Любовь Хасана из Басры Шахразада
– Быть может, учитель, это так. Но я же читал, как мучили великих рисовальщиков прошлого непонятные им самим картины, как они просыпались среди ночи потому, что эти картины жгли их разум, что, лишь излив их на полотно, могли они начинать новый день…
– Мой юный Хасан, в этом мире столь много людей. И среди них столь же много художников… Каждый обладает своим даром, своей душой, своим воображением. Не пытайся походить на других. Быть может, твой удел – удел того, кто накапливает впечатления, дабы потом изобразить увиденное…
Хасан кивал, но Георгий видел, что мысли его витают где-то очень и очень далеко. «Увы, – пронеслось в голове учителя, – рана в душе юноши много глубже, чем мне казалось ранее. Он столь придирчив к себе, что это может быть лишь взращено извне. Должно быть, недоверие, презрение, нелюбовь отца запомнились Хасану много крепче, чем это обычно бывает…»
Георгий колебался. Он понимал, что единственный путь исцеления – изучение мира и усердное чтение, но мысль о том, что Хасан должен вновь войти в библиотеку, страшила мудреца. Он вновь и вновь вспоминал лицо Хасана в тот миг, когда юноша наслаждался объятиями каменной статуи. О, то было лицо безумца! Притом еще и наслаждающегося своим безумием.
Учитель понимал, что говорит банальные слова, произносит то, что уже повторял добрую сотню раз. Но, увы, выхода не видел. Запретить юноше рисовать, как того хотел отец? Запретить учиться? Или заставить рисовать все время дня и ночи, чтобы и сам процесс уже стал Хасану отвратителен?
И в этот миг появилась спасительная, как тогда показалось Георгию, мысль.
– Знай же, усердный мой ученик, что вскоре найдется ответ на твои вопросы. Я получил письмо от прекрасного художника, достойного и уважаемого человека. Он известен в подлунном мире уже не один десяток лет. И известен именно тем, что воплощает в картинах и фресках то, чего не видел никто и никогда, приводит в наш мир из небытия образы столь же удивительные и необыкновенные, сколь это только может представить себе человеческий разум…
Лицо Хасана чуть прояснилось.
– Художник, учитель?
– Да, мальчик, прекрасный, необыкновенный художник Ерун Ван Ахен. Он просит у меня разрешения поработать в библиотеке… О, не вздрагивай, мальчик. Он знает, что в моей библиотеке хранятся трактаты не только по мастерству рисования. Ему интересны ученые записи мудрецов тех стран, куда первым приходит солнце. Должно быть, его необыкновенное воображение готово явить миру новые, небывалые образы, и ему интересны описания чудес… Увы, этого я не знаю. Знаю лишь, что этот уважаемый человек отправился в путь вместе с письмом и, значит, вскоре появится и сам.
– Но будет ли разумно мешать ему? Ведь я простой мальчишка-рисовальщик. Уместно ли мне будет спрашивать у него совета?
– Юный мой Хасан, знай же: совета спрашивать уместно всегда. И конечно, мудро спрашивать совета у большого мастера. Ведь ты же хочешь научиться многому, а не только какой-то крошечной детали…
Хасан кивал. В его душе затеплилась надежда. Теперь, он это чувствовал, его будущее зависит от появления этого, еще неведомого ему мастера. И быть может, ему предстоит все же стать не советником при дворе царя и не визирем, а человеком, мастером, о котором с необыкновенным уважением будут говорить такие воистину великие люди, как учитель Георгий.
Окрыленный этим известием, Хасан решил пересмотреть вечером свои рисунки, чтобы понять, можно ли что-то показать большому мастеру, или все его усилия пока достойны лишь мусорной корзины.
– Аллах милосердный! – едва ли не со слезами в голосе произнес юноша, закрывая объемистую папку. – Но разве я, ничтожный червь, могу сказать, что это работы художника? Разве можно эту путаницу линий и штрихов представить на суд мастера? Да он просто засмеет меня так, как всегда высмеивал отец. И будет прав, сто тысяч раз прав. Ибо я не заслуживаю не то что имени рисовальщика, но даже и клички маляра!
Жаль, что этих слов не слышал Георгий. Ибо это дало бы ему ключ к пониманию недуга, который терзал мятущуюся душу Хасана. И тогда, быть может, все в судьбе юноши сложилось бы совсем по-другому. Но, увы, учитель не слышал этих слов ученика.
Утро застало Хасана у площадки для тренировок. Но сегодня ни выпады, ни удары, ни даже падения, казалось, не задевали разума юноши. Он столь сосредоточенно о чем-то думал, что пропустил и миг, когда тренировка окончилась, и слова, с которыми к нему обратился приятель.
– Хасан! Да Хасан же! – Мехмету пришлось тряхнуть юношу за плечо, и лишь тогда Хасан обратил внимание на своего друга. – Очнись! Тренировка окончена. Учитель уже покинул площадку… О чем ты все время столь усердно думаешь, дружище?
– Знаешь, Мехмет, – проговорил Хасан. – Должно быть, я нарушу запрет учителя. Вскоре здесь окажется великий художник. Я надеюсь, что он позволит мне задать ему несколько вопросов. А быть может, о великое счастье, согласится посмотреть мои работы… Ведь учиться-то надо у великих, верно?
– Аллах всесильный, Хасан! Да ты же рисуешь всегда… И твои работы чудо как хороши… Какой же запрет ты собираешь нарушить?
– Мне надо – о нет, мне необходимо попасть в библиотеку. Я должен… должен найти…
– О нет, Хасан, в библиотеку ты не пойдешь. Учитель запретил тебе. А выше запрета учителя нет ничего!
– Выше запрета… Глупец, но я же не могу показать ему эту мазню… Она навеки покроет позором мое имя…
– Ну, значит, ты не покажешь этому заезжему мастеру ничего… Но в библиотеку я тебя не пущу!
– Не пустишь? Что же ты сделаешь? Забьешь ее двери досками? Или привяжешь меня к постели?
– Да, безмозглый червяк! Я забью досками двери, я привяжу тебя к стулу в трактире у весельчака Арутюна! Я сожгу книги…
Хасан содрогнулся как от удара, но Мехмет этого не заметил.
– Пусть я и безмозглый червяк, Хасан, но я лучше убью тебя, чем пущу туда, где над твоим разумом опять возьмет верх это каменное чудовище!
– Глупец, – прошипел Хасан. – Послушный глупец! Пойми, мне надо, мне необходимо немедленно начать заниматься! Там разложены руководства и наставления… Там я видел высокие образцы… Там… Только там я смогу нарисовать что-то, что достойно будет лишь одного взгляда великого мастера!
– Быть может, я и глупец, Хасан, – устало проговорил Мехмет, – но ты – упрямый безумец. И я запру тебя в твоей комнате, а сам лягу на пороге. И быть может, так уберегу тебя от тех глупостей, которые ты уже готов сотворить.
– Ты? Запрешь меня? Неумный хвастун! – Хасан рассмеялся. Но то был смех безумца, а не веселого юноши. – Никто и ничто не удержит меня сейчас!
– Даже учитель?
– Даже учитель! Ибо сам учитель и рассказал мне о скором появлении великого мастера. Должно быть, не для того чтобы усмирить мой разум и утешить меня, будто щенка! Думаю, он сделал это намеренно – дабы я достойно подготовился к беседе с этим уважаемым человеком. Наверное, учитель хочет, чтобы с художником беседовал художник, а не мальчик, которому можно поручить лишь отмывать кисти!
И Хасан поспешил к библиотеке. Мехмет же, поняв, что остановить его столь же невозможно, как остановить дождь или гром, вернулся к себе, решив все же при случае рассказать обо всем Георгию.
Макама четырнадцатая
И вновь вокруг Хасана были толстые каменные стены, вновь его друзьями, собеседниками и наставниками стали книги. Словно сам Иблис Проклятый вселился в юношу – он лихорадочно перелистывал страницы, пытаясь найти что-то, когда-то уже виденное. Или, быть может, пытаясь за считанные мгновения впитать те знания, какие не дались ему за весь предыдущий год. Калам легко скользил по бумаге, но даже многократно переписанные слова не могли превратить его в мастера-рисовальщика. Так, во всяком случае, думал сам Хасан.
Наконец он в изнеможении откинулся на спинку деревянного кресла, которое ему отдал сам библиотекарь, видя, сколько времени проводит Хасан в каменных стенах приюта знаний и как сильно он горбится, стараясь поуютнее утроиться на деревянной лавке.
– О Аллах всесильный! Но как мне понять, поднялся ли я хоть до одного образца? Могу ли назвать свои рисунки достойными хотя бы звания ученика?.. Кто подскажет мне верный путь занятий?
«Тот, кого ты спросишь об этом, малыш», – казалось бы, со всех сторон сразу зазвучали эти слова. И голос… О, он сразу узнал этот голос – холодноватый, спокойный, нежный голос мудрой женщины, любующейся своим нерадивым, но старательным учеником.
– Кто ты?
«Ты не узнал меня, глупенький Хасан? Ведь это же я – Айна».
– Айна? – голос Хасана задрожал. – Я не знаю никакой Айны…
«Мальчик, но ты же сам назвал меня так… Ты ласкал меня, мечтал о том миге, когда сможешь оживить меня… Насладиться мной».
– Это ты? – Юноша встал и пристально взглянул в глаза статуе. Ему показалось, что она ответила теплым долгим взглядом.
«Да, это я, малыш».
– Но тебя же нет. Ты – лишь наваждение… Бред моего уставшего воображения.
«Быть может и так… Но может быть и иначе. И я – плененная камнем девушка, сотни лет ждавшая того мига, когда пылкое сердце разглядит мою живую душу за серой холодностью камня. Или я – девушка, которая смирилась со своей участью, но готова всю свою нерастраченную любовь отдать тому, кто сможет принять ее?»
– Или ты – ловец душ, зачарованный самим Иблисом Проклятым для того, чтобы изловить мою душу…
«Быть может все так. Но разве открылся бы тебе ловец твоей души? Или возвращалось бы к тебе наваждение вновь и вновь лишь для того, чтобы возродить твою веру в себя и свое умение?»
Увы, Хасан был бессилен понять, чудится ему все это или происходит на самом деле. Каменные уста не шевелились, но слова лились как мед, обволакивая разум, услаждая самые тонкие струны души, убаюкивая.
– Мою веру? Во что? В то, что я, глупый и никчемный мазилка, не в силах провести ни одной верной линии?! Веру в то, что изображения, сотворенные мной, столь же похожи на живых людей, как и глупые огуречики трехлетнего малыша?
«Нет, мой прекрасный Хасан. Веру в то, что твоя душа сильна и артистична. Что ей под силу увидеть прекрасное даже в камне, разглядеть жизнь там, где, быть может, уже многие тысячи лет живет лишь неподвижность…»
– Но достаточно ли этого для того, чтобы стать творцом? Скажи мне, прекраснейшая из женщин мира! Достаточно ли, чтобы набраться смелости и показать свои наброски мастеру мастеров, о котором мой уважаемый наставник отзывается с такой теплотой?
«Быть может, твое перо еще неуверенно, а твои линии – еще линии ученика. Но разве это должно остановить тебя, удержать от беседы с великим? Быть может, его слова раскроют тебе тайну, которую ты жаждешь… быть может, они подарят новый, огромный мир. Мир, который ты пока не можешь творить или на который просто опасаешься взглянуть?»
– Быть может, так оно и есть…
«Но разве эта мысль не заставляет тебя немедленно взяться за штудии? Разве не должен ты сразу же начать упражняться? Ведь вокруг столько необыкновенных видов, столько статуй, такая бездна прекрасного! Отрази все это на бумаге… Не бойся задержаться здесь после заката – все твои усилия будут оценены и вознаграждены сторицей!»
– О, если так говоришь ты, волшебница, то мне и в самом деле стоит сейчас же приступить к занятиям. Да и времени, быть может, осталось совсем немного… Ты права, я должен начать без промедления!
«Мудро, мальчик мой…» Эти простые слова, которые еще успел услышать Хасан, были последними перед тем, как он вновь погрузился в наставление об изучении и изображении живого существа, которое создал великий мастер живописи, живший в блистательной стране Аль-Андалус долгих пять сотен лет назад.
Хасан словно одержимый вновь перечитывал строки, которые, казалось, выучил уже наизусть. Но теперь для него каждое слово звучало иначе, по-новому. Он то и дело прекращал выписывать нечто важное, чтобы провести линию так, как это рекомендовал древний живописец. Вскоре все его записи были густо изрисованы, а руки юноши дрожали так, будто он долгий день таскал тяжелые камни и теперь вдруг присел отдохнуть.
– Аллах великий, сколь удивительно это мастерство, сколь оно прекрасно! Но почему же мне все время кажется, что наставление это не проясняет мой разум… Словно у птицы спросили, как она летает. И вот теперь птица высоким штилем пытается это объяснить. Но не упадет ли она вместо того, чтобы взлететь высоко в небеса?
«На твой вопрос нет ответа, юный Хасан, – вновь послышался голос Айны. – Есть художники и художники… Они столь различны, сколь непохожи друг на друга земля и небо».
– О чем ты, мудрейшая и желаннейшая?
«Я говорю тебе, мальчик, о том, что есть художники, создающие свои творения по науке. Они рассчитывают каждую линию, каждый мазок кисти, каждое движение пера. Их творения превосходны, как превосходны творения зодчих, где без точного расчета места каждого камня не обойтись. Но есть и другие художники. Их ведет воображение, порой не просто пылкое, а воистину необузданное. Оно не оставляет времени для расчета каждой точки на холсте или деревянной доске, оно рисует картины столь яркие, сколь только способна выдержать душа. И творения этих мастеров иногда не просто прекрасны, они оглушительно хороши, они волшебны – ибо раскрывают дорогу в иные миры, дарят возможность общения с существами, в реальность которых никто не верит».
– Я понимаю значение каждого из твоих слов, но смысл сказанного ускользает от меня, прекрасная греза…
Тяжелый вздох сотряс все вокруг.
«Юный Хасан, я пытаюсь тебе сказать, что ты принадлежишь к этим вторым. Твоя чуткая душа разглядела меня в толще камня. Твое воображение не сковывают цепи и вериги. А ты уроками и зубрежкой, наставлениями и поучениями пытаешься загнать себя в рамки ремесленника».
– Но ведь, добрая Айна, мастера для того и написали свои книги, чтобы мы, ученики, не делали глупых лишних ошибок. Чтобы мы учились на ошибках чужих!
«Твоя наивность поистине великолепна! Никто и никогда, запомни это, человечек, не учится на чужих ошибках. Все учатся лишь на своих. Избегать чужих ловушек и ставить свои люди учатся только сами. А тот, кто этой науки не постиг на собственной шкуре, в конце концов попадает в такие сети, из которых уже не выбраться до самой смерти. А иногда и после нее».
– В такую ловушку попала и ты, желанная? Тебя заковали в камень потому, что ты была молода и наивна? И долгие сотни лет никто не замечал, что ты жива? Никто не пытался тебя вызволить?
Хасану показалось, что каменные уста дрогнули в улыбке.
«Вот видишь, Хасан, ты и научился делать выводы. Время тебе подскажет, истинными они были или ложными…»
Юноша не смог ничего сказать в ответ. Да и нужно ли это было? Ведь сейчас ему казалось, что девушка, его Айна, его истинная любовь, рядом с ним, что она улыбается ему. Что смеются в полутьме ее глаза, что волосы пахнут теплом весенней степи. О, каменное изваяние перестало быть каменным. Живая, желанная, любимая девушка стояла почти у стола Хасана. И пусть она была неподвижна, но она была куда более живой, чем все остальные девушки мира. И – о счастье! – она была куда мудрее, чем все они.
– Айна, я хочу задать тебе еще один вопрос. Ты позволишь?
Прекрасные плечи статуи чуть дрогнули. Или то была лишь игра света и тени?
– Скажи мне, а тот мастер, которого ждет учитель, тот великий художник? Он какой? Он высчитывает место для каждого мазка краски? Или его ведет за собой пылкое и необузданное воображение?
«Это тебе придется узнать самому. Ибо в те мгновения, когда он не пишет, он самый обычный горожанин и заботливый муж. Когда он принимает заказ на новую картину, он ничем не лучше рачительного торговца, который должен привести в равновесие все цифры. Но когда он с кистями и красками подходит к полотну… О, он необыкновенно преображается, становясь совсем иным человеком. Впрочем, я повторю, что это тебе предстоит узнать самому. Как предстоит узнать, во что он ставит тебя».
– Должно быть, ставит невысоко… Не более чем муравья у ног слона.
– Быть может и так. Сколько бы ты ни пытался сейчас штудировать мудрость великих, ответ тебе предстоит держать самому.
Хасан понял, что более не следует спрашивать мудрую Айну о том, что столь сильно беспокоило его. Но можно наконец увидеть в ней прекрасную как сон девушку.
– Желанная, ты разрешишь мне обнять тебя?
«Но разве я могу запретить тебе это?»
– Но ведь мое прикосновение может оскорбить тебя… Может унизить твою неземную красоту!
«Глупый, глупый Хасан! – Юноше показалось, что в глазах Айны появились слезы. – Разве ты спрашивал о таком у остальных девушек, которых любил, которых вожделел?»
– Но ты же единственная! Другой такой нет во всей вселенной…
С шипением погас в стене факел. Статуя молчала. Хасан попытался задать ей еще какой-то вопрос, но понял, что не может произнести ни звука – не может двинуть ни одним мускулом на лице, не может разлепить губ. Даже промычать что-то неразборчиво ему не удалось – голос тоже отказался повиноваться.
Юноша спал. Спал сидя. Он обнимал огромную инкунабулу и шептал: «Но почему же ты молчишь, моя греза?»
Каменная красавица молчала. И неизвестно даже, произнесла ли она хоть слово. А если то был лишь сон?..
Макама пятнадцатая
В прохладной тишине библиотеки зазвучали шаги – Мехмет искал своего друга, который опять пропустил тренировку.
– Аллах милосердный, – бормотал юноша, – скоро он забудет, что нормальным людям свойственно есть и пить. Ну точно! Вот он, опять в самом темном углу, опять напротив этого страшного изваяния. И как всегда, в обнимку с книгой.
Хасан пошевелился и произнес:
– Что же ты молчишь, прекраснейшая?
– О счастье, – Мехмет широко улыбнулся, – ему снится девушка… Значит, его разум все же взял верх.
Но уже следующие слова Хасана заставили Мехмета тяжело вздохнуть.
– Ах, Айна, изумительная Айна… Ты так прекрасна и так молчалива…
– Хасан! – Юноша решительно потряс друга за плечо. – Хасан! Вот-вот наступит полдень! Ты пропустил занятия. Ты пропустил трапезу! Проснись, глупец!
– Мехмет? А что ты здесь делаешь? – Хасан выпрямился и попытался подняться. И конечно, сразу застонал от боли в затекших ногах.
– Аллах милосердный, Хасан, ты совсем выжил из ума! Ты спишь в библиотеке, бредишь этим, да простит меня повелитель правоверных, каменным страшилищем… И потом спрашиваешь, что я делаю здесь, в библиотеке… Твой разум, похоже, покинул тебя, весь изошел на эти каракули…
– Ох, мой друг, мне снился такой изумительный сон. Жаль только, что это оказался просто сон…
– Да знаю я, что тебе снилось… Каменная баба!
– Не смей! Она прекрасна! Она живая и настоящая!..
– О да, с этим глупо спорить… Она настоящая, каменная, как все изваяния здесь и в парке… И конечно, по-своему жива…
– Так ты тоже видишь это? – с удивлением и надеждой перебил Хасан друга. – Ты видишь то, что вижу я?
Мехмет понял, что надо бы помолчать и выслушать Хасана. Похоже, разум его друга заполонила эта неведомая, выдуманная Айна… А это очень и очень плохо.
– Ну не молчи же, друг мой! Ты видишь, что она живая? Ты слышишь ее голос? Чувствуешь ее дыхание?
– Хасан! – Терпение Мехмета истощилось. – Она – камень! Понимаешь ты – высеченная из камня статуя! Изображение. Она не живая! И никогда живой не была…
Его друг бледнел на глазах.
– Должно быть, наваждение опять взяло верх над моим разумом, дружище… Понимаешь, иногда я это понимаю. Я в силах любоваться изваянием, но я спокоен и вижу в нем лишь изумительную работу и верный глаз скульптора. Но иногда я слышу ее голос… Вижу биение жизни в ее теле…
– И тогда лишь глупая страсть царит в твоей несчастной голове…
– О да, только она одна.
– Хорошо еще, что Наринэ не знает о твоих приступах безумия…
– Знает. – Хасан тяжело вздохнул. – Наринэ знает… Не так давно, в полусне, я назвал ее именем этого каменного идола.
– О несчастнейшая из женщин! И она не убила тебя?
– Увы, ты же видишь, что я до сих пор жив… Она даже не успела обидеться, она меня пожалела…
– Лучше бы она тебя избила, глупец…
– Быть может, и лучше… Тогда бы мой разум не создавал иллюзий и не тревожил меня, убоявшись синяков.
Наконец друзья вышли на улицу. Солнце палило совсем по-летнему и Мехмету на миг показалось, что за спиной – комнаты для занятий при дворце царя Темира… И что вот-вот из-за поворота появится мудрец Валид (что было бы очень хорошо) или наставник боя на мечах (что было бы куда хуже, но для Хасана – полезнее).
– Знаешь, Мехмет, мне вдруг показалось, что мы дома…
– Знаю, друг мой, знаю…
– Так, быть может, пора уже и возвращаться?
– Ты пожелал вернуться? И стать советником отца? Бояться каждого косого взгляда, прятать рисунки в матушкины сундуки и ждать, когда отец удалится от дел, чтобы удалиться вместе с ним, вновь став самим собой…
Хасан покраснел.
– Ты прав, друг мой… Стать самим собой… Это было бы просто прекрасно… Но кем стать? Не рисовальщиком же при канцелярии, не писцом дивана… Я еще никто – не художник в том понимании, как это принято у ромеев, франков или руссов. Не советник, ибо знаю совсем мало, и учиться мне интересно лишь одному – рисованию. Я не ткач и не пекарь, не торговец и не предводитель каравана. Я просто… просто никто.
– Даже если и так… Может, стит начать интересоваться хоть чем-то?
– Аллах всесильный, Мехмет! Да я вообще не знаю, что мне делать в этой жизни!
– Тогда прекрати ныть, как малыш, приведи себя в порядок и предстань перед учителем. Он тебя искал – и наверняка не для того, чтобы устроить очередную выволочку.
– Учитель? Искал меня? – К удивлению Мехмета, лицо друга прояснилось. – А скажи мне, дружище, не приезжал ли к нам сегодня в город кто-нибудь?
– Откуда ты знаешь? Тоже во сне увидел?
– Учитель рассказывал, что из полуночных стран должен к нему приехать великий художник… нет, имени его я не помню. Этот мастер просил у учителя разрешения поработать с книгами, авторы которых живут в странах, где восход солнца видят первыми.
– Да, теперь я понимаю. И ты, узнав об этом, решил, что тебе предстоит не беседа с мудрым наставником, а суровый экзамен. И потому опять заперся в библиотеке… И опять наваждение взяло верх над твоим разумом.
– Да, мой друг, все так… Но сама мысль, что мне не позволят беседовать с художником потому, что я недоучка, была столь… тягостна, что я не мог не поспешить к книгам!
– Несчастный безумец! Кто тебе это может запретить?! Мудрый Георгий?
Хасан вновь покраснел, теперь уже от стыда. Ибо не бывало случая, да и не могло быть, чтобы наставник кому-то запрещал припадать к истоку знания. Он мог лишь подсказать, направить. Но в школе правила мудрость, утверждавшая, что лишних знаний не бывает, что лишь из невежества рождаются глупость и тирания.
– Ты прав, Мехмет, я опять сам себя одурачил…
– Похоже, ты себя наказал куда страшнее. Ведь наваждение опять поглотило тебя. И что было бы, если бы я утром не пошел тебя искать? Ты опять целый день целовался бы со своей каменной уродиной?../p>
– Да будет тебе! Мне и самому становится дурно при мысли, что я влюбился в камень…
«Должно быть, я знаком сразу с двумя Хасанами, хотя это один и тот же человек. Первый из них – веселый юноша, любящий жизнь и радующийся каждому ее мигу, а второй – безумный художник, который готов не выпускать калам или уголь из руки дни и ночи…»
Увы, это была чистая правда. Но тот самый художник, о котором подумал Мехмет, был не просто безумен, вернее, не так безумен, как бывают отрешены от мира иные творцы… Его безумие становилось подобно лесному пожару, поглощающему все живое. Оно все сильнее полонило здравый ум Хасана. И, о Аллах всесильный, никто этого пока не замечал. Быть может, опасение поселилось лишь в душе учителя. Но этого было недостаточно. И никто не предвидел беды, что подкралась, как всегда, в самый неподходящий момент.
Макама шестнадцатая
О да, пока Хасан изнурял себя занятиями и бредил каменной красавицей, действительно приехал художник из полуночных стран. Достойный Ерун Ван Акен был совсем не стар. Правду сказать, мудрец Георгий и вовсе мог смело называть его и мальчиком и учеником. Ибо почтенному живописцу едва минуло сорок. Художник был далеко не беден и мог разъезжать по миру для того, чтобы изучать разные живописные школы, вживаться в легенды и мифы мира. Ибо он, казалось, черпал вдохновение из каждого мига.
Господин Ван Акен и мудрец Георгий в этот вечерний час вели разговор в тенистой беседке. Это был именно разговор, ибо оба питали друг к другу и симпатию и уважение.
– Почтеннейший, насколько я понял из твоего письма, ты желал бы изучить сочинения ученых из стран, где первыми видят рассветные лучи?
– О да, мудрый мой друг, именно так. Я задумал триптих, который, должно быть, назову «Садом наслаждений». Получен заказ от богатой церкви и ее прихожан, даже часть оплаты передана мне. Это должны быть три притчи о сотворении человека, его жизни и падении, ибо лишь те из нас ангельски чисты, кто умер во младенчестве. Жизнь человеческая мне представляется вереницей искушений, какую я и пытаюсь выразить в своих полотнах. Сколь позволяет мне Бог и сколь дано мне сил, я всегда изображаю это. И всякий раз меня грызет лишь одна мысль – смог ли я сделать это достаточно хорошо. Понятны ли были мои символы, не подвели ли меня кисть и краски…
Мудрец Георгий усмехнулся.
– О уважаемый, не сочти мою улыбку насмешкой над твоими чувствами. Просто сейчас ты напомнил мне одного из моих учеников, юного Хасана. Он тоже не мыслит своей жизни без калама или угля. И точно так же боится, что его линия будет неверна, что его модель превратится в уродину, а его сил не хватит, чтобы перенести на полотно или бумагу прекрасный миг жизни.
Живописец кивнул.
– О да, я понимаю его. Должно быть, это сомнение не покидает души творца ни на миг. Полагаю, уважаемый Георгий, оно прекрасно известно и тебе. Ибо ты тоже творец – ты превращаешь детей в людей. И потому не можешь не сомневаться, понял ли тебя твой ученик, впрок ли пошел ему урок и не забыл ли ты преподать каждому из твоих учеников нечто столь важное, что без этого его жизнь станет просто тропой неудач…
– О да, уважаемый, ты совершенно прав. Это сомнение не оставляет меня никогда. И чем дольше я учу юных, тем эти сомнения глубже…
– Полагаю, мой друг, иначе и быть не может.
Георгий улыбнулся своему гостю. О да, живописец был куда разумнее, чем описывала его молва. Он не желал никем казаться, он был мудр именно потому, что ежесекундно задумывался о великом и мечтал воплотить это наилучшим образом.
– Должно быть, так. Позволишь ли ты, уважаемый, этому моему ученику присутствовать при наших беседах?
– Во всяком случае, – живописец поправил шапочку, – я не буду возражать. Быть может, юноша услышит нечто такое, что сорвет покровы тайны с нашего нелегкого ремесла. А быть может, ему откроется некая истина, которую он сейчас ищет и не может найти.
– Благодарю тебя, уважаемый.
– О нет, мудрый учитель. Это мне следует тебя благодарить. Да, моя цель – приникнуть к источнику новых знаний. Но открывать юной душе мир – о, это наслаждение куда большее, чем учиться самому.
– Да будет так. Я пошлю за юношей, дабы впредь он мог внимать твоим рассказам. Думаю, что он будет и неплохим провожатым по моей библиотеке – мой подопечный там проводит куда больше времени, чем в обществе своих приятелей или прекрасных девушек.
Господин Ван Акен кивнул, соглашаясь.
– Думаю, это похвальное усердие. И провожатый в библиотеке, полагаю, мне тоже понадобится.
– А теперь, уважаемый, я приглашаю тебя вкусить яств, какими богата земля моей родины. Быть может, ты присутствовал и на более роскошных пирах…
– Но никогда я еще не присутствовал на пире разума… А чревоугодие все религии мира единодушно относят к смертным грехам. И потому я принимаю твое приглашение с удовольствием, мудрец Георгий.
Собеседники поклонились друг другу, исполненные и уважения и восхищения. Георгий подумал, что гость из далекой страны, должно быть, удивлен простотой обхождения и отсутствием долгих церемоний. Живописец же в глубине души наслаждался именно тем, что его приняли запросто и без лишних слов готовы распахнуть перед ним сокровищницу мудрости.
Трапеза лишь укрепила художника во мнении, что он сделал весьма разумный шаг, отправившись за знаниями в далекую школу. Здесь не было утонченных кушаний, но простая и обильная пища и – о, это самое главное – молодые вдохновенные лица сотрапезников лучше всяких слов указывали, что здесь уважают знания и умения, быть может, более, чем во всем остальном подлунном мире.
Вечерело. Почтенный живописец неторопливо прохаживался над обрывом. Внизу шумела горная речка, вливаясь в запруду почти сразу за селением. Платаны, стройные, с серебристо-серой корой, о чем-то шептались с тихим ветерком. Квадратная площадка с мягким желтоватым песком чуть светилась в лучах заходящего солнца. И в этот миг уважаемому художнику Ван Акену стал ясен весь его замысел. Словно удивительная прохлада этого вечера в горах смогла прояснить его разум, дав ему понимание всех мельчайших деталей.
Будь на его месте почитатель Аллаха всесильного и всемилостивого, он непременно бы вознес ему хвалу. Но господин Ерун Ван Акен почитал Бога иначе и потому возблагодарил его на свой лад за этот миг ясности и понимания.
Теперь оставалось лишь одно – изучить символы веры иных религий, иных богов и иных знаний, дабы в образах, понятных каждому на этой земле и под этой луной, изложить свой замысел. Быть может, идея нового произведения уже не один день ходила за знаменитым живописцем, или заказ от уважаемого и достойного религиозного братства открыл некие шлюзы в душе этого человека. Кто знает… Но сейчас, под этими деревьями, под этой нарождающейся луной образ будущего творения был как нельзя более ясен, ясен до последнего мазка.
– Я назову его «Садом мирских наслаждений»! Я дам Адаму и Еве и радость первого поцелуя, и свершение первого греха, и мерзость падения до неведомых глубин!.. Я дам им все, что дано любому смертному… И посмотрю, с каким отвращением будут взирать эти смертные на то, что творят они ежедневно и ежечасно!
Альбом, непременный спутник странствий почтенного живописца, был тотчас же извлечен из складок платья, весьма, к слову, плотного для этих теплых краев. Вот уже открылась мастеру белизна чистой страницы, вот уже грифель заскользил, отражая образы, все яснее встающие перед мысленным взором мастера.
Вдохновение поглотило художника. Хасан, уже несколько минут наблюдающий за ним из-за толстого ствола дерева, удивлялся и радовался тому, как похож этот великий, знаменитый мастер сейчас на него, простого ученика. Похож и решительными движениями грифеля, и неудовольствием при виде того, что рука не может в полной мере отразить замысел… Похож просто тем, что точно так же не расстается с бумагой и грифелем ни на миг.
«Аллах милосердный, Мехмет был прав! Этот человек поймет меня с первых слов… Нет, не бояться его следовало мне. Длжно было ждать его у дороги, всмариваясь в даль. Должно было припасть к ногам учителя, дабы позволил он наслаждаться общением с мастером. О да, и мне, конечно же, не стоило запираться в пыльной тиши библиотеки ради того, чтобы выдержать экзамен… Думаю, никакого экзамена и вовсе не будет!»
Душа Хасан запела. Говоря по чести, он много раз уже ощущал себя не совсем таким, как его приятели и сверстники. И более далеким, и более замкнутым, и более суровым. Сейчас же он увидел, что великий мастер точно так же сосредоточен на своих идеях, точно так же даже посреди прогулки напряженно думает о грядущей работе, так же готовится к ней.
«Но, увы, есть и отличие… Для него весь мир вокруг есть источник вдохновения… Мастер не копирует слепо то, что видит, пытаясь придать ему жизнь… Он пленен образами, что живут в его душе, в его разуме… Именно они есть плод его воображения, и именно их он изливает, претворяя в жизнь свой замысел. Аллах всесильный, дано ли будет мне, несчастному, когда-либо такое же умение?..»
Юноша следил за тем, как художник покрывает линиями листок за листком, и в душе его ожила белейшая из всех видов зависти – зависть ученика к учителю.
«О, каким бы счастьем было увидеть, что он создает, над каким полотном работает! Нет, я не хочу, более того, я боюсь показывать ему свои школярские, ученические работы. Но хотя бы побеседовать с ним… Понять, как из подмастерья рождается мастер, как никому не известный творец становится знаменитым и уважаемым… Понять, что, кроме вдохновенной души и усердия, нужно для этого…»
О, если бы мог сейчас услышать мысли своего сына визирь Рашид! Он бы усмехнулся в усы и подумал, что из мальчика-мазилки вырос человек, желающий не просто рисовать, но человек, желающий возвыситься своим мастерством. И пусть это не мастерство царедворца, интригана или знатока всех и всяческих законов! Но имя мастера точно так же бежит впереди него, как имя придворного мудреца. И точно так же значит для окружающих столь много, что иногда вызывает почтение одним лишь звуком шагов. «О, мальчику, – подумал бы отец, – хочется быть великим! Значит, кое-что в его душу я все же вложил!»
Да, сейчас сомнений в этом не было – вложил, и очень много вложил. И прежде всего, неосознанное, но от этого не менее сильное желание доказать всем, и в первую очередь визирю, что и он, его младший сын Хасан, достоин уважения и внимания. Достоин того, чтобы его имя, как имена его старшего брата и отца, произносилось всегда вместе со словом «почтенный».
Но сейчас совсем иные мысли мучили и радовали Хасана. Великий мастер, о радость, оказался точно таким же человеком! Лишь изумительное мастерство и необыкновенное воображение выделяло его из множества людей. И это не могло не вызывать восторга в душе юноши. А мучило его сомнение в том, что наставник позволит хоть словом перекинуться с мастером-живописцем.
И тут в памяти Хасана всплыли слова его друга: «Кто тебе может это запретить?! Мудрый Георгий?» О да, ему никто этого запрещать не будет. Кроме, должно быть, него самого…
– И долго ты собираешься прятаться, мальчик?
В голосе Георгия звучала улыбка. Юноша покраснел и возблагодарил Создателя за то, что в сгущающихся сумерках этого почти не видно.
– Учитель… Но я не прячусь…
– Мой юный друг… Даже если бы я не знал тебя вот уже год, и то сразу бы понял, что ты здесь, в густой тени платанов, следишь за нашим гостем, гадая, будет ли он столь щедр, чтобы одарить тебя одним лишь мигом своего внимания.
– Это так, – еще ниже склонил голову Хасан.
– Мальчик, ты, должно быть, весь пропитался духом затворничества в нашей холодной библиотеке и забыл, что в стенах школы нет и не может быть запрета на беседу мастера с учеником…
– Я помню это, учитель… Я боюсь лишь, что наш гость столь занят, что не сможет уделить мне ни мига.
– Наш гость мудр. Он знает, что в веках живет лишь тот мастер, у которого есть ученики. И он позволил, чтобы ты впредь всегда сопровождал его и присутствовал при всех наших беседах. Думаю, что стать учеником великого Еруна Ван Акена – вовсе не так уж скверно для такого юного безумца, как ты.
– Аллах великий, учитель! Да я о таком и мечтать не мог!
– Ну, пока об этом речи нет. Но, повторю, ты сможешь присутствовать при всех наших беседах, и именно тебе я доверю сопровождать мастера по пыльным залам холодной, но такой уютной для тебя библиотеки!
И учитель растворился в наступившей тьме. Безмолвно стоял Хасан в густых сумерках под платанами, не зная, как вознести благодарность за такой щедрый дар наставника.
Макама семнадцатая
О, как же удивился Мехмет, когда утром увидел своего друга на площадке для тренировок!
– Хасан, безумец! А как же твои занятия? Почему ты не спишь в обнимку с книгами, а, подобно нам, простым смертным, снова стал учеником мудрого Георгия?
– Именно потому, дружище, что наш наставник – сам мудрый Георгий. Он сделал мне подарок столь драгоценный, что я даже не в силах выразить это словами. И теперь душа моя подталкивает тело к тому, чтобы укрепить силы. Ибо мне дано разрешение – ты только представь, Мехмет! – присутствовать при беседах великого мастера с нашим учителем… Но этого мало – учитель сам, понимаешь ты, сам поручил мне сопровождать нашего гостя в скитаниях по библиотеке… И, если Аллах будет милостив, быть может, мне дано будет стать учеником самого Еруна Ван Акена…
Мехмет слушал друга с улыбкой, но в глубине души готов был вознести стократную благодарность Аллаху всесильному за то, что теперь безумие, а вернее, одержимость Хасана сослужит добрую службу. И в этом – о, Мехмет даже не сомневался – видна была рука наставника столь же мудрого, сколь и щедрого.
«Да пребудет с тобой, о Георгий, милость Аллаха всесильного на долгие годы!» Да, Мехмет беспокоился о своем друге, беспокоился о его разуме и силах. И рад был, что ему не пришлось делиться этим беспокойством с наставником. Ибо это смахивало бы на наушничество. А прослыть ябедой, как в детстве, Мехмету очень не хотелось…
– Ну что ж, Хасан, если так, то нам следует быть усердными и здесь, на песке площадки, и за трапезой…
Послышался удар барабана, и тренировка началась. Словно сам Иблис Проклятый вселился в юношу. Ибо все свои силы, о Аллах, совсем немалые, и все свое старание он сейчас направил на то, чтобы прийти в наилучшую форму. И с каждым движением, он чувствовал это, вместе с потоком сил приходила и необыкновенная ясность мысли. Словно живительная влага омыла разум ученика, смыв бессилие сомнений. Да, Хасан утренний был куда решительнее Хасана вечернего и куда мудрее Хасана вчерашнего.
Это отлично видел учитель и не мог не порадоваться за своего воспитанника. Видел это и Мехмет. Мысль стремительная и не вполне оформившаяся промелькнула у него в голове, и много позже он не раз вспоминал об этом, горестно приговаривая: «Аллах великий, ну почему я не сказал об этом учителю!» То была мысль совсем простая – Мехмет подумал, что было бы совсем недурно вовсе убрать каменное изваяние из библиотеки, найдя ему иной приют, например в комнате риторики, где бывает пусто лишь по ночам и где никакое наваждение не сможет выдержать более дюжины минут. Увы, мысль лишь мелькнула. И, о Аллах всесильный, кто знает, что бы случилось, если бы статуя обрела иной кров?
После трапезы учитель призвал Хасана к себе.
– Друг мой, сейчас мы с мастером намереваемся обсудить те идеи, которые возникли у него за последнее время. Мне бы хотелось, чтобы ты тоже присутствовал при этом. Далее господин Ван Акен собирается окунуться в океан знаний, что плещется в стенах библиотеки. И я прошу, нет, я настаиваю, чтобы его чичероне[5] был ты. Ибо никто лучше тебя не знает всех ее закоулков. Кроме, думаю, духов, что живут в ее стенах…
– Повинуюсь, учитель. – Хасан с благодарностью поклонился. – Думаю, даже духи знают библиотеку хуже меня…
– Должно быть, это так… Мы уединимся в беседке над тисовой аллеей. Не задерживайся, друг мой.
И Георгий поспешил присоединиться к художнику, который уже нетерпеливо мерил шагами крыльцо школы. Торопливо допив молоко, Хасан побежал за удалявшимися наставниками.
Читать бесплатно другие книги:
