Дело толстых Обухова Оксана

Ангелина Ивановна сняла с головы платок, деревенским, старушечьим жестом обтерла уголки губ и сказала:

— Меня не было рядом, когда с Лидией и Ольгой случилась беда. После моего ухода от Аристарха я почти не видела дочь, Лида даже на его похороны меня не вызвала… И когда Оленьку арестовали, решила, что снова может обойтись без помощи матери. Она меня так и не простила…

— А сейчас?

— Сейчас? — Троицкая задумалась и обвела невидящим взором старый сад. — Мы стоим плечом к плечу, как два покосившихся дерева, поддерживаем друг друга… Если обида и осталась, то где-то очень глубоко, Лида не пускает ее наружу. Я ей благодарна за это.

— Лидия сама сообщила вам о смерти Ольги? Или вы как-то узнали?

— Когда Оленька умерла от родовой горячки в больнице женской колонии, у Лиды случился второй инфаркт. Она нашла меня, — Троицкая усмехнулась, — вдову уже третьего мужа. Позвонила и попросила забрать из колонии правнучку и тело Ольги. — Ангелина Ивановна прерывисто вздохнула. — Если бы я только знала!

— Ваш муж был еще жив, когда арестовали Ольгу?

— Нет, Самуил уже умер. Но я бы нашла хорошего адвоката.

— И он посадил бы не вашу внучку, а двух насильников — Гудовина и Гольдмана.

— Да.

— Вы сильно их ненавидите?

— Ненависть разрушающее чувство, Михаил Валерьевич. Я просто не могу позволить себе эту роскошь. У меня есть Катенька и Лида, я нужна им крепкая и здоровая.

— Деньги, пятьдесят восемь тысяч, взяли вы?

Томительно долго Троицкая молчала и теребила в руках лиловый платок. Капитан не подгонял ее в раздумьях.

— Вы пришли меня арестовывать, Михаил Валерьевич?

Тарасов не ответил.

— За две кардиологические операции, проведенные Катеньке в западногерманской клинике, мы заплатили семьдесят четыре тысячи евро. Мы отдали все, Михаил Валерьевич. Мои накопления (московскую квартиру я оставила детям Самуила Яковлевича от первого брака), деньги от продажи квартиры Аристарха и Лидии… и все равно не хватало… Как бы на моем месте поступили вы, капитан? Ведь кто-то из двоих насильников — отец Катеньки…

Капитан покрутил головой и честно признался:

— Не знаю. Возможно, так же.

— Вот видите, — вздохнула Троицкая.

«Как нелепо и страшно сложилась судьба когда-то успешной и красивой девушки с ангельским именем — Ангелина, — подумал Тарасов. — Сорок с лишним лет назад она влюбилась, оставила дочь пожилому мужу, сама окунулась в новую жизнь и теперь платит по счетам. За невнимание, беспечность… глупость, в конце концов».

Словно подслушав его мысли, Ангелина Ивановна произнесла:

— Дом, машина и некоторая сумма денег оформлены на Лидию. Если меня арестуют, какое-то время они смогут жить безбедно.

— Ждали и подготовились? — покачал головой Тарасов.

— Да. Ответ буду держать одна я. Они ни в чем не виноваты.

— Четыре года назад Вяткина прикрыла вашу кражу? — Капитан посмотрел на главбуха и встретил такой изумленный взгляд, что невольно похвалил себя, умного.

— Да… Откуда вы… откуда вы знаете?

— Ну, нетрудно было догадаться. Пока Галина лечилась от алкоголизма, вы ее замещали. Получили доступ и информацию по всем счетам «Гелиоса», а после возвращения Вяткиной на работу осуществили перевод денег. Так, да? Но следы остались, и Вяткина, скорее всего, их заметила. Заметила, но прикрыла?

Дождавшись кивка Троицкой, капитан достал сигареты и закурил.

— Вы знаете, почему она это сделала?

— Теперь знаю.

— Только теперь? — удивился Тарасов.

— Сегодня я получила от нее письмо.

Сигарета чуть не выпала из раскрытого рта Валерыча.

— Письмо от покойницы?!

— Да. — Троицкая встала, поднялась на крыльцо, но, открыв дверь, не вошла в дом. Остановилась на пороге и сказала Тарасову: — Раньше, полчаса назад, я сомневалась, стоит ли показывать его вам, Михаил Валерьевич. Но сейчас мне почему-то кажется, что вы не сделаете вреда моим близким.

А капитан сомневался. И видимо, пожилой главбух была умнее его. Вернее сказать так: неким шестым чувством Ангелина Ивановна разглядела в Тарасове мужское благородство, на которое так чутки женщины, вне зависимости от возраста и жизненного опыта.

Письмо состояло из нескольких частей. Ангелина Ивановна протянула Тарасову одну из них, остальные оставила в конверте. Михаил Валерьевич повертел в руках четыре сложенных листа бумаги, посмотрел, как горят серые яблоневые листья, и тихо произнес:

— Ангелина Ивановна, вы понимаете, что, прочитав это послание, я буду вынужден доложить о нем начальству. Сокрытие важной информации — должностное преступление.

— Я понимаю, Михаил Валерьевич. Читайте.

Тарасов вздохнул и развернул письмо.

«Ангелина Ивановна, вина не позволяет мне обратиться к Вам со словами «уважаемая» или «дорогая». Я очень виновата перед Вами. Я знаю, кто Вы. Я видела Вашу дочь на суде и узнала ее, встретив вас всех вместе на детском празднике в городском саду.

ПРОСТИТЕ.

Сама я знаю: ни на этом, ни на том свете мне не будет прощения. Даже раскаявшиеся преступники, совершив самоубийство, не попадают на Небо. Они горят в аду. Но ад, которым стало мое земное существование, ничто в сравнении с вечными муками. Я устала. И моя смерть должна послужить наказанием негодяям.

Много лет назад я была влюблена. До одури, до обморока. Ответную любовь я решила получить любым путем. Своей ложью я уничтожила чужую жизнь. Жизнь Ольги, Вашей внучки.

Этим посланием, любой его частью, Вы, Ангелина Ивановна, можете распорядиться по своему усмотрению.

Прощайте.

Галина Вяткина».

На этих словах, не закончив полуисписанный листок бумаги, Галина оставила вступление к первой части. Несколько удивленный, Тарасов отложил бумагу в сторону и начал читать вторую страницу.

«4 августа … года мне на мобильный телефон позвонила подруга Марта Игоревна Потапова (теперь Гольдман) и попросила обеспечить алиби Гудовину Владимиру Александровичу. В то время я и Гудовин находились в любовной связи.

5 августа, в годовщину смерти моей матери, я объявила родственникам, что Гудовин мой жених и мы прибыли в Кашин вместе, вечером 4 августа…»

На трех страницах, очень подробно, Галина описала события семилетней давности. За годы службы в органах Михаил Валерьевич повидал достаточно, чтобы полагать — удивить его практически невозможно. Но то, что придумала и, главное, воплотила Марта Игоревна Гольдман, поразило капитана до глубины души. Невероятная, изощренная жестокость помогла женщине добиться цели — штампа в паспорте на страничке «семейное положение».

Дважды перечитал капитан три листа бумаги, мысленно сравнил прочитанное с результатами следствия, сданного в архив, и вздохнул: «Кому-то нагорит по шапке. Впрочем, за дело».

Троицкая не отвлекала капитана от чтения, она надела рукавицы и пошла в сад, сгребать под яблонями опавшую листву.

— Ангелина Ивановна, — позвал Тарасов.

Женщина подошла.

— Вы показывали это письмо Лидии?

— Нет. К счастью, сегодня не Катенька, а я вынимала почту, и Лидия ничего не знает о письме.

— Дайте, пожалуйста, вторую часть.

Троицкая достала из кармана рабочего халата

конверт и отдала его капитану.

— Вторая часть письма адресована не только мне, Михаил Валерьевич, но и вам, — сказала она и ушла к деревьям.

Тарасов закурил и достал из конверта сложенный листок бумаги. Когда он его разворачивал, увидел, что внутрь вложена еще одна небольшая полоска бумаги, исписанная мелким убористым почерком.

«Ангелина Ивановна, — значилось на ней, — я не знаю, как Вы поступите с этим признанием. Я отправляю его с единственной целью — я не хочу, чтобы в моей смерти обвинили невиновного, постороннего человека. Я хорошо знаю свою «подругу» Марту Гольдман. Она может устроить невероятную гадость, а моя смерть должна послужить одному — я хочу заставить «дорогую подругу» испытать то, что испытывает человек, обвиненный в преступлении, которого не совершал.

Признаюсь честно, мне бы очень хотелось пропустить ее через ВЕСЬ кошмар, который она уготовила для Вашей внучки, но, увы, это вряд ли получится. Для того чтобы быть осужденной, Гольдман слишком умна. Она может найти еще одного козла отпущения и обвинить в моей смерти хорошего человека. Если так случится, обязательно покажите это письмо следователю.

Впрочем, есть надежда, что два старых сообщника — Марта и Гудовин — и без следствия перегрызутся до смерти…»

Капитан вернул записку в конверт и принялся за чтение последнего, пятого листа послания.

«Капитану Тарасову, — стояло в уголке страницы. — Михаил Валерьевич, если Вы читаете это письмо, значит, меня уже нет в живых. На случай, если у меня не хватит духу завершить начатое, я пересылаю его Вам через Ангелину Ивановну. Мотивы своего поступка я объяснять не стану. Можете считать это местью человеку, много лет назад сломавшему мою жизнь и жизнь многих.

7 сентября сего года я дождусь, пока сотрудники покинут офис фирмы «Гелиос», выну из морозильника брусок льда, замороженного в пустом ведерке из-под мороженого. Возьму бутылку шампанского брют «Абрау-Дюрсо» и пойду в сауну.

Шампанское я перелью в чашки сервиза с ветряными мельницами, потом оботру бутылку от отпечатков пальцев, обрывок фольги спрячу за диванную подушку и вынесу пустую бутылку в мусорный контейнер соседнего двора. Надеюсь, Вы ее уже нашли.

Далее, я запру изнутри дверь и ключ, дубликат которого я изготовила два дня назад в киоске у рынка, растворю в полулитровой банке с кислотой, которую принесу с собой. Спустив кислоту с растворенным железом в канализацию, я тщательно, очень тщательно вымою банку и перелью в нее часть меда из банки, стоящей в шкафчике за зеркалом.

Да, кстати, прежде чем уничтожать ключ, я привяжу его на конец шнура и, используя в качестве груза, перекину через водопроводную трубу. Подобные манипуляции — последний привет высокорослому Владимиру Александровичу.

Надеюсь, запертая дверь, бутылка шампанского и снотворное, которое я украла из сумочки Марты Гольдман месяца два назад, растворенное в нем, заставят Марту Гольдман испытать несколько неприятных часов.

Далее, я принесу из сауны скамеечку, поставлю на нее брусок льда и, выпив последний стакан шампанского со снотворным, быстро вымою посуду, встану на лед и буду ждать, пока подействует лекарство. Через какое-то время я усну, брусок льда выскользнет из-под моих ног и… очень хочется думать, что смерти я не почувствую.

Лед растает к утру, два месяца назад я уже делала эксперимент с бруском такого же размера. Но рисковать я не стану. Я включу обогрев сауны и раскрою дверь в душевую. Вероятно, высокая температура спутает время смерти, но это уже не важно.

Надеюсь, моя кончина заставит Вас задуматься о многом и послужит первым поводом для разбирательств с госпожой Гольдман.

Почему первым? А потому, что я абсолютно уверена — Борис Аркадьевич Гольдман никуда не уезжал и не исчезал. Его убила жена. Борис не меньше моего ненавидит свою супругу. Она сломала и его жизнь. Думаю, в убийстве Бориса Аркадьевича Марте помогал Гудовин Владимир Александрович.

Ищите, Михаил Валерьевич. Доказывайте, и Бог Вам в помощь. Негодяи должны быть наказаны.

Прощайте.

Галина Вяткина.

Понедельник, 6 сентября … года. 22 часа 45 минут. Иду отправлять это письмо.

P. S. Хочу признаться еще в одном грехе. В 2001 году я перевела со счетов «Гелиоса» 58 тысяч долларов. Деньги пожертвовала на благотворительность.

Теперь действительно все. Прощайте».

Тарасов сложил в конверт все бумажки, подождал, пока Ангелина Ивановна сядет с ним рядом, и тихо сказал:

— Очень осторожное послание…

— Да, — кивнула Троицкая.

— Галина разделила его на несколько частей и дала вам право распорядиться каждым фрагментом по своему усмотрению. Почему вы показали мне все?

— Потому что я хочу снять с внучки все обвинения, — медленно произнесла Троицкая. — Как вы думаете, Михаил Валерьевич, признания Галины будет для этого достаточно?

— Не знаю, — честно ответил капитан.

— Значит, все напрасно? Очень жаль…

— Уже жалеете о сделанном, Ангелина Ивановна?

— Нет. Пусть все будет как будет. Вы назвали письмо Галины осторожным, Михаил Валерьевич, но вы даже представить не можете, насколько оно осторожно в действительности…

— Вы имеете в виду труп собаки, — усмехнулся Тарасов. — И звонок Гольдмана в офис?

— Да. — Троицкая с удивлением посмотрела на капитана. — Вы догадались?

— Это было нетрудно, Ангелина Ивановна. Слишком рьяно Вяткина бросилась на вашу защиту, когда я спросил, кто последним разговаривал с Борисом Аркадьевичем. Не дожидаясь вопроса, адресованного вам, она сказала, что вы обе в тот момент проверяли какой-то баланс. И каждый раз, когда разговор мог коснуться вас, Вяткина бросалась в бой. Она чувствовала себя очень виноватой перед вами, Ангелина Ивановна, но именно этим навела меня на определенные мысли. Ко всему остальному она была равнодушна, и, когда я вынул из архива дело вашей внучки, все стало на свои места. Борис Аркадьевич разговаривал с вами по телефону в четверг, в шесть вечера, и просил приехать к нему?

Троицкая кивнула:

— Около шести вечера Борис Аркадьевич позвонил в офис и попросил меня завезти ему домой некоторые бумаги. Я всегда за рулем, ехать до его дачи не более десяти минут, и я согласилась. Но предупредила, что освобожусь не раньше восьми вечера, так как нужно было свезти Катеньку к зубному врачу. В половине девятого я подъехала к дому Гольдмана и очень удивилась, когда на звонок мне не открыли ворота. Я подумала, что Борис Аркадьевич спустился к реке, обошла участок и увидела, что задняя калитка распахнута, лодочный сарай стоит открытым, на причале валяется небольшой овальный коврик. Я прошла через калитку к дому, постучала в дверь, но мне никто не открыл. Кстати, судя по отпечаткам шин, в подвальный гараж дома въезжала какая-то машина. Но кому она принадлежит, сказать не могу, дверь гаража была опущена вниз. — Троицкая замолчала, потом вдруг дотянулась до пачки сигарет, лежащей на лавочке между ней и Тарасовым, и спросила: — Можно? — Капитан кивнул. — Я курю очень редко, но сейчас ужас как захотелось подымить. — Ангелина Ивановна умело и глубоко затянулась и продолжила рассказ: — У клумбы рядом с крыльцом лежал Тяпа. Собачке было очень плохо. Я взяла ее на руки и поняла, что она умирает. Бориса Аркадьевича нигде не было видно, я покричала, позвала и поехала домой. Рядом с нами, на соседней улице, живет ветеринар, я повезла Тяпу к нему. Но по дороге собачка умерла. Возвращаться к Гольдману было уже поздно, и я решила позвонить ему из дома и сообщить о смерти собаки. Но по приезде увидела, что у Катеньки разболелся запломбированный зуб, мы всю ночь не спали, Лидия переволновалась, в общем, закрутилась я, Михаил Валерьевич, только утром вспомнила о Тяпе. Звонить Гольдману было уже некогда, я замотала тельце собаки в полиэтилен и повезла на работу. Остальное вы знаете. — Троицкая швырнула окурок в кучу дымящейся листвы.

— Но почему вы все-таки положили труп собаки в морозильник?

— Потому что первым делом, придя на работу, Марта Игоревна попросила меня принести ей бумаги, которые я возила Борису Аркадьевичу в четверг. Это был оценочный акт «Гелиоса». И, судя по некоторым замечаниям, сделанным по сути документа, я поняла — Гольдманы отчего-то вдруг передумали избавляться от фирмы. Причем в последний момент. А насколько мне известно, Борис Аркадьевич до того был настроен весьма решительно. Мнение супруги было противоположным, но его это волновало мало.

— То есть вы знали о продаже бизнеса?

— Михаил Валерьевич, я главный бухгалтер «Гелиоса». Некоторые вопросы невозможно решить без моего участия. Конечно, я знала.

— То есть… собака оказалась в морозильнике только потому, что вас удивила резкая перемена планов Гольдманов?

— Да. Я начала что-то подозревать, но бежать куда-то с этими подозрениями я не решилась.

— Почему?

— Михаил Валерьевич, Марта Гольдман очень опасная женщина, вести с ней открытую борьбу я бы не советовала никому. Моя семья уже достаточно пострадала от ее изобретательности. Я положила собаку на коробку с тортом и, — Троицкая усмехнулась, — стала ждать вашего появления.

— Но тем не менее помогать мне не стали, — упрекнул капитан.

— Михаил Валерьевич, а вы считаете недостаточным то, что я не стала прятать труп собаки, а выложила его на видное место? Ведь я намеренно привлекла внимание к «Гелиосу»! Иначе вы не явились бы в наш офис. И потом, моих сил едва хватает на Лидию с Катенькой. Я боялась, что начнут ворошить прошлое и…

— Вас обвинят в краже денег, — закончил за нее Тарасов.

Троицкая не стала ничего отрицать. Лишь взяла вторую сигарету и долго мяла ее в пальцах.

— Ангелина Ивановна, можно я задам вам два личных и, скорее всего, неприятных вопроса?

— Спрашивайте, Михаил Валерьевич.

— Во-первых… извините, но мне непонятно, почему ваша внучка Ольга решила оставить ребенка насильника? Вам понятна суть вопроса, Ангелина Ивановна?

— Понятна, Михаил Валерьевич. Вы хотите знать, почему Ольга не сделала аборт. Все просто. После всего, что с ней произошло, девочка была в таком шоке, что догадалась о беременности, только когда ребенок начал шевелиться. Уже в колонии…

— Понятно, простите. Но вот еще один вопрос: вы так ненавидели Гольдманов… и Марту и Бориса, но все же работали у них…

— Вы мне нравитесь, Михаил Валерьевич. И поэтому, несмотря на то что мой ответ может лишить вас симпатии ко мне, скажу честно. — Троицкая посмотрела в глаза капитану, встретила открытый, сочувствующий взгляд и тихо проговорила: — Я шла к ним украсть деньги. Я шла работать туда, где без угрызений совести могла достать денег на операцию Кати. По-моему, это справедливо. Я очень хороший бухгалтер, Михаил Валерьевич, — женщина горько усмехнулась, — и считаю, что каждый должен платить за свои прегрешения. Себе я тоже скидок не делаю…

Много раз и от многих слышал капитан подобные признания и редко находил «робингудство» оправданным. Но слова Троицкой он признал справедливыми.

— Тяжело было, Ангелина Ивановна?

— Воровать?

— Нет, работать у негодяев, убивших вашу внучку.

— Работать тяжело, зато воровать легко, — улыбнулась главбух. Казалось, что признания освобождают ее от груза.

— Много увели? — Тарасов невольно растянул губы в ответной улыбке.

— Жалею, что не слишком. Если сейчас вы заберете меня с собой, долго мои девочки не протянут. Хотя… Лидия экономна, надеюсь, лет на десять хватит.

Странный разговор и странные отношения сложились между капитаном милиции и главным бухгалтером «Гелиоса». Два немолодых человека сидели на лавочке у кучи тлеющей листвы, курили сигареты из одной пачки и смотрели, как сигаретный дым смешивается с дымом тлеющих серых листьев и уносится в небо. Милиционер Тарасов не видел в главбухе преступника, главбух не видела в милиционере стража порядка. Просто два немолодых человека сидели на лавочке, курили и разговаривали о жизни.

— Вы заберете меня с собой, Михаил Валерьевич?

— Смотря куда, Ангелина Ивановна, и что вы подразумеваете под словом «заберу».

Женщина дотянулась до ведра с яблоками, стоящего у ее ног, взяла два желто-розовых плода и, обтерев их полой халата, один протянула капитану.

— Плохая я мать, Михаил Валерьевич, — катая яркое яблоко по ладони, сказала Троицкая. — И бабка никудышная. Вот опять поступила неправильно. Прежде чем показывать письмо вам, следовало с дочерью посоветоваться…

— А где Лидия и Катя?

— Поехали в город, на катере кататься.

— Лида водит машину?

— Да, — усмехнулась Ангелина Ивановна, — и неплохо. Хоть что-то ей моего передалось.

Тарасов быстро съел яблоко до крошечного огрызка, достал из кармана сотовый телефон и, близоруко щурясь, набрал номер мобильного телефона Морозова.

— Николай Иваныч, говорить можешь? — спросил после басистого «да, слушаю», раздавшегося в трубке.

— Ну.

— Мои два часа закончились, кто может моего свидетеля опросить? Куда подъехать?

— Давай сюда.

— Прямо сейчас? А как у вас дела?

— Как и ожидалось, фифти-фифти.

— Иваныч, Саша Васнецов…

— Подожди, — перебил Морозов, — ты перезвонить по городскому можешь? Минут через несколько?.. Я сейчас в свободный кабинет перейду…

— Могу.

— Запоминай номер…

Тарасов сложил трубочку мобильного телефона и повернулся к Ангелине Ивановне:

— Ангелина Ивановна, я могу воспользоваться вашим домашним телефоном?

— Конечно. Идите в дом, — Троицкая махнула рукой по направлению к крыльцу, — как войдете, налево тумба, на ней база и трубка. — Ангелина Ивановна понимала, что разговор капитана не предназначен для ее ушей, и осталась на улице.

Валерыч прошел пахнущую травами и яблоками террасу и сразу увидел тумбу с телефоном. Набирая на переносной трубке номер полковника, он оглядел обстановку прихожей, сунул нос в комнаты и увидел — в этом доме живет маленькая девочка и только потом две ее бабушки. Везде стояли, сидели, пили чай из кукольных чашечек мишки, зайцы, Барби, пупсы. У окна гостиной замерла лошадка-качалка с гривой, разделенной на косы…

Первое, что услышал капитан Тарасов от полковника Морозова по телефону, был протяжный вздох:

— Ох, ну и устал. На одном адреналине держусь, давно такого переполоха не было…

— Коль, что там Васнецов? — напомнил Валерыч.

— Плохо твой Васнецов, — буркнул полковник, — все на себя берет.

— Что «все»?

— Заказ на Гудовина. По его словам, он один решил убрать Гудовина из-за личной неприязни. Все. Гольдман ни при чем.

— Зачем ему это надо? — тихо спросил Валерыч.

— Любовь, Миша, любовь. Он еще не знает, что Марта нам полное признание подписала. Сразу и конкретно. По ее словам, она попросила Васнецова найти надежных людей для устранения Гудовина, так как сильно опасалась за свою жизнь. Не договорились ребята. Все как и ожидалось.

— А что по убийству Гольдмана?

— Тут Марта Игоревна все валит на Гудвина. Мол, в четверг вечером они оба приехали на дачу

Бориса Аркадьевича, там поругались, и Гудовин незаметно добавил в вазочку с мороженым ее мужа крысиного яду. Она, мол, ни сном ни духом. Все он, все Гудовин. Потом он угрозами заставил ее собрать чемодан мужа, якобы для отъезда, заставил помочь перетащить тело из гостиной до лодочной пристани, — тащили, кстати, на ковре, это мы правильно угадали, — и, отплыв на километр вниз по течению, эта парочка утопила труп вместе с набитым камнями чемоданом.

— А собаку? Тоже намеренно отравили?

— Нет. Пса они вообще потеряли. Сначала Тяпа облизал губы Гольдмана (видимо, для его крошечного веса яду и на губах хватило) и потащился вслед за ними на улицу. Но когда эта парочка загрузила тело и чемодан в лодку, собаки уже рядом не было. Искать не стали, торопились и решили, что пес куда-то заполз и там издох. А потом Тяпа обнаружился уже в морозильнике офиса. Чуть не рехнулись ребята, чуть не прибили друг друга от подозрительности… Кстати, о собаке.

— Это уже моя история, — согласился Тарасов.

— И убийство Вяткиной, — напомнил Николай Иванович.

— Самоубийство, — поправил капитан.

— Какое еще самоубийство? — переспросил Морозов.

— Вяткина покончила жизнь самоубийством. Сегодня мой свидетель получил по почте ее посмертное письмо с полным признанием.

— Иди ты! — удивился Морозов и замолчал.

Тарасов знал, о чем сейчас думает его старый приятель, и не вставлял в его мысли реплик. Он очень надеялся, что Николай Иванович правильно поймет ситуацию и примет верное решение. Так и получилось.

— Миш, ты мне своего свидетеля на завтра оставь. Ни к чему мне сейчас это самоубийство. Обвинения в убийстве, — Морозов подчеркнул последнее слово, — Вяткиной так на Марту Гольдман действуют, что она по другим моментам очень сговорчивой становится. Очень, понимаешь ли, оскорбляют ее намеки на причастность к убийству единственной подруги… Прямо зеленеет вся.

— И я о том же, — вставил Тарасов. — А Гудовин как реагирует?

— Гудовин и его несостоявшийся убийца с чердака вообще молчат. Я же говорил — фифти-фифти. Двое болтают без умолку, двое молчат как воды в рот набрали. Если сейчас появятся новые сведения о самоубийстве Вяткиной, во-первых, силы распылять придется, а во-вторых, переписывать сценарий допросов… Ты мне в трех словах обскажи, как дело было, а официальные показания Ильясов завтра снимет. Ему сейчас, честное слово, и без твоего свидетеля работы выше крыши…

— У меня свидетельница, Иваныч. В «Гелиосе» работает родная бабушка Ольги Кудрявцевой, той, которую Гольдманы в хищении оружия и покушении на убийство Гудовина обвинили. Помнишь?

— Смутно, — признался Николай Иванович. — Так что там по самоубийству Вяткиной?

Тарасов вкратце, буквально в три предложения, изложил суть дела.

— Кусок льда? — хмыкнул Морозов. — Прям детектив. Такого у нас еще не было…

— Не буду дальше тебя отвлекать… — собрался откланяться капитан.

— Эй, Валерыч, стой! — остановил его полковник. — В понедельник зайди за путевкой! Как и обещал, санаторий МВД, море, пляж.

— Спасибо, — поблагодарил Тарасов и, попрощавшись, положил трубку.

Прежде чем выйти к Ангелине Ивановне, Валерыч какое-то время стоял у окна террасы и думал. Он ничего не сказал полковнику о хищении пятидесяти восьми тысяч долларов и до сих пор не знал, как с этим поступить.

На его, Валерыча, взгляд, обвинять Троицкую в нечестности трудно. Но Уголовный кодекс Валерычевы взгляды не интересуют. Деньги госпоже Троицкой никто дарить не собирался. В этом деле вообще без определенной отваги свидетелей не обошлось — «Кредит доверия» крупно рискнул, предъявив записи нелегальной прослушки, и еще неизвестно, чем для них эта храбрость обернется. Троицкая тоже руки не умыла, не выбросила труп собаки, а подложила его в морозильник. А ведь она не знала, что за «Гольдман и компания» уже наблюдают, она вызывала огонь на «Гелиос». То есть на себя.

Ангелина Ивановна сидела на лавочке, крутила в ладони желто-розовое яблоко и ждала капитана. Тарасов спустился с крыльца и сел рядом.

— Ангелина Ивановна, завтра вам будет нужно дать официальные показания. Вы готовы?

— Да. Куда мне прийти?

— В прокуратуру, следователя вы знаете, его фамилия Ильясов. Кстати, вы уже решили, какую часть послания вы отдадите?

Женщина тяжело вздохнула и произнесла:

— Чем бы мне это ни грозило, я отдам все полностью. Меня арестуют?

Тарасов вздохнул и наконец принял правильное решение.

— За что вас арестовывать, Ангелина Ивановна? Как мы уже говорили, послание Галины составлено очень осторожно. Где-нибудь, хоть намеком, упоминается о вашей причастности к краже денег? В письме говорится, что деньги взяла Галина.

Яблоко выкатилось из круглой ладошки, упало на землю и скрылось под лавочкой.

— Так вы… Михаил Валерьевич, вы меня отпускаете?!

— А я вас никуда и не забирал, Ангелина Ивановна, — буркнул Тарасов. — Лучше скажите, ваша дочь знает, откуда взялись деньги на операции?

— Что вы, Михаил Валерьевич, голубчик, как можно! У Лидочки слабое здоровье, ей противопоказаны любые волнения! Она уверена — эти деньги из наследства Самуила Яковлевича.

— Вот и ладушки. — Тарасов встал, направился к воротам, но, не доходя до них, вдруг остановился, оглянулся на застывшую хозяйку и быстро вернулся к ней. — Ангелина Ивановна, скоро в наш город приедет одна очень несчастная женщина. Мать Бориса Аркадьевича. Я советую вам поговорить с ней. Если хотите, я даже помогу вам в этом.

— Зачем мне с ней встречаться? — хмуро спросила Троицкая.

— У нее никого не осталось на этом свете, — тихо произнес капитан. — Только что она потеряла сына, родной брат при смерти, и, возможно, Ка-тенька ее единственная родственница.

— Но… ведь и Гудовин…

— Может оказаться ее отцом? — закончил начатую женщиной фразу капитан. — Может, конечно. Но существует генетическая экспертиза… хотя… я почти уверен, Сара Моисеевна откажется ее проводить…

— Почему?

— Ну, во-первых, она предпочтет думать, что у нее все-таки есть внучка. А во-вторых… мне кажется, она порядочный человек. Помните письмо Галины? В нем говорилось, что только из-за боязни огорчить мать Борис Аркадьевич согласился обвинить Ольгу в краже оружия. Если Сара Моисеевна прочитает это письмо…

— Мне заранее ее жаль, — бросила Троицкая. — Несчастная мать…

— Да. Я помогу ей ознакомиться с посланием Галины и делом вашей внучки. Она все поймет. Думаю, вы поможете другу другу пережить все несчастья. И кстати, Ангелина Ивановна, в Швейцарии хорошие врачи, а Сара Моисеевна богатая и великодушная женщина.

Тарасов возвращался домой в почти пустом автобусе. Валерыч любил такие спокойные, длинные поездки по городу. Когда едешь тихонечко, все у тебя сделано, никуда не надо торопиться, в окно светит мягкое осеннее солнце, дома ждет Марьюшка с обедом…