Любовь Хасана из Басры Шахразада
© Подольская Е., 2009
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2009, 2012
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2009
Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства
– И нет на всем свете лучше мужчины, чем он!
– Девочка моя, но разве не слышала ты, как твой брат, достойный Рашид-эфенди, рассказывал, что твой избранник нечист на руку? Что он азартен и может проиграть все, даже собственные шаровары?
– Это все слова завистников, матушка! Он просто очень везучий, и мне повезет, если я буду рядом с ним!
– Малышка, до меня доходили слухи, что он сватался к молодой вдове ювелира, Джамиле-ханым. Говорили, что она приняла его предложение, что готовилась свадьба, что ханым пустила его жить в свой дом…. Но всего за два дня до торжества недостойный, о котором ты сейчас так хлопочешь, сбежал от ханым, обобрав ее до нитки! И котел с горячим пловом из печи прихватил, шакал!
– Не смей так говорить о моем любимом, мама! Он самый лучший! Да, я знаю, что он убежал от старухи Джамили! Почувствовал, что она собирается его отравить. А денег он вовсе не брал, ни одного золотого, – все деньги глупая вдова пустила в дело и даже пожалела сотню дирхемов на парадное платье моему красавчику!
Мать не верила собственным глазам, не верила своим ушам. Никогда еще ее дочь – почтительная и разумная Хусни – так горячо не спорила с ней, никогда еще не пыталась отстоять многочисленные, как ей казалось, достоинства своего любимого. Увы, мать знала цену этому негодяю. И слухов о нем ходило предостаточно, да и собственные глаза почтенной ханым еще не подводили ее – она отлично видела, как скользит по коврам и полкам с посудой жадный взгляд избранника ее дочери. Видела, как юноша с интересом оглядывает сундуки, не решаясь пока притронуться к ним. Видела, как пожирает глазами этот презренный камни и золотые накладки на оружии. Видела, увы, что без всякой любви и радости взирает он на свою невесту. Матери даже иногда казалось, что она слышит, как этот шакал подсчитывает выгоды от женитьбы на дочери уважаемого кади.
– Ох, доченька! Твой избранник, конечно, красив… Но не о нем я сейчас хотела говорить. Меня пугаешь ты, пугает твоя слепая вера в него, пугает твоя любовь. Увы, это больше похоже не на чувство, которое сделало бы честь любому человеку, а на любовь Хасана Басрийского…
Дочь с удивлением посмотрела на озабоченное лицо матери.
– Любовь Хасана Басрийского? А чем она так страшна?
– О, малышка. Она страшна тем, что отбирает у человека разум и ведет его к самому краю пропасти…
– Расскажи об этом, мама!
– Ну что ж, – проговорила почтенная ханым, – слушай. Было это в те давние уже времена, когда далекой и спокойной страной Ал-Лат правил Темир Благородный…
Макама первая
Было это в те давние времена, когда далекой и спокойной страной Ал-Лат правил Темир Благородный. Цвела под рукой мудрого царя страна Ал-Лат, радовался и гордился своей новой родиной и Рашид, визирь. И было у Рашида два сына. Старший, Бедр-ад-Дин, стал правой рукой наместника в далекой Александрии – городе, что гордо идет сквозь века и царства[1]. Младший же, Хасан, в эти дни встретил свою семнадцатую весну.
Увы, не радовался успехам своего младшего сына Рашид-визирь. Ибо почтенный царедворец, как положено любому отцу, хотел вырастить из Хасана продолжателя своего дела, политика и царедворца. Хасан же родился с душой, открытой прекрасному. И его куда сильнее привлекали музыка и рисование, чем история и бесконечные свитки сводов законов.
Вот и сейчас он, вместо того чтобы слушать своего наставника, монотонно сравнивающего древние кодексы Хаммурапи и изобильные до одури законы сопредельных стран, увлеченно рисовал крошечных пичуг, что резвились в листве тополя прямо за окном. Наставник же, увлекшись правовой коллизией, насчитывающей уже не одно тысячелетие, не обращал никакого внимания на учеников.
И в этот миг распахнулись двери и вошел визирь Рашид. Ему хватило одного лишь взгляда, чтобы понять, что происходит. Вернее, чтобы понять, что ничего не происходит. Что сын рисует, а не внимает почтенному учителю. Что учитель заслушался собственной песней, как соловей, и перестал обращать всякое внимание на происходящее в классной комнате. Он не заметил даже прихода сурового визиря.
Еще несколько минут в комнате слышались непонятные непосвященному слова об уложениях, праве властителя и свободных гражданах. Лишь подняв глаза от свитка, учитель заметил, что его слушают не только Хасан и его друг Мехмет, но и сам Рашид. Причем лицо визиря холодно и сурово, а глаза мечут молнии.
– Да пребудет с тобой, о великий визирь, милость Аллаха всесильного во всякий день твоей жизни! – наконец поклонился учитель.
– Здравствуй и ты, мудрейший! – проговорил визирь, понимая, что сердиться надо не на наставника, а на нерадивых учеников. Вернее, на нерадивого ученика. Ведь друг и однолетка Хасана Мехмет, сын начальника дворцовой стражи, старательно записывал каждое слово почтенного учителя.
– Дети мои, – дрожащим голосом вновь заговорил учитель, – думаю, что теперь, после моих пояснений, вы поняли, в чем же суть установления справедливого закона и какими соображениями должен руководствоваться мудрый повелитель, если считает, что подданные его страны забыли долг перед ней…
– Да, учитель, – покорно склонив голову, проговорил Мехмет.
– Доволен ли почтеннейший учитель успехами своих учеников? – не без яда в голосе осведомился визирь.
– О да, достойный Рашид! Я более чем доволен успехами своих учеников. Ибо никогда еще мои слова не понимались столь полно и не иллюстрировались столь наглядно, как сейчас! Никогда еще мои ученики не подходили к каждому моему слову столь критично, как сейчас, когда я преподаю закон и великое искусство политики сыновьям царедворцев, Хасану и Мехмету! Ибо разум юношей свободен от посторонних мыслей, а души открыты справедливости так, как это может быть лишь в юности, когда соображения выгоды еще не затмевают более высокие государственные интересы…
Учитель готов был продолжить, но визирь понял, что сейчас может прозвучать нечто, не столь лестное уже для него, уважаемого Рашида, и потому перебил наставника:
– Ну что ж, уважаемый, твои слова отрадны для меня. Тогда я прерву на сегодня твой урок, ибо мне необходимо незамедлительно побеседовать с сыном…
– Слушаю и повинуюсь! – поклонился учитель. – А вас, дети, я прошу к завтрашнему уроку еще раз прочесть те отрывки из кодекса Юстиниана, о которых я говорил сегодня.
Ученики, встав, поклонились. Причем Мехмет понял намек своего учителя более чем хорошо. Ибо о кодексе Юстиниана было сказано всего несколько слов и в самом начале урока. А значит, запомнить это мог лишь тот, кто и в самом деле этот урок слушал.
Прижав свитки к груди, учитель поспешил покинуть комнату. Он почувствовал, что вот-вот разразится гроза, и очень не хотел присутствовать при этом.
– Мехмет, покинь нас, – приказал визирь.
– Слушаю и повинуюсь, – поклонился юноша.
О, как ему хотелось остаться и защитить друга! Ибо он, как и учитель, отлично понимал, что сейчас произойдет, но, увы, не мог спорить с визирем, чтобы доказать, что Хасану не нужны ни политика, ни своды законов. Что душа Хасана – это душа художника, чуждая интриг и хитрости, что она отзывается на все грани красоты мира… Увы, Мехмету оставалось лишь удалиться. Впрочем, он решил, что непременно спрячется за дверью и постарается сделать так, чтобы Хасан увидел его. Чтобы почувствовал, что его поддерживают хотя бы мысленно.
Не дожидаясь, пока Мехмет покинет комнату для занятий, Рашид наклонился над столом и начал рассматривать пергамент, где рядом со словами учителя резвились птицы, а каждый листик дерева был изображен куда более ясно, чем записаны великие законы.
– Сын мой! – Визирь старался сдерживаться. – Я вижу, что ты все так же поглощен занятиями, недостойными сына царедворца, как и ранее. Я вижу, что презренное ремесло маляра для тебя куда интереснее великих знаний, которыми должен обладать тот, кто хочет посвятить себя служению народу.
– Отец! – А вот Хасан даже не пытался сдержаться. Ибо разговор этот был, увы, не первым и даже не сотым. – Я не тот, кто решил посвятить себя служению народу! Ваша политика мне скучна, слова законов звучат для меня не понятнее длинных и древних заклинаний… В каждом цветке я вижу куда больше жизни и прекрасного, чем во всех знаниях царедворцев, вместе взятых. Никогда, слышишь, отец, никогда я не хотел быть тем, кто управляет судьбами людей. Никогда не хотел быть советником властителя, пусть даже такого уважаемого, как Темир Благородный, да пошлет ему Аллах долгие годы мудрости и спокойствия!
– Это хотел и хочу я, сын! И я не прошу тебя чего-то захотеть и чем-то начать интересоваться. Я приказываю тебе это! Ты должен стать царедворцем, чтобы со временем возвыситься до советника или визиря. Бери пример со своего старшего брата, Бедр-ад-Дина, который стал преемником вашего дяди, когда тот удалился от дел.
– Но я же не Бедр-ад-Дин!
– И это печалит меня, сын. Ибо тот, на кого я никогда не возлагал никаких надежд, стал достойным моего уважения, стал истинным политиком и мудрецом. А тот, в кого я вложил всю свою душу, оказался презренным маляром…
– Но, быть может, – это и есть моя судьба?
– Судьба сына визиря?! Судьба наследника великого рода?!
Голос визиря сорвался на крик. Хасан был единственным, кто мог в одно мгновение вывести из себя спокойного и уравновешенного Рашида. Никогда и ни на кого не кричал Рашид. Вернее, ни на кого, кроме младшего сына. И лишь собственный крик остановил его. Сделав над собой невероятное усилие, визирь вновь заговорил спокойно.
– Запомни, Хасан! Ты станешь моим советником в тот день, когда придет твоя девятнадцатая весна! И горе тебе, если ты дашь мне хоть один неверный совет. А до тех пор ты обязан впитать все знания, какими должен обладать хранитель мудрости! А о цветочках и птичках приказываю забыть! Равно как и о том, что значит даже само слово «рисование»!..
Как ни мудр был визирь Рашид, но его разума не хватало, чтобы понять собственного сына. Увы, так бывает куда как часто. И многие сыновья вынуждены подчиняться суровой воле старших, калеча при этом собственную душу в угоду родителям. Далеко не у каждого хватает душевной силы, дабы оставаться самим собой. Хотя, быть может, правильнее было бы говорить не о душевной силе, а о разуме, мудрости… Ибо куда проще изучать и уложения, и хитрости политики, и движения души человеческой, и законы, по которым создано все живое в этом мире… Но, увы, для этого надо быть более мудрым, чем был семнадцатилетний Хасан…
Приговором стали для Хасана слова отца. Уже давно ушел визирь из комнаты для занятий. Уже высохли слезы на глазах его сына. Но слова «забыть о том, что значит даже само слово “рисование”» еще звенели в воздухе.
И в этот миг не видел Хасан для себя никакого выхода. Ибо подчиниться отцу он должен был, но не мог…
Макама вторая
С ужасом слушал слова визиря и Мехмет. Ему даже не надо было подслушивать – ибо Рашид говорил столь громко, что это куда правильнее бы назвать криком. А представить кричащим визиря Рашида Мехмет не мог – на это недостало бы воображения у любого.
Не мог представить Мехмет и Хасана усердным учеником… О нет, усердия Хасану было не занимать! Но представить Хасана не рисующим Мехмет был не в силах. Ибо младший сын визиря рисовал всегда – он даже рисовать научился куда раньше, чем писать…
– Да пощадит Аллах всесильный душу моего друга! – пробормотал Мехмет.
– О чем ты, мальчик? Что случилось? – раздался за спиной юного Мехмета голос Валида, мудреца и младшего брата царя Темира[2].
Мехмет замялся. Он колебался, стоит ли рассказывать о том, что его друг не может найти общий язык со своим отцом. Но, с другой стороны, может быть, мудрый Валид – а он действительно был необыкновенно мудр – сможет вразумить визиря. К тому же уважаемый мудрец был также и дедом Хасана, хотя поверить в это, увидев их вместе, было весьма непросто. Рассказывали, что некогда Валид, тогда еще мальчишка, учился вместе с царем Темиром у какого-то удивительного учителя. И одним из прощальных даров этого наставника стала вечная молодость.
Чуть запинаясь, в попытках подобрать самое точное слово, Мехмет рассказал Валиду все.
– А сейчас, о уважаемый, он приказал забыть даже само слово «рисование». И кому? Человеку, который только этим и живет!.. Он бы еще приказал ему руки отрезать!
– Ну, не стоит так сгущать краски, юный Мехмет. Надеюсь, что у визиря Рашида хватит разума отменить свой суровый приказ… Быть может, я потолкую с ним… Не волнуйся за своего друга, мальчик. Занимайтесь усердно. Думаю, тогда сердце сурового визиря смягчится.
И Валид удалился. Мехмету показалось, что он бормочет себе под нос что-то о вечной борьбе отцов и детей. Но даже простых слов «я потолкую» хватило, чтобы вселить надежду в душу юноши.
– Хасан! Хасан! – закричал юноша, вбегая в комнату для занятий.
Тот поднял голову и печально посмотрел на друга.
– Ты слышал, Мехмет?! Он запретил мне рисовать!
– Я слышал, друг. Но, думаю, что скоро все-все поменяется! Я, прости меня, болтуна, рассказал об этом мудрецу Валиду! Он обещал потолковать с твоим отцом!
О, и Хасан и Мехмет прекрасно знали, что Валид никогда слов на ветер не бросает. Значит, и в самом деле мудрец как-нибудь улучит минуту для того, чтобы воззвать к разуму визиря.
Поэтому слова друга вселили в душу Хасана пусть слабую, но все же надежду.
– Но Валид сказал еще, что мы должны усердно заниматься… Когда-то отец говорил мне, что на языке лазутчиков это означает «усыпить бдительность». Давай попробуем поступить так, как посоветовал Валид. И прячь, ради Аллаха, свои рисунки получше! Быть может, твоя матушка поможет тебе в этом.
Лицо Хасан осветила улыбка.
– Матушка поможет. Если бы не она, мы бы с отцом, думаю, не разговаривали бы уже никогда…
Мехмет приободрился. Плечи Хасана распрямились, в глазах засветилась радость. Собрав книги, каламы и пергаменты, юноши поспешили вон из душной классной комнаты, вполголоса переговариваясь. Следующим уроком было фехтование на мечах – урок, который любили они оба.
О, как легко поверить в чудо, когда ты молод!
Дни складывались в недели, недели – в месяцы. Наставники не уставали радоваться успехам Хасана, как и не уставали хвалить его перед визирем. Рашид, похоже, успокоился. Или, быть может, всесильный Валид все же нашел минутку, чтобы поболтать с ним. Во всяком случае, теперь визирь уже не устраивал набегов на комнаты для занятий, и даже, о чудо из чудес, несколько раз похвалил сына.
Но для Хасана все равно самыми сладкими были те минуты, когда он приходил в покои матери. Они беседовали о пустяках, и все это время юноша, не уставая, рисовал. Рисовал все то, что видел за день, рисовал то, что чувствовал. И даже – о, как хорошо, что наставники этого не видели! – рисовал все, что попадалось ему на глаза. Мать с улыбкой следила за тем, как появляются на пергаменте уверенные линии, легко узнавала птиц и растения из дворцового сада. И каждый вечер с удовольствием прятала рисунки сына в сундук.
Так бы все и продолжалось еще долгое время, если бы не появление посольства из далекой Александрии. И главой посольства был, конечно, Бедр-ад-Дин, старший сын визиря и сам уже второй год как визирь при наместнике.
Кто знает, что двигало Бедр-ад-Дином – государственные ли дела или просто желание повидаться с родителями, но в тот день, когда посольство ступило на порог дворца, изменилась вся жизнь Хасана, младшего сына визиря Рашида.
После долгого разговора с царем Темиром, после обязательных, не менее долгих бесед в диване Бедр-ад-Дин наконец ступил на порог родного дома и обнял родителей. Трапеза в тот вечер затянулась далеко за полночь, и звезды стали свидетелями сетований Рашида.
– Увы, Бедр-ад-Дин, твой брат вырос не таким, каким я хотел бы воспитать своего преемника. Он своенравен, резок… Он распыляет свои силы, учится слишком многому, и боюсь, что толком не учится ничему… И как бы в последние месяцы ни хвалили его наставники, я не верю, что он смог измениться и стать усердным учеником.
– Но, отец, я тоже не был образцовым сыном, я тоже рос шалопаем и ничего не хотел знать… И часы, которые я проводил в душных комнатах для занятий, казались мне специально для меня изобретенной изощренной пыткой.
Бедр-ад-Дин усмехнулся, вероятно, вспомнив себя семнадцатилетнего.
– Быть может и так, сын. Но я наделся, что у тебя хватит разума, чтобы понять, сколь необходимо все то, чему тебя учили в эти долгие часы. А брат твой, пусть и смирился внешне, но остался тем же бунтарем. Да, он перестал со мной спорить, да, я не вижу больше его рисунков. Но думаю, что все равно он в тайне от меня и наставников продолжает малевать. Ведь его только одно это интересует в мире.
– Но, отец, что же плохого в том, что душа брата открыта прекрасному? Что плохого в том, что он рисует?
– Плохо, сын, то, что он только рисует. И только одно это интересует его во всем великом мире. Я же мечтал, что сын мой пойдет по моим стопам, станет царедворцем, быть может, дипломатом, быть может, даже будет правой рукой визиря…
Бедр-ад-Дин кивнул. Он уже давно понял, в чем так и не смог отец сойтись с Хасаном. И теперь раздумывал, как заставить Рашида чуть иначе взглянуть на мир. Раздумывал, тем не мене понимая, что сдвинуть отца в его убеждениях или, быть может, заблуждениях будет не проще, чем сдвинуть скалу с ее основания.
Увы, отец был упрям, и Хасан унаследовал это упрямство, умножив его стократно.
«Как было бы замечательно, – подумал Бедр-ад-Дин, – если бы Хасан тоже отправился в какое-нибудь странствие, как отправился некогда я. О, не для того, чтобы избежать преследования заговорщиков, да пребудут в стране Ал-Лат вовеки мир и спокойствие! Просто отец сможет иначе взглянуть на собственного сына, а Хасан чуть поостынет и попытается понять отца… Но куда же отправить Хасана? Быть может, разумно было бы взять его с собой?»
Уже и луна удалилась с небес, дабы вкусить сладкого отдохновения, уже и звезды угасли на небосклоне. Но все так же размышлял старший сын визиря об отце и судьбе младшего брата. Он чувствовал, что до решения всего шаг. Но понимал, что этот шаг сам сделать не сможет.
«Увы, Бедр-ад-Дин, тебе вновь, как тогда, много лет назад, понадобится помощь мудрого советчика. Тогда он уберег царство и царя, а сейчас должен всего лишь уберечь сына визиря и его душу. А заодно и самого визиря…»
Но тогда, много лет назад, с мудрецом говорил напуганный мальчишка, потерявший все в единый миг… Как же сейчас рассказать Валиду все, не умалив при этом ни чести отца, ни достоинства брата?..
Должно быть, Бедр-ад-Дин колебался бы еще не один день. И, как много лет назад, первым заговорил мудрец Валид. В то утро он просматривал свитки, которые с посольством передал диван наместника. Бедр-ад-Дин же, сидя у низкого столика, вкушал виноград и в который уже раз дивился необыкновенной молодости мудреца. Пролетевшие годы, а ведь их было уже немало, казалось, не тронули Валида, как не оставили они следов и на лице Темира Благородного. Сколь же велик Аллах всесильный, давший человеку такую бездну знаний и умений!
– Меня беспокоит, Бедр-ад-Дин, твой младший брат…
– Почему же, мудрый Валид?
Тот улыбнулся.
– Нет, скорее так: меня беспокоит твой отец и его отношение к твоему младшему брату.
– Увы. – Бедр-ад-Дин вздохнул. – Меня тоже это очень беспокоит. Сейчас они, похоже, чуть примирились, но, боюсь, это затишье перед бурей. Я же вижу, как горят глаза брата… Я вижу, как его пальцы сжимают несуществующий уголь или калам, как он, не отдавая себе в этом отчета, рисует палочкой на песке… Как выкладывает и живописном беспорядке камни для великой игры, которую народы у самого восхода называют «го» – «государство»…
– Да, – кивнул мудрец, – я тоже видел, как он рисовал кончиком меча по песку тренировочной площадки… И порадовался, что его наставник этого не видит… Или, быть может, не замечает…
– Но что же делать, Валид? Ведь это же не может продолжаться бесконечно… если брат и дальше будет сдерживаться, он просто сойдет с ума… А отец столь… упрямо уверен в правильности своих мыслей, что легче смирится с душевной болезнью сына, чем с тем, что можно и отменить свой суровый, но нелепый приказ. Я подумывал уже о том, что брату, как и мне в свое время, было бы недурно отправиться в путешествие. Думал, что, быть может, стоило бы забрать его в прекрасную Александрию – путешествие, да и сам город, способны дать человеку совсем иной взгляд на мир…
Валид согласно кивнул.
– Ты знаешь, Бедр-ад-Дин, я подумал примерно о том же… О нет, не о том, что ты должен забрать Хасана в далекую землю Кемет. Я лишь о том, что твоему брату следует отправиться к нашему учителю в далекую страну Аштарат. Думаю, что это путешествие изменит его взгляд на мир, смирит с отцовскими желаниями, научит многим необходимым, нужным и просто интересным вещам. А отец твой, думаю, совсем иначе оценит сына, как только тот покинет родительское гнездо.
Теперь настал черед Бедр-ад-Дина улыбаться.
– Я рад, мудрый мой дед, что научился делать выводы из уроков собственной жизни. Но как же заставить отца отпустить Хасана в далекое странствие? Как убедить матушку расстаться с любимым сыном?
– Думаю, друг мой, что не будет ничего плохого в том, что мы воспользуемся помощью Темира, царя и моего брата. Ведь забота о подданных – его первейшая и насущнейшая обязанность. Царю нет никакой нужды кого-то в чем-то убеждать. Ибо прекрасной стране Ал-Лат нужны ученые люди, а кто лучше учителя царей сможет выучить сына визиря?
Бедр-ад-Дин понимающе посмотрел на мудреца.
– Да, Бедр-ад-Дин, царь просто распорядится отправить Хасана и его друга, сына начальника дворцовой стражи, к учителю Георгию. Думаю, твой отец согласится, что наставник царя – это достойный учитель для сына визиря…
– Я благодарю тебя, мудрец!
Валид улыбнулся, быть может, чуть печальнее, чем этого бы хотелось ему самому.
– Поверь, более всего я забочусь о судьбе и душе твоего брата, друг мой. Твой отец суров и мог просто сломать характер сына. А истинные художники в этом мире столь редки и дар их столь драгоценен, что потерять его было бы не просто обидно, а нестерпимо больно.
И Бедр-ад-Дин кивнул, соглашаясь. Ибо и его куда больше беспокоила судьба брата, чем каменное упрямство отца.
Макама третья
Конечно, визирь был польщен, получив повеление царя. Темир, чуть заметно улыбаясь, пожурил Рашида за то, что тот не интересуется успехами сына, когда все наставники в один голос твердят, что Хасану нужны самые лучшие учителя из тех, кто только живет в подлунном мире.
– Должно быть, царю самому следовало интересоваться успехами учеников его царства, дабы найти тех, кто станет в будущем гордостью прекрасной страны Ал-Лат.
Визирь покорно кивал. О нет, он не прозрел в единый миг и не увидел, сколь умен и развит младший сын. Он всего лишь понял, что следует готовиться к тому, что и Хасан вскоре покинет родительский дом. И только гордость от того, что наставником сына станет учитель царя, смягчала боль от скорой разлуки.
Печальна была и Джамиля. Она не хотела расставаться с сыном, но понимала, что это лучший выход из положения.
Вот так случилось, что Хасан и Мехмет вскоре стали учениками уважаемого Георгия. Они легко выдержали обязательный экзамен, о чем с гордостью написали домой. Но даже это не смягчило сурового визиря.
Прочитав письмо от сына, он лишь пробурчал:
– И опять он размалевал все…
Джамиля лишь тяжело вздохнула, подумав: «Что же такое должно произойти с сыном, чтобы ты наконец перестал видеть в нем лишь никчемного мальчишку?»
Мудрого наставника Георгия, должно быть, годы тоже щадили. Или, быть может, время было уже не властно над ним. Ибо все также седина лишь слегка серебрила его черные волосы, а глаза были по-прежнему молоды и полны лукавства. О как удивился бы Валид, если бы увидел своего наставника! Но, увы, хотя души этих людей были близки, они не виделись уже три десятка лет, и лишь долгие беседы, которые они могли вести мысленно, по-прежнему дарили им необыкновенную радость общения.
Вот и сейчас Валид беседовал с Георгием. В стране Ал-Лат опускались сумерки. В далекой земле Аштарат солнце освещало лишь верхушки сосен, предвещая прохладный вечер.
– Что ж, мальчик – услышал Валид голос своего наставника, – мои новые ученики меня во многом порадовали. Они благородны, они усердны, и, самое главное, они не надменны. И Мехмет и Хасан пришли ко мне с открытыми душами, и я рад тому, что смогу подарить им целый огромный мир.
– Я рад слышать это, учитель.
– К счастью, никого из них мне не надо прятать от всего мира. Надо лишь слегка подтолкнуть их и… Меня удивило, что ты так поздно отправил юношей ко мне. Ведь если бы они учились здесь уже лет пять, то заметно бы преуспели. Теперь же они почти взрослые и им придется много усилий потратить на то, что малыши впитывают без всякого напряжения.
– Увы, мудрый Георгий, одного из них, Хасана, прятать все же надо. О, к счастью не так, как в свое время ты прятал нашего царя, моего брата. Хасана надо прятать от упрямства его собственного отца, нашего визиря, Рашида.
– Чем же так не угодил юноша собственному отцу?
Мудрого Георгия очень нелегко было удивить, но, похоже, Валиду это удалось.
– Увы, учитель, он не угодил просто уже тем, что родился личностью, а не безмолвным куском глины. Мальчик от природы щедро одарен. Его душа открыта прекрасному, его рука точна и глаз верен – Хасан прирожденный рисовальщик. И если бы отец не вбил себе в голову, что мальчик обязательно должен стать царедворцем, законником, советником, то, думаю, ты бы так и не познакомился с ним. Ибо сейчас твоя школа стала тем безопасным берегом, где никто не будет принуждать юношу изучать ненавистные для него науки, никто не будет заставлять его отказываться от какой-то из сторон жизни, и, главное, никто не будет отбирать у него самую большую радость его существования.
– Теперь я понял, Валид.
– Но, учитель, я прошу – нет, более того, я настаиваю, чтобы ты обрушил на Хасана весь океан знаний, чтобы и дни и ночи его были заняты, чтобы занятия его не прекращались ни на минуту. Пусть рисует и чертит, пусть изучает право и историю всех народов, пусть целыми днями пропадает в библиотеке… Ибо только так можно будет усмирить отцовское рвение.
– О, мальчик, не беспокойся. Океан знаний не просто окружит, он поглотит его.
– И еще об одном я прошу, учитель. Пусть Хасан рисует ровно столько, сколько хочет. Думаю, это не помешает ему преуспеть и в остальных науках…
– Да будет так, мой ученик…
– Как же давно я не слышал этих слов… Как бы мне хотелось вновь оказаться на той песчаной площадке под соснами… Или вновь вдохнуть благороднейший из запахов – запах пыли от книжных страниц…
– Малыш, ты просто захотел вернуть себе юность… Вновь стать молодым и беззаботным.
– Быть может и так, учитель…
– Я понимаю тебя, Валид. Бремя ответственности давит на всех. И любому из нас хочется, пусть и ненадолго, избавиться от этого достойного, но тяжкого груза.
– Ты, как всегда, прав, мудрец. Но, поверь, вновь увидеть тебя, нашу школу давно уже стало заветнейшей моей мечтой.
– Но что может быть проще, мальчик? Дюжина дней пути – и ты все это можешь увидеть и узнать. Думаю, и Темиру было бы полезно вновь оказаться здесь.
– Увы, учитель, дела не позволяют царю надолго покидать страну.
– Посмотрим, юный Валид, посмотрим.
Валид усмехнулся этим словам наставника. Увы, он давно уже не «юный», а, честно говоря, совершенно седой Валид. Но уверенность учителя всегда так заразительна, и груз лет иногда не кажется таким уж невыносимо тяжким.
О, в целом мире не найти слов, которые описали бы радость Хасана! В тот миг, когда караван покинул столицу далекой уже теперь страны Ал-Лат, юноша почувствовал, как распрямилась его спина, ощутил, что перестали давить на него отцовские запреты. Хасан внезапно понял, как ликует душа пленника, вдруг очутившегося на свободе. Ибо сейчас свободным стал он, сын визиря.
Да, впереди наверняка будут тяжкие годы учебы. Да, далекий учитель не может не оказаться суровым и требовательным. Но одно то, что отец перестанет, словно коршун, кружить над его душой, делало Хасана просто непозволительно счастливым.
Ночевки под открытым небом и в караван-сарае, высокие горы и бездонно-голубое небо над страной Аштарат дарили ему часы наслаждения прекрасным, врачевали и окрыляли его душу. А пергаменты, огромный короб пергаментов, и замечательное изобретение чинийских мастеров – бумага – неслыханно быстро покрывались рисунками, набросками, эскизами. И в эти мгновения Хасан был счастливейшим из смертных. Хотя, должно быть, и бессмертным не всегда дается такое огромное, всепоглощающее чувство душевного полета.
Первые дни в школе Георгия провел Хасан словно во сне. Он просто не мог поверить в то, что этот черноволосый и чернобородый богатырь – наставник самого царя Темира. Что именно он совершил не одно далекое странствие, что видел и землю чинийскую, и черную землю Кемет. Что долгие годы был советником и мудрецом в разных странах, пока наконец не вернулся на родину и не открыл свою школу.
Во многое не верилось Хасану и в стенах школы. Вернее, в огромном поместье, которое все вокруг называли школой мудреца Георгия, юношу удивляло многое, например суровый распорядок дня, одинаковый для всех – от малышей до взрослых юношей и девушек. Удивлялся Хасан и тому, что девушки не прячут лиц, да и сами не прячутся на женской половине дома. О, сколько сил пришлось потратить ему, чтобы не таращиться во все глаза на каждую из них, чтобы научиться беседовать с ними столь же свободно, как беседовал он со своим приятелем Мехметом.
Удивлялся Хасан и книгам, от которых, казалось, ломились толстые полки библиотеки. Ибо не привык юноша к тому, что все, любые, самые разные знания могут быть доступны тому, кто только захочет погрузиться в океаны неведомого, что плещутся вокруг. А иллюстрации в книгах – многоцветные, необыкновенно яркие, изумительно тонкие, просто заворожили. Когда же он впервые увидел портрет человека, то в ужасе захлопнул толстый фолиант.
– Что с тобой, ученик? – спросил его один из наставников, который оказался в этот миг в библиотеке.
– Но здесь же изображен человек!
– Но почему тебя это так удивляет?
– Разве позволил Аллах всесильный и всемилостивый изображать человека?
– Да, ученик, Коран – священная книга последователей Аллаха всесильного – запрещает изображать человека. И этому есть мудрое объяснение – искусство должно отвратить взоры правоверного от бренного мира, направить его помыслы, чувства и желания к единому центру мироздания – к Аллаху. Но книга, которую ты держишь в руках, создана сторонником другой веры. И вера эта утверждает, что Бог, Аллах, создал человека по своему образу и подобию. А потому разумно предположить, что художник, пытающийся изобразить человека, пытается таким образом прикоснуться душой, пусть всего на миг, к создателю всех стран и миров.
– Понимаю, учитель.
Хотя, конечно, понять слова и принять душой – это совершенно разные вещи. И потому еще не один день Хасан обходил библиотеку десятой дорогой, все привыкая к мысли о том, что для художника столь же достойно изображать человека, как и любое другое существо под этим прекрасным небом.
Кто знает, сколько бы еще продолжалось это привыкание, если бы одним прохладным днем озарение не снизошло на Хасана. И случилось это не в тиши классной комнаты, а на песчаном ковре тренировочной площадки, где каждое утро упражнялись ученики школы в приемах защиты и самообороны.
Платаны, окружавшие площадку для разминки, уже не один десяток лет закрывали ее от ветра и любопытных взглядов. Песок чуть отсырел, а в ветвях деревьев еще жила ночь.
По-утреннему хмурые юноши уже выстроились вдоль длинной стороны песчаной площадки, ожидая того мига, когда появится учитель. Ибо мудрец Георгий все так же выходил на тренировочную площадку вместе со всеми учениками. Итак, юноши и девушки (Хасану трудно было привыкнуть к простой мысли о том, что женщина может странствовать и жить сама, без мужчины, а значит, ей оборона зачастую много нужнее) ожидали появления наставника. Молодые лица были спокойны, тела расслаблены, но в глазах уже светился особый огонек. Так смотрит ученик на трудную задачу, которую ему предстоит решить.
И вот учитель ступил на песок площадки. Годы должны были оставить свой след на теле Георгия, но учитель выглядел лишь чуть старше своих воспитанников. Он был высок, широк в плечах, светлокож и изумительно горбонос. Черные волосы серебрила седина, но стан оставался по-юношески прям. Хасан видел наставника каждое утро и не мог поверить в то, что он обучал его деда, мудреца Валида, и царя Темира. О нет, не мог. И в этот час, за миг до начала тренировки, задался Хасан вопросом – что же такого узнал в своей долгой жизни учитель, что сделало его неуязвимым для времени?
Тем временем Георгий вышел на середину песчаной площадки и хлопнул в ладоши. Под платанами показался мальчишка с барабаном. И, услышав этот короткий хлопок, начал отбивать такт. Юноши и девушки заняли свои места, и началась разминка, прерываемая лишь командами на непонятном посторонним языке и короткими резкими выдохами, что сопровождали движения.
Мерный рокот барабана, казалось, должен был заворожить любого, но ученики становились сосредоточеннее и внимательнее. Солнце, поднимавшееся все выше, освещало молодые лица, которые поражали внутренней уверенностью. Учитель, проходя мимо учеников, привычно радовался тому, что сделал школу делом своей жизни – пусть эти юноши и девушки немногочисленны, но они богаты своим самоуважением, своими умениями. Когда-нибудь они вернутся домой, в свои страны. Вернутся людьми сильными и образованными, убежденными в своих силах и знаниях. А ведь именно это и есть цель любого учителя – поставить на ноги ученика, дать ему уверенность в себе и в том, что он сможет жить в гармонии с миром.
Последовал еще один хлопок в ладоши, и ученики разделились на пары. Начался учебный бой. Конечно, учитель не позволял, чтобы юноша становился соперником девушки. Воспитанники и сами знали это. Обменявшись вежливыми поклонами, но не отводя взгляда, ученики сошлись в схватках. Песок, вздыбленный ногами, мгновенно высох, а суровые платаны своей прохладной стеной охраняли от посторонних взглядов и преподавателя и подопечных.
Хасан выпрямился после броска и взглянул на своего партнера, Мехмета. Солнце обливало золотым светом торс юноши, его глаза горели нешуточным азартом, и каждая мышца в теле, казалось, лишь ждала того мига, когда человек решит вновь броситься в схватку. Хасан залюбовался другом – и в этот миг понял, что хотел ему сказать наставник там, в тиши библиотеки.
Изобразить красоту человеческого тела, его необыкновенную гармонию и совершенство – вот задача не менее достойная истинного художника, чем отображение прекрасной природы, превозносящей и восхваляющей гений создателя, Аллаха всесильного.
На миг замер юноша от этой простой мысли и… вдруг очутился на песке.
– Что с тобой, Хасан? – прошептал Мехмет, поднимая друга. – У тебя такое лицо, словно ты увидел джинна.
– О нет, – тоже вполголоса отвечал Хасан. – Я увидел не джинна. Я увидел цель своих занятий. И, быть может, цель самой жизни.
Разговоры на площадке были недопустимой вольностью. Но Георгий не сделал замечания на Мехмету, ни Хасану. Что-то в лице сына визиря подсказало ему, что для юноши наступила новая жизнь.
Но, быть может, учитель ждал этого. Как терпеливо ждет садовник мига цветения, а земледелец – мгновения, когда из земли появляется колос.
Макама четвертая
О да, для Хасана наступили новые времена. Он чувствовал себя так, будто только что родился на свет. В своих рисунках теперь он видел инструмент для воспевания природы и ее венца – человека. Но вдруг оказалось, что у него не хватает умений, что люди на его рисунках более похожи на кукол, что нет в них жизни. Хасан с ужасом смотрел на свои наброски, не понимая, что же с ним произошло.
– Но, учитель, ведь я же старался отобразить то, что видел! Ведь глаза моего друга так сверкали жизнью! А здесь, на мертвой бумаге, и они кажутся пустыми и безжизненными!
– О мой ученик! Ты попал в ловушку, в которую попадает каждый неопытный рисовальщик!
– Неопытный, учитель?
– Да, мальчик, неопытный. Ведь ты же никогда не рисовал человека. Ты не знаешь, как работают его мышцы, не знаешь, какое чудо – человеческая кожа, сколь изумительный и сложный это орган!
Хасан кивал. О, у него хватало разума, чтобы не обижаться на слова учителя. Ибо то сияние утра, которое осветило новую цель жизни Хасана, еще было памятным. А высокой цели, юноша прекрасно это понимал, длжно служить с рвением и без ложного честолюбия.
Учитель же тем временем продолжал:
– Ты только начинаешь учиться тому, что для каждого художника, что бы он ни изображал, является азами его искусства. Иметь точный глаз и твердую руку необходимо, но этого мало для того, чтобы оживить картину или статую. Для этого надо знать, как устроен весь мир. Тебе надо видеть, как зодчий создает дом, как ткач превращает нити в полотно, а кузнец – железо в прекрасный меч. Книги, мальчик, откроют тебе и то, как создан человек. Не пугайся рисунков. Помни – на трудную дорогу познания тайны совершенства человеческого тела ступали многие. Поколения лекарей и художников шли по ней, но до цели – понимания – не дошел толком никто, хотя и многие приближались.
– Но, учитель, разве штудии для рисовальщика начинаются в кузне?
– Хасан, штудии рисовальщика – это целая огромная жизнь. Они могут начаться и у горна кузнеца, и у станка ткача, и у стола лекаря. Твоя же главная задача – до мельчайших подробностей изучить приемы, которые дадут возможность изображать человека похожим на человека, а меч – похожим на меч, и понять, почему меч так остер, а человек – так прекрасен. Из понимания и родится умение.
– Я понял, учитель, – кивнул Хасан.
И он действительно понял.
Мехмет устал удивляться тому, как сильно изменился его друг. Хасан теперь не просто целыми днями пропадал в библиотеке. Ему теперь мало было ответов, которые он находил в книгах – юноша обошел всю округу. Он побывал и у ткача, и у кузнеца, и у повара, и у аптекаря. Вместе с Мехметом он исходил, казалось, все вокруг. И все время юноша рисовал и рисовал, пытаясь, как и говорил учитель, понять, как же «устроено» все вокруг.
О да, львиную долю времени Хасан по-прежнему проводил среди книг. Древние фолианты и новенькие, только что привезенные книги – ничто отныне не ускользало от его взора.
С дрожью в руках раскрыл Хасан в первый раз анатомический атлас. Раскрыл и… захлопнул. Ибо изображенные в мельчайших подробностях человеческие мышцы и кости заставили содрогнуться юношу, который и вид крови переносил с трудом. Но любопытство, вернее, не любопытство, а свирепая, иссушающая жажда знаний была куда сильнее. И потому Хасан раскрыл анатомический атлас вновь и принялся рассматривать и зарисовывать, находя ответы на свои вопросы.
Мехмет, такова уж судьба друга, всегда был рядом. Он стал постоянной моделью Хасана и все чаще с радостью узнавал в набросках самого себя.
Наконец у Хасана хватило смелости попытаться зарисовать и девушку. Чуть склоненная головка, длинные косы, смеющиеся глаза внучки трактирщика появились на первом портрете юной Ануш.
– Вах, какой молодец! – воскликнул весельчак Арутюн, который по-прежнему был хозяином трактира с самой вкусной едой и самыми, что уж греха таить, большими порциями.
Хасан и Мехмет обожали после занятий устроиться в углу трактира и разломить ароматный, только что испеченный матнакаш, который всегда сопровождал огромную тарелку изумительно приготовленного мяса с целой горой овощей./p>
Множество раз Хасан начинал рисовать женщину. Но каждый раз что-то внутри него противилось этому, такому естественному для рисовальщика желанию. Быть может, то была простая стыдливость, быть может, картины в книгах, открывшие юноше, как выглядит женское тело, не могли разжечь его воображения.
И в этот раз Хасану тоже помог случай. Вернее, сон. А еще точнее будет сказать, что все началось со сна.
Прошел уже почти год усердных занятий Хасана в школе мудреца Георгия. Усталость стала уже привычной, и наконец сон перестал напоминать темный глубокий колодец, куда юноша проваливался до утра. Теперь к нему стали приходить сновидения. Веселые олени и прекрасные птицы, деревья его родины и смеющееся лицо друга.
Но этот сон, сон перед днем летнего солнцестояния, был совсем другим. Приятели Хасана отправились до утра гулять в горах. О, они пытались и его захватить с собой. Но Хасан столь утомился, что отказался наотрез. Юноша много раз удивлялся тому, что благороднейшее из занятий, и притом занятие, требующее усилий прежде всего разума, столь изнуряет. Будто не страницы книги переворачивал он в попытке найти ответ на очередной вопрос, а огромные глыбы перетаскивал с необыкновенным усердием.
В ту ночь, поистине удивительную, ему привиделась девушка. Вернее было бы сказать, что сначала ему приснилось имя – Айна. А уж потом и девушка.
Виделся Хасану ясный день, и он сам, и костер где-то в горах. А перед ним, словно привидение, соткалась из воздуха она. Миг – и она стала живой, теплой, сильной земной девушкой. Солнце осветило ее прекрасное лицо и осторожно погладило черные как смоль волосы под прозрачным покрывалом, серебряные браслеты спели какую-то странную, но чарующе-прекрасную песнь.
– О Аллах, – проговорил Хасан. – Кто ты, молчаливая красавица? Откуда ты взялась? Быть может, ты просто грезишься мне?
– О нет, достойный юноша. Я тебе не грежусь. Поверь, что Айна приходит к тому, кто ищет прекрасное. И остается с ним до того мига, пока он, ищущий, не находит цель своей жизни.
О, голос у этой красавицы не очень походил на человеческий, женский голос. Грудной, бархатный, он обволакивал, очаровывал… Хасану показалось, что самый смысл простых ее слов ускользает от него.
– Я здесь, рядом с тобой. Присядь, посмотри мне в глаза, раскрой свое сердце…
Голова у Хасана начала кружиться. Ему все время хотелось смотреть на эти коралловые губы, произносящие такие колдовские слова. Глаза, словно два погибельных омута, притягивали к себе. Юноша поймал себя на том, что ему хочется только одного – коснуться этой необыкновенной девушки. Скользнуть пальцами по лилейно-белой руке, прикоснуться губами к коже лебединой шеи, запутаться пальцами в черной гриве волос. Эти желания становились все настойчивее. О, ему показалось, что он готов раствориться в теплом ее взгляде.
– Не сдерживай себя, юноша, не мечтай о том, что сегодня для тебя стало настоящим… – меж тем продолжала околдовывать Айна. О нет, родители воистину сделали глупость, дав такой удивительной чаровнице столь простое имя[3].
Хасан не заметил, как девушка сняла головную накидку, не успел удивиться тому, откуда в тени у ручейка появилась мягчайшая кошма. Не понял он, что его заставило ослабить подпругу, сложить у ног жеребца седельные сумки, распустить кушак и сбросить чалму. Должно быть, в этом сне он собирался откуда-то куда-то ехать. Или, быть может, то была память его рода. Но сейчас Хасан был во власти видения столь чудесного, столь завораживающего, что не смог бы, даже если бы помнил свой сон, понять, с чего же все началось.
– Иди сюда, милый мальчик… Забудь обо всем, отдайся мигу… Пусть жизнь одарит тебя бесконечной медлительной страстью…
Голова у юного Хасана закружилась. Он уже не помнил, где он, что с ним, торопится он куда-то или устал после долгой погони… Разум уснул, убаюканный погибельно-колдовским шепотом девушки. Лишь одно почувствовал юноша, прежде чем отдался водовороту безумной страсти, – нежность и желание этой необыкновенной гостьи…
– Омой усталые члены, прекрасный юноша, – прошептал все тот же колдовской голос.