Риф, или Там, где разбивается счастье Уортон Эдит
— Уйти? Ты хочешь? Снова?
Судорожно билось сердце в груди. Что-то в ней лихорадочно и нехотя рвалось освободиться, но тепло его близкого присутствия пронизывало всю ее, как солнце, заливавшее природу. И тут она внезапно почувствовала, что жаждет полного счастья, не меньше.
— Снова? Но разве это не ты, в последний раз…
Она замолчала, трепеща в душе, как Психея, держащая лампу.[7] Но в вопрошающем свете ее молчания черты спутника изменились.
— В последний раз? Прошлой весной? Но это ты — из лучших побуждений, как объяснила мне, — развернула меня от самого твоего порога прошлой весной!
Ради того, чтобы удовлетворить ее сентиментальность, он явно готов был добродушно «болтать» о вопросе, который Время так убедительно разрешило; и понимание его готовности успокоило ее.
— Я написала, как только смогла, — возразила она. — Объяснила причину отсрочки и попросила тебя приехать. А ты так и не ответил на мое письмо.
— В тот момент невозможно было приехать. Мне нужно было вернуться на службу.
— И невозможно написать и сказать мне об этом?
— Твое письмо шло слишком долго. Я ждал неделю — десять дней. У меня были основания думать, когда оно пришло, что ты не слишком торопилась с ответом.
— Ты так подумал, когда прочитал его? В самом деле?
— Да.
Ее сердце готово было выпрыгнуть из груди.
— Тогда почему ты здесь сегодня?
Он с изумлением бросил на нее быстрый взгляд:
— Бог знает… если ты об этом.
— Вот видишь, я правильно говорила, что не понимала.
Он резко поднялся и встал лицом к ней, загораживая вид на реку и квадраты полей на противоположном отлогом берегу.
— Наверное, я это могу сказать и о себе.
— Нет-нет, ни у кого из нас не должно быть причин снова так говорить. — Она грустно посмотрела на него. — Конечно, ни тебе, ни мне не нужен светильник, чтобы показаться друг другу. Я хочу, чтобы ты видел меня такой, какая я есть, со всеми моими иррациональными колебаниями и сомнениями, как старыми, так и новыми.
Он сел обратно на скамью рядом с ней:
— Не беспокойся насчет старых. Они были оправданными — я согласен признать это. Понимаю, когда гувернантка так неожиданно уходит и ты остаешься с Эффи и с больной свекровью на руках, мой приезд совершенно некстати. Я даже понимал тогда, что трудно написать обо всем этом и объяснить. Но какое это имеет значение сейчас? Я хочу разрешить новые сомнения.
Сердце ее снова затрепетало. Она почувствовала, что счастье так близко, так несомненно, что, бросившись ему навстречу, можно погубить его, как ребенок душит любимую птичку, слишком сильно ее лаская. Но сама уверенность подстегивала ее. Сомнения терзали ее так долго, что теперь превратились в яркие безобидные игрушки, которые она могла подбрасывать и ловить без опаски.
— Ты не приехал и не ответил на мое письмо, и, прождав несколько месяцев, я написала другое.
— И я ответил на него; и вот я здесь.
— Да, — сказала она, смотря ему в глаза. — Но в последнем письме я повторила в точности то, что написала в первом — которое послала тебе в июне. Тогда я написала, что готова дать тебе ответ на то, что ты спрашивал в Лондоне; и, написав это, я тем самым дала тебе ответ.
— Моя дорогая! Дорогая! — пробормотал Дарроу.
— Ты проигнорировал это письмо. Все лето не давал о себе знать, и все, что я прошу сейчас, — это откровенно сказать почему.
— Могу только повторить то, что уже говорил. Я был обижен и несчастен и сомневался в тебе. Думаю, если бы я легче к этому отнесся, то был бы более уверен. Меня это настолько задело, что я боялся еще раз потерпеть неудачу. Потому что ты заставила меня почувствовать себя жалким неудачником. Так что я зажмурил глаза, стиснул зубы и отступился. Вот вся моя малодушная правда!
— Если это вся правда!.. — Она позволила ему обнять себя. — Это мучило меня, понимаешь. Я гадала, что означает твое молчание, пока не заставила тебя прервать его. Теперь я хочу знать, правильно ли я сделала.
— Что я могу сказать, чтобы ты поверила?
— Сначала дай мне все сказать тебе. — Она отстранилась, но рук не отняла. — Оуэн видел тебя в Париже, — начала она.
Она посмотрела на него, и он спокойно встретил ее взгляд. Солнце освещало его приятно загорелое лицо, серые глаза, белый открытый лоб. Она впервые заметила на его руке, которой он сжимал ее ладонь, серебряный перстень с печаткой.
— В Париже? Ах да… Значит, все-таки увидел.
— Он вернулся и рассказал мне. Я думала, у вас был мимолетный разговор в театре. Я спросила, говорил ли ты, что я отделалась от тебя, или, может, передал какое-нибудь сообщение для меня. Он такого не припомнил.
— В антракте — в парижском фойе? Дорогая!
— Нелепо с моей стороны! Но у нас с Оуэном всегда были необычные отношения, как у брата с сестрой. Думаю, он догадался о нас, когда увидел тебя со мной в Лондоне. Так что он поддразнивал меня и пробовал заинтриговать; и, когда увидел, что это ему удалось, сказал, что не успел толком поговорить с тобой, потому что ты спешил вернуться к даме, с которой был в театре.
Он продолжал держать ее за руки, но она не почувствовала, чтобы его рука задрожала, и предательский румянец не окрасил его загорелой щеки. Казалось, он честно роется в памяти:
— Да. И что еще он рассказал?
— О, не много, кроме того, что она была очень хорошенькая. Когда я попросила описать ее, он сказал, что ты скрыл ее в ложе бенуара и он толком ее не разглядел, но видел полу ее накидки, и ему стало ясно, что девушка хорошенькая. «Ясно», видишь ли… Кажется, он сказал, что накидка была розового цвета.
Дарроу расхохотался:
— Ну конечно… всегда непременно розовая! И отсюда пошли твои сомнения?
— Не сразу. Сначала я только смеялась. Но после, когда написала тебе и ты не ответил… Ну, ты понимаешь? — умоляюще сказала она.
Он с нежностью посмотрел на нее:
— Да, понимаю.
— Для наших отношений это не какой-то пустяк. Я хочу, чтобы между нами не оставалось ничего непроясненного. Если я думала, что в тот момент… когда ты ехал сюда, почти…
Он отпустил ее руку и встал.
— Да-да… понимаю.
— Действительно? — Она не отрывала от него взгляда. — Я не наивная девочка. Я знаю… конечно знаю… но есть вещи, которые женщина чувствует… когда знание ничего не меняет. Я хочу, чтобы ты объяснил мне это… не тот конкретный вечер. Я только одного хочу — чтобы ты понял все, что я чувствую. Я не знала, что это такое, пока не увидела тебя снова. И думать не думала, что буду говорить тебе такие вещи!
— А я не представлял, что еду сюда, чтобы услышать это от тебя! — Он шагнул ближе, поймал развевающийся конец ее шарфа и поднес к губам. — Но теперь я знаю, что ты чувствуешь… знаю, — сказал он с улыбкой.
— Знаешь?
— Что это не пустяк. Теперь ты можешь спрашивать меня о чем хочешь! Это все, о чем я хотел просить тебя.
Долгое мгновение они молча смотрели друг на друга. Она увидела, что радостные его глаза посерьезнели и потемнели от неистовой страсти. Он наклонился и поцеловал ее, и она сидела, словно сложила крылья.
XII
Естественным образом их разговор по дороге обратно к дому перешел на тему будущего.
Анна не стремилась определиться в этом смысле. Она была исключительно чутка к неуловимым признакам счастья, и, пока шагала рядом с Дарроу, ее воображение ткало светящуюся паутину чувства, что связывало ее и пейзаж. Душевный подъем всякий раз заново открывал ей красоту мира вокруг, а с этим и чувство, что такие моменты должны длиться дольше и оставлять след в душе, как невозобновимое чудо. Она понимала нетерпеливое желание Дарроу увидеть воплощение их планов. Понимала, что так и должно быть, иного она не представляла; но достичь точки, где она сможет сосредоточиться на его призыве определиться с датами и решениями, было все равно что пытаться пробиться сквозь серебряные дебри апрельского леса.
Дарроу желал использовать свои дипломатические возможности для изучения определенных экономических и социальных проблем, надеясь рано или поздно осветить эту тему в печати; с каковой целью он попросил о назначении в Южную Америку — и получил его. Анна была готова последовать за ним, куда бы его ни послали, и не возражала против того, чтобы новые виды, как и новые мысли, отрезали ее от прошлого. Необходимо было, и без недомолвок, обсудить, что делать с Эффи и ее учебой; и, соответственно поразмыслив, она не увидела причины, почему, при самой серьезной озабоченности этой проблемой, нельзя примирить ту с требованиями карьеры Дарроу. Было очевидно, что Эффи можно оставить на мадам де Шантель, пока пара не устроит свою жизнь; и затем, коль скоро служебные обязанности будущего отчима требуют от него пребывания в дальних краях, Эффи будет делить свои годы между Живром и антиподами.
Что до Оуэна, который двумя годами ранее стал совершеннолетним и скоро должен был достичь возраста, установленного законом для вступления в отцовское наследство, то с этой даты опекунство мачехи превращалось в дружескую заботу о его благосостоянии. Это сулило немедленную реализацию желаний Дарроу, и не было причины, по которой он не мог бы жениться в те шесть недель, что оставались до его отъезда.
Они вышли из леса на открытый простор сада. Полуденное солнце золотило бронзовые бока тисов. Хризантемы, яблоки «рассет» на ветвях, шафранные и оранжевые, сияли, как цветы зачарованного леса, полосы красной бегонии, от багряной до бордовой, бежали, как бездымное низкое пламя, а над этим раскинувшимся ковром созвучно тянулась длинная стена дома, строгость линий которого смягчалась светящейся дымкой.
Дарроу стоял замерев, и Анна чувствовала, что его взгляд переходит от нее к окружающей их картине и возвращается к ее лицу.
— Ты уверена, что готова оставить Живр? Вы же просто созданы друг для друга!
— Ах, Живр… — Она внезапно замолчала, не договорив, с ощущением, будто слишком беспечный тон отдает в распоряжение Дарроу все ее прошлое; инстинктивно идя на попятную, она добавила: — Когда Оуэн женится, мне все равно придется оставить Живр.
— Когда Оуэн женится? Ну, похоже, это будет еще не скоро! Я хочу услышать, что до того времени ты не пожалеешь.
Она колебалась. Почему он так упорно заставляет ее раскрыть перед ним ее бедное тоскливое прошлое? Смутное чувство верности прошлому, желание сберечь то, что больше не могло причинить ей боль, заставило ее ответить уклончиво:
— Возможно, не будет никакого «до того времени». Оуэн может жениться довольно скоро.
Она не собиралась касаться этого предмета, поскольку пасынок взял с нее слово временно хранить это в тайне, но, поскольку близость отъезда Дарроу требовала срочно определиться с их собственными планами, она, в конце концов, неизбежно должна хотя бы намекнуть Дарроу на это.
— Оуэн женится? Надо же, он всегда казался мне фавном во фланелевом костюме! Надеюсь, он нашел себе дриаду. Легко может статься, что хоть одна да осталась в этих синих с золотым лесах.
— Я пока не могу сказать тебе, где он нашел свою дриаду, но она из таких, во всяком случае она подойдет лесам Живра лучше, чем я. Только могут быть трудности…
— Что ж! В этом возрасте не всегда все улаживается само собой.
Она помолчала, раздумывая.
— Так или иначе, Оуэн полон решимости преодолеть их, и я обещала помогать ему в этом.
Она продолжала объяснять, что выбор ее пасынка по разным причинам вряд ли получит одобрение бабушки:
— Ее необходимо подготовить, и я обещала это сделать. Знаешь, я всегда поддерживала его, и сейчас он очень рассчитывает на меня.
Ей показалось, что в восклицании Дарроу слышна легкая нотка раздражения, и спросила себя, не подозревает ли он снова ее в поиске повода для отсрочки.
— Но когда будущее Оуэна устроится, ты точно не попросишь, ради того, что называешь поддержкой, чтобы я опять уехал без тебя? — Он на ходу привлек ее к себе. — Оуэн поймет, если ты понимаешь. Поскольку он сам в таком же положении, я сдамся на его милость. Он поймет, что у меня преимущество претендовать на тебя; он даже не захочет, чтобы ты смотрела на это иначе.
— Оуэн все понимает, этого я не боюсь. Но его будущее еще не определено. Он очень молод для женитьбы — слишком молод, так его бабушка наверняка подумает, — и его выбор невесты вряд ли убедит ее в обратном.
— Неужели он выбрал первую попавшуюся?
— О нет! Но это не то, что мадам де Шантель назовет хорошей партией; даже не то, что я называю мудрым решением.
— И все же ты поддерживаешь его?
— И все же поддерживаю. — Она помолчала. — Поймешь ли ты меня? Больше всего я хочу для него, а позже для Эффи, чтобы они чувствовали себя свободными совершать собственные ошибки, и никогда, если возможно, чужие, под давлением. Даже если женитьба Оуэна — ошибка и за нее придется расплачиваться, верю, это будет ему наукой и он лишь повзрослеет в результате. Конечно, я не в силах заставить мадам де Шантель понять это, но могу напомнить ей, что при его характере — его порывистости, его странных периодах слабости и апатии — она способна вынудить его совершить какую-нибудь более серьезную ошибку, если сейчас расстроит его женитьбу.
— И ты намерена сообщить ей эту новость, как только она вернется из Уши?
— Как только найду способ это сделать. Она знает девушку, и та нравится ей — на это вся наша надежда. И однако в итоге это обстоятельство может быть куда опасней, все усложнить для нас, когда она узнает правду, чем если бы Оуэн выбрал незнакомую девушку. Ничего больше сказать не могу, пока не поговорю с ней: я обещала Оуэну никому не рассказывать. Все, что я прошу у тебя, — это дать мне время, хотя бы несколько дней. Она была на удивление «мила», как сама выразилась бы, по отношению к тебе и тому факту, что я вскоре должна буду покинуть Живр; но это опять-таки может осложнить положение Оуэна. Во всяком случае, ты понимаешь, правда же, почему мне так важно его поддержать? Для меня ведь будет невыносимо знать, что хоть капля моего счастья украдена у него, — как будто это капля, должная составлять счастье других людей! — Она стиснула руку Дарроу. — Я хочу, чтобы наша жизнь была как дом, в котором светятся все окна, чтобы гирлянды фонарей свисали с крыши и труб!
Она закончила, охваченная внутренней дрожью. Объясняя Дарроу, взывая к нему, она все время говорила себе, что выбрала крайне неудачный момент для этого. На его месте она почувствовала бы, как он несомненно почувствовал, что ее тщательно выстроенные доводы лишь маскируют привычную нерешительность. Это был решающий час, когда она предпочла бы заявить о себе, сметая всякую помеху его желаниям; однако, лишь противостоя им, она могла показать силу характера, которую хотела, чтобы он ощутил в ней.
Но, говоря с ним, она постепенно заметила по его лицу, что он не реагирует на ее слова, что продолжает смотреть на нее рассеянным взглядом, как человек, не слушающий собеседника. С легкой болью она спросила себя, где бродят его мысли в такой момент, но тут радость захлестнула ее: она все поняла.
Необъяснимым образом она увидела, не поворачивая головы, что он погружен в ощущение ее близости, поглощен созерцанием подробностей ее лица и одежды; это открытие высвободило слова, которые рвались с ее губ. Она чувствовала, что говорит легко, убедительно, убежденно. А про себя думала: «Ему все равно, что именно я говорю, — достаточно самого факта, что я говорю, — даже если это будет глупость, я ему еще больше понравлюсь…» Она знала, что каждая интонация ее голоса, каждый ее жест, каждая особенность ее внешности — даже недостатки: слишком высокий лоб, мелковатые глаза, руки, хотя и тонкие, но не маленькие, не очень изящные пальцы, — знала, что эти «пороки» были многочисленными путями, которыми она действует на него, что она нравится ему несмотря на них, а возможно, благодаря им, что она привлекает его такая, какая есть, а не такая, какой ей хотелось бы быть, и впервые ее наполнило чувство уверенности и легкости, какое приносит счастливая любовь.
Они дошли до двора и зашагали под липами к дому. Дверь в холл была широко распахнута, и в окна, выходившие на террасу, косо било солнце, падая на черные и белые плиты пола, выцветшие мягкие кресла и дорожное пальто и кепку Дарроу, лежавшие среди плащей и накидок, наваленных на скамью у стены.
При виде этой одежды, лежавшей вперемешку с ее вещами, возникало чувство домашней близости. Словно счастье сошло с небес и приняло облик простых повседневных вещей. Кажется, наконец она обрела его.
Когда они вошли в холл, она сразу увидела записку, лежавшую на видном месте на столе.
— От Оуэна! Должно быть, помчался куда-то на машине.
Она почувствовала тайное удовольствие, тут же предположив, что они с Дарроу позавтракают наедине. Затем развернула записку и с удивлением прочла:
«Дорогая, после того, что ты сказала вчера, я не могу ждать ни часа лишнего и уезжаю во Франкей, чтобы перехватить дижонский экспресс и вернуться вместе с ними. Не бойся: я ни слова не скажу, пока не будет неопасно. Верь мне… но я должен ехать».
Она медленно подняла глаза:
— Он уехал в Дижон, чтобы встретить там бабушку. Ох, надеюсь, я не совершила ошибку!
— Ты? Какое ты имеешь отношение к его поездке в Дижон?
Поколебавшись, она ответила:
— Позавчера я сказала ему, в первый раз, что собираюсь поддержать его, что бы ни случилось. И боюсь, он потерял голову, поведет себя опрометчиво и все испортит. Видишь ли, я не хотела ничего ему говорить до тех пор, пока у меня не будет времени подготовить мадам де Шантель.
Она почувствовала, что Дарроу смотрит на нее и видит ее насквозь; краска бросилась ей в лицо.
— Да, я сказала ему это, когда услышала, что ты приезжаешь. Хотела, чтобы он чувствовал то же, что и я… Слишком жестоко было заставлять его ждать!
Ее рука была в его руке, и на мгновение он положил другую руку ей на плечо.
— Да, было бы слишком жестоко заставлять его ждать.
Они бок о бок направились к лестнице. Сквозь дымку блаженства, окутывавшую ее, история Оуэна казалась ей странно незначительной и далекой. Ничто не имело большого значения, кроме этого потока света в ее венах. Она поставила ногу на нижнюю ступеньку со словами: «Уже почти время ланча — мне нужно снять шляпку…» — и стала подниматься, а Дарроу остался стоять внизу в холле и смотрел на нее. Но, удаляясь, она не становилась дальше от него: его мысли следовали за ней и касались ее, как любящие руки.
Войдя в спальню, она закрыла дверь и застыла, оглядываясь вокруг, как бы охваченная мечтательным изумлением. Чувства, испытываемые ею, были ей внове: богаче, глубже, полнее. Впервые ее с головой захлестнул поток ранее неведомых ощущений.
Она сняла шляпку и подошла к туалетному столику поправить прическу. Шляпка примяла темные пряди впереди, лицо было бледней обычного, с тенями вокруг глаз. Мелькнуло сожаление о пустых последних годах. «Если я сейчас так выгляжу, — сказала она себе, — то что он подумает, когда заболею или заботы одолеют?» Она принялась взбивать руками волосы, радуясь тому, какие они густые, потом бросила и сидела, опершись подбородком на сложенные ладони.
«Хочу, чтобы он видел меня такой, какая я есть», — подумала она.
И глубже глубинного зернышка тщеславия было ликующее чувство, что такой, какая она есть, с примятыми волосами, усталая и бледная, со слегка смятыми тяжелым жакетом тонкими рукавами платья, она нравится ему даже больше, она ему ближе, дороже, желанней, чем во всем роскошестве нарядов, которые могла бы надеть ради него. В свете этого открытия она по-новому вгляделась в свое лицо, как никогда раньше видя его недостатки, однако видя их как бы сквозь некое сияние, словно любовь была светящимся озером, в которое она окунулась с головой.
Сейчас она была рада, что призналась в своих сомнениях и ревности. Она предугадала, что влюбленному мужчине может польстить, когда женщина подобным образом невольно выдает себя, что бывают моменты, когда уважение его свободы привлекает его меньше, нежели неспособность к такому уважению: подобные моменты столь благоприятны, что самые ошибки и неблагоразумие женщины могут помочь ей утвердить свою власть над ним. Ощущение власти, которое она переживала, говоря с Дарроу, сейчас вернулось с удесятеренной силой. Она будто испытывала его самыми фантастическими требованиями, но и жаждала смирения, жаждала стать тенью и эхом его настроения. Хотела витать с ним в мире фантазии, но также идти бок о бок в мире факта. Хотела, чтобы он ощущал ее силу, но и любил за невинность и покорность. Она чувствовала себя рабыней, и богиней, и юной девочкой…
XIII
Позже вечером Дарроу уселся перед камином у себя в комнате и задумался.
Комната располагала к размышлениям. Лампа под красным абажуром, тени по углам, отблески пламени, пляшущие на старинных основательных платяных шкафах и комодах, создавали атмосферу интимности, которая усиливалась выцветшими портьерами и слегка облезлыми и потертыми коврами. Все в ней было гармонично-старым с искомым легким налетом ветхости, в котором, воображал Дарроу, чувствовался след Фрейзера Лита. Но Фрейзер Лит превратился в столь незначительный фактор во всей этой истории, что следы его присутствия не вызывали у молодого человека никаких чувств, кроме веселья, обращенного в прошлое.
День и вечер прошли прекрасно.
После момента озабоченности, вызванной отъездом пасынка, Анна предалась своему счастью с пылом, какого Дарроу не ожидал от нее. Днем они отправились кататься на машине: ехали среди неяркого ландшафта, где тут и там пылали багрянцем виноградники, с шумом мчали по деревенским улочкам мимо каменных домов, по пологим склонам над рекой или по петлявшим среди бледного золота леса узким дорогам, которые выводили к четко очерченным холмам. Сияло бледное, словно растворенное в воздухе, солнце, запах мокрых корней и прелой листвы мешался с едким дымом тлеющего подлеска. Однажды они остановились на углу стены, у развалившихся ворот, и прошли по разбитой дороге до старого заброшенного домика с причудливой резьбой и трубой, который стоял в тени старых деревьев, окруженный рвом с водой. Тропинка между деревьев привела их к храму любви на островке среди камышей и лопухов, где они, сев на скамью на конном дворе, смотрели, как на фоне заката голуби кружатся над их хижиной из узорного кирпича. Потом машина полетела дальше в опускающихся сумерках…
Вернувшись, они сели у камина в дубовой гостиной, и Дарроу обратил внимание на то, как изящно смотрится ее голова на фоне мрачных панелей, и задумался о неизменной теперь радости просто видеть, как движутся ее руки, приготавливая чай…
Они обедали поздно, сидя друг против друга за столом, украшенным цветами, при мягком свете свечей, и он испытывал невероятное удовольствие, снова видя ее в вечернем платье, застенчиво-гордую посадку ее головы в окружении темных волос, по-девичьи тонкую шею над легкой выпуклостью груди. Его воображение поражала ее сдержанная красота. Она напоминала изысканный портрет в неброских тонах или греческую вазу, единственным узором на которой была игра света.
После обеда они вышли на террасу, полюбоваться парком, тонущим в лунном свете и тумане. В тусклой белизне смутной массой темнели деревья. Ниже террасы разворачивался чертеж сада со статуями, в отдалении кутающимися в тень, как заговорщики. Еще дальше луга стелили серебристую кисею до реки, укрытой пуховиком тумана; и дрожали звезды над головой вместе с их отражением в тусклой воде.
Он закурил сигару, и они пошли по выложенной каменными плитами дорожке, медленно прогуливаясь в воздухе, полном истомы, пока он не обнял ее со словами: «Не стоит долго гулять, не то продрогнешь»; тогда они вернулись в комнату и придвинули кресла к огню.
Казалось, прошло лишь мгновение, и она сказала:
— Должно быть, уже двенадцатый час, — поднялась и с легкой улыбкой посмотрела на него.
Он спокойно сидел, впивая ее взгляд и думая: «Множество, множество вечеров впереди…» — пока она не подошла ближе, склонилась над ним и, положив руку ему на плечо, произнесла:
— Покойной ночи!
Он встал и обнял ее. Ответил:
— Покойной ночи, — крепко прижал к себе, и они обменялись долгим поцелуем чаяния и единения.
Воспоминание об этом еще светилось в нем, как догорающий огонь в камине, возле которого он сейчас сидел; но чувство ликования не заглушало определенной подспудной серьезности. Его счастье было в некотором роде точкой соединения множества разрозненных целей. Он неопределенно суммировал их, говоря себе: «Очень существенная разница, когда ты так любим женщиной…» Он немного устал от экспериментов с жизнью, хотел «держаться какой-то линии», доводить дела до конца, быть сосредоточенным и сконцентрированным и достигать результатов. Два или три года на ниве дипломатии, — и она рядом с ним! — а затем у них начнется настоящая жизнь: занятия науками, путешествия, писание книг — у него, а у нее — ну, хотя бы радость выхода из атмосферы мелких интересов на свежий воздух состязательной деятельности.
Какое-то время в нем постоянно присутствовала скрытая жажда перемены, и встреча с миссис Лит предыдущей весной подтолкнула его в определенном направлении. С такой подругой, помогающей фокусировать и умножать усилия, он чувствовал умеренную, но достаточную уверенность, что «что-то делает». И за этой уверенностью стояло невольное ощущение, что он так или иначе достоин своего шанса. В целом его жизнь складывалась совсем неплохо. При скромных возможностях и средних талантах он вырос до заметной личности, был знаком с двумя-тремя исключительными людьми, совершил немало интересных и несколько довольно трудных дел и в тридцать семь лет обнаружил в душе честолюбивое стремление заблаговременно обеспечить себе переход к здоровой и энергичной старости. Что до личной жизни, то она достигла нынешнего уровня, и если в ней время от времени случались провалы относительно идеала, то даже эти спады были кратки, преходящи, несущественны. В самом существенном он всегда оставался строго в границах, очерченных совестью.
От этого успокоительного обзора своей жизни он вернулся к размышлениям о блаженстве, венчающем ее. Мысли его вновь обратились к первой встрече с Анной Саммерс и одну за другой перебрали нити их слегка намеченного романа. Он с простительной гордостью задержался на том обстоятельстве, что судьба столь рано обещала ему привилегию обладать ею, казалось, это означало, что они действительно, в буквальном смысле избитого выражения, были созданы друг для друга.
Важнее всей этой убежденности было просто то, что он неизменно прекрасно себя чувствовал в ее присутствии. В конце концов, именно это доказывало, что она — женщина, предназначенная для него: он испытывал наслаждение, глядя на то, как она держит голову, как уложены ее волосы впереди и на затылке, как прямо смотрит на него, когда он говорит, как уверенны и свободны ее поступь и жесты. Он припомнил каждую черточку ее лица, тонкие жилки на висках, голубовато-коричневые тени на верхних веках и то, как отблеск двух звезд вспыхивал и гас в ее глазах, когда он привлек ее к себе…
Если у него еще оставалось какое-то сомнение относительно природы ее чувства к нему, то эти исчезающие звезды сняли его. Она была сдержанной, даже застенчивой, и человек поверхностный и экспансивный назвал бы ее холодной. Она была как картина, повешенная так, что ее можно рассмотреть только под определенным углом — углом, который не известен никому, кроме ее владельца. Эта мысль тешила его чувство собственника… Он сознавал, что улыбка на его губах выглядела бы глупой, увидь его кто-нибудь в этот момент. Он думал о ее взгляде, когда она спрашивала о его встрече с Оуэном в театре, меньше о ее словах, чем о взгляде, и об усилии, какого ей стоило задать этот вопрос: вспоминал ее покрасневшую щеку, углубившуюся складку на переносице, то, как она старалась отвести глаза, но в конце концов посмотрела на него. В ней боролись гордость и страсть — замечательные качества в жене! Зрелище, едва не вызвавшее секундное смятение, когда ожило воспоминание, которому не было места в его нынешнем представлении о себе.
Да! Дорогого стоит наблюдать такую борьбу между инстинктом и разумом и знать, что причина этой борьбы — ты сам…
К этим ощущениям примешивались соображения другого порядка. Он с удовлетворением думал о том, что она из тех женщин, с которыми приятно появляться на публике. Бесспорно, приятно входить за ней в гостиные, следовать по проходу между рядами в театре, входить и выходить из вагона, говорить о ней самым разным людям: «моя жена». Все эти частности он облекал в одну приятную фразу: «Такой женщиной можно гордиться» — и чувствовал, что этот факт оправдывает и облагораживает его инстинктивное мальчишеское удовлетворение оттого, что любит ее.
Он встал, прошелся к окну и высунулся наружу, в звездную ночь. Затем с довольным вздохом опять опустился в кресло.
— Черт подери! — неожиданно воскликнул он. — Как бы то ни было, это лучшее, что когда-либо случалось со мной!
Следующий день был даже лучше предыдущего. Он чувствовал, и сознавал это, что они достигли еще более ясного взаимопонимания. Как если бы, долго плыв против встречных волн, с солнцем, слепящим глаза, они достигли бухточки под тенью скалы, где можно было плавать в спокойной воде и видеть далеко в глубину.
Временами, когда они гуляли и разговаривали, он чувствовал дрожь юношеского изумления от сходства их взглядов и переживаний, от того, что им в голову в один и тот же момент приходили одинаковые мысли.
«Старое заблуждение, полагаю, — улыбнулся он про себя. — Неужели Природе никогда не надоест проделывать этот трюк?»
Но он знал, что не так все просто. Бывали моменты в их разговоре, когда он отчетливо и безошибочно чуствовал твердую почву дружбы под вихревым танцем чувств. «Эх, как бы она мне нравилась, если бы я не любил ее!» — подвел он итог, удивляясь чуду такого союза.
Утром пришла телеграмма от Оуэна Лита, извещавшая, что он, его бабушка и Эффи прибудут из Дижона днем, в четыре часа. Станция железной дороги была то ли в восьми, то ли в десяти милях от Живра, и Анна вскоре после трех уехала на машине встречать путешественников.
После ее отъезда Дарроу отправился на прогулку, задумав вернуться попозже, чтобы воссоединившаяся семья имела возможность провести остаток дня в своем кругу. Уже давно стемнело, а он все бродил на природе, и часы на конюшне в Живре пробили семь, когда он ступил на аллею, ведущую во внутренний двор.
В холле, спускаясь по лестнице, он столкнулся с Анной. Лицо ее было безмятежным, и первый взгляд на нее сказал ему, что Оуэн сдержал слово и ни одно из ее опасений не оправдалось.
Она шла из классной комнаты, где Эффи ужинала с гувернанткой: девочка, сказала она ему, выглядит намного лучше после каникул в Швейцарии, но сонная и слишком усталая с дороги, чтобы, по обыкновению, зайти в гостиную, перед тем как ее уложат в постель. Мадам де Шантель отдыхала, но к обеду появится; что до Оуэна, то Анна полагала, он где-то в парке — у него была страсть бродить в саду после наступления сумерек…
Дарроу последовал за ней в дубовую гостиную, где для него был накрыт чай. Он отклонил ее приглашение выпить чаю, но она задержалась на минуту, дабы сообщить, что Оуэн действительно сдержал слово и что мадам де Шантель вернулась в наилучшем настроении и не подозревает об ударе, который вскорости ждет ее.
— Она провела прекрасный месяц в Уши, и теперь у нее есть много о чем поговорить — о симптомах, о соперничающих врачах, о людях в отеле. Похоже, она там встретила жену твоего посла, и леди Вонтли, и других твоих лондонских друзей и слышала от них, как она говорит, «очаровательные вещи» о тебе — она велела мне так тебе и передать. Она придает огромное значение тому, что твоя бабушка была из олбанских Эверардов. Она готова встретить тебя с распростертыми объятиями. Не знаю, не усложнит ли это все для Оуэна… я имею в виду контраст… Ни жены посла, ни Эверардов, чтобы подкрепить его выбор! Поможешь мне поспособствовать ему? Завтра расскажу об остальном. А сейчас мне надо бежать укладывать Эффи…
— О, мы сделаем для него что нужно, вот увидишь! — уверил он ее. — Вдвоем у нас не может не получиться.
Он с улыбкой смотрел, как она бежит полутемной вереницей покоев к холлу.
XIV
Если Дарроу, входя перед обедом в гостиную, обратил особое внимание на новое лицо, то больше из-за Оуэна Лита, чем из-за себя.
Намек Анны пробудил в нем интерес к роману молодого человека, и он гадал, что представляет собой девушка, героиня надвигающегося конфликта. Он предположил, что бунт Оуэна символизировал для его мачехи ее собственную долгую борьбу против Литов как рабов условностей, и понял, что если Анна столь страстно поддерживает пасынка, то это отчасти по причине, как она призналась, ее желания, чтобы его освобождение совпало с обретением свободы ею.
Когда Дарроу вошел, дама, которая должна была олицетворять в предстоящей схватке силы порядка и традиции, сидела возле камина. Среди цветов и старинной мебели огромной комнаты, обшитой светлыми панелями, мадам де Шантель обладала элегантностью неодушевленной фигуры, помещенной в натюрморт для масштаба. Именно это, отметил Дарроу, она несомненно считала своей главной обязанностью; он был уверен, что она много думала о «мере» и одобряла большинство вещей только до определенной степени. Это была женщина шестидесяти лет, с фигурой вместе и молодой, и старомодной. Изысканно-блеклые тона ее облика, тугой корсет, отделка бисером сильно приталенного платья, бархатка на узкой руке — все это делало ее похожей на визитный фотопортрет середины шестидесятых годов прошлого века:[8] молодая, но по манерам неоспоримо светская дама, опирающаяся на кресло с бахромчатой спинкой, на шее завиток волос, на шемизетку спускается медальон, — портрет, открывающий тисненый сафьяновый альбом с красавицами Второй империи.
Она встретила поклонника своей невестки с любезностью, говорившей, что она знает о нем и одобряет его ухаживание. Дарроу уже угадал в ней личность, которая инстинктивно противится любым предполагаемым переменам, а затем, когда человек истощит главные свои аргументы, неожиданно соглашается с каким-нибудь мелким, несущественным доводом и уже упорно держится новой точки зрения. Она гордилась своими старомодными предрассудками, много говорила о том, каково быть бабушкой, и для виду тянулась, чтобы похлопать его по плечу, хотя он был ненамного выше ее ростом.
Она несла какой-то ничтожный вздор о людях, виденных в Уши, мелкие подробности жизни которых почерпнула в газетах, откровенно путая личности. Дарроу она поведала:
— Они мне рассказывали, что в Америке произошли большие перемены… Конечно, в годы моей юности там было Общество…
Она не имела желания возвращаться туда, была уверена, что идеалы там наверняка сильно изменились.
— Очаровательные люди есть повсюду… и во всем всегда нужно видеть положительную сторону… но, когда пожил среди людей, придерживающихся Традиций, трудно приспособиться к новым идеям… Эти ужасные взгляды на брак… так тяжело объяснить их моей французской родне… рада сказать, что я не делаю вид, будто сама их понимаю! Но вы Эверард — так я сказала Анне прошлой весной в Лондоне, — по вам это сразу видно…
Она сменила тему и заговорила о кухне и обслуживании в отеле в Уши. Огромную важность для нее имели гастрономические тонкости и манеры прислуги в отеле. И тут, сказала она, виден упадок.
— Я, конечно, не знаю, но люди говорят, что виной этому американцы. Официант, обслуживавший мой столик, конечно же, чуть ли не швырял тарелки на стол… мне сказали, что многие из них анархисты… члены профсоюзов, видите ли. — Она обращалась к Дарроу как к знатоку экономических условий, чтобы тот подтвердил сей зловещий слух.
После обеда Оуэн Лит перешел в соседний зал, где стоял рояль, и принялся играть в полутьме. Его мачеха мгновенно последовала за ним, и Дарроу остался наедине с мадам де Шантель.
А та подхватила нить своей непринужденной болтовни и продолжила столь же неторопливо, словно вязание возобновила. Ее речь напоминала неплотную сеть: время от времени она пропускала петлю и шла дальше, не обращая внимания на зияние в узоре.
Дарроу слушал, лениво расслабившись. Рассуждения мадам де Шантель были к месту в умственной дремоте послеобеденного часа под шепот мирных воспоминаний в обстановке просторной прекрасной старой гостиной, чарующей праздный взор мягкостью тонов и теней. Он мог понять, что с течением времени атмосфера Живра способна стать удушающей, но для теперешнего его настроения сами ее ограничения были благословением.
Вскоре он нашел возможность сказать слово в свою пользу и потому оценил выгоду, прежде не особенно очевидную, родства с олбанскими Эверардами. Представление мадам де Шантель о родине — куда она не возвращалась с тех пор, как ей исполнилось двадцать, — напоминало ему древнюю карту страны гипербореев. Туманную немую карту, на которой проступает лишь один или два четких контура; и один из них — это олбанские Эверарды.
Тот факт, что они составляли столь твердую опору, — образуя, так сказать, дружественную территорию, на которой могли встретиться и общаться противостоящие силы, — помогло ему объяснить и оправдать свои претензии на роль преемника Фрейзера Лита. Мадам де Шантель не могла не признать столь бесспорных прав. Казалось, она ощущала витание пристрастного призрака сына и дала Дарроу почувствовать, что он выдержал испытание и одобрен в качестве последнего добавления к кругу Литов.
Также она намекнула, что он обладает громадным преимуществом, будучи по профессии дипломатом. Она говорила об этом банальном занятии как о Карьере и дала понять Дарроу, что догадывается, как он соблазнял герцогинь в свободное от ведения переговоров время. Вновь он слышал нелепые слова, как в юности от романтических пожилых дам, — «блистательное дипломатическое общество… привилегии… вхожесть в лучшие дома… ничто другое не формирует молодого человека в такой степени…» — и она со вздохом добавила, как хотела бы, чтобы ее внук выбрал ту же дорогу к славе.
Дарроу благоразумно промолчал о том, что он сам думает о своей профессии, как и о том, что выбрал ее в качестве временного занятия и не столько ради света, сколько в общественных интересах, и разговор вскоре перешел к его планам на будущее.
И тут снова благоговейное отношение мадам де Шантель к Карьере заставило ее признать необходимость скорейшего согласия Анны на брак. То, что Дарроу направили в Южную Америку, окружало его романтическим ореолом, как молодого солдата, выполняющего смертельно опасное задание.
— В такие моменты долг жены — быть рядом с мужем, — вздохнула она.
Вопрос будущего Эффи может беспокоить Анну, добавила мадам де Шантель, но, поскольку та согласилась оставить девочку с ней, этот вопрос по крайней мере откладывается на какое-то время. Она грустно говорила об ответственности, какую возлагает на нее забота о внучке, но Дарроу догадывался, что она больше наслаждается, рассуждая об «ответственности», чем чувствует ее реальный груз.
— Эффи — идеальный ребенок. Она больше похожа на моего сына, чем, может быть, мой милый Оуэн. Но конечно, ответственность огромная… Не уверена, что осмелилась бы взвалить эту ответственность на себя, не будь при девочке такого сокровища, как ее гувернантка. Анна говорила вам о нашей славной гувернантке? После всех мучений, которые мы испытали в прошлом году, меняя одну невыносимую особу за другой, нам посчастливилось совсем недавно найти ее. Сначала мы боялись, что она слишком молода, но теперь в высшей степени уверены в ней. Умница, веселая — и такая леди! Конечно, ее образование могло бы быть получше… не рисует, не поет… Но нельзя же требовать всего сразу… зато она говорит по-итальянски…
Любящая убежденность мадам де Шантель в сходстве Эффи Лит с ее отцом если и не особо радовала Дарроу, то по крайней мере усилила желание увидеть девочку. Ему было неприятно думать, что она унаследовала какие-то качества покойного Фрейзера Лита: он фантастическим образом почему-то представлял ее мистическим плодом своих ранних нежных отношений с Анной Саммерс.
Его встреча с Эффи произошла на другое утро, на лужайке возле террасы, где он увидел, как она со своим братом на утреннем солнышке гоняет мячи для гольфа. Почти сразу и с бесконечным облегчением он увидел, что сходство, которым гордилась мадам де Шантель, было преимущественно внешним. Даже это открытие было слегка неприятным, хотя Дарроу был вынужден признать, что правильная красота Фрейзера Лита воплотилась в удивительно совершенном образе детской чистоты. Но было очевидно, что и нечто другое досталось Эффи от отца, и другой характер отражался в глазах. Ее серьезное рукопожатие, ее «приятное» приветствие соответствовали традиции Литов, и он предположил, что она мягче Оуэна, более поддающаяся влиянию Живра; но в крике, с которым она вернулась к игре, звучала нотка материнской независимости.
Он отпросился на службе ради того, чтобы побыть с Анной, и, когда миссис Лит появилась, он, она и девочка отправились прогуляться. Анна хотела, чтобы у дочери было время подружиться с Дарроу, прежде чем та узнает, кем ему предстоит стать для нее; и вся троица гуляла по лесу и лугам, пока вдалеке бой часов на конюшне не заставил их повернуть назад, чтобы успеть к ланчу.
Эффи, которую сопровождал лохматый терьер, подобрала на конюшне еще нескольких собак, и, пока девочка бежала впереди со своим лающим эскортом, Анна поотстала, чтобы бросить взгляд на Дарроу.
— Да, — ответил он, — прекрасный ребенок… Я понимаю, чего прошу от тебя! Но здесь она будет совершенно счастлива, разве не видишь? И не надо забывать, что это не надолго…
Анна вздохнула, молчаливо соглашаясь.
— О да, здесь она будет счастлива. Это в ней от природы. Она будет стараться быть счастливой, как она старается учить уроки и, что она называет, «быть хорошей»… Видишь ли, в какой-то степени это меня и беспокоит. «Быть хорошей» для нее означает нравиться тому, с кем она общается… и она прикладывает к этому все свои силенки. Поэтому, если ей попадется не тот человек…
— Но сейчас ей, конечно, это не грозит? Мадам де Шантель говорит, что ты наконец нашла идеальную гувернантку…
Анна, не отвечая, посмотрела на дочь.
— Во всяком случае, — продолжал Дарроу, — хорошо уже, что мадам де Шантель считает ее идеальной.
— О, я тоже очень высокого мнения о ней.
— Достаточно высокого, чтобы спокойно оставить на нее Эффи?
— Да. Она именно то, что надо для девочки. Только, конечно, ничего нельзя знать наперед… Она молода, и ей может взбрести в голову уйти от нас… — Помолчав, она добавила: — Мне, естественно, не терпится узнать твое мнение о ней.
Когда они вошли в дом, стрелки часов в холле показывали без нескольких минут час ланча. Анна увела Эффи причесаться, а Дарроу зашел в дубовую гостиную, где никого не было. Солнце красиво ложилось на коричневые стены, на оставленные там и тут книги и на цветы в старинных фарфоровых вазах. Внутренним взором он видел темноволосую женщину, поднимающуюся по лестнице с белокурой маленькой дочкой. Контраст между ними казался завершающим изящным штрихом в сложной гармонии вещей. Он стоял у окна, глядя на парк и размышляя о своем счастье…
Его отвлек голос Эффи и быстрый топот ее ног, приближающийся длинной вереницей покоев.
— Он здесь! Он здесь! — закричала она, влетая в гостиную.
Он повернулся и с улыбкой склонился к ней и, когда та схватила его за руку, понял, что она тянет его к кому-то, кто остановился позади нее на пороге, — как он предположил, к ее матери.
— Он здесь! — повторяла Эффи с милым нетерпением.
Фигура в дверях приблизилась, и Дарроу, подняв голову, оказался лицом к лицу с Софи Вайнер. Замерев, они молча смотрели друг на друга.
Пока они так стояли, в окне террасы мелькнула тень и в гостиную, насвистывая, вошел Оуэн Лит. В грубом охотничьем костюме, с румянцем на щеках от долгой ходьбы с ружьем, он выглядел необычайно беспечным и счастливым. Дарроу, бросив косой взгляд, заметил это, а также то, что щеки молодого человека внезапно из румяных стали густо-пунцовыми. Оуэн резко остановился, и все трое застыли на мгновение. Тут же Дарроу перевел взгляд с лица Оуэна на девушку, стоящую между ними. И почувствовал: что-то нужно делать, и это должен сделать он, причем сделать немедленно.
— Здравствуйте… мисс Вайнер?
— Здравствуйте! — ответила она.
Ее голос прозвучал ясно и естественно; в следующий миг у него за спиной послышались новые шаги, и он понял: вошла миссис Лит.
Его напряженным нервам показалось, что повисла едва ощутимая пауза, прежде чем Анна сказала, весело глядя на маленькую группу:
— Оуэн вас уже познакомил? Это подружка Эффи, мисс Вайнер.
Эффи, продолжавшая виснуть на руке гувернантки, прижалась к ней еще тесней с жестом собственницы; и мисс Вайнер положила ладонь на голову своей воспитанницы.
Дарроу почувствовал, что глаза Анны обратились на него.
— Кажется, мы с мисс Вайнер уже встречались — несколько лет назад в Лондоне.
— Я это помню, — сказала Софи Вайнер тем же ясным голосом.
— Чудесно! Значит, все мы друзья. Но наверное, ланч готов и пора садиться за стол, — сказала миссис Лит.
Она направилась к дверям, и маленькая процессия двинулась через две длинные гостиные, возглавляемая пританцовывающей Эффи.
XV
Мадам де Шантель и Анна собирались во второй половине дня посетить знакомого, жившего в отдалении, но превращенного появлением автомобиля в соседа. Эффи предстояло заплатить за утреннее безделье часом или двумя в классной комнате, и Оуэн предложил Дарроу совершить поход к дальней чаще — поискать фазанов.
Дарроу не увлекался охотой, но сейчас годилось любое предложение размяться, и он был рад как выйти из дому, так и не оставаться наедине с собой.
Когда он спустился, у крыльца стояла машина и Анна перед зеркалом в прихожей прикрепляла к шляпке вуаль. Она повернулась на звук его шагов и улыбнулась ему долгой улыбкой.
— Не знала, что ты знаком с мисс Вайнер, — сказала она, когда он подавал ей длинное пальто.