Беспощадная толерантность (сборник) Дивов Олег

— Уймись, — благодушно сказал Воронин. — Мне небось и нельзя коньяк-то.

— Можно! — воскликнул Матвеев. — Можно! Даже нужно, в медицинских пропорциях, разумеется. Я у доктора спрашивал специально.

— Раз нужно, тогда за встречу.

Воронин взял стакан, втянул ноздрями острый и, как выяснилось, совершенно позабытый аромат. Не удержался и громко чихнул. Матвеев засмеялся.

— За встречу и за твое здоровье, Серега, — сказал он, чокаясь.

Воронин выпил мелкими глоточками, выдохнул горячий воздух и покрутил головой.

— Хороший коньяк ключница твоя делает, Федор.

— Не ключница, а республика Армения. — Матвеев быстро налил еще по стакану, подтолкнул к Воронину радостно-оранжевого цвета блюдце с ломтиками айвы, лимона и яблока. — Слушай, как же я рад тебя видеть…

— Я сам рад себя видеть, — несколько сварливо произнес Воронин. — Хватит уже восхищаться. Что я тебе, Нефертити? Ну, повалялся в коме, с кем не бывает…

— Тоже мне сказал! «С кем не бывает»… Восемь лет, на рекорд не тянет, конечно, но тем не менее… Книгу, наверное, уже мысленно сочиняешь?

— О чем?! — удивился Воронин, обсасывая лимонную корочку. Вкус фрукта тоже был совершенно забытым, и потому он ел с наслаждением, хотя раньше лимоны терпеть не мог.

— Э-э… Ну, что-то типа «Восемь лет в ином мире». Что-то же человек чувствует, когда он в коме? Вот и опиши красиво, с выдумкой, с нравоучениями. На Западе давно бы уже накропали бестселлер.

— Во-первых, я меньше месяца назад очнулся и первый день, как выписался. Во-вторых, я ничего такого не помню. Аварию помню, как тачка в овраг кувыркается, а я внутри нее, словно лягушка в футбольном мяче…

— Хорошее сравнение, — понимающе заметил Матвеев.

— Это не мое, это я у Стругацких украл, — отмахнулся Воронин. — «Страна багровых туч», кажется… Так вот, мне писать-то не о чем.

— А ты наври с три короба. Свет в конце туннеля, астральные тела, все такое, — с улыбкой посоветовал Матвеев. — Народ съест и еще попросит. К тому же как бы из первых рук, видный писатель-фантаст.

— Откуда видный? — усмехнулся Воронин. — Если на табуреточку встать? У меня четыре книги вышло, пятую дописать не успел, всего семь авторских листов с мелочью…

— Ну, чтоб ты знал, после аварии книжки твои очень хорошо продавались. Доптираж, все дела. Проверь, кстати, карточку — там неплохие начисления должны быть… Потом, правда, подзабыли, но сейчас, полагаю, снова переиздадут. Вот я и говорю: видный писатель, не какой-нибудь экстрасенс-самоучка. И название хорошее — «Восемь лет в ином мире». С тебя процент за идею, хе-хе.

— А что, до сих пор прокатывает эзотерика?! — удивился Воронин. — Я думал, за восемь лет…

— За восемь лет, Серега, многое изменилось. Но пипл по-прежнему хавает всякую пургу. И будет хавать, куда он денется. Давай, за тебя.

После второй рюмки у Воронина ощутимо зашумело в голове.

— Все, Федя, я пас. Поберегусь немного, — сказал он.

— Как угодно. А я вот еще выпью, — Матвеев со скрипом выдернул пробку из бутылочного горлышка. — Как раз на днях срочную работу сдал, потому-то тебя и в гости пригласил, если честно. У меня вроде как отпуск.

— Творческий? — пошутил Воронин. — Хочешь в соавторы набиться, книжку про мою кому написать?

— Не угадал, старина. Чего-чего, а работы у меня хватает. Школьную программу переделывать надо? Надо. А кто ее будет переделывать? Пушкин, что ли?

— Не понял, — озадаченно нахмурился Воронин. — Зачем программу переделывать?

— А как же?! А, ч-черт… — Матвеев поскреб подбородок. — Забываю, что у тебя кусок жизни напрочь выпал. Кстати, я сильно постарел за время, э-э, твоего отсутствия?

— Да нет… Похудел малость, солидный такой сделался… Ухоженный, если тебя такой термин не обижает.

— С какой стати? Тем более есть кому ухаживать. Я твои слова передам, между прочим. Хотя нет, сам передашь.

— Так что с программой-то? — напомнил Воронин.

— Не с программой, а с произведениями, входящими в курс программы по литературе. Ты, наверное, помнишь, как в твое время Пушкина переделывали? Ну, «Сказку о купце и его работнике Балде»?

— О попе.

— Что?

— О попе, говорю, сказка. Не о купце.

— А. Значит, я попутал. Ты попросту не застал, — понимающе кивнул Матвеев. — Ее переделали в сказку о купце, как оскорбляющую православную церковь. Нашли какие-то ранние варианты у Пушкина, там купец действовал вместо священнослужителя.

— То есть в программе теперь о купце? — поднял брови Воронин. Матвеев развел руками:

— Нет, в программе ее теперь уже и вовсе нету. Убрали. Ладно, не в этом дело, а то я тебя окончательно запутаю, а мы вообще-то о моей работе говорили, если помнишь. Так вот, я сейчас занимаюсь переработкой классических произведений и их переводов для школьной программы. Конечно, скучновато, но зато представляешь себе масштабы? Тиражи? Гонорары, в конце концов?

— Наверное, наваристо, — согласился Воронин. — А зачем перерабатывать-то? Опять у какой-то конфессии претензии? Кстати, что у нас нынче, государство-то светское или уже того, обратно церковь присоединили? А то я у врача в кабинете икону видел.

— Икону? — переспросил Матвеев с интересом. — У Игоря Петровича, да? Любопытно… В госучреждениях ведь не положено, либо уголок всех конфессий… Нет, Серега, государство у нас светское, и даже более чем. Ну да ты атеистом был, если им и остался, тебе по барабану. Видишь ли, после принятия федерального закона «О принципах толерантности» тут многое изменилось. Не сразу, конечно. Но тебе будет непривычно.

— То-то от меня телевизор и газеты в больнице прятали. Я уж думал, планету поработили роботы или Россию америкосы оккупировали…

— Да нет, это как раз обычная практика. Чтобы, так сказать, не травмировать случайно. Все же столько лет не получал информации. Перемен много. Потому мне тебя под расписку и выдали — вводить в реальность по старой дружбе.

— Восемь лет — разве это срок, — махнул рукой Воронин. — Я, допустим, выбыл в две тыщи четырнадцатом. Что изменилось на тот момент по сравнению с две тыщи шестым? Да ничего. Олимпийские игры пропустил бы, скажем. Обидно, но не смертельно. Кстати, на чемпионате мира по футболу кто выиграл?

— Бразильцы, суки. Наши серебро взяли, там серия пенальти была. А по поводу срока — а ты представь, что вырубился бы в восемьдесят восьмом, а очнулся в девяносто шестом. А? Сколько перемен всяких, башка бы кругом пошла. Союза нет, коммунистов нет, соцлагеря нет…

— Да, — признал Воронин, несколько встревожившись. Когда он ехал из больницы в машине Матвеева, ничего особенного не заметил… — Было бы круто. И что, все так плохо?! А при чем тут тогда толерантность?

— Да нет, что ты, — улыбнулся Матвеев. — Все как раз очень хорошо. Просто много перемен, как я уже сказал.

— Много перемен… — озадаченно повторил Воронин. — Слушай, а кто у нас президент-то нынче?

Матвеев назвал фамилию, вполне знакомую Воронину. В «его время» был такой активный политик, представитель так называемой «оппозиции», профессионально бегавший по несанкционированным митингам, чтобы получить свои пять суток, а потом честно освоить очередной грант как невиннопобиенный жутким тоталитарным режимом. В то, что он мог сделаться президентом, Воронин никогда не верил, как и девяносто процентов населения, пусть и не любившего тогдашнюю власть. Уж больно мерзок был. И вот поди ж ты… Хотя демократические выборы могут приносить разные сюрпризы. Вот и один из них, надо полагать. Или шутка?

— Гонишь, — на всякий случай усомнился Воронин. — Этого кудрявого болтуна?!

— Не гоню. И ты вообще потише, — Матвеев оглянулся, словно в кабинете находился еще кто-то, кроме них. Или боялся прослушки?! Да какая прослушка, фигня, это же не советское время… Чего он оглядывается?!

— Чего ты оглядываешься, Федор? — с интересом спросил Воронин.

— Да ничего… Давай-ка еще по одной, а то ты всего две рюмки выпил. Нельзя четное число.

Воронин пожал плечами, не став говорить, что сам-то Матвеев, получается, станет пить четвертую. Выпил, снова закусил лимончиком.

— А пойдем-ка ко мне домой, — предложил Воронин. — Я выпил, за руль не хочу, машина тут постоит… Да и идти всего минут тридцать, подышим воздухом.

— А, так ты все там же обитаешь?! Давай пешком, отлично. По Тверской пройдемся…

Тверская выглядела как Тверская. Если что-то и поменялось — ну, магазин там какой-то закрылся или кафешка — то Воронин этого не замечал. А ведь и в самом деле восемь лет — не срок, если только не попадает на некий исторический перелом.

— Так что ты там переделываешь в школьной литературе? — напомнил Воронин Матвееву.

— А… Видишь ли, взять, к примеру, «Ромео и Джульетту». Это вроде бы произведение о любви юноши и девушки, не так ли?

— Почему «вроде бы»? Оно именно о любви юноши и девушки и есть.

— А вот не так все просто! — хитро улыбнулся Матвеев. — Во времена Шекспира женские роли в театральных постановках исполняли мужчины. Поэтому можно смело воспринимать произведение как историю трагической любви двух юношей.

— «Ромео и Джульетто»?! — засмеялся Воронин.

— Бинго! — воскликнул Матвеев. — Из тебя выйдет толк. Нужно будет поговорить с главным, пристроить тебя на переработку, если ты не против.

— Федь, ты что, серьезно?! Про Джульетто?!

— Вполне серьезно, — солидно сказал Матвеев. — Мировая литература, в том числе вся классика, входившая ранее в школьную программу, буквально забита историями о гетеросексуальной любви. А о гомосексуальной почти ничего нет. В русской классике — Михаил Кузмин да Зиновьева-Аннибал.

— Да ладно. После перестройки чего только не понаписали. Лимонов вон в «Эдичке» у негра сосал.

— Лимонов уже в программе, — отмахнулся Матвеев. — Вот и было принято решение на самом высоком уровне — по европейскому образцу переделать некоторые классические произведения, дабы школьная программа не пропагандировала гомофобию.

— А она пропагандировала?! — ошарашенно спросил Воронин.

— Не то чтобы пропагандировала, но намекала. Вот, мол, как должно быть. Только так, а никак иначе. Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Ассоль и Грей, Пьер Безухов и Наташа Ростова… Это нетолерантно.

— Понимаю, геям обидно. И что, до Толстого тоже добрались?

— Не поверишь, — Матвеев заговорщически подмигнул. — Лев Николаич-то сам был слегка, э-э, гей. Даже в дневниках писал, что неоднократно влюблялся в мужчин, но на соитие не решался. Поэтому нет ничего страшного в том, что в «Войне и мире» Пьер и Петя Ростов…

— Не-не-не! — перебил его Воронин. — Подробностей не надо. Я понял принцип. Знаешь, как-то пока не готов у вас работать. Я уж лучше по старинке.

— Напрасно. Хорошие деньги. По старинке столько не заработаешь, знаешь ли. Там копейки. А вот если я тебя пристрою на дотацию от Евросоюза для авторов, которые…

— Федя, — снова перебил Воронин, — я пока не готов, сказал же. Дотации от Евросоюза тоже небось не за то, чтобы про нашествие инопланетян писать?

— Нет, конечно. Хотя про инопланетян тоже можно. Вот (тут Матвеев назвал фамилию известной писательницы-фантастки) забацала космооперу о том, как юный принц из созвездия Гончих Псов и молодой флагман земной эскадры…

— Стой. А это чего такое?

Навстречу им по Тверской шла многочисленная колонна людей с разноцветными флагами, транспарантами со странной аббревиатурой «ЛГБТЗП» и лозунгами типа «Позор фашиствующим элементам». Аббревиатура что-то смутно напоминала, но что именно?

— Это чего? — спросил Воронин. — Политическая партия, что ли? Выборы скоро? А фашисты при чем?

— Как сказать… — замялся Матвеев. — Партия, не партия… Движение. Сокращенно — Лесбиянки, Геи…

— Стоп-стоп! — тут же припомнил Воронин. — Лесбиянки, Геи, Бисексуалы, Транссексуалы?

— Вообще-то трансгендеры, — поправил Матвеев.

— Да хоть трансформеры. Разрешили, значит, парады… А З и П для чего?

— Как это — для чего? Зоофилы и Педофилы.

Воронин тупо уставился на приятеля, пытаясь уловить хотя бы искорку смеха в его глазах, однако Матвеев был совершенно серьезен. Более того, он неожиданно принялся с тревогой оглядываться по сторонам.

— Ты чего, серьезно, Федор?! Какие, на хрен, педофилы?! Педофилы на зоне должны у параши сидеть, а не с лозунгами ходить!

— Так, пошли отсюда! — прошипел Матвеев и поволок его за рукав в проулок, растолкав прохожих. Воронин, оглядываясь на шествие, послушно топал следом. Он успел заметить, что в первом ряду идут не какие-нибудь гламурные подонки, а солидные мужчины в хороших костюмах, с депутатскими значками на лацканах. И даже один генерал в форме.

— Надо было на машине ехать… — бормотал Матвеев, таща приятеля через какую-то полутемную арку. Они выбрались на небольшую улочку, заставленную припаркованными автомобилями (Дегтярный, что ли?), и Матвеев оглянулся.

— Кого боишься-то? — поинтересовался Воронин ехидно.

— Серега, ты ничего не понимаешь. Там люди вокруг, а ты — «у параши»…

— Конечно, у параши.

— Серега, я понимаю, что у тебя типа смягчающее обстоятельство, ты без памяти валялся и о том, что вокруг происходит, никакого представления не имел. Но незнание законодательства не освобождает от ответственности, помнишь такой старый юридический принцип?

— П-помню…

— Так вот, ты мог наболтать на статью, если бы я тебя оттуда не увел. Педофилы ему не нравятся. В Голландии партию педофилов чуть ли не двадцать лет назад официально зарегистрировали! А Россия — не Европа, что ли? У них прав нет, что ли?!

— А у детей? — уточнил Воронин, помаленьку охреневая от обрушившейся на него информации.

— И у детей! У детей есть право выбора! Ребенок — это личность!

Сказав это, Матвеев сердито зыркнул на Воронина и снова воровато огляделся. Нет, вокруг было пусто, только старуха кормила голубей на тротуаре да чуть поодаль разговаривал по рации полицейский. Что-то с ним было не так; приглядевшись, Воронин с недоумением обнаружил, что у полицейского густо накрашены ресницы, а на веки положены синеватые, в тон форменной куртке, тени.

— Ладно, пошли к тебе, там объяснишь про право выбора и про то, что у вас нынче за порядки, — подавив желание сплюнуть, сказал Воронин. — А то и вправду в отделение заберут…

— Идем, — буркнул Матвеев недовольно.

И в этот момент из арки у них за спиной вырвалось несколько молодых людей с явно нехорошими намерениями. Один, в обтягивающей розовой кофточке с рюшами, крикнул высоким голосом:

— Вон тот! Гомофоб, сука! Держи!

И вытянул наманикюренный палец, тыча в Воронина.

— Бежим! — пискнул Матвеев и кинулся куда-то в сторону. Воронин на мгновение остолбенел, но когда увидел, что за Матвеевым побежали лишь двое, а основная масса устремилась к нему, тоже рванул. Запрыгнув на капот ближайшего внедорожника, он побежал прямо по крышам, боясь только одного — не поскользнуться, не споткнуться, не упасть… Машины обиженно отзывались верещанием автосигнализаций, под ногами скрипело проминающееся железо, с треском лопнуло ветровое стекло…

Воронин спрыгнул на асфальт и оглянулся — преследователи были довольно далеко, видимо, не сразу среагировали, как преодолеть препятствие в виде машин. Притом двое или трое были в туфлях с каблуками-шпильками и отстали совсем уж безнадежно. А вот то, что к преследователям присоединился давешний накрашенный полицейский, было плохо, очень плохо…

— Стоять! — закричал тем временем полицейский. — Стоять, полиция!

— А вот хрен тебе, — пробормотал Воронин, резко сворачивая за угол и прибавляя ходу. Он пытался сориентироваться, где именно находится. Кажется, вон в ту сторону будет Большая Садовая, а туда, соответственно, — Малая Дмитровка… Разбираться точнее было некогда, потому что знакомый по старым временам пейзаж в данном месте изрядно поменялся. Скверик откуда-то появился с памятником — два целующихся бронзовых мужика, кто такие, зачем тут стоят?!

— Держи его, сволочь! — орали сзади, громко топая и цокая шпильками. — Лови гадину! Фашист!

А ведь мент подмогу вызовет по рации, подумалось Воронину. Он чувствовал, что быстро слабеет, мышцы-то не успели восстановиться после комы, несмотря на терапию и упражнения… Мимо просвистел кусок кирпича, вмазался в стену дома, разлетевшись на куски.

— Стойте! Полиция!

— Как же ты меня достал… — выдохнул Воронин, проскакивая перед самым носом едущего наперерез грузовичка. Воспользовавшись тем, что на несколько секунд исчез из зоны видимости преследователей, он метнулся к двери подъезда, моля бога о том, чтобы там не было домофона. Домофона не оказалось, более того, дверь была услужливо открыта и подперта деревяшкой. Воронин вышиб ее ногой и вскочил в подъезд, затем в удачно оказавшийся внизу лифт, нажал верхнюю кнопку. Через пару минут он уже был на верхнем этаже и пытался открыть люк, ведущий на чердак. Повезло и здесь — вместо замка обнаружилась обычная проволока, кое-как замотанная в узел. Сломав ноготь и поцарапавшись, Воронин забрался на чердак и проследовал к слуховому окну, ведущему на крышу.

Осторожно выглянув за край, он глянул вниз. Преследователи разделились. Во дворе маячило трое-двое педиков и плотная стриженая девушка в мужском костюме. Полицейского не было видно — наверное, побежал вслед за остальными, догонять Воронина. А эти вряд ли такие умные, что догадались его тут выследить, — видать, те самые, что отстали. Да, точно, вот один пытается починить сломанный каблук, другой его нежно утешает. А баба просто запыхалась, потому что жирная, нервно курит на лавочке.

Воронин вздохнул.

Ну и что, сидеть теперь на крыше, как гребаный Карлсон?! И до каких пор? А если полицейский таки вызвал подмогу и они начнут обыскивать ближайшие дома? Судя по тому, как Матвеев трясся, теперь с этим делом серьезно…

Воронин покачал головой — надо же, фашист. Гомофоб поганый. И ведь никогда не был гомофобом, спокойно относился: нравится кому-то — на здоровье, тем более это не лечится, вот только почему все это нужно на люди выносить? А уж с педофилами совсем непонятно. Неужто и вправду легализовали?! Ну да, вот шли же, с лозунгами, депутаты впереди…

А может, это все еще кома? И в себя я не приходил, и никакой Матвеев меня из больницы не забирал, и сейчас я не на крыше сижу, а лежу в палате, подключенный к хитрым аппаратам, с катетером в пипиське, с капельницами… Воронин на всякий случай ущипнул себя за руку — больно. Ну и что это доказывает? Ложные тактильные ощущения. Он и коньяк пил, и даже захмелел немного — а ну как все это неправда?

А что, если он даже не в коме, а просто помер? Погиб, когда его «Альмеру» столкнул с дороги потерявший управление трейлер? Или потом умер в палате. А теперь ему все это кажется. Может, это даже такой ад. И Матвеев вовсе не Матвеев, а мелкий бес, которому поручено было его встретить, приветить, обмануть, а после отвести в надлежащее место, где уже ждет разогретая сковородка с растительным маслом… Тогда зачем вся эта история с парадом, погоней? Чтобы посильнее напугать?

Воронин ущипнул себя еще раз, зашипел от боли. Все же фантасты — в массе своей больные люди. Обязательно что-то в голову лезет, хотя самое правильное объяснение, как говаривал старина Оккам, это самое простое. То есть он действительно очнулся, Матвеев его действительно забрал на реабилитацию по старой дружбе (а кто бы еще? родители умерли еще в конце девяностых, жены нет, более-менее близкие родственники где-то в Хабаровске), а парад… А что парад? Толерантность шагает по планете. Еще до аварии на Западе стало модным вместо мужского и женского рода вводить средний, называя детей «оно» (а вдруг оно станет гей, а его мальчиком кличут, и ему обидно?!), судиться из-за высосанных из пальца притеснений голубых и лесбиянок, требовать для них каких-то особых прав… Если президентом нынче тот самый кудрявый грантолюб, ничего удивительного.

Воронин снова посмотрел вниз, стараясь не слишком высовываться. Мог бы и не остерегаться: толстуха в костюме успела добыть банку пива и мрачно пила, а педики обнимались и ворковали. Видимо, ждали своих с пойманным гомофобом в руках. Ждите-ждите… А я уйду.

Воронин вернулся на чердак, прошелся по нему, отыскал открытый люк, ведущий в другой подъезд, спокойно спустился по лестнице и покинул двор, никем не замеченный.

Матвеев открыл ему дверь не сразу. Чем-то звякал, смотрел в глазок, пыхтел.

— Открывай уже, — беззлобно попросил Воронин. — Я один, не бойся. «Черный ворон» внизу тебя не ждет, спецназовцы за косяком не прячутся.

— Ты не представляешь, как меня подставил… — проворчал Матвеев, открывая и делая приглашающий жест. Воронин вошел внутрь, сразу отметив, что квартира изменилась. Побогаче стала, ремонт неслабый, всякие электронно-технические навороты… И явно видна рука хозяйки.

— А Зинка где? — поинтересовался Воронин, садясь на огромный диван. На журнальном столике валялся журнал «Квир» с полуголым мускулистым юношей на обложке. Тут же — томик Шекспира с закладками, видимо, Матвеев искал, что бы еще переработать в новом стиле.

Матвеев чем-то бренчал и стучал на кухне, не отозвался.

Воронин ради интереса пролистнул журнал: рекламы анальной смазки и кремов, статьи о нижнем белье; а вот совсем забавное: «Через призму клизмы». Он прочел несколько строчек: «Правильная клизма — это не форма самой клизмы, это состав раствора и количество. Так вот, знай, что тебе необходима не какая-нибудь, а очистительная клизма. Мыльные, уринные и горячие тебе для избранных нами целей однозначно не подходят. Расположившись в позе «мама моет пол» в ванне и водрузив резиновую емкость, наполненную отфильтрованной водой комнатной температуры, над прогнутой спиной, ты медленно аккуратно вводишь пластмассовый наконечник в задний проход…»

Воронин захлопнул журнал.

Вошел Матвеев с подносиком, на котором стояла запотевшая бутылка с водкой, тарелочка с краснеющими крупной икрой бутербродами, огурчики.

— Ты как сбежал-то? — спросил он, явно все еще продолжая сердиться.

— Оторвался от них, в подъезд заскочил и на чердаке спрятался. Немного подождал на крыше, потом понял, что все тихо, и спустился. И вот я здесь!

— Повезло. На прошлой неделе был митинг ЛГБТЗП и демократических организаций в Малом Сухаревском, против компартии. Там какой-то старикашка что-то крикнул, так его забили к чертовой матери.

— Как это забили?! — не понял Воронин.

— Ногами, — сухо пояснил Матвеев, наливая водку в покрытые инеем стаканчики. — Полиция дело замяла, свидетелей не нашлось. А компартию скоро все равно запретят, ходят разговоры. Еще и люстрацию проведут. Американцы очень просят вместе с Советом Европы, а наш им перечить не станет.

Воронин внимательно посмотрел на Матвеева.

— А ты как удрал?

— Быстро, — буркнул тот. — Я же в универе бегом занимался, помнишь? Марафонец.

— А, точно. Ну, давай тогда за спорт.

Они выпили, захрустели маринованными огурчиками, Воронин взял бутерброд. Ему вспомнился роман Уэллса «Когда спящий проснется». Там герою не такое выпало увидеть, общество и его устройство изменились радикально, а он еще и силы для борьбы нашел с теми, которые условно плохие. Уже забылось, в чем там было дело, но, кажется, некий тоталитарный строй. А тут, напротив, слишком демократический. Чересчур толерантный. И как в него встраиваться, простите? Помогать Матвееву кастрировать классику? Или взять дотацию от Евросоюза и писать про нежную любовь звездного принца и флагмана космофлота? Ну, или принцессы и флагманши. Или принцессы и единорога — тоже, наверное, «на ура» пойдет…

— Чего задумался? — спросил Матвеев.

— Да вот пытаюсь как-то осознать увиденное. Еще мент этот накрашенный… А что бы случилось, кабы он меня задержал?

— Посадили бы, — пожал плечами Матвеев. — Если правильно помню, три года. Публичное высказывание. Так что ты, Серега, не болтай. И по поводу президента не болтай. Мое предложение в силе, сиди себе да переделывай нетленку. Вроде «Чук и Гек» на подходе, могу тебе уступить. Там всего-то немного дописать нужно…

— «Чук и Гек» — это ж, наверное, коммунистическая пропаганда по нынешним правилам, — осторожно предположил Воронин, благоразумно не став уточнять, что там такое собираются дописывать в истории двух пацанов.

— Родственники и знакомые покойного Егора Тимуровича как-то устроили. Бери еще бутерброд, скоро жена придет, тогда уже нормально горяченького пожрем, салатиков… Она у меня мастерица.

— Зинка-то что поделывает? Я тебя спрашивал, да ты на кухне копошился, не слышал.

— С Зинкой я развелся уже больше года назад.

— Зачем? С мужиком поймал, что ли? Или с бабой, согласно новым веяниям? — пошутил Воронин. Матвеев хмыкнул, не обидевшись.

— Нет, там другое. Потом расскажу…

— Потом так потом, — не стал настаивать Воронин.

Они ополовинили бутылку за разговорами о футболе (Воронин с интересом узнал, что команды теперь смешанные), о кино (старик Михалков снял очередной римейк «Робинзона Крузо», в фильме все построено на сложных лирических отношениях героя с Пятницей, выдвигают на «Оскар»), об установке памятника Новодворской на Лубянке и переименовании Ленинского проспекта в проспект Джорджа Буша. Когда Матвеев вновь вернулся к теме работы и принялся заманивать Воронина уже не в «Чука и Гека», а в «Золотой ключик», в дверь позвонили.

— Опять ключ забыла, — делано ворчливо сказал Матвеев и пошел открывать.

Вернулся он не один. Вместе с ним в комнату вошел лысенький толстячок в плиссированной юбке и кожаной курточке.

— Знакомьтесь. Серега, это Валя. Валечка, это Сергей, мой старый студенческий друг.

— Очень приятно! — басом сказал толстячок, протягивая руку. Возможно, он сделал это для поцелуя, но ошарашенный Воронин ее просто пожал. Толстячок не смутился.

— Я на кухню, дорогой. У меня в духовке фаршированные перцы, сейчас сделаю салатики и славно посидим, — с этими словами он чмокнул Матвеева в щечку и удалился, виляя пухлым задом.

Матвеев наклонился к Воронину и быстро зашептал:

— Понимаешь, с Зинкой у нас все было как попало, ты ж помнишь скандалы эти, склоки… А у нас главный сменился, поставили нового, он замужем за кем-то в мэрии… Новая метла по-новому метет, стал порядок наводить, увольнять недовольных… А тут я с Валей познакомился на одной вечеринке. Ну и…

— Федь, но ты же не пидор, — так же шепотом сказал потрясенный Воронин.

— Во-первых, забудь это слово, — неожиданно жестко ответил Матвеев. — Во-вторых, я не хочу сидеть без работы и без перспектив. Черта с два мне дали бы переработку программной литературы, если бы не свадьба. А в-третьих, человек ко всему привыкает. К тому же Валька — хороший мужик… тьфу ты… э-э… хорошая жена, внимательная, добрая. Вот увидишь, вы подружитесь.

— Надеюсь, — пробормотал Воронин и быстро налил себе водки.

Напился он в тот вечер быстро. Помнил, как расточал комплименты Валечке, отчаянно путаясь в мужских и женских окончаниях, как пел под гитару «Голубую луну» (как оказалось, почти все слова откуда-то знал), как интересовался, нельзя ли ему переработать «Властелина колец» (Матвеев тут же объяснил, что уже имеются готовые «Тайные дневники братства Кольца» некой Кассандры Клэр, и даже процитировал изрядный фрагмент). Потом блевал в ванной. Потом проснулся на диване и долго думал, куда же попал, и не сон ли это или продолжение комы, как уже думал вчера, сидя на крыше…

С утра они с Матвеевым под беззлобное ворчанье доброго Валентины похмелились холодным пивком и сели за «Чука и Гека», оставив обсуждение грядущей космооперы на потом. Вернее, сел Воронин, а Матвеев попросту задремал рядом в кресле.

Воронин открыл файл и прочел первую фразу Аркадия Гайдара:

«Жил человек в лесу возле Синих гор».

И для начала решительно заменил «Синих» на «Голубых».