Слезы дракона Кунц Дин

10

Брайан толкнул застекленную дверь и вышел из спальни на балкон. Он никогда не запирал в доме дверей. Понимая что пока не завершится процесс его СТАНОВЛЕНИЯ, он должен быть тише воды и ниже травы, Брайан тем не менее еще с младенчества никого и ничего не боялся. Трусами были все другие мальчики, но только не он. Тайная его сила превратила его, пожалуй, в самого самонадеянного в мире человека, какого не знала история. Он был уверен, что никто не в состоянии помешать ему исполнить свое предназначение, его путь к вершине Олимпа был заранее предначертан, и требовалось только терпение, чтобы исполнить это ПРЕДНАЧЕРТАНИЕ.

Ночь была свежей и влажной. Капельки росы сплошным ковром устилали балкон. С моря дул прохладный ветерок. Красный халат на нем был туго стянут у пояса, но его полы, раздуваясь от ветра, напоминали собой пузырящуюся кровь.

Огни Санта-Каталины, расположенной в двадцати шести милях к западу от его дома, были скрыты густой пеленой висевшего над водой тумана, однако самого тумана видно не было. После дождя небо все еще хмурилось, напрочь скрыв от глаз звезды и луну, Брайан даже не мог видеть ярко освещенные окна своего соседа, так как его дом располагался на самом кончике далеко выступавшего в море утеса и с трех сторон был окружен отвесными берегами и водой.

Ночь, казалось, укутала его в свою темноту, такую же уютную и сладостную, как его чудесный шелковый халат. Рокот, плеск и нескончаемый шорох прибоя успокаивали нервы.

Словно колдун, застывший на скалистой вершине у одиноко стоявшего там алтаря, Брайан закрыл глаза и слился со своей таинственной силой. И перестал ощущать прохладу ночного ветра и леденящую ступни росу на балконе. Не видел он вздымающиеся вокруг ног полы халата и не слышал рокота разбивающихся о скалы волн.

Прежде всего на локаторе мозга он отыскал пять заблудх овец, которых избрал в качестве своих жертв. Каждую из них он пометил псионическим энергетическим пеленгом, чтобы облегчить себе их поиск. С закрытыми глазами он ошушал себя летящим высоко над землеи и, когда мысленно смотрел вниз, видел пять светящихся точек, отличавшихся от других источников энергии на всем пространстве южного побережья характерной аурой. Эти пять точек и были объектами его кровавой охоты.

Используя ясновидение - или сверхъестественную проницательность - Брайан мог наблюдать не только за каждой жертвой в от дельности, но и за тем, что творится вокруг нее он, правда, не мог их слышать, что несколько обескураживало. Однако СТАВ наконец новым богом, он надеялся, что сумеет развить в себе способность "проницать" всеми пятью чувствами.

Он видел Сэмми Шамроя, казнь которого отложил в связи с непредвиденными обстоятельствами, а именно: необходимостью заняться этим сраным полицейским-выскочкой. Насквозь пропитанный спиртным, бедолага не сидел, забившись, как ожидал Брайан, в своем ящике, скрытом под ветвями пышного куста олеандра, присосавшись к очередной литровой бутылке дешевого вина, а нетвердыми шагами брел по центральной улице Лагуна-Бич мимо закрытых магазинов, держа в руках предмет, очень напоминающий термос, то и дело останавливаясь, чтобы прислониться к дереву, прийти в себя и сориентироваться. Вот, пройдя еще шагов десять или двадцать, он снова остановился и прижался головой н стенке, покачиваясь и, очевидно, размышляя, не срыгнуть ли. Придя к отрицательному решению, Сэмми весь набычился, часто заморгал глазами, прищурился и снова отправился в путь с такой нехарактерной для него решительностью, словно поставил перед собой особо важную и неотложную цель, хотя, скорее всего, шел наугад, не имея перед собой никакой цели, подгоняемый тупым, воловьим инстинктом, понятным разве что другому, такому же насквозь пропитанному алкоголем рассудку.

Оставив Сэмми заниматься своими делами, Брайан решил посмотреть, чем занят этот гнида-полицейский, и заодно узнать, куда подевалась его шлюха, по совместительству партнерша по службе. Оба они ехали в "хонде", сворачивавшей к расположенному прямо на вершине холма современного вида дому, обшитому кедровым тесом с массой больших окон. Они о чем-то оживленно говорили друг с другом, но Брайан не слышал о чем. Оба были возбуждены. Их лица были сосредоточены и серьезны. Вот, не чувствуя, что за ними следят, полицейские вылезли из машины. Брайан внимательно оглядел место, куда они прибыли. Оно ему было знакомо, так как всю свою жизнь он прожил в Лагуне, но кому конкретно принадлежал этот дом, он не знал.

Чуть погодя, он предстанет перед Лайоном и Галливер более зримо.

Последним он подключипся к Джанет Марко и ее оборвышу-сыну, забившимся в свою старую колымагу, припаркованную на стоянке рядом с методистской церковью. Мальчик, по-видимому, спал, свернувшись капачиком на заднем сиденье. Мать, сгорбившись и чуть привалившись к дверце, сидела за рулем. Она бодрствовала, вперившись широко открытыми глазами в со всех сторон обступившую их ночь.

Он обещал убить их на рассвете и намеревался непременно сдержать свое слово. Конечно, это будет нелегко, особенно если учесть, что теперь он присовокупил к ним еще и парочку этих легавых, к тому же он несколько подустал после расправы над Энрике Эстефаном. Но до рассвета еще есть время немного соснуть, а там, глядишь, подкрепится парой пакетов солененьких чипсов, наестся пирожных, а завершит трапезу, пожалуй, порцией пломбира с орехами, и тогда полностью будет готов поочередно разделаться с каждым из них в отдельности подобающим ему или ей способом.

Разумеется, лучше бы явиться к матери и сыну в образе голема в поспедние шесть часов их жизни и сделать это раза два или три, чтобы довести их до последней черты ужаса.

Само по себе убийство, несомненно, было огромным удовольствием, сильным и оргастическим по своему существу, но часы - а порой и дни - пыток, предварявших большинство из совершенных им убийств, доставляли Брайану не меньшее наслаждение, чем самые последние мгновения жизни жертв, когда уже текла кровь. Его возбуждал страх, трепет и ужас, в которые он повергал их своим видом, ошеломление и истерика, охватывавшие несчастных, когда сознавали, что все их никчемные попытки спастись бегством или спрятаться, к чему, рано или поздно, они все прибегают, оказываются безрезультатными. Но в спучае с Джанет и ее ублюдком придется отказаться от любовной игры и, только единственный раз посетив их перед рассветом, дать им возможность сполна оплатить болью и кровью то, что своим грязным присутствием осквернили землю.

Большую часть энергии Брайан хотел припасти для этого выскочки-фараона. Чтобы всыпать этому сраному герою по первое число, унизить его, сломать. Заставить на коленях вымаливать себе пощаду. Ибо где-то в глубине души тот, конечно же, был трусом. В каждом из них затаился трус.

Брайан хотел вытащить этого труса наружу, заставить его ползать на брюхе, показать себя во всей своей неприглядной красе, какой мягкотелой медузой был он на самом деле, какой облезлый, насмерть перепуганный кот скрывался за полицейской формой и револьвером. До того как разделаться с обоими легавыми, он доведет их до полного исступления, будет неотступно терзать их, заставит их возненавидеть тот день и час, когда они увидели свет Божий.

Он отключил свое "проницание" и выбрался из потрепанного "доджа". Вернулся назад в собственное тело, неподвижно застывшее на балконе спальни.

Огромные волны, накатывавшие на берег из скрытого мглои океана, с грозным грохотом разбивались внизу о скалы, вызывая в воображении Брайана Дракмана видения городов, сверкающие небоскребы которых рушатся от одного его взгляда, погребая миллионы вопящих от ужаса людей под обломками бетона, стекла и покореженной стали.

Когда он завершит свое СТАНОВЛЕНИЕ, у него не 6удет нужды запасаться энергией. Его мощь станет вселенской, вечно восполнимой и неиссякаемой.

Он вернулся в свою черную спальню и плотно прикрыл за собой балконную дверь. Сбросил с плеч красный халат.

Голый вытянулся на постели, положив голову на две набитые гусиным пухом подушки, затянутые в черные шелковые наволочки. Надо сделать несколько медленных, глубоких вдохов, закрыть глаза, расслабить мышцы. Ни о чем не думать.

Освободиться от всех забот. Проходит минута - и он готов к созиданию. Вот он направляет огромную порцию сознания во двор современного дома с большими окнами и покрытыми кедровым тесом стенами, стоящего высоко на холме, на подъездной аллее которого сиротливо приютилась "хонда" полицейского.

Ближайший уличный фонарь только в квартале отсюда. Все скрыто густым непроницаемым мраком. В самой глубине этого мрака вдруг зашевелилась земля. Трава дернулась, перевернулась вверх корнями, словно прошелся невидимый плуг, раздался звук, похожий на причмование мокрой глины, наворачиваемой на резиновую лопатку, которой ее месят. Затем все вместе: трава, земля, кaмни, полуистлевшие прошлогодние листья, земляные черви, жуки, коробка из-под сигарет, в которой какой-то мальчик дaвным-давно похоронил своего длиннохвостого попугайчика, - все это вдруг разом поднялось мощным конусообразным шевелящимся столбом на высоту человеческого роста.

Из этой бесформенной массы постепенно, сверху вниз начала возникать фигура огромного, неуклюжего мужчины. Сначала появились волосы, спутанные и грязные, затем борода. С треском разверзся рот. Из-под покрытых сочащимися язвами губ показались неровные, бесцветные зубы.

Открылся глаз. Желтый. Злобный. Нечеловеческий.

11

Он бежит по темной аллее, принюхиваяcь, пытается найти след существа-которое-может-убить, зная, что безнадежно потерял его, но продолжая принюхиваться ради женщины, ради мальчика, потому что он - хороший пес, очень хороший.

Пустая консервная банка… пахнет жестью, ржавчиной. Лужица, на поверхности которой поблескивают радужные пятна нефти. Посредине плавает мертвая пчела. Интересно. Не так, конечно, интересно, как дохлая крыса, но все же интересно.

Пчелы летают, жужжат, жалят иногда даже больнее, чем кошки. Но эта пчела мертва. Никогда раньше не видел он мертвую пчелу, это первая. Интересно, что пчелы умирают. Он не помнит, однако, чтобы доводилось видеть дохлую кошку, и потому в недоумении: неужели и кошки, как и пчелы, тоже могут умереть. Забавно думать, что и кошка может умереть. Интересно, от чего?

Они же могут так стремительно карабкаться по деревьям или взлетать на заборы, куда вообще никому не забраться, своими острыми когтями так быстро и неожиданно полоснуть по носу, что никогда не успеваешь заметить, как это произошло, значит, если существует что-то, могущее убить кошку, то, видимо, оно может убить и собаку тоже, и тогда этого "что-то" надо опасаться, коли оно быстрее кошки и такое подлое. Интересно.

Он бежит по аллее дальше.

Где- то, где много людей, варится мясо. Он облизывается, так как все еще голоден.

Обрывок бумаги. Конфетная обертка. Пахнет вкусно. Придерживая лапой, облизывает ее. И на вкус ничего. Он лижет, и лижет ее, но, увы, удовольствие кончается слишком быстро, так как на обертке примостилась всего-навceгo маленькая капелька сладкого. Вот так всегда, чуть только начинаешь лизать или грызть что-нибудь вкусненькое, как оно тут же кончается, никогда его не бывает вдоволь, больше, чем хочется.

Он подносит нос совсем близко к обертке, вдыхает в себя ее аромат, чтобы удостовериться, что на ней ничего не осталось, она прилипает к его носу, он мотает головой и сбрасывает ее с себя. Ее подхватывает ветер, и она летит вдоль аллеи, то взлетая вверх, то опускаясь вниз, поворачивая то влево, то вправо, как бабочка. Интересно. Вдруг ожила и полетела. Как же это может быть? Очень интересно. Он бежит за ней вслед, а она летит себе и летит, он прыгает, пытается схватить ее зубами, промахивается, теперь она ему уже нужна до зарезу, правда, нужна, он обязан догнать ее, схватить, снова прыгает, хватает зубами, промахивается. Что же это такое, а? Обрывок бумаги и, надо же, вдруг полетел, как бабочка. Нужно во что бы то ни стало ее поймать, обязательно. Он снова бежит за ней вслед, прыгает, хватает ее зубами, и на этот раз не промахивается, начинает ее жевать, но это всего лишь бумажка, и он презрительно выплевывает ее. И смотрит, смотрит, смотрит, ждет, готовый в любую минуту вновь схватить ее. Теперь она его не обманет, не улетит, но она лежит неподвижная, мертвая, кaк та пчела в лужице.

Полицейский-волк-обротень-тот-кто-может-убить.

Странный и ненавистный запах этот прилетел к нему с моря, и пес дергается от неожиданности. Принюхивается, Пытается более точно определить, из какого именно места на море. Оборотень где-то разгуливает в ночи, где-то недалеко, на берегу океана.

Он идет на запах. Сначала тот едва уловим, кажется, что вот-вот исчезнет, но затем становится сильнее. Пес возбужденно вертит по сторонам головой. Он хорошо держит след, подбирается все ближе и ближе, еще, правда, далековато, но с каждым шагом оборотень неумолимо приближается, и пес с аллеи сворачивает на улицу, затем в парк, снова бежит по какой-то аллее, затем снова по улице. Запах оборотня самый странный и самый захватывающий из всех запахов, которые он когда-либо нюхал. Яркий свет. Вжжж-жж-жж! Машина! Совсем близко. Еще секунда - и сам бы стал таким же неподвижным, как мертвая пчела в дождевой лужице.

Он быстро бежит на запах оборотня, еще быстрее, уши торчком, напряженно всматриваясь и вслушиваясь в ночь, но больше всего доверяя своему носу.

И вдруг запах пропадает.

Пес останавливается, нюхает, вертя головой, воздух. Ветер все так же дует с моря. Но не приносит с собой запаха оборотня. Пес ждет, нюхает воздух, ищет, вертит головой, огорченно повизгивает и снова нюхает, нюхает, нюхает…

Оборотень как сквозь землю провалился. Скорее всего вошел внутрь дома, куда не проникает ветер. Как кошка, которая успела вскарабкаться на дерево, теперь не поймаешь.

Высунув язык, пес недоуменно топчется на месте, не зная, что предпринять, как вдруг из-за угла появляется странный, спотыкающийся, качающийся из стороны в сторону человек, неся в руке странную бутылку, и все время что-то невнятно бормочет себе под нос. От человека исходит столько запахов, сколько псу ни разу не доводилоcь унюхать на одном человеке, большинство из которых неприятные, словно в одном человеке живут сразу несколько очень вонючих людей. Кислое вино. Давно не мытые волосы, едкий запах пота, лук, чеснок, запах свечи, брусники. Типографского шрифта, старых газет, олеандра. Влажная фланель. Спекшаяся кровь, едва уловимый запах мочи, в одном из карманов мятный леденец, в другом - кусок бутерброда с ветчиной, высохшая горчица, земля, трава, блевотина, прогорклое пиво, обветшавшие парусиновые туфли, гнилые зубы. Вдобавок ко всему, пока идет и что-то невнятно бормочет, все время на ходу пукает, останавливается возле дерева, пукает, идет, пошатываясь, дальше, пукает, снова останавливается, прислоняется к стене и снова пукает.

Все это интересно, даже очень, но самое интересное, что среди множества запахов можно различить и чуть заметный запах оборотня. Сам он, конечно же, явно не оборотень, нет, нет, но он знает оборотня, идет оттуда, где только недавно встречался с ним, несет на себе его запах. Да, это именно тот самый запах, странный и отвратительный: запах холодного моря в ночи, нагретого солнцем железного забора, дохлых крыс, молнии, грома, пауков, крови, темных нор в земле - так похоже на все это и одновременно так непохоже.

Человек, пошатываясь, идет прямо на него, и пес, поджав хвост, уступает ему дорогу. Но человек его, видимо, даже не замечает, а, невнятно бормоча себе под нос и, спотыкаясь на каждом шагу, сворачивает с аллеи за угол.

Интересно.

Пес смотрит ему в спину.

Ждет.

Затем бежит вслед за ним.

12

Гарри было неловко, что забрался в дом Ордегарда. Записка, оставленная следователем на двери, гласила, что посторонним до завершения следствия вход воспрещен, они жe с Конни не испросили официального разрешения войти внутрь. У нее был с собой целый набор отмычек в кожаном футляре, и с замком Ордегарда она справилась гораздо быстрее, чем взяточник-политикан, спешащий пересчитать свой нечестно заработанный миллион.

Как правило, Гарри трясло от методов подобного рода и фактически впервые, с тех пор как стал работать в паре с Конни, он не запретил ей воспользоваться своими отмычками. Но сейчас у них не было времени на соблюдение всех формальностей: до рассвета оставалось менее семи часов, а они ни на шаг не продвинулись ближе к Тик-таку, так ничего и не выяснив толком о нем.

Дом с тремя спальными комнатами был невелик, но внутреннее его пространство было прекрасно спланировано. Внутри дома, как и снаружи, сразу бросалось в глаза отсутствие острых углов. Места соединения стен были мягко скруглены, и во многих комнатах одна из стен обязательно была слегка изогнута. Округлых форм лепнина, покрытая белым блестящим лаком, украшала потолок. Большинство стен также было окрашено в глянцевую белую краску, чтов целом придавало интерьеру особый жемчужный оттенок, стены столовой, однако, были покрашены таким образом, чтобы возникала иллюзия, будто они обиты шикарной, дорогостоящей, цвета беж, кожей.

Интерьер дома чем-то напоминал каюту-люкс океанскoгo лайнера и вызывал приятное ощущение уюта и покоя, чтобы не сказать больше. Однако Гарри был как на иголках, но не потому, что дом этот принадлежал луноликому убийце, в который они к тому же проникли незаконным путем, а по причинам, которые он и сам не мог толком сформулировать.

Может быть, в этом его тревожном состоянии некоторым образом была повинна меблировка. Каждая вещь в доме, выполненная в стиле скандинавского модерна, отдающего предпочтение, как известно, строгим и суровым формам, напрочь лишенным всяческих украшений, отливала плоской желтизной клена и была столь угловата и неуклюжа, сколь мягким и скругленным, лишенным всяческих острых углов, было само здание. Резко контрастируя с общим архитектурным замыслом, мебель своими резкими контурами угловатых стульев, столов и диванов, казалось, ощетинилась против Гарри, грозя ему расправой. Берберский ковер на полу больше походил на тонкий ворсистый войлок, в котором почти не утопала нога.

Пока они шли через гостиную, столовую, кабинет и кухню, Гарри обратил внимание, что стены были пусты, не было на них никаких картин и украшений. В доме вообще не было никаких декоративных предметов; на столах, кроме обычных черно-белых ламп, также ничего не стояло. Во всем доме не видно было ни одной книги, ни одного журнала. Комнаты больше напоминали собой монастырские кельи, будто обитавший в них человек отбывал здесь длительный срок наказания, каясь в совершенных им грехах.

Словно в Ордегарде жили два совершенно разных человека. Гармоничность конструктивных линий и общего архитектурного решения дома свидетельствовала о глубоко чувственной натуре, о человеке, вполне удовлетворенном самим собой, Эмоционально уравновешенном, позволяющем себе некоторые вольности, даже несколько потворствующем своим слабостям. С другой стороны, суровая одинаковость меблировки и полное отсутствие каких бы то ни было украшений обозначали человека холодного, жестокого по отношению к себе и окружающим, сосредоточенного на своих личных переживаниях, угрюмого и мрачного.

- Ну, что скажешь? - спросила Конни, когда они вступили в коридор, служивший входом во все три спальные комнаты.

- У меня, например, мороз по коже дерет.

- А же тебе говорила. Как думаешь, отчего это?

- Уж больно сильны… контрасты.

- Во-во. И такое впечатление, что в доме никто не живет.

Наконец, в спальне самого хозяина, на противоположной кровати стене, они обнаружили картину. Просыпаясь каждое утро или ложась спать каждый вечер, Ордегард непременно видел именно ее. Это была очень хорошо выполненная репродукция знаменитой картины, которую Гарри знал, но название которой никак не мог вспомнить. Картина принадлежала кисти Франсиско де Гойи. Хорошо, что хоть это осталось в памяти после прочтения специального сборника "Как научиться понимать живопись". Картина была рассчитана на то, чтобы ошеломить зрителя, вызвать у него ощущение ужаса и отчаяния, чему в немалой степени способствовала центральная фигура гиганта, демонического вурдалака, пожирающего обезглавленный и окровавленный труп человека.

Тревожная, стремящаяся во что бы то ни стало вывести зрителя из состояния душевного покоя, блестяще задуманная и мастерски исполненная картина несомненно была шедевром - и место ей было скорее в какой-нибудь из картинных галерей, а не в спальне частного дома. Чтобы сдержать ее мощь, необходим был просторный выставочный зал с высоким сводчатым потолком: здесь, в обыкновенной жилой комнате картина давила на человека, парализовывала его сознание исходящей от нее мрачной черной энергией.

Конни спросила:

- Как думаешь, с кем из них он ассоциировал себя самого?

- В каком смысле?

- Ну кем себя представлял, вурдалаком или его жертвoй?

Гарри задумался:

- Мне кажется, и тем и другим.

- То есть пожирал самого себя?

- Примерно. Скорее, был пожираем собственным безумием.

- И не в состоянии справиться с этим.

- Хуже. Не желая этого делать. Садист и мазохист, собранные вместе под одной крышей.

- Ну хорошо, а как это помогает нам разобраться в том, что происходит? - спросила Конни.

- По-моему, никак, - ответил Гарри.

- Тик-так, - сказал бродяга.

Когда они, изумленные, обернулись на низкий, скребущий нервы звук его голоса, он был от них всего в нескольких дюймах. Этого не могло быть, не мог он так бесшумно, что они совершенно ничего не слышали, подкрасться к ним, и тем не менее именно так оно и было.

Правая рука Тик-така, словно стальная стрела башенного крана, опустилась на грудь Гарри. Его, как пушинку, отбросило далеко назад, к стене, в которую он врезался с такой силой, что в окнах, казалось, задребезжали стекла, а зубы его щелкнули так громко, что несомненно откусили бы язык, если бы тот оказался между ними. Тяжело грохнувшись на пол вниз лицом, Гарри задохнулся от пыли и ворсинок ковра, набившихся ему в рот.

С огромным усилием отодрав наконец от ковра лицо он увидел, что ноги Конни болтаются в воздухе. Тик-так, подняв ее вверх и прижав к стене, тряс, как котенка. Ее голова и пятки выбивали по камню мелкую чечетку.

Сначала Рикки, теперь Конни.

Сначала все, что любо тебе…

Гарри, кашляя и отплевываясь от застрявших в горле ворсинок, встал на четвереньки. Надрывный кашель остpoй болью отдавался в груди, и Гарри казалось, что его грудная клетка, как тиски, сдавила ему сердце и легкие.

Тик-так что-то кричал прямо в лицо Конни, но Гарри никак не мог разобрать, что именно, так как в ушах его все еще стоял звон от мощного удара и падения.

Звуки выстрелов.

Она каким-то образом изловчилась вытащить из кобуры револьвер и разрядила весь барабан в шею и лицо своего обидчика. Выстрелы несколько потрясли того, но оказались бессильными заставить его разжать руки.

Превозмогая дикую боль в груди, Гарри, обеими руками ухватившись за туалетный столик, с трудом поднялся на ноги. У него все плыло перед глазами, он дышал тяжело и с каким-то хриплым присвистом. Он тоже выхватил из кобуры револьвер, заранее зная, что с его помощью ему не удастся справиться с таким противником, как этот.

Все еще что-то крича и не выпуская Конни из рук, Тик-так вдруг оторвал ее от стены, размахнулся и швырнул прямо в раздвижные стеклянные двери балкона. Словно выпущенное из пушки ядро, Конни пробила одну из половинок дверей, и от мощного удара специально обработанное стекло разлетелось на десятки тысяч мелких, клейких осколков.

Нет. Это не может происходить с Конни. Он не должен ее потерять. Это немыслимо.

Гарри выстрелил два раза подряд. Сзади на черном плаще Тик-така тотчас образовались два больших рваных отверстия. Свинец и раздробленные кости должны были бы мгновенно парализовать жизненные центры бродяги. И он должен был бы замертво рухнуть на пол, как Кинг Конг с небоскреба "Эмпайр Стэйт Билдинг". Вместо этого Тик-так обернулся. Не закричал от боли. Hе покачнулся даже. Только презрительно бросил через плечо:

- Герой сраный.

То, что он вообще был еще в состоянии говорить, уже само по себе являлось какой-то необъяснимой, непостижимой тайной, каким-то невероятным чудом. В горле у него было большое, с серебряный доллар, входное отверстие от пули. Выпущенные Конни пули вырвали из левой половины его лица огромный клок, почти всю щеку, от нижней челюсти вплоть до глазной впадины, напрочь срезали ему левое ухо. Но крови не было. Не видно было и обнажившихся костей. Мясо его было не кроваво-красным, а какого-то черно-коричневого цвета и странное на вид. Выдранная левая щека, полностью обнажив зубы, придавала усмешке, кривившей его рот, еще более зловещий вид. Окруженный кальцинированным частоколом, как жирный угорь, запутавшийся в сетях рыболова, бился и извивался язык.

- Ты, герой, мусор поганый, думаешь, все тебя боятся? - Несмотря на то, что голос был низким и скрипучим, речь его странным образом напоминала речь ершистого школьника, провоцирующего драку где-нибудь в спортзале или на площадке для игр, и даже его внушающая ужас внешность не могла полностью скрыть эту сугубо детскую манеру его поведения. - Но ты - дерьмо на палочке, ничтожество, маленький, перепуганный насмерть человечек.

Тик- так шагнул к нему.

Гарри направил револьвер на своего врага и…

…очнулся на стуле в кухне Ордегарда. Револьвер все еще находился у него в руке, но дуло было прижато к подбородку, словно он собирался покончить жизнь самоубийством. Сталь неприятно холодила кожу, а мушка больно давила на кость. Палец напряженно лежал на спусковом крючке.

Отбросив от себя револьвер, словно нечаянно схватил рукой ядовитую змею, Гарри вскочил со стула. Он не помнил, как вышел на кухню, как отодвинул от стола стул, как сел на него. Казалось, в мгновение ока был перенесен туда и поставлен на грань самоубийства.

Тик- така нигде не было видно. Дом был тих. Неестественно тих.

Гарри пошел к двери…

…и снова оказался в прежнем положении, на том же стуле, что и раньше, снова в руке его был револьвер, но на сей раз дуло было направлено ему прямо в рот и он крепко сжимал его зубами.

Пораженный, он медленно вынул дуло револьвера изо рта и положил револьвер на пол рядом со стулом. Ладонь была липкой от пота. Он вытер ее о штаны и встал на подгибающиеся от страха ноги, совершенно мокрый от обильно выступившего на теле пота, с неприятным кислым привкусом только наполовину переваренной в желудке пиццы во рту.

Еще толком не понимая, что с ним происходит, Гарри, однако, точно знал, что никогда и мысли не допускал о самоубийстве. Ему хотелось жить долго. Вечно, если бы это было возможно. Ни при каких обстоятельствах не вложил бы он себе в рот дуло револьвера, тем более по собственному желанию, - ни за что и никогда.

Дрожащей ладонью он провел по влажному лицу и…

…и снова с револьвером в руке оказался на том же стуле, на этот раз прижимая дуло к своему правому глазу, глядя в черное отверстие ствола. От вечности его отделяло всего лишь пять дюймов вороненой стали. Палец покоился на спусковом крючке.

Господи!

Каждый удар сердца резкой болью отдавался по всему, разбитому телу.

Гарри осторожно вложил револьвер в наплечную кобуру под измятой курткой.

Тут, конечно же, явно не обошлось без колдовства. Это казалось ему единственным разумным объяснением того, что с ним происходило. Волшебство, черная магия, насланная порча - он готов был верить во всю эту дребедень, лишь бы вера эта помогла ему избежать исполнения Тик-таком своего приговора. Он облизнул губы. Они были горячими, сухими и все в маленьких трещинках. Взглянул на свои побелевшие руки и представил себе, что лицо его было еще белее.

Пошатываясь, Гарри поднялся на ноги и, немного помешкав, пошел к двери. К своему удивлению, на этот раз он не оказался вновь на стуле. Ему припомнились те четыре найденные в кармане рубахи пули, которые он выпустил в бродягу, вспомнил он и про газету, непонятным образом очутившуюся у него под мышкой, когда сегодня вечером выходил из продуктового магазина. Гарри чувствовал, что между теми тремя случаями, когда он оказывался на одном и том же стуле на кухне, даже не помня, как и когда туда попал, и трюком, с помошью которого ему подложили в карман четыре пули и газету под мышку, существует какая-то связь. Казалось, что объяснение, как все это происходит, уже где-то рядом, стоит только руку протянуть. Но оно было неуловимым, неизменно, как уж, ускользая от него.

Когда он, осторожно ступая, беспрепятственно выскользнул из кухни, то решил что колдовству пришел конец, и со всех ног бросился в спальню Ордегарда, хотя и боялся, что Тик-так вновь станет на его пути, однако бродяги и след простыл.

Он ужасался при мысли, что найдет Конни уже мертвой и холодной, с вывернутой назад, как у Рикки, головой и вырванными глазами.

Она сидела на полу балкона, окруженная тысячами блестяших клейких осколков стекла - слава Богу, живая, - и, обхватив голову руками, тихо постанывала. Ее коротко остриженные волосы, шелковистые и лестящие, чуть трепетали от ночного ветерка. Гарри ужасно хотелось притронуться к ним рукой и погладить.

Присев перед ней на корточки, он спросил:

- Ты как?

- Где он?

- Ушел.

- Я кишки ему вырву.

Гарри едва удержался, чтобы не рассмеяться от облегчения, что она еще в состоянии шутить.

- Вырву и вставлю туда, куда никогда не заглядывает солнце, заставлю его жопой вдыхать в себя воздух.

- Вряд ли это его остановит.

- Во всяком случае, несколько затруднит передвижение.

- Как знать.

- Откуда он свалился на наши головы?

- Оттуда, куда и смылся. Из ниоткуда.

Конни застонала.

- Ты правда в порядке?

Наконец она отняла руки от головы и подняла к нему лицо. Изо рта ее, справа, тонкой струйкой бежала кровь, и при виде этой крови Гарри чуть не задохнулся от ярости и стрaxa. С правой стороны все ее лицо было красным, словно ее нещадно и долго били по нему. Завтра лицо потемнеет от синяков. Если для них вообще наступит завтра.

- Хорошо бы выпить пару таблеток аспирина.

- Я бы тоже не возражал присоединиться.

Из кapмaнa куртки Гарри достал пузырек, который прихватил с собой из ее аптечки несколько часов тому назад.

- Настоящий бойскаут, - похвалила его Конни.

- Пойду принесу воды.

- Не надо, я сама.

Гарри помог ей подняться на ноги. С ее волос и плеч на пол посыпались осколки битого стекла.

Когда они вошли внутрь комнаты, Конни остановилась и посмотрела на картину на стене. Обезглавленный труп человека. Оголодавший упырь с безумным остановивщимся взглядом.

- У Тик-така глаза были желтыми, - сказала она. - Не такими, как раньше, когда он просил у меня милостыню возле ресторана. Желтыми, блестящими, с черными черточками вместо зрачков.

Они отправились на кухню, чтобы набрать воды. У Гарри вдруг возникло странное ощущение, что глаза вурдалака на картине Гойи повернулись в их сторону и следят за каждым их движением и что затем, когда они вышли из спальни, он вылез из картины и стал красться вслед за ними, пока комната за комнатой они проходили по дому мертвеца.

ЧЕТЫРЕ

1

Порой, устав от психического напряжения, Брайан Дракман впадал в меланхолию, становился угрюмым и раздражительным. Все было не по нему. Если ночь была холодной, он хотел, чтобы она была теплой, если, наоборот, теплой, хотел, чтобы была холодной. Мороженое было чересчур сладким, а подсоленные кукурузные палочки - слишком солеными, шоколад - слишком уж шоколадным. Одежда, даже любимый шелковый халат, невыносимо раздражала кожу, но без нее он чувствовал себя удивительно уязвимым и несчастным. Он не мог находиться дома и одновременно не желал никуда выходить. Глядел на себя в зеркало, и то, что там видел, не радовало его, а когда стоял перед бутылями, в которых плавали глаза, ему казалось, что они, вместо того чтобы смотреть на него с обожанием, смеются над ним.

Зная, что должен непременно заснуть, чтобы восстановить растраченную энергию и поднять жизненный тонус, он не желал этого делать, так как ненавидел мир сновидений с тою же страстью, с какой презирал мир действительности.

И чем больше росло недовольство, тем более раздражительным и неудовлетворенным он становился. Выхода же этому своему раздражению Брайан не находил, так как в священном его убежище на берегу океана не было никого, на ком он мог бы сорвать свой гнев. Раздражение перерастало в злобу. Злоба - в слепую ярость.

Слишком утомленный и разбитый физически, чтобы чем-то занять себя и тем самым рассеяться и отвлечься, он сидел нагишом в черной своей постели, опершись спиной о затянутые в черные шелковые наволочки подушки, и весь отдавался клокотавшей в нем ярости. Сжав пальцы в кулаки, он стискивал их все сильней и сильнеи, пока ногти не впились в кожу, покa мускулы на руках не заныли от напряжения. Тогда он стал немилосердно колотить себя кулаками сначала по бедрам, потом по животу, потом по груди. Накручивая на палец пряди волос, дергал их с такой силой, что из глаз ручьями текли слезы. Глаза. Согнув крючками пальцы и сдавив ими веки, Брайан попытался призвать все свое мужество, чтобы выдaвить себе глаза, выцарапать их ногтями, в кашицу растереть их между пальцами.

Он и сам не отдавал себе отчета, почему так страстно стремился ослепить себя, но желание это было непреодолимым. Он словно обезумел. Запрокидывая голову, Брайан кричал от боли, метался на черной постели, сучил ногами и молотил по ней кулаками, визжал и плевался, исступленно орал и ругался последними словами с такой страстью, бешенством и злобой, что, казалось, сам дьявол явился из преисподней и вселился в него. Он проклинал весь мир и самого себя, но больше всех проклинал он эту стерву, породившую его, эту глупую, ненавистную суку, давшую ему жизнь. Свою мать.

Мать.

Гнев неожиданно обратился в трепетную жалость к себе, и яростные крики и истошные, полные ненависти вопли сменились бурными слезами. Он свернулся калачиком, уткнув нос в грудь и обхватив руками свое истерзанное и разбитое тело, и весь содрогался от рыданий, отдаваясь горю с той же исступленностью, с какой ранее отдавался гневу и ярости.

Как же это несправедливо, то, что должно было с ним произойти! На пути к СТАНОВЛЕНИЮ его не сопровождали ни любящий брат, ни умный, чуткий и добрый отец-плотник, ни кроткая, милосердная мать. Иисус, когда СТАНОВИЛСЯ Богом, ощущал на себе любовь и заботу Марии. Рядом же с ним нет Мадонны, сияющей Богоматери. Только злобствующая старая фурия, очерствевшая душой и истощившая себя своей неутолимой жадностью все ухватить, всегда потворствовавшая своим желаниям и порокам, отвернувшаяся от него и отвергнувшая его с презрением и ненавистью, не умевшая и не желавшая дать ему счастье. Ах, до чего же несправедливо, незаслуженно, неправедно, что ему предстоит СТАТЬ богом и переделать мир по-своему без умиленно взирающих на него учеников, как это было у Иисуса, без любящей, нежной, кроткой матери, какой была Мария, царица ангелов. Постепенно тяжкие рыдания стихают. Перестают литься слезы, высыхает лицо. Он лежит жалкий, несчастный и одинокий. Тело ноет и просит отдыха, его клонит ко сну…

Со времени последнего сна Брайан создал голема, чтобы уничтожить Рикки Эстефана, другого, чтобы привязать серебрянную пряжку к зеркалу заднего обзора в "Хонде" и изобразил из себя чародея-волшебника, сотворив из песка летающего ящера, и изготовил еще одного голема, чтобы устрашить героя-полицейского и его боевую подругу.