Любовь Хасана из Басры Шахразада

Макама одиннадцатая

– Да, прекраснейшая, – кивнул Хасан, – я чувствую это. Но боюсь, что выразить пока еще не могу.

«Помни, юноша, что каждый из нас жив по-своему, – звучал в его голове холодноватый женский голос. – Тебя же не удивляет суета мухи под потолком или шелест листвы?»

– О да, Айна, меня это не удивляет. Но это же живые существа. И муха и дерево… Они живут!..

«Но живет и весь остальной мир. Живут твои рисунки, хорошие или дурные. Живут картины, живем мы, изваяния…»

– О да, я вижу это, прекраснейшая из женщин! Я это слышу. Поверь, я вижу, как бьется у тебя вот здесь, на виске, жилка, слышу твое дыхание… О нет, не смейся, удивительнейшая… Я чувствую это… Как чувствую холодную нежность твоих губ…

Георгий, стараясь ступать бесшумно, подошел совсем близко и наконец увидел Хасана.

Тот стоял рядом со статуей и нежно гладил пальцами лицо изваяния.

– О, как нежны твои ланиты, несравненная, как прекрасны черты… Позволь мне рисовать тебя, рисовать твое изумительное лицо, твою шею, плечи…

Георгий замер, замер и Хасан. Он к чему-то прислушивался, а потом кивнул в ответ.

– Конечно, Айна, ты увидишь плоды трудов моих. Думаю, мне понадобится не одна сотня набросков, чтобы отобразить на бумаге твою несравненную красоту…

Юноша вновь замер, и вновь Георгий увидел, что он внимает никому кроме него не слышным словам.

– Твою жизнь? О да, быть может, мне удастся отразить и твою жизнь… Аллах всесильный, какое бы это было счастье, если бы ты ожила, сошла с этого пьедестала, чтобы я смог насладиться когда-нибудь твоим прекрасным телом… Смог почувствовать тепло твоей руки, услышать биение твоего сердца…

Немного помолчав. Хасан продолжил:

– Ты знаешь, Айна, я пытаюсь любить такую же, как я сам – обыкновенную девушку. Но все чаще понимаю, что, как бы ни были сладки ее объятия, как бы ни кружила мне голову страсть, все равно я сердцем отдан лишь тебе… О нет, она красива, сильна и молода. Счастлив любой мужчина, когда его любит такая прекрасная женщина, как Наринэ… Но я целую ее, а чувствую прикосновение твоих губ, Обнимаю ее стан, а ощущаю холод твоего каменного тела…

И к ужасу Георгия, Хасан обнял каменную девушку и прижался губами к ее губам. Едва слышный возглас учителя прозвучал в тиши библиотеки как гром. И тут Хасан очнулся.

Он огляделся по сторонам и потом с не меньшим, чем Георгий, ужасом взглянул в лицо статуи.

– Что со мной? Где я?.. О Аллах всесильный и милосердный…

Хасан тяжело опустился на пол и закрыл лицо руками.

– Опять я… Опять она… Это настоящее безумие, Мехмет прав. Надо идти к учителю…

– Учитель уже пришел к тебе, мальчик, – проговорил Георгий, появляясь из-за стеллажа.

– Учитель… – Хасан проговорил это слово с облегчением и надеждой.

– Давай выйдем из этого каменного мешка, мальчик, и ты расскажешь мне все.

Заходящее солнце золотило листву. Хасан с волнением рассказывал учителю то, что тот уже слышал от Мехмета, но должен был услышать вновь, теперь от самого юноши.

– …Понимаешь, учитель, я слышу ее голос. Иногда мне кажется, что даже смысл ее речей мне ясен.

– Чего же она хочет от тебя? – Против воли Георгий и сам поддался магии этого безумия.

– О нет, она от меня ничего не хочет. Она прекрасна и горда. Она… Да она просто единственная на всем свете. Никогда и нигде не найти мне столь совершенной красы, столь прекрасного и строгого нрава. Ни одна из девушек, так иногда кажется мне, не может быть столь мудрой и красивой, столь нежной и столь независимой.

– Мальчик мой, но это же только камень, каменная скульптура!

– О да, учитель, когда наваждение проходит, я и сам понимаю это. Понимаю, что никто со мной не разговаривает во тьме библиотеки. Что рядом просто кусок камня, а я брежу наяву…

– И это уже отрадно. Думаю, мой друг, что тебе на некоторое время следует перестать заниматься и наверняка нужно перестать посещать библиотеку. Должно быть, твой разум утомился и дал возможность чувствам взять верх.

– Но, мудрый мой наставник, как же могли взять верх чувства, если я прекрасно понимаю, что это просто статуя. Что любить статую так же глупо, как… как пытаться насытиться песком… Или воевать с водопадом…

– Меня это радует, Хасан. Радует, что ты это понимаешь. Но, знаешь ли, у настоящих больших художников, а к ним, без сомнения, относишься и ты, так иногда случается. Для того чтобы проникнуть в самую суть будущего произведения, им следует отрешиться от всего земного и обыденного, забыть даже о простейших вещах вроде еды или сна. И вот тогда, очистившись, воображение подсказывает им изумительные по простоте и выразительной силе приемы, которые лучше всего могут передать идею изваяния или картины.

– Я благодарю тебя, учитель, за такую высокую оценку моих умений. Благодарю и за то, что ты пытаешься меня утешить.

– Здесь не за что благодарить – говорить правду, ты знаешь это сам, легко и приятно. Ты уже сейчас, в свои годы, прекрасный рисовальщик, с собственным стилем и линией, с собственным взглядом на мир. Твои пейзажи бесконечно хороши, я с удовольствием любуюсь плодами твоих усилий.

Хасан благодарно склонил голову. Ему – о, кто б в этом сомневался! – были очень приятны слова учителя. Но он вновь вспомнил, как очнулся в каменных объятиях изваяния. И это ужасное ощущение мигом остудило его, заставив содрогнуться от омерзения.

– Но, мудрый Георгий, что же мне делать с моим безумием? Ведь стоит мне только попасть в библиотеку, как этот каменный монстр вновь овладеет моим разумом.

– Ну, значит, постарайся какое-то, пусть непродолжительное время не попадать в библиотеку. Займись борьбой, обойди все окрестности нашего городка, удели побольше времени Наринэ…

– Но могу ли я рисовать? Не прокрадется ли это чудовище в мой разум через рисунки?

– А разве, мальчик, ты можешь не рисовать? Разве можешь ты удержаться и не отобразить дерево или лань, горы или улыбку девушки?

– Я боюсь, учитель… Боюсь рисовать человека. Мне все время кажется, что то, что появляется на листе, уродливо и ни на что не похоже… Что менее всего это походит на венец творения Аллаха всесильного – на человека.

Георгий усмехнулся.

– Думаю, мальчик, когда-то появится мода, и то, что ни на что не похоже, то, что непропорционально и уродливо, в единый миг станет прекрасным и совершенным…

– Учитель, такого просто не может быть!..

– Времена, юный Хасан, меняются. Меняются вкусы, как меняются и понятия о прекрасном. Более того, должны появиться, вернее, не могут не появиться те, кто будет объяснять миру, почему прекрасен человек или животное. Эти люди будут объяснять красоту как высшую ступень целесообразности, правильности в построении цветка и птицы, животного и человека.

– Не хотел бы я дожить до этих времен… Объяснять человеку, в чем красота… Аллах всесильный! Это, должно быть, будут времена слепых.

– Или времена нищих духом. Времена, когда уродство станет культом, а красота – уродством. Увы, друг мой, человеческий разум столь же мало изучен, сколь и таинственен. Ты и сам это чувствуешь.

– Да, мудрейший… – Хасан кивнул. «Глупо не верить человеку, – подумал он, – который столь мудр и дальновиден».

– Ну что ж, ученик… А теперь иди отдохни, отоспись на славу. Да не забудь, что даже самое большое душевное утомление не может освободить тебя от утренней тренировки! А потом отправляйся на долгую прогулку по горам! Рисуй столько, сколько захочешь…

– Благодарю, учитель, за это разрешение.

– Нет, мальчик, это не разрешение. Это приказ, если угодно. Это предписание лекаря. Ибо сейчас ты не только мой ученик, но и мой пациент.

– Тогда я с удовольствием приму это лечение, мудрый мой наставник.

Георгий улыбнулся.

– Замечательно! Да не забудь приглашать в свои долгие странствия Наринэ или Мехмета. Или их обоих…

– Я сам хотел просить тебя об этом. – Хасан улыбнулся учителю в ответ.

Георгий встал и неторопливо пошел прочь. Юноша сидел, подставляя лицо теплым лучам садящего солнца, и по-прежнему улыбался.

Но с лица учителя улыбка сошла. Он радовался, что Валид вовремя послал ему зов и Хасан остался здравомыслящим юношей. Но Георгия беспокоило и то, как долго придется держать ученика вдали от книг и наставлений, вдали от столь загадочных изваяний. Ведь раньше или позже юноша вновь ступит под сень библиотеки… И не навалится ли на него тогда безумие с новой силой? Не станет ли вновь каменная статуя ему милее всех женщин подлунного мира?

Не было у мудреца ответов на эти вопросы, как не было и понимания, что же произошло с Хасаном на самом деле. Он увидел лишь малость, да и от самих юношей узнал ничтожную часть. Этих частичек, чувствовал мудрец, было явно недостаточно, чтобы сложить мозаику. Что же это – наваждение неведомых сил? Или магия древних изваяний? Или просто душа Хасана оказалась столь чуткой, столь ранимой, что прикосновение к древнему искусству стало для нее роковым…

Макама двенадцатая

Хасан же, верный слову, данному учителю, принялся за лечение столь же истово, сколь истово постигал законы мира. Он отдался тренировке с удовольствием, которого и сам от себя не ожидал. Броски и удары, казалось, врачевали его больной разум куда лучше, чем могли бы это сделать сотни трав и снадобий.

Учитель, который сам по традиции эту тренировку проводил, лишь качал головой, видя улыбку на лице Хасана. «О да, – думал Георгий, – в этом он весь. Что бы юноша ни делал, он отдается этому занятию целиком, достигая поразительных успехов. Плохо лишь то, что сам он своих успехов не видит, в них не верит, все время пытаясь достичь вершины мастерства. Что это – недочеты воспитания? Въевшаяся в душу попытка доказать отцу, что сын на что-то годен? Или сама суть натуры Хасана?»

Увы, и на эти вопросы ответа пока у наставника не было. Сам же предмет его размышлений с громким смехом прошел мимо учителя, низко ему поклонившись.

– Здравствуй и ты, Хасан, – почти автоматически ответил Георгий.

– Что сегодня с учителем, Мехмет?

– Думаю, глупый мой друг, что он размышляет о тебе.

– Но зачем обо мне размышлять? Я переусердствовал с занятиями и теперь излечусь. Ведь я-то знаю, что со мной произошло. И более такого не допущу.

– И да поможет тебе в этом Аллах всесильный и всемилостивый!

После трапезы Мехмет отправился за новыми знаниями, а Хасан решил, что долгая прогулка по горам, да к тому же в хорошей компании, принесет ему куда больше пользы, чем прогулка в одиночку по ближайшим к школе окрестностям. Красавица Наринэ с удовольствием согласилась составить ему компанию.

Лето еще царило в горах, не собираясь дарить осени ни одного дня. И потому горы поражали необыкновенной, неслыханной гаммой зеленого – от самого нежного светлого оттенка до почти черного – там, где густая тень падала на пологие склоны.

– О Аллах милосердный, как же прекрасен мир! – почти простонал Хасан.

– А ты почему-то сменил его бескрайние просторы на холодные и пыльные книжные полки.

– Просто, о моя краса, я думал, что именно в книгах я найду законы, правящие этим миром, найду объяснение того, как летает птица и скачет кузнечик, почему журчит ручей и катятся с крутых склонов огромные камни.

– Должно быть, в книгах все это есть. Но разве объяснение законов заменит миг любования красотой мира? Разве для тебя, художника, творца, важнее понять, чем увидеть?

– Мне нужно и то и другое. Чтобы правильно изобразить то, что я вижу – а именно это цель любого творца – художника ли, ваятеля ли, поэта, – я должен знать, как и почему это происходит.

– Быть может, это и так. Но одного понимания мало. Согласись, если ты будешь сидеть взаперти, даже сотня сотен книг не заменит тебе одного пытливого взгляда, не заменит такого, как сегодня, дня – теплого, но не знойного, щедрого, но не жестокого.

– И ты, несравненная красавица, права. Ибо живая птица в небесах много прекраснее сотни ее описаний и изображений!

– Так насладимся же тем, что подарил нам сегодняшний день!

Влюбленные неторопливо брели по тропке и вышли на поляну, почти круглую и со всех сторон окруженную высокими деревьями.

– Как здесь хорошо… – вздохнула Наринэ. – Давай присядем, Хасан…

– Давай. Наринэ… – Хасан на минуту опустил глаза. – Ты разрешишь мне рисовать тебя?

– Разрешу, конечно… Но почему ты столь смущен?

– Я опасаюсь, что мои рисунки расстроят тебя. Ведь я все время боюсь, что изображения будут мертвыми, а люди, которых я попытаюсь изобразить, – уродцами…

Наринэ рассмеялась.

– Глупец… Ведь ты же прекрасный художник. И мне вовсе не нужны рассказы Мехмета, чтобы убедиться в этом. Я вижу, как ты рисуешь горы, вижу, какой любовью к миру дышит каждая линия твоих набросков. Мне приятно, более того, мне лестно твое предложение.

– Благодарю тебя, прекраснейшая из женщин. Тогда давай начнем прямо сейчас.

Девушка улыбнулась и приняла призывную, как ей показалось, позу.

– О нет, Наринэ, нет… Просто будь самой собой, думай о чем-то добром, прекрасном…

– Просто думать? А может быть, я расскажу тебе какую-нибудь сказку?

– Сказку?

– Ну конечно, сказку… Сказку о царевиче Рахмане и его поисках любви, например.

– Да будет так, рассказывай.

Наринэ на минуту умолкла, раздумывая, как лучше начать. Она была в этот миг столь прекрасна, что у Хасана захватило дух… «Как я мог, безмозглый червяк, даже пытаться сравнить ее с тем каменным чучелом?! Разве там, в душных стенах, живет красота? Красота здесь, в тени деревьев, в нежном румянце щек, в тяжелых косах, в теплом взгляде…»

– Так знай же, Хасан, что жил некогда в далекой стране царь. И было у него два сына…

– О-о-о, какое необыкновенное начало… – пробормотал Хасан.

Наринэ не обратила на его слова никакого внимания, и продолжила:

– Старшего, и это понятно, готовили к принятию звания наследника трона. А младшему, Рахману, была уготована участь его советника и первого мудреца при дворе брата. Ибо так сказали звезды и так хотел царь, отец братьев. Юноши росли именно так, как растут все царевичи. И вот наступил день, когда младший отправился в блистательную Басру, город мудрости и магии. И надобно сказать тебе, Хасан, что дома была у Рахмана возлюбленная, наложница гарема его отца. Которая стала настоящим другом юному царевичу. Он так верил ей, что думал, что все женщины мира столь же прекрасны и самоотверженны, как Джамиля, его наставница в любовной науке[4].

– Так ты говоришь, что царевич отправился в Басру?

– О да, он мечтал стать не только первым мудрецом, но и первым магом двора…

– Но почему туда? Почему не в Кордову? Почему не в Багдад – столицу всех знаний и наук?

– Рассказывают, что Рахман встретил на базаре факира, который раскрыл ему путь к истинному миру – такому, какой виден лишь магам и чародеям. И будто бы сам факир этот был родом из Басры, будто бы лишь там можно найти истинных магов.

– Ах, вот почему, – пробормотал Хасан. Стилос его уверенно скользил по листу. Иногда ему казалось, что вот еще миг – и на него с листа взглянут глаза столь же прекрасные, как глаза его Наринэ. Но через миг отчаяние брало верх, и он вновь видел перед собой лишь паутину тонких линий. Девушка же продолжала свой рассказ:

– Когда же попал Рахман в Басру, он понял, что факир не соврал. Ибо очень быстро изучил Рахман курс наук магических и перешел к курсу наук философских, пытаясь узнать, как и ты, мой любимый, что движет этим миром и всем, в нем живущим.

– Достойный юноша. Хотел бы я познакомиться с ним…

– О да, был Рахман юношей достойным и немного наивным. Ибо повстречалась на его пути девушка жадная, ищущая не любви и мужа, а лишь богатея, который мог бы содержать ее, и ничего, кроме недолгих ласк не желающая отдать взамен. Рахман же влюбился в нее, и потому разочарование было столь велико, что юный царевич навсегда разуверился в женщинах. Он решил, что ничего доброго, ничего хорошего не могут создать эти, как он говорил, презренные.

– Глупец…

– О нет, мой Хасан. Просто Рахман, как говорят, был человеком крайностей. Или любить – или ненавидеть. Он знал лишь две краски – белую и черную. И потому, разочаровавшись во всех женщинах, всех и презирал.

– Понятно, – кивнул Хасан. – А теперь посмотри влево, красавица… Так что было с этим упрямцем дальше?

– Зная, что отец его еще не стар и что не стары еще и советники отца, Рахман решил повидать мир. И, с позволения отца, стал толмачом при дворе магараджи Райпура, княжества, более всего известного своими магами и сказками. Служба юноши текла спокойно до того самого дня, когда начала покидать магараджу жизненная сила. На него наложили заклятие его враги, и вот уже магараджа из пышущего здоровьем мужчины стал превращаться в дряхлого слабого старика.

– О Аллах милосердный…

– О да. И тогда, как говорит легенда, четверо смельчаков отправились искать мага и лекаря, способного снять заклятие с их властелина. И царевич Рахман был среди них.

Хасан вполуха слушал Наринэ, более все же сосредоточившись на рисунке. Но слова о том, что лишь в Басре можно найти истинных магов, почему-то запали ему в душу.

– Рассказывают, – тем временем продолжала Наринэ, – что четверке спасителей удалось найти не просто мага, а самого повелителя всех магов, Нага, великого змея и мудреца. И будто бы он подсказал спасителям магараджи путь к лекарю, в далекие чинийские горы.

– О да, – согласился Хасан, – чинийские лекари знамениты на весь мир необыкновенными, но действенными снадобьями. И как, удалось ли найти снадобье от хвори магараджи?

– Не перебивай, глупенький. Это же сказка, а сказка всегда нетороплива и рассудительна. Долго шли к горам четверо посланников магараджи, пока не нашли чародея и лекаря. Он согласился составить зелье для магараджи, а колдовские умения Рахмана ему в этом помогли. И вот Рахман с друзьями отправился за травами. А вместе в ними в горы пошли лекарь и его юная племянница.

– Конечно, племянница… Как я мог подумать что-то иное…

– Ты опять перебиваешь меня, художник. А что, если я сейчас спрячусь в тень и ты более не увидишь меня?

– Ну, тогда я продолжу по памяти, – с улыбкой отвечал Хасан. Ибо видел уже, что рисунок ему удается, Что нежная улыбка любимой, ее прекрасное лицо и сильное тело навсегда остались на листе бумаги. Что Наринэ и ее портрет замечательно похожи.

«Аллах, какое счастье! Как я рад тому, что не побоялся в этот день взяться за рисование! Ведь я помню каждый поворот твоей головы, каждую твою улыбку…»

– Хитрец. Ну, тогда я просто закончу сказку – ибо каждая сказка по-своему мудра и поучительна.

– Продолжай, любимая.

– Лекарю удалось создать зелье, способное излечить магараджу. Но, спускаясь, он погиб под камнепадом. Погибли и остальные посланники, лишь юная племянница и Рахман остались в живых. И эта племянница не плакала по своему дяде, не билась оземь. Она без единой слезинки помогла спуститься Рахману с высоких гор и доставить зелье магарадже. И понял тогда Рахман, сколь глубоко было его заблуждение. Что отнюдь не все женщины подлы и расчетливы. Что есть среди них и такие, кто верен своему долгу, а есть и такие, кто готов ради любимого пожертвовать и самой своей жизнью.

Заканчивалась сказка, и вместе с ней оживал под последними штрихами портрет. С удовольствием рассматривая дело рук своих, спросил Хасан:

– И что же с ними случилось потом, прекраснейшая?

Наринэ рассмеялась.

– Дурачок, ну конечно же, они полюбили друг друга…

– Как мы?

– О нет – ибо каждая любовь необыкновенна, единственна в своем роде. И так, как любим друг друга мы, никто и никогда любить не будет.

Эти слова ударили Хасану в голову не хуже, чем коварное молодое вино. Он обнял девушку и зашептал слова, которые ведомы возлюбленным и неведомы более никому. Она в ответ нежно провела ладонью по его щеке и, не говоря ни слова, повела его за собой к краю утеса. Там, к своему удивлению, он обнаружил ступеньки, высеченные на поверхности склона. Они медленно спустились вниз; она осторожно вела его за собой, и ее теплая ручка лежала в его большой ладони. Внизу, под ступеньками, тянулась узкая полоска гальки, а вдали шумела речушка, весной разливающаяся так широко, что затопляла всю это тихую долину. В тусклом свете сумерек они сделали несколько шагов и наконец остановились перед густыми зарослями.

Отодвинув в сторону ветки кустарника, Наринэ провела Хасана в маленькую пещеру с усыпанным песком полом. На небольшом выступе стоял уже зажженный светильник. Он горел веселым золотистым светом и отбрасывал темные мерцающие тени на стены пещеры.

– Я хочу подарить тебе еще одну сказку, любимый, – прошептала Наринэ.

У Хасана перехватило дух. Эта пещера, эти преданные глаза. Эта прекрасная душа. О, Наринэ сделала для него куда больше, чем думала. В полумраке стерлись воспоминания о всем прошлом и лишь она, отчаянная и преданная красавица, и он, безумный художник, остались во всем мире. Удивительная горячая волна благодарности затопила его разум и внезапно переросла в вожделение, какого Хасан и не ожидал от себя. Он схватил девушку в объятия и поцеловал. Она тут же обвила его руками, и их сердца неистово забились от возбуждения. Она приникла к нему, и ею овладела сильнейшая жажда любви. Его губы прижались к ее губам. Они искали, просили, умоляли, вытягивали из нее отклик на его страсть. Наринэ поглотила его. О, она и не предполагала, что робкий язычок пламени светильника в старом гроте сотворит такое чудо.

Она была вся в огне страсти, которую испытывала к нему. Его язык вошел в ее рот, и она играла с ним, сосала и пощипывала его нежно и возбуждающе.

Она была неистова и требовательна. Она прошептала ему на ухо:

– Вот это и есть моя сказка!

– Любимая, я не могу благодарить тебя вслух. Все слова мертвы. Но я не задержусь с ответом.

– Мой Хасан, как же мне было плохо без тебя!

Хасан ничего не ответил, лишь в глубине его глаз зажглось нежное, предназначенное только ей пламя. Он обнял ее, и этого простого прикосновения было довольно, чтобы силы почти оставили ее.

Она не протестовала, когда он развязал завязки на жилете. Несколько мгновений понадобилось ему, чтобы распутать затейливую шнуровку. Вслед за жилетом пала к ее ногам длинная рубаха из тончайшего батиста. Наринэ стояла, слегка дрожа, но отнюдь не от холода, ибо в пещерке было тепло и влажно. Хасан отступил назад, снял свою длинную накидку и расстелил ее на песчаном полу пещеры. Не произнося ни слова, он снял свое платье и отбросил его в дальний угол. Легкая улыбка коснулась ее губ, когда такое прекрасное, хорошо знакомое ей тело вновь предстало перед ней. Она протянула руку и стала ласкать его мускулистое плечо. Их взгляды встретились, и он тоже улыбнулся.

– Кто будет рассказывать, любимая? – мягко спросил он.

В ответ она вытащила костяные шпильки, которые удерживали ее чудесные волосы у затылка. В этот миг Хасан с ужасом заметил, как похожа сейчас его любимая на каменную девушку из далекой страны. Но, выпущенные на свободу, волосы хлынули вниз колдовским водопадом, и наваждение развеялось.

У него перехватило дыхание, когда он увидел ее такой, какой дано видеть возлюбленному свою прекрасную любимую. Протянув к ней руки, он медленно привлек ее к себе и заключил в объятия. Он стоял, прижимая ее к себе, чувствуя тепло ее тела, просто наслаждаясь ощущением ее близости. Она не двигалась в кольце его объятий. Он нежно гладил волосы, восхищаясь этой шелковистой волной и купаясь в прекрасном аромате, и от волшебной тяжести его руки по ее телу пробегала восхитительная мелкая дрожь.

Наринэ сделала движение, чтобы освободить руки, и они медленно заскользили вверх. Ее ладони остановились, и она стала гладить мягкие волоски, которые покрывали его грудь. Он терпеливо переносил это восхитительное раздражающее движение, пока игра наконец не утомила ее. Ее руки скользнули вверх и обвили его шею.

Она подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза. Они слились воедино. Неистовая страсть вспыхнула между ними. С тихим возгласом он наклонил голову и завладел ее ртом. С нежным вздохом она покорилась ему, ее губы смягчились под его губами.

Вместе они упали на колени, все еще держа друг друга в объятиях. Они целовались и целовались, пока она наконец не отняла губы и не рассмеялась, задыхаясь.

Он признался:

– Я не могу насытиться тобой, любимая!

Она тихо ответила:

– О, мой прекрасный! И я не могу насытиться тобой. Мне все время кажется, что ты лишь телесно здесь, со мной. Что душа твоя столь далеко отсюда, И я боюсь, что вскоре у меня не достанет сил, чтобы удержать здесь, подле себя, твое тело.

Хасан покачал головой.

– О нет, прекраснейшая! Твои объятия для меня слаще целого мира. И только здесь, рядом с тобой, я могу быть настоящим, живым человеком. Только подле твоих ног я забываю и о деспотичном отце, и о слабости своего умения. Здесь я живу. А там… – Его лицо омрачилось. – Там я пытаюсь кому-то что-то доказать, чего-то несбыточного добиться. Там – мое поле боя, а тут… о, тут моя тихая пристань.

Легкая тень беспокойства легла и на ее прекрасное лицо, и он почти застонал:

– Наринэ, неужели так будет всегда? Неужели лишь в тиши твоих объятий смогу я оставаться самим собой?

Она обвила его руками и прижала к себе.

– О нет, мой любимый! Ты сможешь, я верю, найти в себе силы, чтобы избавиться от гнета требований отца, от отвратительного ощущения бессилия – ибо ты прекрасный художник, чистый сердцем человек.

– О, большего я и не хочу… Но… – Тут его глаза блеснули, и Наринэ с удивлением увидела, что страдающий мечтатель исчез, а рядом с ней появился удивительно сильный и удивительно пылкий любовник. О, это было воистину колдовское превращение, достойное и этих каменных стен, и обещанной волшебной сказки. – Но как же быть с твоим обещанием?

– О-о-о… Теперь замолчи, Хасан! – приказала она и, притянув к себе его голову, нашла устами его уста в долгом и нежном поцелуе.

Его сильная рука ласкала ее груди, и Наринэ с наслаждением погрузилась в его объятия. Каждая их встреча была словно первая. Она удивлялась этому своему ощущению, но отделаться от него не могла. Он наклонил темноволосую голову и прильнул к ее груди. Она прижала его к себе так крепко, как только могла.

– Ох, Хасан, – прошептала она, – ты сочтешь меня слишком нетерпеливой, но меня так переполняет желание насладиться тобой. Это словно первое прикосновение – оно жжет и распаляет! Не играй со мной долго, умоляю тебя!

Он оторвал голову от ее упругих грудей и, чуть-чуть изменив положение, мягко вошел в ее тело. Она вздохнула и отдалась ритмичным движениям любви.

– Ах, моя маленькая дикая кошка, – прошептал он, – я люблю тебя!

– Я люблю тебя! – прошептала она в ответ.

И Наринэ закружила буря страсти, которая начала бушевать в ней. Она стонала и металась, когда ее желание снова и снова достигало пика. Но он все еще не давал ей удовлетворения, и когда она, не выдерживая более этой сладостной пытки, взмолилась, он засмеялся во весь голос, но не стал торопиться, пока не понял по ее стонам, что она уже не может более этого выносить. Только тогда он бросился вместе с ней в темную пропасть страсти, испытывая неодолимое желание обладать ею всегда.

Светильник на выступе слабо мерцал, дрожь охватила обнаженные тела любовников в маленькой влажной пещере.

Макама тринадцатая (И вновь да убережет нас Аллах всесильный от взгляда Иблиса Проклятого!)

Так, в праздности долгих прогулок, прошла целая неделя. Лето все еще царило в горах, но листва уже начала желтеть, предсказывая осень. Хасан не мог насмотреться на эту вечную карусель и потому лишь поздно вечером появлялся в своей комнате. Чаще всего его спутниками были Мехмет или Наринэ, но иногда юноша отправлялся в горы один.

В тот вечер Хасан осмелился наконец показать свои работы учителю. О, конечно, Георгий издали все время следил за своим учеником, но решил положиться на целительную силу природы. Сейчас же, рассматривая многочисленные рисунки, он не мог сдержать восторга.

– Мальчик мой, я горжусь тем, что был твоим учителем… Эти работы сильны, они прекрасны. Они лучше всяких слов говорят о том, сколь замечательный художник вырос в стенах моей школы.

– Увы, учитель, боюсь, что как бы ни были хороши мои рисунки, художник я все же плохой, посредственный. Ибо я в силах нарисовать лишь то, что вижу. Придумать же, как выглядит нечто, о чем я слышал или прочел, я не могу. Ибо девушка для меня всегда лишь моя Наринэ, дуб – всегда лишь столетний дуб у твоего, учитель, дома, веселый трактирщик – всегда Арутюн-толстяк…

– Но что же плохого в этом, юноша? Ты освоил изображение того, что видишь. И значит, тебе осталось лишь увидеть как можно больше, чтобы мир твоих рисунков в один прекрасный день обогатился и плодами твоего собственного воображения.