Соль любви Кисельгоф Ирина

Глава 12

Я невзлюбила психические болезни. Может, потому, что мы пришли на цикл психиатрии в самый мрачный зимний день – снеговые тучи нависли над городом, и ни единого лучика солнца. А может, потому, что все отделения в психиатрической больнице захлопываются на замки. Не зайти, не выйти. Ни больным, ни посетителям. Люди с больной душой остались в бессрочном заключении. Без права на помилование. Больная душа должна находиться в клетке, чтобы здоровой душе было спокойно. Так лучше для всех.

Мы смеялись, пока переодевались, вошли в мужское отделение, и оно подавило нас вмиг. В отделении было так же мрачно, как и снаружи. Там, где воля вольная. Даже ни одной зажженной лампы. Сумеречное отделение для сумеречного сознания. В длинном, темном коридоре скользили тени больных душ. Туда и сюда. Безостановочно. Будто искали покой и не могли найти.

– А! Акушеры-гинекологи пришли!

На меня смотрел один из больных. Угрюмо, из-под бровей. Он схватил меня за руку. За палец.

– Че камень такой? Где его половина?

Это кольцо мне подарили на день рождения одногруппники. Ювелирное украшение из художественного салона. Красно-коричневый кабошон с серебряной гусеницей, заместившей его половину с одной стороны. Усики гусеницы наползали на камень, за ними ползла серебряная гусеница.

– Где половина? – глаза больного сузились до темных щелей, совсем черных в сумраке коридора.

Я, закаменев, смотрела в его черные щели. Больная душа это страшно, особенно для здоровых. Для любых.

– Ну-ка! – нас раздвинул наш преподаватель. – Ступайте в палату. Там его половина.

Больной развернулся и пошел. Послушно. В отделении не было ни одного белого халата, кроме нас. А он покорно ушел, так и не узнав, где половина. Его болезнь ссутулила его душу. Наверное, уже давно.

– Не надо их бояться. Они это чувствуют, – сказал преподаватель. – А кольцо сними. Кто его только выдумал?

– Художник, – пояснила Рыбакова. – То есть художник-ювелир.

– Пусть приходит к нам в отделение! – рассмеялся преподаватель. – Идемте дальше. Знакомиться.

Наш преподаватель, Эдуард Алексеевич, был маленьким, щуплым человечком. Но его слушались больные, и он веселился, несмотря на мрачную погоду своего ремесла.

Я сняла кольцо, положила в карман халата и пошла знакомиться с мужским отделением дальше. Нас провожали взглядами сумрачные больные психиатрической больницы. Молча.

– Им скучно, – сказал Эдуард Алексеевич. – Вы для них бесплатное кино. Мужчины в целом агрессивнее женщин. Персонал в женском отделении отдыхает. Чаще, чем реже. К тому же влияет погода. Пушкин страдал циклотимией.

– Кто диагноз поставил? – заинтересовался Зиновьев.

– У Пушкина, молодой человек, сезонное вдохновение, – туманно пояснил Эдуард Алексеевич. – Пойдемте в мой кабинет.

– Судя по отзывам следующих поколений, ему бы радоваться, а не страдать, – не согласился Старосельцев.

– То поколения, а то Пушкин, молодой человек. Смотря с чьей стороны глядеть.

Кабинет Эдуарда Алексеевича захлопывался так же, как и двери отделений. Все двери в психбольнице открывали специальными отмычками. Они были только у персонала. Получалось, персонал добровольно запирал себя в казенной тюрьме, спасая свои души.

– Садитесь, Филимонов. Сейчас с вами молодые врачи побеседуют. – Эдуард Алексеевич обернулся к нам. – Соберите анамнез и попробуйте поставить диагноз.

Мы пытали расспросами Филимонова почти час. Он дружелюбно и адекватно отвечал на вопросы, а Эдуард Алексеевич тихо улыбался самому себе. Филимонов был интересный человек и при том абсолютно вменяем. Мы не нашли в его жизни ничего примечательного, чтобы похоронить в психбольнице.

– Он шурупит лучше нас, – прошептал Зиновьев. – Что он тут делает?

– Карательная психиатрия, – сделал глаза Старосельцев.

– Ну-с, коллеги? Каково ваше заключение?

Мы промолчали. Филимонов улыбнулся и ушел в сопровождении санитара. В этой больнице все улыбались сами себе.

– Инволюционная паранойя. Он убил жену из ревности, потом наложил на себя руки, – засмеялся Эдуард Алексеевич.

Эдуард Алексеевич мог смеяться вполне, ему это было не внове.

– Правильно сделал! – громко сказала Рыбакова.

Парни расхохотались, Рыбакова покраснела до корней волос и отвела взгляд в окно. Она любила Старосельцева еще с первого курса. Он ее тоже любил, но только на первом курсе. После любил других. То одну, то другую. Старосельцев в институте шел за бабника. Потому он тасовал девиц и свои искренние чувства к ним, как колоду карт, Зиновьев питался его объедками, как гриф.

– Что правильно? – спросил Эдуард Алексеевич. – Первое или второе? Или все вместе?

– Первое, – ответила Терентьева, подруга Рыбаковой.

– Второе! – хохотал Старосельцев.

Мне вдруг стало противно. Внутри колобродила какая-то муть. Мерзкая пакость. Неясное ощущение прошлого в настоящем. В клетке психиатрической больницы.

Я вышла на улицу и взглянула на небо. Хмурые снеговые тучи нависли над городом еще ниже, запеленав улицы в свой серый саван. Промозглый холод пробирал до самых костей.

Я медленно шла, волоча по земле сумку на длинном ремне. Мне было тревожно. Не пойму, от чего. Я развернулась, чтобы перейти улицу, и мой взгляд наткнулся на Корицу. Он шагал за мной, заложив руки в карманы, и смотрел так же, как больной, не знающий, где его половина. Я остановилась и стала ждать, хотя стоило бежать без оглядки. Ждать страшнее, чем убегать.

– Зачем тебе это было надо? – спросил он меня.

Он смотрел мне в лицо и ничего уже не искал. Я молчала, не зная, что ответить.

– Ты же была уже с этим. Поршанутым. Зачем тебе нужен был я?

– Прости.

– Мне ни тепло, ни холодно от твоего «прости».

Мы молчали и молчали. Целую вечность. Мне нечего было сказать. Я хотела уйти как можно быстрее. Как можно дальше. Мне до жути не хотелось оставаться с больным, не знающим, где его половина.

– Я тебя любил, а теперь хочу, чтобы тебя не было. Никогда! Слышишь!

Он требовал, чтобы меня никогда не было, словами моей бабушки. В тот день, когда я от нечего делать напомнила ей, что мой дядя убийца.

– Слышу, – беззвучно ответила я, но он не услышал.

Он развернулся и пошел назад. Покорно. Ссутулив свою больную душу.

Я посмотрела на хмурое небо.

– Отдай ему его половину, – попросила я как металлическая кукушка. Беззвучно.

Я выглянула в окно. В нем не видно золоченого шпиля, который указывал на облако, где сидел бог. Зато на синем небе были облака. Целая куча. Облака кружились вокруг солнца стаей нахохлившихся белой ватой голубей. На одном из них обязательно должен быть бог.

– Привет! – сказала я.

Бог потрепал мне волосы морозным утренним ветром. Значит, он меня простил.

– Спасибо! – крикнула я.

– Ты кому?

– Богу.

– Ты с ним на короткой ноге? – рассмеялся Илья.

– А кто на длинной? – удивилась я.

– Я думал, ты ведьма, а ты, оказывается, птица-ангелица. Окно закрой. Меня бог с кровати сдувает.

Я закопалась под одеяло. Илья распустил мою косу, ему так хотелось. И мы защекотали друг друга до ясельного возраста в пеленке из моих волос.

– Я теперь волосы не расчешу, – расстроилась я.

– Давай я.

Илья сидел за мной, расчесывая волосы, и дышал рыбой, выброшенной на берег. Он раздвигал прядь за прядью и жег мою голую кожу, касаясь ее губами. Лопатки, плечи, ребра, каждую косточку позвоночника от шеи до поясницы. Каждый сантиметр тела закольцовывался его губами все ниже и ниже. Вдоль каждой пряди волос. Пунктир из поцелуев и точки из толчков моего безумного сердца. Азбукой Морзе.

– Твои волосы выросли до самой попы.

Я не узнала его голос. Так звучит азбука Морзе. Слово, выдох. Слово, вдох. Язык любви, состоящий из точек и тире. Тарабарская грамота для посторонних.

Мы лежали друг на друге, сдвоенной буквой «Т», слившиеся в инь и ян. Глаза в глаза.

– Ты красивая, – сказал он. – Твои глаза – два синих озера. Без края и без дна.

– Знаю, – улыбнулась я.

– Откуда?

– Гера говорил.

Илья откинулся назад и встал с кровати.

– Ты куда?

– На работу.

Я услышала шум воды в душе и закопалась в одеяло. У меня самый лучший парень на всей земле. Любимый. Мой любимый!

– Любимый, – я произнесла сначала по слогам, а потом крикнула во весь голос. – Любимый!

Мне повезло. Так повезло, как никому не везет! Негаданно, нежданно. Такое возможно только в сказке: все плохо или хуже не бывает, и вдруг счастливый конец. Я посмотрела в окно из одеяльной норы. Прямо в синий купол неба. Туда, где сидел бог. И рассмеялась. Я была счастлива. Первый раз за всю свою жизнь переполнена толстыми младенцами с колчанами, набитыми острыми стрелами под завязку. Иглотерапия из стрел совсем не страшна. Она забирает крылышки у толстых младенцев и дает их столько, сколько захочешь. Я оторвала крылышки у младенцев без раздумий. Они приросли ко мне мгновенно и подняли в воздух как самолет. Лежа в кровати, я кружила по комнате сверхзвуковым истребителем, пока не вылетела к белым, хохлатым облакам. Туда, где сидел бог.

– Спасибо! – крикнула я богу и услышала, как хлопнула входная дверь.

Я решила сачкануть с занятий. Зачем тащиться на лекции? Практику я пропустила, это главное, остальное не в счет. У меня образовалась уйма времени, и я подумала о варениках. С картошкой и грибами, мясом и капустой, творогом и сыром. Геру надо было кормить. Я пошла к нему домой и вдруг поняла: я в первый раз назвала свой дом Гериным. Это был хороший знак. Самый лучший! Положительная нематериальная точка отсчета. Вдруг именно с нее начинается другая, лучшая жизнь? Я посмотрела на небо, и солнце мне подмигнуло. Неужели правда? У меня перед глазами все расплылось. Ни с того ни с сего. Я не привыкла быть счастливой. Оказывается, от счастья тоже плачут.

– Кто сидел на моем стуле? – с порога крикнул Гера. – Кто ел мою кашу?

– Кто не мыл руки? – закричала я. – Кто не ел кашу?

Гера вошел в кухню, вытирая руки. И улыбаясь от уха до уха отражением моих глаз.

– Как дела?

– Я самая счастливая! – засмеялась я и чмокнула его в щеку.

– Хорошо.

– Не хорошо, а отлично! – не согласилась я. – Вода почти кипит. Сейчас отправим вареники в предпоследний путь. Делай пока кружки из теста чашкой.

Гера ужинал, я лепила вареники. Быстро-быстро. Мне надо было бежать домой. Скоро вернется Илья, и мы… Я засмеялась ни с того ни с сего.

– Чему смеешься? – спросил Гера.

– Ничему, – я улыбнулась самой себе.

Прозвенел звонок в дверь, и я услышала голос Ильи. Он за мной заехал. Надо же, догадался, где я! А как иначе? Люди, настроенные на одну волну, легко находят друг друга. Точнее не бывает.

– Катя налепила вареников на месяц. – Я услышала из коридора голос Геры. – Может, поужинаем вместе?

– Спасибо. Ужинал.

Илья встал у проема кухонной двери, засунув руки в карманы.

– Привет! – я ему улыбнулась. Торопилась долепить вареник.

– Виделись, – ответил он. – Не помешал?

Он смотрел на меня из тени коридора.

– Ты что! Разве ты можешь помешать? – Я подбежала к нему и потянулась, чтобы поцеловать.

– Руки в муке. Куртка дорогая, – жестко обрубил он.

Я стояла перед ним, раскинув руки. Кажется, целую вечность. Он усмехнулся, залив темнотой ямочки на щеках. Я опустила голову и вытерла руки прямо о джинсы.

Что делать, когда тебе дают прямо под дых? Когда этого совсем не ждешь? Я отвернулась к окну. Туда, где чаще прячут слезы. Илья слез не любил, я это помнила лучше всего. Только не помнила, кого он любил. Я их просто не знала. Никого.

– Мой руки, поехали домой.

– Катя никуда не поедет, – тихо сказал Гера.

– Я не понял, кто из нас третий лишний, дядя? – цедя каждое слово сквозь зубы, спросил Илья. – Я?

Он круто развернулся, и я услышала, как хлопнула входная дверь. Я сорвалась с места и побежала по темному бабушкиному подъезду.

– Илья! Илья! – кричала я. – Не уходи. Пожалуйста! Илья!

Я знала, что не успею. Так уже случилось. В тот раз я побоялась выйти за пределы. Осталась в прошлом, в другой жизни. А уже тогда все могло быть хорошо. Я должна была искать его на улице, бежать до его дома, на край света. Иначе все кончится. Абсолютно все.

Я налетела на него в темном тамбуре. Его всего трясло.

– Ты надо мной издеваешься? – спросил он, его голос рвался. – Я тебе кто? Кто? Скажи!

Мое сердце взметнулось вверх и забило горло огромным комом.

– Я люблю тебя, – произнесла я неслышно.

Он молчал. Целую вечность. Миллиарды секунд вселенского времени. Мне стало страшно до жути. Я поняла, он уйдет и никогда не вернется. Все было кончено. Навсегда. А я не могла ничего сказать. В горле торчало мое проклятое сердце.

– Больная, – наконец сказал он. – Тебе лечиться надо.

У меня перед глазами снова все расплылось, и я отвернулась. Зачем я прятала слезы, если ему все равно?

– Ты меня достала, – устало произнес Илья и просто упал на меня.

Я зарыдала в голос. Как ненормальная.

– Выключай свою кукушку. Поехали домой.

Мы ехали к нему, я икала всю дорогу. От слез. Они текли не переставая. Я истратила целую коробку салфеток.

– Если тебе говорят комплименты, – сказал Илья, – не надо намекать, что это копия.

– Ты о чем? – икнула я.

Он захохотал и уронил голову на руль. Во время движения! На скользкой дороге!

Глава 13

Мы пришли в женское отделение психбольницы. В нем действительно было веселее. Диваны, кружевные белые салфетки. Шторы с цветочками на окнах. Все пациентки в веселой одежде, тоже с цветочками. И полно солнца в длинном светлом коридоре.

– Наталья Григорьевна, почитайте нам ваши стихи, – попросил Эдуард Алексеевич.

– Нет. Они грустные. О жизни, – не согласилась она.

У Натальи Григорьевны была необычная шляпка. Три веселых блина из бархата, красного, синего и желтого. И голубая газовая вуалетка. Вуалетка скрывала глаза. Темные, беспокойные, пристальные. Она всматривалась в лицо каждому из нас. По очереди. Она вгляделась в мои глаза, и мне стало страшно. Я подумала, что безумие может быть заразным. Есть разные пути заражения, визуальный – путь заражения сумасшествием.

– Тогда что-нибудь еще.

– Я станцую, – Наталья Григорьевна весело рассмеялась. – Солнце! Надо танцевать.

Она смеялась, я зачарованно смотрела в ее рот. У нее не оказалось ни одного зуба. Голубая газовая вуалетка, под ней раскрытый беззубый рот с тонкими, сморщенными губами.

Она танцевала «Умирающего лебедя» Сен-Санса. Это было смешно. Очень. Мы смеялись, прикрыв рты воротами свитеров. Я тоже смеялась. Мне было стыдно, но ничего поделать я не могла.

Наталья Григорьевна кружилась в абсолютной тишине, не обращая на нас никакого внимания. Внутри ее звучала своя музыка. Та, которая не о жизни. Солнечная.

Мы давились от смеха, Эдуард Алексеевич скучал.

– Она работала в оперном театре. Капельдинером, – сказал он. – Мечтала о балете. Теперь ее мечта сбылась.

– Так вот где место, в котором сбываются все мечты! – захохотал Зиновьев.

– Если представить это таким образом, молодой человек, то будет лучше, чтобы мечты не сбывались. Никогда.

Мы с Рыбаковой ехали в автобусе и хохотали, вспоминая мечту Натальи Григорьевны. А на меня глядел смуглый парень, копия Корицы. Темные глаза под бровями вразлет и румянец во всю щеку. Я ему улыбнулась, он покраснел. Сходство с Корицей усилилось. Я улыбнулась ему в последний раз и вышла на остановке в центре. Прямо перед зоомагазином. На него случайно наткнулся мой взгляд. Я вошла туда, не раздумывая, и застряла надолго. Взгляд было не оторвать от чужих маленьких детенышей. Они возились, играли, лазили друг по другу, разевали розовые рты, таращили на людей глаза, думая, что мы за чудо такое. И мне захотелось детей. Срочно! Вот что мне нужнее всего. Важнее всего! Я выбрала двух волнистых попугаев. Одного лимонного, другого яблочно-зеленого. Я их сразу так и назвала – Лимон и Яблоко. Кусок летающего тропического лета в зимнем, заснеженном городе. Сказочные, крылатые младенцы. Вот кем были Лимон и Яблоко.

– Илья, привет. Ты можешь выйти? Дело есть.

– Что случилось?

– Ничего. На одну минуту выйти можешь?

– На одну могу.

Я засмотрелась на здание, где работал Илья. Друза горного хрусталя, уносящаяся ввысь. Холодная, зеркальная. В ней отражались небо и облака, плавающие в рукотворном кристалле, как рыбки в аквариуме. Ни туда, ни сюда. Только в пределах аквариума. У неба и облаков была тяжелая жизнь в красивой, кристаллической клетке. Без свободы.

– В чем дело?

– Вот! – Я, улыбаясь, протянула клетку со сказочными крылатыми младенцами. – Живое, тропическое лето в отдельно взятом зимнем городе! Теперь оно будет жить у нас.

– Ты что? Спятила? Я перся смотреть на драных попугаев?!

– Ты же сказал, что на минуту можешь, – мой голос сбился до шепота.

– Попугаи – дело? Ради них я должен бросить работу? Я думал, что-то случилось! Для того чтобы тратить на дело одну минуту!

Человек в черном костюме взял меня за плечи и тряхнул:

– По тебе психушка плачет. Уже давно! Поняла?

И я потеряла сознание. Сразу. Сквозь толстую вату я слышала голос женщины. И еще меня трясло. Меня трясло руками человека, живущего внутри черного костюма.

– Может «Скорую» вызвать? – спросила женщина.

– Мне уже лучше, – прошептала я. – Спасибо.

– Вот. Попугаи ваши, – женщина протянула мне клетку. – Как бы не замерзли. Несите их быстрее домой.

Женщина ушла, я осталась наедине с человеком в черном костюме.

– Ты припадочная? – спросил он. – Что ты в обморок все время валишься?

– Припадочная, – ответила я механическим голосом. Как металлическая кукушка.

Я приехала домой и поставила клетку на своем столе. Подошла к окну и услышала капель. Сосульки таяли на солнце, сверкая, как алмазы, вынутые из кимберлитовых трубок. Тропическое лето расплавляло сосульки из моей комнаты в отдельно взятом зимнем городе.

Гера вернулся домой поздно, я ждала его.

– Гера, я припадочная? По мне плачет психушка?

Он обнял меня, его сердце колотилось как сумасшедшее. Я подняла на него глаза.

– Ты что молчишь? Это правда? Я душевнобольная?

– С ума сошла! – резко сказал он. – Как тебе в голову могло такое прийти?

– Я падаю в обморок. Уже три или четыре раза. Не помню.

– Давно?

Он испугался. Я почувствовала это по его голосу.

– С тех пор, как стала встречаться с черным шаром-инопланетянином.

– Не надо было тебя к нему пускать. Я виноват. Я это чувствовал.

– Что чувствовал?

Он обнял меня крепче и поцеловал макушку.

– Это не объяснить. Просто чувствуешь. И все.

Ночью мне привиделся сон. Я танцевала «Умирающего лебедя» Сен-Санса в веселом, солнечном женском отделении психиатрической больницы. И я поняла прямо во сне: психиатрическая больница – это то место, где все мечты умирают. Как лебеди.

Утром я осознала. Илья мне так и не позвонил. Я вышла в коридор проводить Геру на работу. Мне не хотелось, чтобы он уходил. Лучше бы он остался.

– Гера, помнишь Велучу?[6]

– Почему она тебе вспомнилась?

– Мы видим ее глазами Павича, а молва знала ее отпетой шлюхой.

– Может, я не прав, но мне кажется, Павич писал не о женщине, а о любви, сильной до самозабвения. Слепой и глухой. Павич назвал такую любовь Велучей. Если бы Велуча с нами не заговорила, мы бы так и не узнали, как величественна эта любовь.

Я увидела Велучу огромным, сильным дубом, вросшим могучей кроной в самую сердцевину неба. Под землей его зеркальное отражение дробило толщу земной коры, чтобы забрать весь жар земли и без остатка отдать его ветру. Но ветер и сам крушит камень, это знает каждый.

– Я не Велуча, – я помолчала. – Я жалкая.

– Ты не любовь, а человек, – улыбнулся Гера. – Такой же, как все. Правда, немного трусишка.

– Как все? – не поверила я.

– Люди мечтают о такой любви, – невпопад ответил Гера. – Везет единицам.

– Иди, – сказала я.