Роман с небоскребом Гайворонская Елена

Даниил

В один из дней Дашка пригласила меня в гости. Квартира Дашкиного друга Даниила располагалась в пятиэтажке на «Павелецкой». В подъезде пахло куревом и мочой. Окна выходили на шумную дорогу, чтобы спокойно разговаривать, приходилось держать их закрытыми, иначе пришлось бы перекрикивать грохот улицы.

Даниил встретил нас с помятым заспанным лицом, на ходу приглаживая ладонью всклокоченные вихры. На нем была майка с растянутым вырезом, оголявшая поросшую курчавым волосом грудь, и треники с лампасами из дешевого тянущегося трикотажа а-ля «адидас». Красавцем я бы Даниила не назвала, но, несомненно, он относился к типу мужчин, которые нравятся женщинам и прекрасно о том осведомлены. Выглядел он старше своих тридцати и был похож на изрядно погулявшего кота. Скользнул по мне прицельным взглядом профессионального ловеласа, задержавшись чуть долее на моих ногах, представился, расплылся в улыбке и скрылся за дверью санузла.

Дашка пробежалась по комнате, на ходу подбирая разбросанные носки, рубахи, журналы, кассеты и рассовывая их по ящикам шкафа, оправила покрывало на диване. В центре комнаты стоял большой мольберт с какой-то пестрой абстракцией, вокруг валялись разбросанные тюбики с красками, кисти, карандаши, заляпанные холсты и прочие художественные принадлежности.

– Ну как? – горделиво поинтересовался возникший за спиной Даниил с таким видом, словно явил нам только что написанную Мону Лизу.

– Великолепно, – замерев перед мольбертом, благоговейно прошептала Дашка.

– Очень красиво, – сказала я из вежливости, хотя в упор не видела на холсте ничего особенного, тем более великолепного. Впрочем, меня никто не обучал искусству живописи, и эстетическую слепоту я отнесла на счет собственного невежества.

– Даш, а где твои работы? – поинтересовалась я. – Хочу посмотреть.

Дашка потупилась и сказала, что давно не рисовала, потому что мало свободного времени: учеба, работа, домашние хлопоты…

– Да на чё там смотреть? – пренебрежительно хмыкнул Даниил. – Так, детские рисунки…

И, назвав Дашку мазилкой, похлопал по попе. Дашка багрово покраснела, откинула его руку.

– Да ладно, не обижайся, я ж любя, – хмыкнул Даниил. – Ты нам пожевать чё-нить организуй?

– А ты в магазин ходил? – поинтересовалась Дашка.

– Когда? – зевнул Даниил. – Я работал. А потом что-то голова разболелась, прилег, вздремнул… вы и разбудили. Слушай, сгоняй по-быстрому, а? И пивка мне возьми. А подруга может здесь тебя подождать, мы с ней кофе попьем, об искусстве побеседуем…

Даниил снова поскреб грудь и заулыбался, как Чеширский кот.

Мне все это ужасно не понравилось. Стало обидно за Дашку, превратившуюся в бессловесную служанку самодовольного индюка, за ее рисунки, пусть несовершенные, но такие искренние и чистые…

– Ну, во-первых, Даша только учится, – сказала я, – для того и в Строгановку поступала. У всех художников, даже самых гениальных, были учителя. А во-вторых, видела я работы многих современных художников – ничего особенного. Дашкины работы мне гораздо больше по душе, в них есть искренность. А у тех – сплошная конъюнктура. Набили руку на городских пейзажах да обнаженке – и штампуют сотнями.

– Сейчас вообще нет нормальных художников, – презрительно фыркнул Даниил.

– Кроме вас, разумеется, – не удержавшись, съерничала я.

Маслянистая улыбка сползла с лица Даниила, взгляд из-под широких бровей сделался цепким, недоверчивым. Он пытался понять, говорю я искренне или иронизирую.

– А кроме картин вы чем-то на жизнь зарабатываете? – продолжала я с деланой наивностью.

– Я художник, а не ремесленник, – провозгласил Даниил. – Вам, обывателям, не понять полета творческой мысли.

– Уж куда нам, – насмешливо отозвалась я, едва сдерживая раздражение, – мы все больше сами хлеб насущный добываем, у нас спонсоров нет.

– Вы на что намекаете, что я у Дарьи на шее сижу? – оскорбленно взвился Даниил, засунув большие пальцы за резинку треников с лампасами, всем корпусом подаваясь вперед.

Дашка больно ущипнула меня за бок.

– Мне пора, – сказала я. – Всего хорошего. Творческих успехов вам обоим.

– Как? – растерянно спросила Дашка. – Уже?

– Да. Хочешь, проводи. Тебе, кажется, нужно в магазин?

– Да. – Дашка схватила сумку и выскочила следом.

На лестнице зашипела:

– Зачем ты так разговаривала с Даниилом?

– А как я должна разговаривать с человеком, который унижает мою подругу?

– Он не унижает! – воскликнула Дашка.

– Ну да? «Мазилка, детские рисунки…» Этот лоб дрыхнет целый день, а ты после работы должна по магазинам бегать, покупать ему пиво, жратву, убирать, готовить?! Ты содержишь и обслуживаешь здорового мужика, который тебя в грош не ставит! Какой он на хрен гений – заурядный альфонс! И картины его – примитивная мазня!

– Ты ничего не понимаешь! – запальчиво закричала Дашка, отчаянно размахивая руками. – Ты ничего не понимаешь ни в живописи, ни в отношениях! Однажды он станет богатым и знаменитым! Мы купим большой дом, у нас будет много детей! И всем, кто думал и говорил о нем плохо, станет стыдно!

Ее глаза гневно сверкали из-за стекол, на тонких скулах рдели рваные пятна румянца, каблучки выбивали сердитую дробь на заплеванной лестнице. И я вспомнила непреложную истину: любовь зла, полюбишь и козла… К сожалению, эта поговорка сегодня пришлась к месту.

– Извини, – сказала я примирительно. – Ты уже большая девочка, это твоя жизнь и твой мужчина.

Временно…

Однажды в сторожке завязался яростный спор между палаточником Сеней и обозревателем серьезной финансовой еженедельной газеты, недавно вернувшимся из Франкфурта и привезшим свежие байки о заморском житье-бытье. В зарубежные командировки обозреватель мотался частенько, еще со времен железного занавеса, особенно полюбил Германию, где прожил некоторое время, пропитался немецкой педантичностью, аккуратностью и маниакальным законопослушанием. После чинного сытого Дойчланда Россия с ее диким капитализмом, стихийным рынком, анархией девяностых, полукриминальным бизнесом казалась ему варварской и нецивилизованной, но, будучи в глубине души не только западником, но и патриотом, все-таки верил, что постепенно хаос закончится, пореформенная пена уляжется и в стране наступит вожделенный порядок.

– Скоро отомрут твои палатки как класс, – предсказывал он Сене, – придут сетевые гипермаркеты. Знаешь, что это такое? «Метро», «Ашан», «Леруа Мерлен»… Огромные магазины на торговых площадях в несколько тысяч метров. В каждом районе города. Низкие цены за счет гигантского товарооборота, скидки, рекламные акции… Не веришь? Зря. Съезди, погляди… будто у тебя денег нет!

– Да ну тебя, – отмахивался Сеня, – некогда мне разъезжать, работать надо. Это у тебя работа замечательная – разъезжай да языком чеши, еще и деньги платят… И чем же торговать на тысячах метров? У нас все производство стоит.

– Ну, здрасте, – потешно развел руками обозреватель, удивляясь Сениной непросвещенности. – У нас стоит, у них – идет. Россия – гигантский рынок, лакомый кусок… Кусище! Сейчас ты берешь импортный товар, йогурты всякие, кока-колу, кофе с чипсами, у конторок типа «Рога и копыта», которые ввозят малюсенькие партии на три копейки. Но скоро все изменится. Придут транснациональные корпорации, сами производители, откроют представительства, арендуют склады, начнут ввозить гигантскими объемами, и фирмочки-перекупщики разорятся к чертям. А потом и в России запустят производство. Построят фабрики, заводы… Мы не первые и не последние, все это уже было в мировой истории.

Сережка в дискуссии не участвовал, он читал оставленный кем-то из завсегдатаев «Бизнес ньюс» на английском. Но тут с интересом прислушался.

– Слышали, Хозяин собирается автосалон строить, – сказал Андреич, откупоривая бутылку «Столичной» и банку с тушенкой. – Хочет новыми машинами торговать. Вроде иномарками.

– Разве у нас салоны? – презрительно поморщился обозреватель. – Это не салоны, а сараи. Да и автомобильный бизнес в зачаточном состоянии. Гоняем ворованное старье и перепродаем, перебив номера. В лучшем случае «тазики» новые. Это разве автомобильная индустрия? Во всем мире как? Есть производители, есть официальные дилеры, которые новые, с конвейера, автомобили берут и реализуют через салоны. На каждый – страховка, гарантия на несколько лет – если что случится с машиной – в фирменный сервис. Никаких кустарей. Все официально и бесплатно. Никто ни с кем стрелки не забивает, деньги не вытрясает… Авария – вызывай ГАИ, или как там у них… Составляют протокол, и в страховую. А те направляют в сервис. Все цивилизованно. А салоны там какие! Огромные, светлые – дворцы! Автомобили в ряд – сверкают! Можно сесть, покататься…

– И на «мерседесе» новом? – поинтересовался Сережка.

– Конечно, если салон «Мерседес». Там не как у нас – все подряд напихано от «запорожца» до «порше». Там если салон «мерседесами» торгует, так все и сделано под «мерседесы», и стоит их там штук двадцать всех моделей… Рано или поздно и до нас цивилизация докатится…

– Ха, – сказал палаточник Сеня, – да если в России «мерседесы» или «форды» начнут собирать, тут им хана и наступит. У наших людей руки из задницы растут, они тебе из «мерседеса» «запорожец» соберут горбатый. Вон ремонт мне делали… Три бригады сменил. Обои клеили на непросохшие стены, все поотваливалось к чертям, плитку дорогущую поколотили…

– Смейся, смейся, – обиделся обозреватель. – Будут и фабрики, и заводы, и новенькие иномарки в кредит. Будет их бегать по Москве больше, чем «жигулей».

– Фантазер ты, – добродушно усмехнулся Андреич, – мечтатель. Давай-ка выпьем за то, чтобы в каждой семье появился хороший автомобиль.

Обозреватель не заставил себя долго упрашивать, опрокинул рюмашку, зажевал кусочком булки. Глаза его довольно заблестели.

– А я в это верю, – задумчиво сказал Сергей.

– И правильно делаешь, – кивнул обозреватель и покосился на «Бизнес ньюс» в Сережкиной руке. – Ты английский знаешь?

– Немного.

– У меня знакомый, директор российского представительства одной очень крупной западной продовольственной компании, людей набирает. Не хочешь попробовать?

– Хочу, – кивнул Сережка.

– Поговорить с иностранцем сможешь? Окончательно утверждает генеральный директор, а он американец и по-русски ни бум-бум. Но очень наших научных работников жалует. Считает, что из российских ученых получаются лучшие руководители. И он прав! – рубанул ладонью воздух обозреватель. – Головы у нас самые гениальные.

– А сколько денег? – осторожно поинтересовался Сергей.

– Для начала не очень много. Что-то около тысячи баксов…

– Сколько?! – задохнулся Сережка.

Получить должность в представительстве крупной иностранной компании с окладом в тысячу долларов в месяц в период кризиса и безработицы было все равно что сорвать джекпот в лотерее.

Назад, наверх…

Наконец-то я получила диплом.

Все говорили, что глупо торчать в школе за копейки и с моим филологическим образованием можно запросто устроиться секретарем на хорошие деньги. Но я не могла представить себя сидящей в конторе с девяти до шести, да еще в строгой офисной одежде… Тесные пиджаки с кучей пуговиц, строгие юбки, блузки с глухими воротничками я ненавидела всеми фибрами души. Одна мысль о том, что придется целый день таскать на себе этот наряд да еще ласково улыбаться посетителям, мурлыкать в трубку и заваривать кофе, приводила меня в состояние, близкое к обморочному. А если хозяин еще и намекал на более тесные отношения… Скорее я пошла бы за прилавок к Алке, которая к этому времени обзавелась турецким бойфрендом Ахмедом из Стамбула, владельцем небольшой фабрички по пошиву кожаных изделий и дубленок, и вместе с новым другом теперь держала две точки – в Лужниках и на Савеловском.

Я пробовалась на роль телеведущей новой молодежной передачи. Прочитав объявление в газете, в компании двадцати девушек бойко прошла предложенные тесты, походила туда-сюда по воображаемой прямой, произнесла импровизированный текст в камеру. В итоге велели остаться мне и блондинке с небесно-голубыми глазами и пухлыми губками на полудетском личике вчерашней школьницы. Нас по очереди вызвали в кабинет. Девочки не было минут десять, после чего она вышла раскрасневшаяся, бросила на меня сердитый взгляд, с независимым видом уселась в кресло напротив, закинула ногу на ногу, достала из сумки глянцевый журнал и принялась лихорадочно шелестеть страницами.

В кабинете за столом сидел полноватый лысоватый мужчина лет пятидесяти в клетчатом пиджаке и кремовой рубашке с расстегнутым воротом. Он смерил меня с ног до головы оценивающим взглядом, словно товар на рынке, мельком глянул в тесты и протянул:

– Та-ак, Александра… А друзья вас как зовут – Шура? Саша?

– Саня.

– Ну, это уж как-то по-мужски, – пожевал губами мужчина. – Саша лучше… А скажите-ка, Сашенька, в анкете написано, что у вас есть ребенок, – он работе не помешает? У нас ведь трудная работа, ответственная… Больничные, прямо говорю, не приветствуются.

– Я полагаю, оплата соответствует работе. – Я выдержала его цепкий взгляд. – И я смогу взять няню.

– Хорошо, – удовлетворенно кивнул мой собеседник. – А если командировки? Ночные эфиры? Вы ведь замужем? Муж как на это посмотрит? Скандалы закатывать не будет?

– У моего мужа нервная система в полном порядке, – ответила я.

– Хорошо… – Мой собеседник улыбнулся, поднялся из-за стола, подошел, оказалось, что на каблуках я с ним практически одного роста. – Не буду скрывать тот факт, что ваша кандидатура меня очень заинтересовала. Но есть еще она претендентка, сейчас ожидает решения в коридоре… Девочке всего восемнадцать, ни мужа, ни детей… – Он произнес это так, что я ощутила себя в свои замужние двадцать два древней старухой. – И тоже очень привлекательная… А скажите, Саша… – его рука легла мне на плечо, – на что вы способны пойти, чтобы получить эту работу? Та девочка способна на многое…

– Вообще-то это всего лишь работа, – отпрянула я, сбрасывая его руку с плеча. – И я собираюсь добросовестно ее выполнять. Какие могут быть дополнительные условия?

– Все понятно. – Мой собеседник вмиг посуровел, вернулся к столу, принялся перекладывать какие-то бумажки и сухо объявил, что интервью закончено. На работу они возьмут мою восемнадцатилетнюю конкурентку.

Я вышла из кабинета. Девочка вздрогнула, захлопнула журнал и пронзила меня взглядом небесно-голубых глаз.

Я совалась и в другие места, но в середине девяностых спрос еще значительно превышал предложение, и молодые коммерческие структуры не горели желанием принимать на работу мать двухлетнего ребенка.

…Так я осталась в школе. Помимо коррекции мне дали обычные классы, где я могла вдохновенно говорить о литературе, учила писать сочинения, а на переменках просто болтала с подростками «за жизнь». Иногда прихватывала на работу Ваньку, усаживала за первую парту, выдавала бумажный лист и фломастеры, и сын с сосредоточенным видом рисовал цветные каляки-маляки или тихонько возил по парте игрушечную машинку, которую на перемене вместе с ним дружно катала мужская половина класса.

Зарплата учителя оставляла желать лучшего, но работа мне нравилась, тем более что Сережкиных нынешних заработков вполне хватало на нормальную небедную жизнь. Сережка купил самую дорогую, жутко навороченную стиральную машину, к которой я первое время боялась подойти. Агрегат занял половину ванной комнаты, и к умывальнику приходилось протискиваться боком, но это было сущей мелочью в сравнении с ручной стиркой. Я вспомнила, что такое косметические салоны, стильные аксессуары и элитная французская косметика. Накупила Ваньке красивых ярких шмоточек и игрушек, компенсируя былые времена, когда на детской площадке он покорно играл страшноватым железным самосвалом и бурно радовался, когда соседский мальчик давал покатать китайское чудо, завывающее сиреной и мигающее разноцветными огоньками. Я даже начала подумывать о новом ремонте, но для этого требовалось согласие родителей, искренне не понимавших, зачем менять нормальный работающий унитаз на финский или к чему сдирать хорошие бумажные обои в ситцевый цветочек – подумаешь, чуть-чуть пожелтели, вовсе и не заметно. А уж снимать со стены шерстяной ковер, чтобы заменить им синтетический ковролин на полу, маме с папой вовсе казалось верхом кощунства.

Вздохнув, я отступила и стала предаваться мечтам, что когда-нибудь у нас появится собственная хорошенькая квартирка, которую я буду обустраивать на свой лад. Мы стали откладывать деньги на воплощение этой мечты в реальность.

Вскоре сняли неподалеку маленькую, но симпатичную двушку на шестом этаже. В ней было тихо и тепло, а по стенам непостижимым образом в любой, даже самый ненастный день скользили солнечные блики. Отделка была без претензий, в скучноватой серо-бежевой цветовой гамме. Зато за окном важно покачивала ветвями белоствольная береза, клейкие зеленые листочки трепетали на ветру, словно нашептывали девичьи секреты, и тогда казалось, будто находишься не в многоэтажном муравейнике посреди шумного мегаполиса, а на крохотном островке покоя и тишины. Хозяевами была приветливая пожилая пара, жившая на другом конце города. В квартире прежде проживала их взрослая дочь, но недавно она вышла замуж и переехала в Питер.

Мои родители поначалу не одобрили наш переезд. Папа ворчал, что бессмысленно тратить деньги на съем, когда можно отложить их на приобретение своего жилья. Но потом осознал, что ходить друг к другу на чаепитие куда более увлекательно, нежели стоять в утренней очереди в туалет. А мама не могла не согласиться с доводом, что трудно самозабвенно отдаваться любви, когда в изголовье чутко спит ребенок.

Сережка делал шаги по новой карьерной лестнице. Оказалось, что работа, которая поначалу воспринималась им как временная, не менее увлекательна, чем научная деятельность. Просто она другая. Он занимался исследованием и прогнозированием продаж молодого российского рынка, все было впервые, все неизведанно и потому безумно интересно. Специфика новой деятельности сделала Сергея жестче, увереннее и раскрепощеннее. В советской научной среде существовала строгая иерархия начальник – подчиненный. Инициатива приветствовалась строго в рамках начальственного дозволения, а все самые передовые идеи требовали непременного одобрения завлаба, чье имя обязательно стояло в заголовке любого проекта, даже если он не имел к исследованию никакого отношения. Порой руководитель, достигнув определенного уровня, практически переставал заниматься научной деятельностью, скидывал работу на молодых, протирал штаны, но исправно получал зарплату, а его имя значилось во всех научных проектах, поскольку без этого проект попросту «зарубался». Занять же более высокую позицию было возможно лишь тогда, когда начальник уходил на повышение или на пенсию. На ожидание уходили годы, порой вся жизнь.

В иностранной компании также существовала своя иерархия, но «перепрыгнуть через ступеньку» здесь было гораздо проще. Протирать штаны, создавая видимость работы, было невозможно. Зато ум, работоспособность и инициативность всячески приветствовались, замечались и поощрялись. Оказалось, западная система труда вовсе не так ужасна, как нам когда-то живописали на школьных уроках истории. А социальная защищенность намного выше, чем в частных российских конторках, где зарплата выдавалась в конверте, а хозяин мог в любой момент указать на дверь забеременевшим, захворавшим, состарившимся. Или попросту обанкротить лавочку и не заплатить служащим ни копейки, а после открыть на том же месте новую под другим названием и набрать новый штат работников, наивно полагающих, что им повезло получить хорошую работу.

В инофирме все было строго по закону. «Белая», без малейших задержек, зарплата в долларах, налоговые вычеты, обязательный отпуск, страховка в бывших закрытых ведомственных поликлиниках, отличавшихся от бесплатных районных, как новенький «мерседес» от ржавых «жигулей». Все называли друг друга на «ты», независимо от должности и прожитых лет. Поначалу Сережке было сложно обращаться по имени к пятидесятилетней даме из бухгалтерии, но потом вошло в привычку.

Периодически Сережка ездил в европейские офисы компании – Лондон, Париж, Амстердам. Оттуда наряду с неприлично дешевыми и качественными вещами, вином и сувенирами Сергей привозил впечатления о спокойной, размеренной, безбедной и бесстрессовой жизни людей, бесконечно уверенных в завтрашнем дне. Я слушала его и вспоминала скучную застойную юность, когда бурлила кровь и хотелось революций… Мы получили их сполна.

Через некоторое время муж получил повышение в должности и, соответственно, очередную прибавку в жалованье.

Былые тяжелые времена научили меня ценить маленькие радости, которые когда-то не замечались. На мой день рождения Сережка вручил мне охапку роз, изумительные часики на изящном браслете, а затем поймал машину и повез в позабытый погребок в Столешниках, ставший к тому времени дорогим рестораном. И мы снова пили бордо, а на столе таяла свеча, лилась медленная тягучая мелодия Джо Дассена, и что-то горячо трепетало внутри, а к глазам подступали счастливые слезы…

Я выбирала для мужа рубашки и галстуки в брендовых бутиках, где приветливые и услужливые девушки-продавщицы щебетали похвалы моему вкусу.

А для себя я обнаружила в новом торговом центре небольшой магазинчик под названием «Русский авангард», где по невероятно демократичным ценам продавались стильные женские шмоточки молодых нераскрученных московских дизайнеров, ничуть не уступавшие в качестве, крое и фантазии именитым брендам.

Летом, оставив Ваньку на попечение бабушек-дедушек, мы вырывались на заграничные курорты, пусть пока в демократичную Турцию или Хорватию.

К хорошему привыкаешь. Но не так быстро и бесповоротно, как кажется. Внешний лоск приобретается гораздо быстрей, чем внутренний комфорт. Я свыклась с экономией и порой с большим трудом уговаривала себя расстаться с лишним рублем.

С трудом отучала себя от привычки поднимать мелочь с тротуара, штопать порвавшиеся колготки. На машине моталась за покупками в супермаркет на рабочую окраину, где было все то же самое, но чуть дешевле.

Иногда я видела страшный сон. Мороз. Очередь. Полубезумные люди, штурмующие банк… Рваные сапоги, примерзающие к асфальту ноги… Безработица. Голод. Унижение. Страх. Неизвестность… От них не спрячешься под спасительную кровать…

Я просыпалась в ледяном поту, говорила себе, что все позади, и сама до конца не верила в это…

Зайка и король

Иногда я останавливалась у лотков с прессой, появившихся в изобилии, разглядывала яркие корешки книг с незнакомыми именами на форзацах – новая литература нового времени, не гениальная, не пафосная, не претендующая на место в вечности, но не менее востребованная, уверенно занявшая свою нишу на рынке и место под переменчивым северным солнцем. В такие минуты я ощущала странное томление, будто нечто очень важное проходило мимо меня.

В тот день привлекла обложка глянцевого журнала, на которые обычно я не обращала внимания, поскольку мало интересовалась звездной пылью, и западной, и новой русской. Но в тот миг женское личико на обложке показалось ужасно знакомым. Точеные скулы, капризный излом сочных губ, томный взгляд с поволокой, небрежно взбитые эбеновые кудри, откинутые с высокого чистого лба… Зайка!

Текст под фотографией гласил: «Российский нефтяной король Герман Бронштейн женится на известной модели».

Я купила журнал, отошла в сторону и с жадностью принялась читать. В статье рассказывалось о том, что российский миллионер познакомился с израильской моделью Зоей Вейсман. Целый год он ухаживал за красавицей, присутствовал на ее показах, их видели вместе на его яхте, на нескольких светских тусовках в разных уголках планеты. Поговаривали, что нефтяной магнат несколько раз делал Зое предложения руки и сердца, но девушка медлила с ответом. И наконец, решилась. Счастливый жених подарил любимой кольцо с бриллиантом, заказанное у Тиффани, а также роскошный малиновый «порше»-кабриолет с салоном из белой кожи… Господин ранее был женат, от предыдущего брака у него остался сын… К статье прилагались фотографии: Зайка в купальнике, в длинном платье с голой спиной на какой-то вечеринке с предыдущим кавалером – киноактером, Зайка со счастливым избранником – полноватым лысеющим мужчиной лет пятидесяти весьма невыразительной внешности, а также Зайка, садящаяся в малиновый «порше»-кабриолет… На последнем снимке, сделанном дотошным папарацци, Зайка выглядела задумчивой и усталой, совсем не похожей на счастливую невесту.

Прочитанное казалось мне пересказом кинофильма с исчезнувшей лучшей подругой в главной роли. Робкая стеснительная Зайка никак не увязывалась в моей голове с демонстрацией откровенных нарядов, безумной роскошью и, главное, полноватым лысоватым невзрачным разведенным пятидесятилетним мужчиной, будь он хоть трижды королем… Впрочем, чему удивляться? Столько всего произошло за последние годы… Когда-то мы были юны, самонадеянны, амбициозны и с легкостью писали сценарии собственной жизни. Но Некто главный со снисходительной усмешкой маститого режиссера отправил наши наивные черновики в корзину, создал иные сюжеты и расписал другие роли.

Вот и Вадик прислал письмо, в котором с мрачным юмором констатировал несовпадение желаемого с действительным, туризма с эмиграцией. Место рядового научного сотрудника со столь же рядовым окладом, скромная студия в дешевом многоквартирном доме с тонкими стенами и окнами на шумную магистраль, горластые соседи-мексиканцы, старенький автомобиль и замороченные карьерой феминистки, которым так не хватает женской мягкости и душевности, развеяли в прах призрачную заокеанскую мечту.

Я смотрела на Зайкину фотографию, и мне отчаянно хотелось увидеть ее настоящую, реальную, прежнюю, чтобы поговорить обо всем, что накипело, наболело, накопилось за эти годы, о том, что после ее отъезда у меня больше так и не появилось настоящей подруги. Но, увы, красивая девушка с обложки ничем не могла мне помочь.

Утраченные иллюзии

Дашка залетела. О чем поспешила сообщить Даниилу. Вопреки ее ожиданиям, Даниил известию не обрадовался, а ворчливо заявил, что сейчас они не могут позволить себе ребенка. Во-первых, у них туго с финансами. А во-вторых, дети – это помеха творчеству. Все это Даниил уже проходил в первом браке и повторять не желает. Оглушенная и растерянная Дашка попыталась возражать, что ребенок – счастье, а никак не помеха, а что касается денег, то, конечно, сразу после родов Дашка вряд ли выйдет на работу, но ведь она может брать заказы на дом. Ей предложили неплохое место – расписывать сервизы. Заработок стабильный, нынче мода на ручную роспись…

Даниил взбесился: какие к черту сервизы, Дашка рисует как курица лапой, кто ее мазню станет покупать?! А он не миллионер, чтобы посадить себе на шею Дашку и ее ребенка. И вообще, детский визг его раздражает. Ребенок ему не нужен, и точка. Если Дашке нужен, пусть рожает, но на Даниила не рассчитывает. В конце концов, он ей не муж, она ему не жена. И если Дашка решила таким образом его захомутать – ничего не выйдет. Все бабы одинаковы! Болтают о творчестве, о понимании… А сами только и мечтают нарожать кучу сопливых детей и усесться дома, а мужика припахать на пять работ! А может, это вообще не его, Даниила, ребенок? Одним словом, если Дашка хочет продолжать отношения, пусть делает аборт. Или катится ко всем чертям.

На подламывающихся ногах Дашка вышла из квартиры Даниила. Брела не разбирая дороги. В ушах звенело, в голове молоточками стучали обидные слова. Кое-как вышла к метро, на автомате добралась до дома. По бескровному Дашкиному лицу и остановившемуся взгляду Зоя Николаевна все поняла без слов. Дашка прошла к себе в комнату, легла на кровать, уткнулась в подушку, не слыша материнских упреков. Красивая сказка, которую она себе придумала, оборвалась… Но оставался нерожденный ребенок. Пока еще зародыш, червячок неоформившийся, бессмысленный, ненужный, как Дашкина придуманная любовь… Какое-то время Дашка продолжала надеяться, что он опомнится, вернет ее, попросит прощения, скажет, что был не прав, что любит и хочет Дашку и ребенка… Дашка столько раз прокручивала эту сцену в голове, что сама начинала в нее верить… Вот она приходит за вещами, звонит в дверь, открывает Даниил, небритый, измученный, страдающий, с воспаленными от бессонницы глазами, вот падает перед ней на колени, целует пока еще плоский живот, говорит, какой он был дурак, что едва не потерял свое счастье…

Но Даниил не звонил. Дашка не выдержала, набрала номер сама. Голос предательски вибрировал, когда она говорила, что приедет забрать свои немудрящие вещички – пару смен белья, футболку, свитер, зубную щетку, флакончик духов… Ей не были нужны эти вещи, ей был нужен предлог увидеть Даниила.

– Валяй, – ответил он холодно и сухо. – Давай в четыре. Позже мне надо уйти.

На подламывающихся ногах Дашка поднялась на второй этаж, трясущимся пальцем надавила на звонок. Дверь распахнулась, у Дашки захолонуло внутри. Даниил вовсе не выглядел несчастным и страдающим. Он прихлебывал пиво из банки, почесывал причинное место и щурился довольно, как сытый кот. Предложил Дашке пива, она отказалась.

– Ну, – спросил он, – сделала аборт?

Дашка покачала головой. Даниил нахмурилися.

– Дура, – бросил Дашке в лицо, – учти, денег от меня не получишь. Даже не надейся, поняла? Хватит с меня одной стервы – моей бывшей…

– Какая же ты скотина, – неожиданно для себя самой произнесла Дашка.

Глаза Даниила сузились, лицо перекосилось.

– Да кто ты такая?! – заорал он, яростно жестикулируя. – Вспомни, какой ты была, когда я тебя подобрал! Чучело очкастое! Думаешь, я тебя любил? Да я тебя просто пожалел! Подумал, пусть хоть узнает, что такое мужик! Со мной ты на женщину стала похожа! Так бы и сидела со своей чокнутой мамашей! Художницей великой себя возомнила, идиотка! Думала захомутать?! Да не нужна ты мне, и ублюдок твой не нужен!

Жестокие слова, срываясь с губ Даниила, больно били по голове, лицу, животу… Дашка принимала их, удар за ударом, уже не различая смысла. Осталась только боль. Тянущая, режущая боль внизу живота… Внезапно навалилась чудовищная слабость. В ушах противно звенело, перед глазами плыли горячие круги. Дашка осела на пол, боль не отступала, ширилась, не давала дышать, заполоняла все Дашкино существо, кромсала изнутри тупым ножом, разворачивая нутро… Дашка скорчилась, кусая губы, чтобы не закричать в голос. Через красную пелену услышала испуганный возглас Даниила:

– Что с тобой? Скорую вызвать?!

В больнице, где Дашка провела неделю после выкидыша, Даниил появился один раз. Принес бананы и минералку, пряча глаза, поинтересовался самочувствием, обещал, что зайдет и позвонит, и исчез навсегда. А потом знакомая с тусовки проговорилась, что у Даниила начался роман с какой-то весьма обеспеченной дамой из новых русских, та якобы обещала устроить персональную выставку…

Дашке хотелось все зачеркнуть как можно скорее, но это оказалось непросто. Она ушла с работы, перестала бывать на тусовке художников, чтобы не повстречаться с бывшим любовником. Перестала отвечать на телефонные звонки общих знакомых. У людей короткая память, вскоре художники про Дашку забыли, словно ее не было вовсе.

Дашка приняла предложение небольшой фирмы по росписи сервизов. Дни она проводила дома, сидя перед окном, наносила тонкий рисунок на хрупкий фарфор. А еще Дашка снова начала рисовать. Не выходя из комнаты, она рисовала море, которого не видела никогда, солнце, цветы и деревья, неведомые страны, где ни разу не бывала… Рисунки получались каждый раз разными, немного грустными, но исполненными какого-то скрытого света. Те, которые ей нравились больше, Дашка вешала на стену, другие убирала в папку. Она влезла в старый свитер и бесформенные штаны, стянула волосы в унылый узел и стала девушкой без возраста, поблекшей, опустошенной, с усталыми глазами и ранними морщинками в опущенных уголках губ.

Напрасно я уговаривала Дашку выйти из затворничества: в своем крохотном мирке ей было тепло, уютно, спокойно и безболезненно. Потом она взяла собаку. Это был рыжий двортерьер, ужасно невоспитанный, глупый и веселый. Дашка его обожала и прощала ему любые шалости. Так они стали жить втроем – Зоя Николаевна, Дашка и дворянин Тошка. Минуты складывались в часы, часы в сутки. Дни перетекали в годы, а в Дашкиной квартирке время остановилось. Только прибавлялось картин на стене в дешевых картонных рамочках. Картин, от которых веяло светлой щемящей грустью.

Депрессия

С Ванькой было просто и непросто. Он рос спокойным, неплаксивым, основательным – настоящим мужичком. Возможно, потому, что я была не слишком нежной мамой и не потакала детским капризам. Но характер – твердый, мужской, упертый – Ванька проявил буквально с пеленок. Молча делал то, что считал нужным, и переубедить его было нелегко. В силу своей занятости я не обращала особого внимания на детское упрямство: не хочешь кашу? Отлично, но если через пять минут ты запросишь эту самую кашу, то уже не получишь, придется ждать до обеда. Не хочешь убирать игрушки? Не надо. Игрушки мигом отправляются в мусорное ведро и выносятся на помойку. Ванька пытался закатить истерику, но получил несколько шлепков и тотчас прекратил это дело. Скоро Ванька усвоил, что с мамой лучше не упрямиться – обойдется себе дороже. Как миленький уминал за обе щеки кашу, аккуратно складывал машинки в коробку, а книжки на полочку, чем приводил людей, не посвященных в таинство воспитательного процесса, в неописуемый восторг.

Мама упрекала меня за чрезмерную строгость к сыну, но по-другому я не умела. Он был ребенком, но я старалась разговаривать с ним как с равным. Я объясняла, что, к сожалению, сейчас мы не можем купить огромный электрический джип, на котором катается мальчик из соседнего подъезда. Есть и всегда будет много желаемого и недоступного, надо научиться относиться к этому как к должному, не плакать, не просить, сохранять достоинство. Я объясняла, что необходимо уметь договариваться, а иногда постоять за себя, в том числе на кулачках, но только в самом крайнем случае, когда все слова уже произнесены.

Он был очень хорошенький – худенький, с правильными тонкими чертами лица, фарфоровой кожей, которую почти не брал загар, огромными вдумчивыми глазами цвета штормового моря в обрамлении пушистых длиннющих ресниц, с густыми кудрями жемчужно-пепельного цвета. Даже в простенькой рыночной курточке и самосшитых брючках Ванька казался маленьким принцем, переодетым в бедняка, – прямая спинка, серьезный взгляд, спокойная улыбка. Он не торопился дружить со всеми подряд, а вначале внимательно смотрел на собеседника, мысленно определяя, достоин ли он его приязни. И если считал, что да, его вдумчивое личико озарялось необычайно светлой доверчивой улыбкой.

У Ваньки был острый ум и отличная память – все схватывал на лету. В три года как-то незаметно научился читать. Поначалу сидел возле меня, листал цветную азбуку, спрашивал буквы – и вдруг прочел длинную фразу. Так же было со счетом, который мы освоили с помощью длинного швейного сантиметра.

По выходным я водила Ивана в группу дошкольного развития, где детишки с удовольствием рисовали, делали аппликации из цветной бумаги, танцевали и пели, а в перерывах между занятиями просто играли и резвились. Мы ездили в бассейн, зимой я ставила сына на коньки и лыжи. А еще Сергей обучил сына премудростям шахмат, потому что был уверен, что это игра настоящих мужчин. Любимыми Ванькиными игрушками были конструкторы. К изумлению окружающих, считавших дошколят непоседами и энерджайзерами, Ванька мог часами мастерить из цветных деталек «Лего» замысловатую штуковину. Машинки и самолеты, предложенные в описании, собирались в течение получаса и становились неинтересными. Из нескольких конструкторов Ванька собирал собственные механизмы – автомобиль с двумя трубами, гибрид самолета и паровоза и прочие невероятные агрегаты, вызывавшие у взрослых снисходительную улыбку.

А потом Иван стал болеть. Безобидный насморк все чаще переходил в хрипы и надрывный кашель до посинения. Я брала больничный, выхаживала сына, выходила на работу, а через пару недель все повторялось – температура под сорок, лающий кашель, хрипы в маленькой грудке… В квартире пахло больничной палатой. Моя одежда, казалось, насквозь пропиталась запахом микстур и растирок. Как назло, зима и весна выдались хмурыми, дождливыми. Врачи говорили, что простуды дошкольного возраста – обычная реакция растущего организма на промозглый московский климат и гадкую экологию и что летом надо непременно отправиться с сыном в детский санаторий, желательно в Анапу. Мама вспоминала, что я сама была болезненным ребенком, а потом ничего – переросла.

В глубине души я считала, что причиной постоянных детских простуд – могильная сырость полуподвала, к которой мы за много лет адаптировались, но нежный детский организм чах без солнечного света. Однако врачи на мои предположения лишь недоуменно пожимали плечами: все дети болеют…

На работе частые больничные листы не могли вызвать одобрение. Завуч недовольно морщила нос, кривила накрашенные кирпично-красной помадой губы и, наконец, высказалась:

– У нас люди уже на замены выходить за вас отказываются. Вы вообще работать собираетесь?

Можно было понять и завучиху, вынужденную постоянно уговаривать учителей меня заменить, и коллег, не желающих на эти замены выходить – своей работы выше крыши. Но я была вымотана до предела постоянными детскими болячками, капризами, тревогой за сына, весенним авитаминозом и серыми дождями за окном, от которых хотелось выть на тусклую лампочку под абажуром, и сорвалась, напомнив и про восьмой разряд вместо девятого, и про так и не зарегистрированную коррекцию, за которую мне по-прежнему не платили положенной надбавки… И про то, что больничный лист по уходу за ребенком еще никто не отменял. Разговор прошел на повышенных тонах, в заключение я сообщила, что вообще могу уволиться и сидеть с сыном дома, а завуч ехидно ответила:

– Да ради бога. Пишите заявление. Я никого не держу.

И я написала.

Так я стала домохозяйкой. Свободное время, которого прежде катастрофически не хватало, вдруг навалилось на меня, придавило огромной массой, так, что стало трудно дышать. Я выдраила квартиру. Освоила по кулинарной книге несколько замысловатых блюд. Записалась на курсы английского языка. Сшила новые шторы, платье и детский комбинезон. Перечитала заново любимые книги. Перезнакомилась с мамашками из окрестных дворов.

Однажды на улице повстречала одноклассницу Вальку. Детские обиды и недоразумения остались в далеком прошлом, и мы обе искренне обрадовались друг дружке. В строгом элегантном костюме, черных туфельках-лодочках, с деловым портфелем в руках, с гладкой прической и неброским макияжем, Валька мало напоминала прежнюю разбитную тинейджерку. Она окончила финансовый, теперь работала в крупной компании и надеялась вскоре стать начальником отдела, что для ее возраста было бы очень неплохо. Я ощутила невольный укол зависти и усилием воли подавила в себе это низменное чувство – Валька выглядела такой уверенной, стильной, успешной… А я в простом свитере и джинсах, без макияжа, с небрежно заколотыми волосами в тысячный раз брела с ребенком на осточертевшую детскую площадку.

– Это твой малыш? – воскликнула Валька, нагибаясь к Ивану. – Какой хорошенький! На маму похож. Тебя как зовут, чудо?

– Иван Сергеевич Ковалевский, – с достоинством ответствовал отрок. – Можно просто Ваня. А вас?

– А меня… Валя.

– Тетя Валя, – поправил Иван.

– С ума сойти, – вздохнула Валька, и в ее улыбке забрезжила легкая грустинка, – у тебя сын, я – уже тетя… А ведь еще вчера в школу бегали… Наших-то кого встречаешь?

Мы перебрали одноклассников. Я утаила печальную Дашкину историю, сказала, что у нее все в порядке, работает, пока не замужем… Валька согласно кивала. Она тоже была свободной девушкой.

– А про Кузьмина знаешь? – спросила Валька.

– Что вышел? Знаю.

– Значит, не знаешь… Он ведь мне звонил, мы встретились несколько раз… Он раскрутился, разбогател, коттедж выстроил, дом в Испании купил… В этом доме его и застрелили.

Валька отвела увлажнившийся взгляд, в уголках губ прорезались скорбные морщинки.

– Жаль, – только и смогла вымолвить я, огорошенная известием. – А кто – нашли?

Валька покачала головой.

– Сказали – разборки русской мафии.

Я не знала, что говорить. Мне было жаль Кольку – не наглого самоуверенного братка, а нескладного мальчишку, товарища по школьным шалостям, неуклюжего подростка, не умевшего выразить своих чувств, тогда еще чистых и несмелых… Мне было очень его жаль.

Мы с Валькой попрощались и отправились в разные стороны. Она – на службу, я – на детскую площадку. Иван что-то говорил, я машинально гладила его по пепельным волосам, тоска сдавливала горло холодными костистыми пальцами.

Сытая спокойная размеренная жизнь оказалась для меня смертельной ловушкой.

Я стала никем. Просто мама, просто жена, придаток к мужу и сыну… Вчерашняя студентка, несостоявшийся педагог, несложившийся литератор… Умная, дерзкая, независимая Санька Соколова постепенно исчезала, превращалась в бледную тень на серой стене…

Я стала раздражительной. Срывалась на Ванечке, кричала на своего маленького сына, а потом со стыдом просила у него прощения и срывалась снова. Сергею мои метания казались странными и надуманными. Впервые муж отказывался меня понимать. Новое время изменило и его. Сергей стал жестче, резче, прагматичнее. Завязав с наукой, покончил с юношескими мечтами о великих научных открытиях и обрел другие. Теперь он хотел зарабатывать и руководить, хотел стать первым, лучшим, незаменимым, неуязвимым, чтобы однажды, взобравшись на свой небоскреб, быть не подвластным никаким бурям и переменам. А я должна была обеспечивать надежный тыл. Но у меня это плохо получалось. Я могла быть надежным партнером, другом, любимой, но только не тылом. Я никогда не годилась на вторые роли. Приятельницы по детской площадке казались мне ограниченными домашними клушами, чьи скучные разговоры сводились к детям, диетам, вязанию и мужниным зарплатам. Я ненавидела себя за то, что не умею, как эти женщины, довольствоваться простыми радостями: улыбкой ребенка, новой покупкой, комплиментом от случайного прохожего… Очень старалась, но не получалось.

Мама с папой искренне недоумевали: что мне еще надо? Оказалось, что, когда я была маленькой, мама мечтала о тихой жизни домохозяйки. Но во времена безудержной погони за равенством полов роль «мужниной содержанки» считалась унизительной и недостойной для женщины с высшим образованием. И теперь мама хотела радоваться, что я могу заниматься домом и сыном, и не могла постичь, почему я не радуюсь вместе с ней. Она произносила правильные слова о том, что Ваня – болезненный ребенок, что ему необходима мать, а не чужая тетя няня, что он – мой сын и я должна немного потерпеть. Скоро он подрастет, пойдет в школу, и я снова смогу устроиться на работу…

Я тупо кивала, понимая ее правоту, но легче не становилось.

Та ночь была темной и душной, как войлок. Не спалось. Я вышла на кухню, чтобы выпить таблетку снотворного. Привычным жестом потянулась к шкафчику с лекарствами, что-то печально прошелестело за спиной.

«Как дела, Санька?»

Я вздрогнула, обернулась. Кухня была пуста. Лишь мерно колыхались оконные занавески.

– Ну, здравствуй, Алекса… Моя детская фантазия… виртуальная подружка… Я уже успела тебя забыть…

«Ты слишком много забыла, – сказала Алекса. – Помнишь, чего ты хотела больше всего на свете? О чем мечтала? Ты забыла себя настоящую. Поэтому тебе плохо».

– И что же мне делать? – тоскливо спросила я.

«То, чего тебе по-настоящему хочется… Только так. А на остальное – наплевать», – дерзко ответила Алекса и растворилась в ночи.

Я села на табурет, устремила взгляд в непроницаемо темное окно, перед глазами заплясали буквы. Я привыкла думать, что эта странная способность – видеть, осязать слова, слушать их музыку, собирать как бусинки в длинные нити – осталась навсегда в далеком прошлом вместе с виртуальной подружкой и ночными кошмарами…

Я прокралась в комнату, схватила первую попавшуюся тетрадку и огрызок карандаша и писала, писала до самого рассвета, пока не ощутила блаженное опустошение и невероятный покой.

Творчество

С того утра моя жизнь переменилась. Запертая в четырех стенах, я смогла обрести свободу. Я существовала в двух параллельных мирах и не понимала, какой из них реальнее. Днем, строгая картошку или вытирая пыль, вслушивалась в неведомую музыку ненаписанных слов, чтобы ночью воспроизвести на бумаге. Получалось коряво, нестройно, неумело, и я снова и снова старалась передать мелодию текста, звучащую в голове. Я освобождалась из топкого болота бытовой рутины, обдумывая пройденное, осмысливая настоящее, пытаясь предугадать будущее. Я чувствовала себя демиургом, творцом собственных миров. Проживала десятки разных жизней, проигрывала сотни ситуаций, мне это нравилось до безумия, до изнеможения. Сюжеты возникали из воздуха, оседали в голове, перетекали на бумагу. Процесс подбора слов занимал меня целиком, порой я забывала обо всем, время больше не имело уничтожающей власти, в сутках не хватало часов. Письменный стол был завален вкривь и вкось исчерканными листками. Не знаю, кто сказал, что творчество и быт несовместимы. Мне нравилось соединять эти две ипостаси в одно неразделимое целое. Впрочем, я с детства привыкла раздваиваться, существовать в параллельных мирах – вымышленном и реальном, вернее, где-то между… И в этом двоемирии таился ключ к счастью и гармонии, уберешь одну из частей, и существование другой потеряет смысл. Только так, а не иначе…

Как-то Сергей взял со стола лист, исписанный торопливым неровным почерком, с кучей помарок, сокращений и исправлений.

– Можно?

– Если что-нибудь разберешь. – Меня охватила неожиданная робость и неуверенность, каковая всегда рождалась от стороннего прикосновения к моему творчеству.

Сергей внимательно вчитался в написанное. Его брови сперва поползли вверх, затем вернулись на прежнее место, образовали задумчивую вилочку. На лице появилось выражение сосредоточенности и заинтересованности.

– Мне кажется, это здорово, – наконец сказал он. – Когда закончишь, надо непременно отнести в какое-нибудь издательство.

В издательство… У меня задрожали пальцы.

Я вдруг живо представила, как суровый редактор в строгих очках разбирает мой текст по строчкам, по косточкам, хмурится, морщится, цедит насмешки, а потом, презрительно скривив губы, сбрасывает со стола… И черно-белые листы падают, устилая линолеумный пол жалким никчемным бумажным ковром… Я с ужасом зажмурилась и отчаянно замотала головой.

– Я боюсь. Вдруг все это очень плохо…

– Это не плохо, – возразил Сергей. – Я же вижу.

– Я страшно рада, что тебе нравится, но ты необъективен, потому что мой муж. Когда-то, еще в школе, я отправляла рассказы в журналы, и мне пришел ответ, что это, конечно, неплохо, но… – Я беспомощно развела руками и прикусила губу, сдерживая обиду. – Лучше это будет моим хобби. Кто крестиком вышивает, кто бегает по утрам, а я вот – пишу.

– Ты не права, – убежденно проговорил Сергей. – Мало ли что было в школе… Ты окончила институт, многому научилась. Это не комплимент, я на самом деле считаю, что написанное тобой заслуживает внимания. В редакциях работают специалисты. Возможно, тебе посоветуют что-то подправить, дадут дельный совет. Почему не попробовать? Что ты теряешь?

– А если мне скажут, что все это никуда не годится, что я – бездарность? И лучшее, что мне светит, – карьера репортера бульварной газеты… Нет уж, лучше я буду преподавать детям классику, чем писать заметки о ремесле валютных проституток…

Сергей крепко сжал мои запястья, строго посмотрел прямо в глаза, так, будто хотел поделиться со мной своей безграничной уверенностью:

– Ты не бездарность, слышишь? Не смей так себя называть. Любая критика – уже хороший результат. Я верю в тебя, Саня, не вздумай опускать руки. Ты же боец, я всегда поражался твоей силе духа… Когда мне казалось, что все ужасно, хуже быть не может, я смотрел на тебя и находил в себе силы подниматься и идти вперед. Помнишь, мы мечтали, как я стану известным ученым, а ты – писателем? У меня не получилось. А ты должна воплотить в жизнь свою мечту. За нас обоих. Обещаешь? – Он требовательно посмотрел мне в глаза.

– Я попробую, – шепнула я чуть слышно и обняла любимого.

Вскоре у нас поселилась старенькая пишущая машинка. Чудо откопал папа у друзей на дачном чердаке. Мы с Сережкой бережно отчистили агрегат, смазали крючочки и палочки машинным маслом, поменяли печатную ленту и водрузили на письменный стол.

– Ух ты, – восхищенно прошептал Ванька, – а мне можно ударить?

Он напечатал «мама», «папа», «баба», «дед», «Ваня» и «кошка», после чего отправился создавать из нескольких разобранных машинок универсального монстра.