Роман с небоскребом Гайворонская Елена

Лужа

Большая спортивная арена в Лужниках – грандиозное сооружение, которое помнило помпезную Олимпиаду-80, завораживающие игры сборных всего мира, крепкие молодые тела и несгибаемую упрямую волю к победе их обладателей, блеск софитов, вспышки фотокамер, восторженный рев болельщиков и даже праздничный салют в честь особенно ярких триумфов, – нынче утратила былое величие и являла плачевное зрелище. Некогда к начищенным до глянца трибунам стекались, скандируя речевки, толпы спортивных фанатов в шарфиках, шапочках, бейсболках с символикой любимых команд… Теперь это была совсем другая толпа. С пяти утра заспанные торговцы, обливаясь потом, волокли на телегах мешки с товаром, чтобы разложить и развесить в наспех сколоченных деревянных павильончиках. Те, кому места не досталось, ставили клетчатые баулы – визитные карточки российских «челноков» – прямо на землю, извлекали товар и держали в руках, показывая «лицом» придирчивым покупателям. Центральная аллея, ведущая к арене, все пространство вокруг и даже маленькие прилегающие улочки являли собой базарную площадь под негласным лозунгом: все на продажу! С утра посетителей было немного, в основном оптовики из регионов, приезжающие на стареньких дребезжащих, чадящих выхлопом автобусах, проседающих до земли под тяжестью набивающегося в них груза. Оптовики торговались долго и надрывно, стремились сэкономить каждый рубль, чтобы по прибытии в свой город сдать товар на местный рынок.

Около семи приезжали сосредоточенные «пацаны» на черном внедорожнике размером с небольшой автобус. Через окно собирали по десятке с места. Мы с Алкой платили по пятерке, поскольку делили место пополам.

Следом появлялись розничные клиенты – страдающие бессонницей бабушки и дедушки, ходившие скорее поглазеть, чем сделать покупки. Мамаши из окрестных домов, прогуливающие колобродящих детей, а заодно приобретающие чадам новые шмоточки. Этих покупательниц все любили, потому что у них уже не осталось сил на торг. Они внимательно осматривали вещицу и, если она им нравилась, безропотно лезли за деньгами. Мамочек жаловали и за то, что они легко относились к не самому лучшему качеству товара. Им было проще спихнуть брак, предложив скидку – дети растут быстро, через месяц-два придется покупать заново. Потому лучше похуже, но подешевле, чем дорого и качественно. Заодно, войдя во вкус, мамочка частенько покупала что-то для себя или супруга.

С девяти подтягивались прочие желающие отовариться подешевле. А ближе к одиннадцати тонкий ручеек покупателей превращался в бурную реку. Тут уже приходилось смотреть в оба – в толпе начинали шнырять пацаны-воришки. Иногда их догоняли и били. Били в зависимости от злости пострадавшего и стоимости унесенного. Кто-то отделывался двумя тычками, некоторых забивали до полусмерти. Но джентльмены удачи всегда возвращались: для них это была такая же работа, как для продавца – реализация.

Кошельки давно вышли из обихода, сделались символом лоховства или богатства – равно неуместного на рынке. Деньги хранили в нагрудных карманах или в специальных поясах, для надежности прикрытых поверх курткой.

В отсутствие покупателей продавцы зевали, потягивались, лузгали семечки, жевали бутерброды, прихлебывали чай из термоса либо что покрепче. Но стоило возле прилавка замаячить посетителю, сонная отупь моментально исчезала с лиц, уступая место льстивой угодливости.

– Мадам, покупайте кофточку. – Алка была сама любезность. – Италия. Самый модный фасон. И цвет очень выигрышный, всем к лицу.

– Италия? – недоверчиво переспрашивала тетка неопределенного возраста с усталым землистым лицом.

– Самая настоящая. Не какая-нибудь дешевая подделка. Лично беру в Милане. На фабрике, где Версаче отшивают. – Искренности Алкиных глаз позавидовала бы номинантка «Оскара». – Смотрите, какое качество. Щупайте, не бойтесь! Не линяет, не вытягивается, после стирки не садится… Вот, сама такую ношу, глядите. – Алка распахивала куртку и предъявляла фиолетовый джемпер из брака – с непрокрасом на спине и зашитой дырой под мышкой. Но спину и подмышки Алка не демонстрировала.

– Ну, не знаю… – мялась тетка, – мне фиолетовый не идет…

– Есть разные цвета! Розовый, зеленый, синий – какой желаете? – Алка выбрасывала на прилавок один свитер за другим. – Самые модные цвета, все размеры.

– А померить?

– Пожалуйста. Проходите. – Алка указывала за палатку. – Сань, погляди за товаром. – И укатывалась вместе с посетительницей.

– Прекрасно! Замечательно! Великолепно! – доносились до меня восторженные Алкины возгласы.

– Не великоват?

– Что вы! В самый раз! Немного подсядет при стирке. А рукава завернете. В Европе все так делают. Специально покупают, чтобы рукава были длинными, и подворачивают. Это же самый писк моды.

Вскоре из-за палатки выходили довольные продавец и покупатель.

– Процесс пошел, – резюмировала Алка.

– А если вещь мала, что говоришь? – поинтересовался Сережка. – Что растянется?

– Не-а. Говорю, что в Европе самый хит – носить в обтяжку, – усмехалась Алка. – А чё делать? Не обманешь – не проживешь. Опять же глаза на что? Не нравится – не бери. Тебе ж силком никто не всовывает.

– Это верно, – согласился Сережка, поправляя носки на прилавке.

Первый торговый день я запомнила на всю жизнь.

С утра сыпал нудный мелкий дождь. После перестал, но воздух пропитался зябкой сыростью, заползавшей в расхлябанные сапоги и за шиворот изношенной куртки. Лениво потянулись сонные оптовики в резиновых сапогах. Скользили беглым взглядом по прилавку, мимоходом приценивались и шагали дальше. Носков мы взяли немного – на пробу – и вознамерились стоять до последнего.

– Чё-то не идет торговля, – зевнула Алка. – Восьмой час уже, а пусто. Хоть сворачивайся. Покричать, что ли…

– Как это? – спросил Сережка.

– Очень просто. – И заунывно затянула: – Не проходим, а подходим! Только сегодня почти даром… – Но тут же сипло закашлялась, чертыхнулась, достала термос с горячим чаем, сделала несколько глотков и хриплым полушепотом пояснила: – Простыла, блин.

– Давай я покричу, – предложила я, внутренне содрогаясь от собственной решимости.

– Валяй, – кивнула Алка. – А то до ночи застрянем.

Я набрала воздуха в легкие, словно перед погружением на глубину, и на выдохе заголосила:

– Не проходим, а подходим! Только сегодня и только сейчас! Распродажа! Лучший товар по смешным ценам! Чистая Италия!

– Да не ори ты, в ушах звенит, – цыкнули с соседнего прилавка.

– Пошла ты! – моментально среагировала Алка. – Дома сиди, раз такая нежная.

В следующий миг подскочил взъерошенный дядька с телегой:

– Почем носки?

– Носки итальянские с двойной пяткой, оптом по семь, в розницу по десятке, – речитативом затянула я, сама внутренне поражаясь собственному вдохновению. – Отлично носятся, стираются, не рвутся, не деформируются. Стопроцентный хлопок с антигрибковой и антизапаховой пропиткой.

– Да ну? – поскреб за ухом дядька. – И где это написано?

– Здесь. – Я ткнула пальцем в какие-то значки на этикетке. Этикетки, равно как и носки, штамповали добросовестные китайцы и на всякий случай рисовали побольше разных значков, которые при желании можно было интерпретировать как угодно.

– А по шесть рублей? – спросил дядька. – Если оптом.

– Рада бы, да не могу, дядечка. – Игнорируя тычки Сереги, мол, отдавай, и пошли, я проникновенно прислонила ладонь к груди. – И так торгую почти в убыток. Глядите, почти все разобрали. Завтра будет новая партия, дороже.

– И сколько осталось? – хмурился дядька.

– Пятьдесят пар. С утра оптовики раскупили. Немного денег не хватило, обещали приехать в обед за остатками.

– Обойдутся, – сказал дядька. – Давай по пять пятьдесят?

– Ну, хорошо, – уломалась я, исполнившись внутреннего ликования. Носки мы брали на складе по три рубля. – Так и быть. Только для вас.

Расширив глаза, Сережка наблюдал, как дядька слюнявит грязные пальцы, отсчитывает затертые бумажки, потом забрасывает носки в необъятную сумку, сумку громоздит на телегу и отъезжает. Потом муж недоверчиво переспросил:

– Это что, все?

– Все! – восторженно выпалила я. – Сто семьдесят пять рубликов чистой прибыли за пять минут. Как? – И довольно воззрилась на Алку.

– Молодец, – одобрила та. – Легкая рука.

Новое занятие подоспело как нельзя кстати: магазин, в котором подрабатывали Сережка с Вадиком, закрылся на ремонт. Вадиму по великому блату подыскали местечко родственники. А Сережке за неимением нужных связей пришлось довольствоваться Лужниками. Каждый выходной в любую погоду в шесть утра мы тащили тяжелые баулы с товаром. Весну сменило лето, свитеры уступили место футболкам и шортам. Ванька перешел на обычное питание. Подоспела сессия. Я раскрывала учебник на прилавке и урывками читала про основные принципы классицизма и заморочки старославянского языка, каким-то чудом сдавала зачеты и экзамены.

Рядом с нами стояли профессора, врачи, домохозяйки, военные, строители, инженеры… Кого только не было в рядах коробейников с клетчатыми баулами. Всех объединяло одно: стремление выжить в смутные голодные времена. Иногда мне казалось, что это происходит не со мной, что я просто пишу длинный-предлинный роман о девушке Сане, переживающей лихолетье, и, подобно актрисе, вживаюсь в образ для пущего правдоподобия… Скоро закончу этот фрагмент и вернусь к нормальной жизни…

Алка была права, когда говорила, что у меня легкая рука. Я довольно точно угадывала, какой именно товар будет пользоваться спросом. Быстро научилась обаятельно улыбаться, вдохновенно врать про невероятное качество и супервыгодные цены, умудрялась находить нужные слова для настороженных, недоверчивых, сомневающихся, не моргнув глазом давать ответы на каверзные вопросы, вычислять и строго отшивать назойливых балаболов – определенную категорию граждан, которые приходят на рынок не покупать, а коротать время в бесполезных разговорах. Сережка, как истинный технарь, со скоростью калькулятора просчитывал в уме сумму выручки и лихо, на ощупь, не хуже аппарата, определял подлинность купюр. А еще на рынке он пристрастился виртуозно материться, что ранее сильно не одобрял. Обыкновенно привозимый нами товар разлетался за выходные. Вырученных денег хватало на питание, фрукты и оплату массажистки для Ванечки. Мы снова стали баловать себя вкусностями, а на лето я раскошелилась на отличный «не рыночный» купальник и стала помышлять о покупке нового стирального агрегата.

С сигаретой в зубах довольная Алка пересчитывала замусоленные бумажки, прятала за бюстгальтер и философствовала:

– Вот подкоплю немного и открою свой магазин. Я уже и место приглядела. Найму продавцов, сама буду руководить… Не понимаю, на кой вам сдалась эта учеба-наука? Вот же живые денежки… Торгуйте каждый день, и будет счастье. Потом магазин откроете.

– Не мое это, – призналась я. – Не нравится.

– К тому же свой магазин – это не место на рынке, – заметил Сережка. – Там придется и бухгалтерией заниматься, и с бандитами договариваться, и с чиновниками.

– Все лучше, чем тюки таскать, – вздохнула Алка.

– С этим не поспоришь, – согласился Сережка. – Но все-таки хочется, чтобы работа помимо денег приносила и удовольствие.

– А для меня бабки и есть главное в жизни удовольствие, – пыхнула сигареткой Алка. – На них все можно купить. Машину нормальную, квартиру… Задолбалась жить с мамашей, отчимом-бухлом и брательниками. Предки ж, как из коммуналки выехали, еще двоих настрогали. На курорты буду ездить… Я ведь на море ни разу в жизни не была, представляете? Знаете, чё я хочу? В Стамбул махнуть за товаром. Говорят, там все дешево, копейки… Выгоднее, чем со склада брать. Заодно дубленку себе куплю хорошую… Сюда же одно говно везут, третий сорт. Вы не поедете?

Я покачала головой. В июле я собиралась вывезти Ваньку к бабушке с дедушкой, на солнышко, свежий степной воздух и натуральные фрукты.

То, что не убивает, делает нас сильнее

То субботнее утро выдалось на редкость теплым, сухим и пригожим – идеальным для торговли. Алка укатила в Стамбул. Мы с Сережкой привычно тащили баулы, предвкушая скорое обогащение.

– Зачем столько набрала? – укорял Сережка. – Пожадничала…

– Ничего не тяжело, я сильная, – отмахивалась я, пресекая попытки мужа взвалить на себя обе ноши.

Я в самом деле пожадничала, набрала товара больше обычного. Но аппетит, как известно, приходит во время еды, а деньги лишними не бывают – чем больше зарабатываешь, тем больше хочется. Погода благоприятствовала, и я намеревалась стоять за прилавком до победного.

Однако на подходе к рынку мои радужные надежды рассеялись, как мираж в пустыне.

Рынок был закрыт на санобработку.

– Могли бы и заранее предупредить, – ворчали, разворачиваясь, торговцы. – Приперлись в такую рань…

– Говорят, предупреждали, даже объяву вешали… Сорвали, видать. У кого-то руки чешутся.

Многие, не желая отправляться восвояси несолоно хлебавши, пристраивались с товаром прямо на узких улочках, ведущих к Луже.

– Что теперь, назад это все переть?! – возмущенно вопрошала тетка с огромным баулом, набитым шлепанцами, усаживаясь аккурат под предупредительную табличку о запрете торговли с рук. – Хоть сколько продам, все не так обидно.

– Главное вовремя свернуться, если менты приедут, – со знанием дела подтвердил дедок, разворачивая рядом тюк с мягкими игрушками. – Вставайте, ребята, чего жметесь, скоро места не будет!

Последняя фраза предназначалась нам. Мы с Сережкой мялись в нерешительности.

– Может, завтра приедем? – размышлял вслух Сергей.

– Барахла много, – мрачно заметила я. – Хоть немного продать, чтобы не так обидно было.

– Говорил, не бери столько, – окрысился муж.

– Откуда я знала, что рынок закроют?! – огрызнулась в ответ. – Можешь уезжать, я и одна постою.

Я бросила баул на землю. Сережка встал рядом. Некоторое время мы молчали, искоса взирали друг на друга из-под насупленных бровей. Но вскоре стало не до обид – косяком пошли покупатели. Хорошая погода и отсутствие половины продавцов делали свое дело – товар разлетался, как тополиный пух в июле. Через пару часов наши сумки заметно облегчились, и мы переложили вещи из двух в одну.

– Видишь, – говорила я торжествующе, – а ты хотел уехать. Умную женщину всегда надо слушать.

Сережка хмыкнул, но спорить не стал.

– Постой, мне надо отлучиться по важному делу, – наказала я мужу.

– Валяй, – отозвался он и зевнул.

Туалет типа сортир – облезлый грязно-белый сарайчик – располагался метрах в ста от рынка. По пути я разглядывала шмотки, благостно щурясь на ласковое солнце, и мое воображение рисовало мне медовые картинки отдыха – фруктовый сад, синяя река, теплый белый песок… Непременно куплю билет в комфортный СВ: широкое двухместное купе, мягкие диваны, накрахмаленные полотенца и умывальник… Осколок грязного зеркала отразил мое бледное заострившееся лицо с темными подглазьями, блеклыми губами и унылыми прядями тусклых волос. Кошмар. Программа максимум – выспаться и подзагореть. Программа минимум – сбагрить оставшиеся шмотки как можно скорее, добраться до дома и упасть в кровать… Этой ночью я спала четыре часа. Как, впрочем, и все предыдущие…

Я почувствовала, что здорово проголодалась: в пять утра кусок в горло не лез, сейчас я не отказалась бы от пирожка с вишней и стаканчика горячего чая. Заработанные деньги жгли карман. Пять минут погоды не сделают, а Сережка будет доволен, если я принесу ему перекусить. Я смоталась к метро, купила на лотке пирожки и два стаканчика с чаем и потрусила обратно, стараясь не пролить горячий напиток.

Неладное заподозрила на подходе. Улица, еще пять минут назад пестревшая разношерстным товаром, опустела, лишь крепкие парни в темных рубашках с надписью ОМОН и резиновыми дубинками наперевес прохаживались взад-вперед. Ветер гонял обертки и целлофановые пакеты. Поодаль торговцы сбивались в группки и опасливо перешептывались, пряча за спины похудевшие баулы. У меня захолонуло внутри. Горячий чай расплескался прямо на пальцы.

– Что случилось?! – выпалила я, подбежав к людям с клетчатыми сумками.

Они настороженно замолчали.

– Мой муж здесь торговал… – Мне не хватило воздуха, я запнулась.

– Менты всех замели, – долговязый парень в джинсовой рубахе ткнул тощим длинным с нечищеным ногтем пальцем в сторону, – подогнали автобусы. В пять минут полные набили. Еле успел смотаться… – Он радостно улыбнулся собственной прыти, но, увидев выражение моего лица, поспешно добавил: – Да не боись! Отпустят. Ну, потеряет полдня, штраф возьмут, барахло могут отнять, суки… А бить не будут. Здесь не бьют. Вот раз на Черкизоне…

Я не дослушала про Черкизон. Ноги стали ватными. Отошла в сторону, села прямо на тротуарный бордюр, съела пирожки, выпила остатки чая, бросила стаканчики в кусты. Поднялась, превозмогая холодную дрожь в коленях, побрела к метро. Что еще оставалось?

Вагон был полупустым. Забилась в угол, хотелось плакать, но слез не было. Какой-то парень таращился на меня и глупо улыбался. Я закрыла глаза, чтобы не видеть его заинтересованного взгляда и дебиловатой улыбки. Неожиданно мне захотелось выпить чего-нибудь крепкого, чтобы расслабиться и заглушить сосущее беспокойство.

На выходе из метро солнце светило с лицемерной ласковостью, которую я тотчас возненавидела. Я ненавидела все в этот чудный июньский день, и больше всего – себя. Зачем настояла на торговле в чертовом недозволенном месте? Где теперь Сережка, что с ним? Вдруг его бьют?! Дурацкий серый «бумер» полз возле меня по дороге и натужно сигналил. Очередной кретин, самоутверждающийся с помощью крутой тачки. Что ему, мало настоящих шлюх, согласных за бабки вывернуться наизнанку? Кто-то окликнул меня по имени. Я притормозила. Проклятое солнце слепило глаза, и я не сразу узнала парня, вылезавшего из джипа. А когда узнала, мысленно чертыхнулась. Колька Кузьмин, Кузя, мой бывший одноклассник. Повзрослел, заматерел, раздался вширь. Золотой ошейник с крестом, черная футболка, спортивные штаны – стандартный бандитский прикид. Ноу комментс… Встреча не вызвала во мне ни радости, ни волнения, только усталую досаду. Он стоял передо мной, разглядывал меня с неподдельным жадным интересом, как ребенок разглядывает игрушку, которую видел когда-то на витрине магазина, новенькую, чистую, блестящую – а сейчас обнаружил в руках чужого мальчика, подержанную, перепачканную, потертую, но все-таки желанную… Я знала, что он оценивает мои старые вытертые джинсы, дешевую футболку, раздолбанные кроссовки. Всю меня, невыспавшуюся, посеревшую, измученную тревогой за мужа и желающую одного – скорее оказаться дома, чтобы выплакаться и напиться.

– Привет, – обронила я в надежде, что Кузьмин посторонится, позволит мне пройти, залезет в пыльный «бумер», и мы оба через секунду забудем о мимолетном свидании.

Не тут-то было.

– Куда спешишь?

– Домой, – сухо ответила я. – К ребенку.

Кузины глаза округлились, в них мелькнуло изумление. Плохо работает разведка.

– У тебя ребенок? – тупо уточнил он.

– А что тебя удивляет? – Я знала, что отвечать вопросом на вопрос дурной тон, но мне было не до политесов.

– А муж есть?

– И муж есть. А что, – съязвила я, – по-твоему, на мне нельзя жениться?

– Нет, но… – замялся Кузьмин.

– Ну, пока. – Я предприняла очередную попытку отправиться восвояси, но бывший одноклассник бесцеремонно удержал меня за локоть.

– Садись, подвезу.

– Вообще-то я почти пришла.

– Значит, здесь живешь? Где раньше?

– Да.

– Чем занимаешься?

– Учусь в институте. – Я не стала распространяться про торговлю.

– Значит, замуж вышла… А я-то думал, почему ты мне тогда не ответила… – Кузьмин нехорошо ухмыльнулся. – Видишь, освободился досрочно. Теперь у меня все в ажуре.

– Коль, – сказала я, собрав остатки терпения, – я очень за тебя рада, но сейчас тороплюсь. Извини. В другой раз поболтаем.

Казалось, он меня не слышал. И мне на миг сделалось не по себе от пристального сумрачного взгляда.

– И чем же занимается твой муж?

– Он научный работник.

– Ученый… – Его губы покривились в злой пренебрежительной усмешке. – Небось получает три копейки? Кому сейчас нужно ваше хваленое высшее образование?

– Не твое дело! – сорвалась я. – Сколько ни есть, все наши, у тебя взаймы не попрошу.

– Да ты посмотри на себя! – выдохнул Кузьмин, приблизив свое лицо к моему так близко, что я ощутила запах сигарет, смешанный с противно-приторным одеколоном. – В кого превратилась?! Ты же была принцесса! Королева! А сейчас? Моль бледная! Я на тебя молиться был готов! Я и сейчас готов… – Он задышал тяжело, точно бежал в гору. – Брось своего неудачника мужа. Возьми ребенка, и поедем. У тебя будет все, что захочешь: квартира, машина, бабки… Махнем на Канары…

Он говорил что-то еще, но я словно выключилась. Я не слышала, потому что в тот момент вдруг осознала, чем ужасна бедность. Не отсутствием деликатесов за столом, не дешевыми шмотками, не облупленными стенами, не невозможностью что-то приобрести или отправиться летом на курорт… даже не высокомерно-снисходительными взглядами жен внезапно разбогатевших слесарей и таксистов. Все это нестрашно. И простая еда может быть не менее вкусной, чем ресторанный ужин. И в рыночной одежде можно выглядеть лучше, чем в дорогих безвкусных тряпках. Ночи любви в хрущевке не менее сладки, чем в пентхаусе. На Волге можно отдохнуть и загореть не хуже, чем на модном курорте. А на глупых баб просто не нужно обращать внимания. Это все мелочи по сравнению с тем, что некое тупое ничтожество, обладающее единственным сомнительным достоинством – тугим кошельком, которое прежде и подойти бы не решилось, вдруг, осмелев, пытается назначить тебе цену, купить, словно ты изысканный деликатес, авторская шмотка, шикарная игрушка…

Наверное, он принял мое молчание за размышление, поэтому тоже умолк, продолжая сверлить меня жадным горячим взглядом, в котором разгоралась надежда.

– Коль, – медленно проговорила я, – не пойму, у меня на лбу что, ценник прилеплен? Или объявление: ищу спонсора? Ты не по адресу обратился. Я проституцией не занимаюсь. Хочешь, открою секрет? Трясти перед женщиной бумажником начинает только тот, у кого нет ни одного другого достоинства. Тебе самому не противно сознавать, что любят не тебя, а твои драгоценные бабки? И если вдруг ты завтра их лишишься, станешь на фиг не нужен? Деньги приходят и уходят, а чувства – любовь, уважение, дружба, преданность – неизменны, и в магазине их не купишь ни за рубли, ни за доллары. Я люблю своего мужа и не променяю его даже на Ротшильда. Понятно? Тогда до свидания. Отойди с дороги.

Наши взгляды скрестились, и мне вдруг показалось, что Кузьмин меня ударит – столько злого отчаяния отразилось на его лице. Я даже рефлекторно дернула рукой, чтобы заслониться – жест самозащиты, засевший глубоко в подсознании на инстинктивном уровне, выдающий отвратительный тайный страх, который я так и не сумела изжить с раннего детства. Усилием воли я оборвала это движение, затем оттолкнула Кольку с дороги и продолжила прерванный путь.

– Дура! – заорал мне вслед Кузьмин. – Ты просто дура набитая! Сука! Стерва!

Тысячи ответных ругательств клокотали у меня на языке, щеки яростно горели. Но я удалялась молча, вздернув подбородок, выпрямив спину, развернув плечи, не оглядываясь, как уходила бы Лидия Соколова. Мне хотелось думать, что она поступила бы именно так.

Дома я, наконец, дала волю эмоциям, высказала все, что думала о государстве, законах, реформах и милиции. Про встречу с Колькой Кузьминым упоминать не стала – он того не стоил. Мама не перебивала, понимала, что мне надо выговориться. Наверное, я громко орала, потому что Ванечка проснулся и заплакал. Мама взяла его на руки, а мне сказала:

– Ложись спать.

Я ответила, что полежу десять минут, а потом встану и пойду разыскивать мужа. Упала на кровать и бессильно заснула. Очнулась от мягкого скольжения теплых губ от щеки к уголку рта. Открыла глаза, бросилась мужу на шею, зарылась лицом в пропахшую сигаретным дымом рубаху.

– Все в порядке, – сказал Сережка.

– Что они тобой сделали?!

– Да ничего, – он погладил мои спутанные волосы, – взяли штраф за торговлю в неположенном месте. Ну и договорился, подарил пару маек и шорты, чтобы долго не держали. А то там народищу… Можно сутки проторчать. И позвонить не дают. А ты испугалась? Бедная моя… – пробормотал растроганно.

– Сейчас чего только не пишут про бесчинства милиции…

– Что с нас взять, кроме китайских футболок? – улыбался Сережка. – Не того полета птицы. Завтра рынок откроют, продадим остатки. Давай я сам, а ты передохни, выспись, побудь с Ванькой.

– Нет, я тоже поеду. – Я упрямо насупила брови.

Сережка потрепал меня по голове.

– Помнишь, в день, когда мы познакомились, с нами был Дима? Ему еще твоя подруга Зоя понравилась.

– Блондинчик в очках? Помню, конечно. И где он теперь?

– Науку бросил. Пытается заняться бизнесом. – Сережка печально усмехнулся. – Все потихоньку уходят, уезжают… Неужели – все, конец? Наверное, пора и мне в это поверить… Вот только бизнесмен из меня вряд ли получится… Я никогда не стремился делать деньги… Но образование и мозги сейчас никому не нужны.

Я тяжело вздохнула, опуская голову на подушку.

Блондинчик Дима, Зайка… Персонажи из другой жизни. Словно из старого кино – доброго, наивного, нереального…

На днях Зайка прислала счастливое суматошное письмо, в котором описывала приготовления к свадьбе. Единственное, о чем она сожалела, – о нашем с Крис отсутствии на торжестве. К письму прилагались фотографии улыбающихся Зайки и Эдика, шелкового платья, стоившего кучу денег, перчаток по локоть, изящных туфелек, сногсшибательного белья и эйлатского пятизвездника, в люксе которого молодая чета собиралась провести медовый месяц. Отель стоял на берегу моря, вид из окон верхних этажей обещал быть великолепным.

– Счастливая, – вздохнула я, – бросить бы все, оставить мелкого с бабушкой, махнуть на море, прогуляться по набережной, послушать, как кричат чайки, оторваться на диско, заняться любовью под шум волн… Скажи, что еще не конец, что у нас все это еще будет…

– Непременно будет, – улыбнулся Сережка. – Море, чайки, сумасшедший секс на берегу… Пройдет совсем немного времени, и мы будем вспоминать все, что с нами случалось, как приключение. А потом ты напишешь роман, который станет бестселлером…

– Пособие по выживанию в смутные времена, – усмехнулась я.

Сережка прилег рядом, продолжая говорить то, что мне хотелось услышать… Я знала, что это всего лишь сказки, мечты, облаченные в слова, но как же сладки они были! Его тихий голос звучал успокоительно, и я постепенно проваливалась в самый фантастичный из снов. В нем было много солнца, моря, далеких стран… автомобиль цвета неба… длинное платье, тонкий бокал с пузырящимся шампанским… Еще небоскребы, прокалывающие облака. И стеллажи книг с моим именем на ярких обложках… Какой чудесный сон…

Ночной звонок

Длинный телефонный звонок подбросил меня на кровати. С трудом соображая, который час и что происходит, нашарила телефон. В трубке раздался прерывающийся рыданиями голос Зайки.

– Зойка?! Где ты?

– Я дома… В Натании…

Сон как рукой сняло. Вряд ли деликатнейшее из человеческих существ станет звонить посреди ночи в другую страну и тратить немалые деньги, чтобы немного развлечься и поболтать о пустяках с подругой.

– Что случилось?! – вскрикнула я.

– Свадьба отменяется…

– Как? Почему?!

– У него есть другая… Она беременна… Я не хочу жить… – полузадушенным голосом всхлипнула Зайка.

– С ума сошла?! – зашипела я. – Бросай все и приезжай! Пошли к черту свой Израиль!

– Не могу…

– Зоя, он обыкновенный козел! – затараторила я все, что шло в голову, пока не оборвалась связь. – Он еще пожалеет, что был таким идиотом! Твоя любовь впереди, слышишь?! Все, что ни делается, к лучшему. Лучше расстаться сейчас, чем тогда, когда у вас будет трое детей…

– Спасибо тебе… – прошептала Зайка. – Мне так тебя не хватает… Здесь все другие… Всем на всех наплевать…

– Зойка, у тебя есть родители… И я. Мы у тебя есть, понимаешь?

– Угу… Сейчас нас прервут… Пришли мне фотографию, где вы с Ванечкой, все трое, – попросила Зайка.

– Обязательно, – пообещала я.

Я хотела добавить, чтобы она написала мне подробное письмо, выплеснула на бумагу боль, злость и отчаяние. Вдруг станет легче? Мне всегда помогало. Но в трубке раздался прерывистый зуммер, нас разъединили.

Мне хотелось орать и материться. Зайке, моей лучшей подруге, было плохо, так, что хуже не придумаешь, а я не могла даже толком с ней поговорить. Нас разделяли тысячи километров, несколько государственных границ и отсутствие финансов на поездку.

Ванька сонно заворочался в кроватке, что-то пробормотал на своем непонятном языке и сладко зевнул.

Больше вестей от Зайки не было.

Я терялась в догадках, как она, что с ней, отправляла письмо за письмом, письма возвращались обратно с синим штемпелем: адресат выбыл. Тогда я позвонила. Трубку взяла Зайкина мама и грустным голосом объяснила, что Зоя решила пожить одна, уехала в Тель-Авив и даже не оставила телефона. Звонит сама, сообщает, что все хорошо. Обещает вернуться к началу учебного года… А вернется или нет – один Бог ведает. После того как свадьба расстроилась, Зою как подменили. Стала резкой, злой, циничной… От прежней наивной доверчивой девочки не осталась и следа…

Я повесила трубку и некоторое время сидела в легкой прострации. Зайка жива-здорова, просто хочет побыть одна, я это очень даже могла понять. Предательство близкого человека пережить непросто, особенно такой светлой девчонке, как Зайка. Почему это случилось именно с ней? Разве мало других женщин: глупых, сварливых, корыстных, злых, завистливых… Список можно продолжать до бесконечности. Ан нет, судьбе было угодно выбрать самую славную, добрую, слабую, ту, которая больше всех достойна счастья… выбрать, чтобы растоптать душу… Несправедливо.

Класс коррекции

К осени я устроилась на работу – учителем русского и литературы в школу, недалеко от дома. Часов дали немного – половину ставки, да больше и не оказалось. Во времена тотальной безработицы даже скудные учительские заработки прельщали стабильностью. Мне доверили всего один восьмой класс – пять русских, две литературы плюс один факультативный час в неделю, уложенные в три рабочих дня. Уроки были во вторую смену, от которой все норовили откреститься по причине весьма неудобного перерывчика между первой и второй: никому не хотелось терять драгоценное время в ожидании продолжения рабочего дня. Для меня, напротив, вторая смена имела огромное преимущество: я могла безболезненно посещать лекции или просто отсыпаться, благо Ванька унаследовал Серегин флегматичный характер и рос на диво спокойным ребенком. Как истинный маленький мужичок, он любил поесть и поспать, а во время бодрствования подолгу разглядывал яркие гирлянды погремушек над кроваткой, бил по ним ручонками и весело гулил на разные лады. Пожилая педиатр одобрительно заметила, что умение занимать себя самостоятельно в столь раннем возрасте – признак высокого интеллекта.

Однако помимо второй смены обнаружилась еще одна причина, по которой восьмой класс «В» коллеги не торопились прибирать к рукам. Завуч, дама с блеклым лицом, в рыночной блузке с оборками, повертела трудовую книжку и будто нехотя пояснила, что восьмой «В» – класс не совсем обычный, поскольку в нем собрались неуспевающие из числа трудных подростков. Учеников в классе всего восемнадцать, правда, в полном составе они стоят тридцати, но этого полного состава никогда не бывает. Обычно на занятиях присутствуют от силы человек двенадцать. Вообще-то этот класс собираются официально зарегистрировать как коррекционный, тогда преподающие в нем педагоги будут получать надбавку в тридцать процентов. Но, пока суд да дело, оформление бумаг, хождение по инстанциям и прочие бюрократические проволочки, класс числится общеобразовательным, оплачивается по обычной тарифной сетке, хотя его контингент полностью соответствует коррекционному. Поведав мне сию тайну, воззрилась на меня в ожидании.

– Подумайте как следует. Работа предстоит не из легких. У нас от этого класса все отказываются. Наверное, я не должна была этого говорить. Но вы так молоды… сколько вам лет? Двадцать? Я просто не могу воспользоваться вашей неопытностью. Это было бы неправильно.

– Я не боюсь трудностей. Мне нужна работа. Здесь мне все подходит. Частичная занятость, близость к дому, вторая смена. Все остальное не важно.

Завуч радостно встрепенулась. Похоже, в глубине души она боялась моего отказа. Видимо, несмотря на безработицу, желающих поработать с трудными подростками за копейки не находилось.

– Платить будем по седьмому разряду. У вас неоконченное высшее.

– А по восьмому нельзя? – спросила я тоскливо. – Можно же на усмотрение администрации…

– Сначала поработайте полгодика, покажите себя, тогда поговорим о повышении, – назидательно произнесла завуч.

Я понимала, что меня бессовестно используют, тарифицируя по минимальному разряду и отправляя при этом в самый сложный специфичный класс, и что вряд ли я получу повышение в этом учебном году. Но я понимала и другое: лучше я войду в класс с трудными подростками, чем снова отправлюсь первым метро на Лужу с неподъемным клетчатым баулом на плечах. Несмотря на то что на рынке я заработаю намного больше. Я устала от уличной торговли не только физически, но и морально. Мне казалось, что я деградирую среди пестрой суеты торговых рядов: горластых теток, безвкусных тряпок и бесконечных разговоров о ценах и товарах. Алка чувствовала себя в рыночной стихии как рыба в воде, с удовольствием болтала с товарками, после работы они собирались в компанию, закупали водку и провизию, отправлялись кутить к кому-нибудь на хату. Для нас с Сережкой это была чужеродная среда обитания. Мы вынужденно мутировали под нее, чтобы выжить, но такая жизнь не приносила удовлетворения. Сережка по-прежнему штудировал научные журналы и упорно налегал на английский. Я глотала книги, строчила рефераты, ногой покачивая коляску с радостно агукающим Ванькой, пребывавшим пока в счастливом неведении о том, в какое паршивое время его угораздило появиться на свет.

Вот почему я ухватилась за работу в школе. По крайней мере, смогу говорить не о китайском барахле, а о литературе.

Однако мои надежды оправдались лишь отчасти.

Уже на первом занятии стало понятно, что восьмиклассникам, делающим по четыре ошибки в слове «заяц», не имеющим ни малейшего представления о прописной букве в начале предложения и, по примеру Людоедки Эллочки, свободно обходящимся в общении пятью словами, из которых накручивали такие конструкции, что впору было приглашать составителя новомодного словаря ненормативной лексики для пополнения труда… Этим самым восьмиклассникам Островский, Тургенев и Достоевский были интересны, как бедуину валенки.

Учились в классе сироты при живых родителях, рано повзрослевшие, циничные, отчаянные. В свои четырнадцать – пятнадцать они повидали и пережили то, что выдержит не каждый взрослый. Прежде судьбой таких подростков занимались органы опеки, но в лихие девяностые, когда общественные структуры трещали по швам, они оказались не нужными никому: ни родителям, ни государству. В обществе, живущем по принципу «спасение утопающих дело рук самих утопающих», за кормой остаются самые беззащитные: старики и дети.

Девочка, в ярко-синих глазах которой застыли печаль и страх, безропотно сносящая грязные приставания и побои пьющего сожителя алкоголички-матери, мечтающая уехать в деревню и работать на ферме, потому что животные добрее и лучше людей…

Мальчик, чей отец задолжал крупную сумму и покончил с собой, а мать, чтобы погасить долг, продала квартиру, перевезла детей и старенькую бабушку в коммуналку и отправилась за границу – заработать денег на новое жилье, да и сгинула без вести… У бабушки на нервной почве отказали ноги. Теперь она не может работать гардеробщицей в поликлинике, а на копеечную пенсию втроем не прожить…

Мальчик, старшего брата которого убили уличные отморозки за китайскую кожаную куртку и сто рублей – эту зарплату он торопился отнести домой. От горя у матери помешался рассудок, ее поместили в психиатрическую лечебницу, отец запил…

Многие из них стали единственными кормильцами в своих неблагополучных семьях. После школы взрослые дети торопились не по домам, чтобы пообедать и сесть за уроки, а на набережную Яузы, там они зарабатывали на жизнь мойкой автомобилей.