным житейским делом.

Конни окликнула бродягу:

- Эй, слышишь меня? Очнись.

Бродяга молчал, только злобно сверлил ее глазами.

- Мы из полиции. Усек? Легавые. Пальцем тронешь эту машину в наше отсутствие - и опомниться не успеешь, как залетишь в вытрезвитель, а потом на три месяца принудительного лечения от пьянства, а там - ни тебе спиртного, ни тебе травки. Понял?

Принудительное лечение от пьянства было единственной действенной угрозой, неизменно приводившей в трепет этих вшивых рыцарей помоек. Они опустились уже на самое дно засосавшего их болота и привыкли к любым тычкам и зигзагам судьбы. Терять им уже было нечего, кроме возможности забыться, надравшись дешевого вина или чего там еще из того, что они могли себе позволить.

- Из полиции? - удивился бродяга.

- Отлично, - сказала Конни. - Значит, дошло. Из полиции. А три месяца без выпивки, уверена, покажутся тебе как три столетия.

На прошлой неделе в Санта-Ана какой-то пьяный бродяга, воспользовавшись их отсутствием, выразил свой социальный протест, оставив на водительском сиденье их машины свои фекалии. А может быть, и он принял их за инопланетян, для которых подарок в виде человеческих испражнений мог быть интерпретирован как знак добросердечия и, одновременно, как приглашение к межгалактическому сотрудничеству. Как бы там ни было, Конни была за то, чтобы пришлепнуть этого гада прямо на месте престуnления, и Гарри пришлось использовать весь свой дипломатический такт, чтобы убедить ее, что принудительное лечение было более жестокой мерой пресечения.

- Двери не забыл закрыть? - спросила она Гарри.

- Нет.

Когда они уже скрылись за дверью "Грин Хаус", бродяга задумчиво повторил:

- Из полиции?

4

Подкрепившись печеньем и картофельными чипсами, Брайан на короткое время воспользовался своим САМЫМ МОГУЧИМ И ТАЙНЫМ ОРУЖИЕМ, чтобы, подойдя к краю внутреннего дворика, пописать через перила прямо в раскинувшийся далеко внизу молчаливый океан. Ему доставляло огромное удовольствие проделывать такие штучки на глазах у всего честного народа, прямо на улице, зная, что его САМОЕ МОГУЧЕЕ И ТАйНОЕ ОРУЖИЕ всегда обеспечитему полное алиби. Облегчившись, он вернулся в дом.

Пища сама по себе редко помогала ему полностью восстанавливать силы. Ведь, в конце концов, он только еще СТАНОВИЛСЯ богом, а, согласно Библии, даже первому Богу на седьмой день потребовался отдых. Чтобы творить чудеса, Брайану необходимо было также немного поспать, хотя бы в течение одного часа.

В спальне, освещенной только одной лампой, стоявшей на ночном столике, он на некоторое время задержался у покрытых черным лаком полок, на которых в консервирующей жидкости плавали глаза самых разнообразных цветов и оттенков, принадлежавшие когда-то живым существам, благoдapнo ощущая на себе их пристальные вечные взгляды. Обожающие его.

Развязав пояс своего красного халата, движением плеч скинул его с себя на пол. Глаза смотрели на него с любовью. Со страстью. Он чувствовал эту любовь и принимал ее как должное. Открыл одну из банок. Плававшие в ней глаза когда-то принадлежали женщине из стада, чье исчезновение не вызвало тогда особых треволнений в обществе. Когда-то они были голубыми и красивыми, теперь цвет их поблек, а зрачки покрылись молочной плевой.

Опустив пальцы в остро пахнущий раствор, Брайан вынул из банки один голубой глаз и переложил его в левую руку. Ощущение было такое, словно в руке он держал спелый финик, - податливый и одновременно упругий, но только влажный.

Прижав глаз ладонью к груди, он стал мягко перекатывать его поперек, от соска к соску, влево-вправо, но осторожно, чтобы ненароком не раздавить и чтобы мертвая женщина могла воочию увидеть его во всей красе славного его СТАНОВЛЕНИЯ, каждую гладкую поверхность, каждый изгиб, каждое углубление его грудной клетки. Маленький шарик приятно холодил разгоряченную кожу, оставляя на ней за собой влажный петляющий след. По всему телу пробегала восхитительная дрожь. Рука с прижатым к нему скользким шариком мягко опустилась на плоский живот, стала описывать на нем круги, затем на некоторое время застыла в углублении пупка.

Из открытой банки он достал второй голубой глаз. Зажав его между телом и правой ладонью, дал возможность обоим глазам насладиться своим телом: грудью, боками, бедрами, затем снова вверх по животу, груди… и выше, выше, по левой и правой стороне шеи, к лицу, мягкими кругами водя влажными податливыми шариками по щекам, круг, круг, еще круг, еще, еще и еще. Ах, как приятно, когда тобой восхищаются! Как здорово повезло этой мертвой женщине, что ей позволено столь интимное общение со СТАНОВЯЩИМСЯ богом, когда-то осудившим и казнившим ее.

Извилистые влажные дорожки обозначали путь каждого глаза. По мере того как жидкость испарялась, оставляя за собой холодную росу следов, нетрудно было внушить себе, что это высыхали на теле капельки слез, пролитые мертвой женщиной, ощущавшей безмерную радость от столь интимного соприкосновения с ним.