Соль любви Кисельгоф Ирина
Люблю молчать вместе с Герой. Можно не проронить ни слова и сказать самое нужное. А самое главное, я поняла – я тоскую по дому. У меня все хорошо, но мне тоскливо. Разве так бывает?
– Гера, у тебя бывало так, что ты счастлив, а тебе грустно?
– Бывало.
– Расскажи. Мне нужно.
– Я раньше ходил под парусом. Каждое лето…
– Не может быть, – удивилась я. – Ты ни разу словом не обмолвился.
– Это было давно.
Я подперла подбородок кулаками. Мне нравится слушать Геру, он умеет рассказывать так, что я вижу все, как оно случилось. Он говорит, я смотрю на его лицо. В его синих глазах море, значит, он уже тогда забрал его с собой. Стащил потихоньку. Или с ним поделились честно.
– А дальше?
– Ты меня не слушаешь.
– Неправда! Ну давай. Мне интересно!
– …Накатила еще волна, и меня накрыло. Тащит спиной по гальке, хочу вздохнуть, не могу – во рту вода. Так на спине и отполз выше. Лежу по пояс в ледяной воде, сил нет даже говорить. Холод промозглый, а я улыбаюсь. Слово тогда дал сам себе – больше в море не ходить.
– И что? – не поверила я.
– Каждый год под парусом, пока институт закончили. Балтика, Каспий, Азов, Белое, – Гера улыбнулся. – Вот так.
– У меня не так. Я не это имела в виду. А где они сейчас? Твои друзья?
– Мы вместе работаем. Ты их видела, когда на юг ездили.
– А, – я засмеялась. – Веселые, толстые дядьки…
– Это было самое счастливое время, – невпопад произнес Гера. – Если бы я знал об этом раньше…
Он замолчал, я погладила его по руке. Я его поняла.
– Знаешь, я запомнила из фильма «Зеркало» странную фразу: были ли вы счастливы, но не так, как вы это понимаете? Ты это имел в виду?
– Почти, – улыбнулся Гера. – Только я такого в фильме не помню. Может, она звучала не так?
– Так! – закричала я. – Проверим?!
– Давай, – засмеялся Гера.
Мы смотрели «Зеркало», я плыла в мутной воде. Сверху, над толщей воды тусклый свет, снизу стволы деревьев, затопленная церковь без креста, разрушенные дома, битые кирпичи, черные провалы дверей и окон. Надо мной дно лодки, и я знаю, на нее глядеть нельзя, и все же смотрю. И вдруг понимаю, почему мне тоскливо. Не стоит возвращаться туда, где тебя уже нет. Я украдкой взглянула на Геру. Или все же стоит?
– Мне кажется, люди не всегда осознают, что их жизнь сложилась удачно, – внезапно сказал Гера. – Примеряют счастье к себе, а не к другим.
– Наверное, – я потянулась к сумке. – Я пойду. Совсем стемнело. Скоро Илья приедет домой.
Я одевалась в прихожей, когда зазвонил мой телефон.
– Ты где? – спросила трубка голосом Ильи.
– У себя.
– Я так и думал. Жди, я заеду.
– Не надо. Сама доберусь.
– Уже подъезжаю.
Илья молчал, я глядела из окна машины на город. Ночной город очень красив, особенно зимой. Синий снег искрит электричеством, за чугунными оградами набережных по черной воде бегут зябкие розовые, желтые и голубые дорожки огней. Похоже на корабли в порту… Море совсем близко, а я давно у него не была. В выходные мы с Герой часто ездили смотреть на него. Зимнее море похоже на одинокого человека, которому никто не нужен. Может, поэтому к зимним людям не тянет?
– Илья, – вдруг спросила я, – ты был бы рад, если бы близкий тебе человек стал счастливым, но вопреки твоему пониманию счастья?
– Нет.
– И я нет, – я осеклась. А как же Гера?
Ночью мне привиделся сон. В нем я была осенью и стригла протянутые ко мне красные ладони кленов. Их сплошь усыпала роса, как чьи-то слезы. Я проснулась во сне, не просыпаясь. Оттого что увидела то, что видеть нельзя. Я сама отстригла острыми ножницами желтые носы белых весенних цветов. Они больше не пахли.
Я вдруг полюбила зиму, она стала теплой, как одеяло. Полюбить зиму оказалось совсем просто. Не надо ложиться поверх ее одеяла. Надо в него завернуться, и оно согреет. Вот и все. У зимы синее небо, яркое солнце и нарядное платье из пушистой, снеговой стекловаты. Зима носит вечернее платье даже днем, оно сверкает на солнце пайетками и стразами и таинственно синеет в тени. Надевая платье на себя, она надевает его и на город. Зима нахлобучивает на дома толстые ватные шапки, закутывает деревья в пуховые оренбургские шали и раскатывает снежные перины, как рулоны газонной травы. Люди в городе мерзнут, а деревья нет. Получается, зима любит людей меньше, чем деревья. Наверное, поэтому я раньше сама ее не любила. Болела и мерзла. Или из-за теней снега на мертвом бабушкином лице. Не знаю.
Я стала привыкать к новому месту, выдумываю себе занятия по душе. Сегодня я замесила тесто для пуговиц – мука, два пакета корицы, клей ПВА. Формочками наделала рыб, звезд, сердец и цветов. Запекла их в духовке, полюбовалась и не решила, что с ними делать.
– Это что такое? – из кухни вышел Илья. – Я чуть зуб не сломал!
На его ладони лежала коричная звезда с двумя дырками посередине, сквозь них глядела розовым кожа. Она пахла божественно – корицей.
– Это коричные пуговицы, – объяснила я. – Для бус.
– Чудачка! – засмеялся он, а потом вздохнул. – Иди ко мне.
Я сама обняла его, вздохнула, а потом рассмеялась. Мы пахли корицей. Оба.
– Поедем завтра за город, – предложил Илья. – Пошатаемся по лесу.
– Давай, – легко согласилась я. – И по сугробам тоже.
В детстве мне нравилось шататься по сугробам. Я загребала ногами снег, делая в них каньоны из человеческих следов, чтобы меня можно было легко найти, если кто-нибудь будет искать. Но меня не искали. И я бросила это дело.
– Хочу познакомить тебя с моими друзьями. Они тебе понравятся.
– Они мне не понравятся, – у меня почему-то заныло под ложечкой.
– Почему?
– Потому что я люблю быть одна.
– Ты же со мной.
– Это другое дело.
– Но мы не можем безвылазно сидеть дома. Я люблю тусню. Я так привык. Понимаешь?
– Понимаю. А вдвоем за городом тусоваться нельзя?
– У тебя друзья есть?
– Есть, – сказала я, имея в виду Геру.
Больше у меня настоящих друзей не было. В институте не в счет. Я привыкла быть одна, не любила тусню с чужими, незнакомыми людьми. Не ходила в ночные клубы, кафе. Я общалась только с одногруппниками. И то постольку-поскольку. За это девицы меня называли ходячей смертной скукой, занудой, несмеяной. В насмешку. Хотя я смеялась не меньше других. А парни подкатывались и откатывались, как волна. Наверное, им это не слишком нравилось. Но меня никто не доставал, и слава богу.
– Скучать по друзьям нормально, – объяснил Илья. – Я по своим скучаю. Или тебе этого не понять?
Не понять. Речь шла о его друзьях, а не о моих. Я не умела вписываться в чужие компании, не умела становиться своей в доску, не умела поддерживать разговор. Я долго привыкала к людям. Зачем мне его друзья? Мне с ними будет некомфортно. Я это знала. Они такие же, как Илья. Из другой жизни. Я была бы среди них белой вороной.
– Ты что, боишься? – спросил Илья.
Я промолчала.
– Но это же глупо! – он рассмеялся. – Я думал, ты уже выросла из коротких штанишек. Я буду с тобой. Тебя никто не покусает. Обещаю.
– Со мной? Но ты же так не привык! – я сощурила глаза. – Как ты можешь обещать именно это?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты сейчас со мной, а через секунду сам по себе! К чему бессмысленные обещания?
– Не понял!
– Взбитые сливки! Забыл? – вскипела я.
Не знаю, почему я так разозлилась. Может, мне хотелось провести выходные вдвоем с Ильей. Без тягомотины и принюхивания к новым людям. Я тоже желала отдыхать, как привыкла. Или дело было совсем в другом. В темном коридоре моего подсознания.
– Вот оно что! Ты у нас, оказывается, злая и память у тебя хорошая!
– Давай я приглашу тебя в гости и выпну через пять минут. Склероз как рукой снимет!
На его щеках заходили желваки, цементируя черным битумом ямочки у губ. Напротив меня стоял стрелок с полным колчаном темных стрел, тяжелых, как камни для пращи. Их было под завязку.
Он не стал в меня стрелять, просто развернулся и вышел. А я сразу пожалела о своих словах. Ведь Илья хотел только отдохнуть – и все. Но мне всегда нужно поставить точку, я не забыла о взбитых сливках. Получалось, я злая и память у меня хорошая. Только я мало с кем ссорилась, у меня немного друзей. Точнее, один.
Илья курил на кухне в открытое окно. Поставив локти на заснеженный подоконник. Головой в городской тусне автомобильных пробок и мерзлых машин.
– Ты же не куришь, – у меня против воли задрожали губы.
Он молчал, глядя из полутемной кухни на темную улицу. На электрические елочные гирлянды механической жизни. Я не уходила, я чего-то ждала.
– Я не люблю шумные компании, – наконец сказала я, и мой голос сорвался на шепот.
– Ты мне надоела, – спокойно сказал он, не поворачивая головы.
– Из-за взбитых сливок?
– Из-за всего, – он взглянул на меня.
Короткий косой взгляд порезал меня бритвой. По глазам. Я тронула их руками. На пальцах краснели алые бисерины крови. А я думала, что к такому взгляду я уже привыкла.
Илья снова повернулся к окну, из его пальцев вылетел горящий окурок. Выстрелил в черное небо оранжевой пулей.
Я надела на домашнюю одежду куртку, взяла сумку и вышла. Я долго не могла поймать машину и думала, что это добрый знак. Илья придет, примчится за мной и заберет к себе. На мне были тапочки на босу ногу, и ноги стали ледянее льда. Но за мной никто так и не пришел. Я не помню, чтобы за мной кто-нибудь приходил просто так. И я не помню, чтобы меня кто-нибудь искал. Я оказалась невидимкой, но поняла это только сейчас.
Я села в остановившуюся машину и поехала домой.
«Вещи заберу завтра», – решила я.
Я ехала по ночному городу, глядя ему глаза в глаза. В витрины, огни светофоров, уличные фонари, прямоугольники электрического, домашнего света. Мне было холодно от его света до тряской, знобкой дрожи.
– Он не любит меня, – сказала я Гере. – Смешно, да?
– Не очень, – ответил он.
– Другая жизнь будет в другой жизни. Если повезет.
Я бросила сумку на пол и легла на кровать поверх одеяла. Я человек, и должна мерзнуть как люди. Зачем мне зимнее одеяло?
Мне в глаз попала звезда. Одна-единственная на всем черном небе. Может, там сидел бог.
– Когда это кончится? – спросила я.
– Никогда, – сказал бог.
Я опять заболела. Я всегда болею зимой. И в прямом, и в переносном смысле. Только в этот раз я болела так, как тогда в детстве, пневмонией. У меня была лихорадка, а на груди вместо горячей ваты лежало холодное зимнее одеяло. Оказывается, зимнее одеяло совсем не греет. Нисколько. Меня трясло от озноба целыми днями. И еще я боялась остаться одной. Совсем одной.
– Не уходи! – молила я Геру и цеплялась за него холодными руками.
– Не уйду, – говорил он.
Я закрывала глаза и проваливалась в холодную, снежную вату, а потом снова и снова спрашивала:
– Не уйдешь?
– Нет, – отвечал он.
– Не уйдешь?
– Нет.
Мне не было покоя ни днем, ни ночью. Я боялась остаться одна в огромном, хмуром пространстве. Без единой живой души. Страшно. Так страшно, как никогда. Просто я помнила, бог обещал мне, что это не кончится. Я ему поверила сразу же. Разве можно ему не верить?
Я проснулась в залитой солнцем комнате. В разреженном, легком воздухе огромного светлого пространства. И сбросила одеяло, так было жарко. Рядом со мной сидел Гера и спал. Я ткнула его пальцем в коленку. Он разомкнул ресницы и вытаращил на меня отражение моих глаз.
– Жарко, – прогундела я сопливым носом.
– Африка, – согласился он.
Я прыснула со смеху. Он тоже. Мы смеялись зеркальным смехом. В другой жизни.
– Ты все время был со мной?
– Я взял отпуск по уходу за больным ребенком.
Мы опять засмеялись. Я погладила его коленку.
– Спасибо, – прогундела я сопливым носом.
– Не за что, – зеркально прогундел он.
Я закопалась в одеяло и посмотрела на Геру через узкую щель. У него не было ни единого седого волоса. Как такая чушь могла прийти мне в голову?
– Я могла бы выйти за тебя замуж и нарожать тебе кучу детей, – сказала я из одеяльной норы.
– Ты же любишь Илью, – отрезал Гера. Он перестал улыбаться.
– Нет, – возразила я. – Мне просто было интересно, чем живут шары-инопланетяне. Я забыла конец романа. Не помню, чем кончилось. Что этим шарам было надо? Короче, фильм надо смотреть до конца.
– Даже если люди любят друг друга, они тоже ссорятся, – сказал Гера без улыбки. – Чаще, чем ты думаешь.
– Не тот случай, – не согласилась я. – Мы не любим друг друга. Зачем париться?
– Он принес твои вещи.
– Ба! Спасибо добрым самаритянам. Пришел и ушел, дабы не заразиться, как мать?
Гера промолчал, значит, так все и было. Зачем приносить вещи, если хочешь жить вместе? Вот и весь сказ. В смысле, сказке конец.
– Не переживай.
– Я и не переживаю. Точнее, переживаю, но не в том смысле. Противно, когда на тебя плюют.
– Жизнь полосатая.
– У меня в жизни одна светлая полоса, – улыбнулась я. – Это ты.
– Я не полоса, – улыбнулся Гера.
– Ты огромное, светлое пространство, – объяснила я. – С сердцем вместо солнца. Потому в нем всегда тепло.
Ночью я вытащила из-под подушки чужое сердце и посмотрела на свет. Оно было синим с лунной трещиной посередине и холодным как лед. Я засунула стеклянное сердце в ящик с материальными точками отсчета. Там ему самое место. И назвала его приметой нелюбви. Той самой, которую считают холодно и бесстрастно. С того времени материальные точки отсчета я стала называть так.
Глава 10
Город стыл от холода под хрустальным, сводчатым куполом неба, в самом его центре били солнечные часы. Их звука не было слышно, потому я ориентировалась по маятнику зимнего солнца. Можно, конечно, посмотреть на часы в телефоне, но разгадывать ребус солнечного времени казалось интереснее.
Я забредала в сугробы, загребая ногами снег. По детской привычке. За мной каньонами тянулись глубокие человеческие следы. Мне не хотелось приходить домой заранее, пока не вернулся Гера. Я не знала, что делать в своем доме. Сначала я приходила с занятий, ложилась на кровать поверх одеяла и смотрела в потолок, скрестив на груди руки. Зимой рано темнеет, потому я покрывалась серой пылью. Серой, невзрачной пылью. Ее трудно заметить сразу. Она маскируется под сумерки. Возвращался Гера, зажигал свет, и пыль развеивалась как дым. Я забывала о ней сразу же.
Зачем покрываться серой пылью, если можно этого избежать? Вот я и бродила по снежным сугробам.
– Катя! Катя!
Я услышала за собой чужой голос. Ко мне бежал незнакомый парень. Он остановился в нескольких шагах от меня, а я его уже узнала, хотя его загар побледнел под зимним солнцем. Я наклонила голову и улыбнулась. Его лицо заливала кровь, делая кожу похожей на чай каркаде, заваренный с корицей.
– Я Катя, – коварно сказала я. – А ты кто?
– Не узнала, – потерянно отозвался он.
Он стоял в сугробе по колено в снегу и не знал, куда девать руки. Они дрожали так же, как в то, почти забытое время.
– Узнала! – рассмеялась я.
Он стоял и молчал. Проглотил язык, совсем как я. В ту, нашу первую, настоящую встречу.
– Шляешься по сугробам? – спросила я.
– Да, – он глянул на свои ноги по колено в снегу. – Как ты.
– Нет. Не так. Я оставляю каньоны, а ты овальные дыры. К твоей стоянке труднее добраться.
– Ты стала еще красивей, – ответил он.
– Это зима, – объяснила я. – Давай я научу тебя делать каньоны.
Он рассмеялся. И мы пошли с Корицей выписывать человеческие узоры на холодной стекловате. Нелегкое это дело, выписывать узоры на снегу. Самое трудное ломать верхнюю корочку на сугробе, если она заледеневает защитной броней. Мы нахохотались и вспотели, будто перепахали весь земной шар. И свалились на сугробы без сил. Корица смотрел на меня, я на него.
– У меня нет девушки, – внезапно сказал он. – Как мы расстались, так и не было. До тебя были, после тебя никого.
– Хочешь, я сниму заклятие? – рассмеялась я.
Он не улыбнулся в ответ.
– Почему ты меня бросила? Я что, вещь? – спросил он.
Он повторил мои слова точь-в-точь. Замкнул круг. Я этого не ждала. Все забывали меня, а, оказывается, я тоже забывала. Совсем. Я не вспомнила о Корице ни разу с тех пор, как мы расстались.
– Я тебя не бросила, – сказала я. – Просто ты попал в прямоугольник солнечного света. Я их терпеть не могу.
Он вглядывался в мои глаза, будто что-то искал. Разве я могла объяснить чужому человеку, какая я?
– У меня тоже никого нет. Не думай, будто ты особенный. Таких людей полно.
– Что мне делать? – спросил он.
– Пойдем ко мне чай пить. Греться. Я не так давно выздоровела от пневмонии.
– Пойдем.
Мы смотрели альбом с репродукциями картин Петрова-Водкина. Меня завораживал этот художник. Я его не любила, но думала о его картинах постоянно, особенно в последнее время. И часто пересматривала альбом.
– Люди на его портретах и он сам – живые. А на сюжетных картинах они как тряпичные куклы. Почему так? Как думаешь?
– Не знаю, – сказал Корица. – Может, оттого, что люди в нашем воображении не такие, как в жизни.
– А воображаемые люди совсем нереальны, – засмеялась я. – Странно, что нам пришла в голову одна и та же мысль.
– Ничего странного. Эта мысль всем приходит в голову. Время от времени.
– Где твой свитер, красный с черным?
– Дома.
– Тебе надо его носить. Он делает тебя заманчивей, – коварно сказала я.
Лицо Корицы запылало кроной цветущего дерева каркаде. Он опустил глаза, но они успели сказать больше, чем ему хотелось бы. Я улыбнулась. Его глаза были цвета корицы в рамочке из ванильной глазури. Нет. Круглая, коричная шоколадка во взбитых сливках, вкуса орхидейной ванили. Неужели он меня все еще любит? Надо проверить.
– Отработки за хлеб с маслом. Целуй, – я подставила щеку.
– Ты надо мной изгаляешься? – тихо спросил он.
Корица смотрел исподлобья, как Гера.
– Нет.
Он встал и пошел к двери. Я побежала за ним и встала у двери, раскинув руки. Он надел сапоги и поднял на меня глаза. И я вдруг поняла – я дверной спаситель. Из чужой жизни шаров-инопланетян.
– Не уходи, – попросила я. – Я просто стала злая. Одна из улыбочных солнечных брызг попала мне в глаз. Как осколок зеркала Снежной королевы.
Дверь открылась, и я упала на Корицу. Короче, так нас Гера и застал. В комедии положений.
– Здравствуйте, – сказал Корица, обнимая меня.
– Давно не виделись, – ответил Гера.
Господа отужинали и поговорили о жизни. Я выпроводила Корицу и уселась за Герин стол, подперев подбородок кулаками.
– Я сегодня обидела Корицу. Короче, я над ним изгалялась.
– Кстати, он тебе подходит, – сказал Гера, глядя на свой любимый вселенский бублик, который развернулся к нам дыркой, стремящейся к нулю. Это было неплохо. Конец прошлого и начало будущего. Или наоборот. В этом трехмерном времени запутался бы сам господь бог. Я тем более.
– По бубличной теории мое отражение должно быть девочкой. Я так думаю, – сказала я и пошла спать.
Мы с Корицей шатались по городу. По старинке. Старые кварталы особенные из-за примет времени. Каждый дом не похож на другой, как человек не похож на другого человека. Дома даже одеваются как люди. Один весь в финтифлюшках, другой в деловом костюме, третий пугает каменными химерами и пыльными цветными стеклами, четвертый шагает с костылями, выстроганными из атлантов или кариатид. Наверное, разные костыли зависят от пола домов. Я так думаю. Есть даже дома-фрики. Посмотришь, ухохочешься. Хотя парадный, старый город чем-то похож на новые кварталы. Все четко вымерено и выстроено по линеечке. Сразу видно, в парадном, старом городе раньше жили правильные люди, теперь они переехали в новые кварталы.
Нам на глаза попался старик, одетый как хиппи. Он продавал самодельные детские игрушки, держа их в руках как букеты. Я увидела сердце из легкой бумаги, прибитое к палочке гвоздиками. Рядом – такая же бабочка. Я взяла их в руки, они трепетали и бились, будто живые.
– Любовь – страшная штука, – сказал Корица. – Пришпилят твое сердце, как бабочку гвоздиком. И все.
– Думаешь, страшнее смерти? – Я рассматривала расписную бабочку.
– Намного.
Я оглянулась на Корицу и рассмеялась.
– А ты взгляни на это с другой точки зрения. Жизнь намного страшнее смерти, если тебя не любят.
Он обнял меня, запустил пальцы в мои волосы и заглянул в глаза. Я улыбнулась в ответ.
– Только больше так не делай.
– Как? – спросила я.
– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Если ты еще раз так сделаешь, у нас никогда ничего не будет.
– Хорошо, не сделаю.
– А если ты все же так сделаешь, я буду знать: ты хочешь, чтобы у нас ничего не было.
– Я хочу, чтобы ты был всегда, – легко сказала я.
Мы дошли до главной площади. Там выстроились в ряд экипажи, запряженные лошадьми. Как в старину. В морозном воздухе лошади дышали фонтаном живого пара. Целым брандспойтом. А люди почему-то тонкими струйками.
– Покатаемся, – предложил Корица.
– Давай! – обрадовалась я.
Я никогда не каталась на лошадях. Мне всегда хотелось прыгнуть в прошлое. Оказывается, это легко. Надо только прийти на главную площадь. Мы подошли к одному из экипажей. Я сняла варежку и погладила гнедую шею. Конь повернул ко мне голову, в его глазах стояли слезы. Они не капали, просто заволокли карий глаз.
– Ты чего? – спросила я.
И увидела под сбруей рану. Огромную, натертую ремнями. До мяса. Она была у него давно. Это легко понять даже немедику.
– Это что такое? – возмутилась я.
– Мы его лечим, – скучно ответил человек с рыбьими глазами. – Каждый день.
– Ему больничный нужен!
Читать бесплатно другие книги:
