Беспощадная толерантность (сборник) Дивов Олег
— Послушайте, вы же физики, вам должно быть это понятно — неистощимая магнитная сила Земли приводит в движение все фабрики, заводы, земледельческие машины, железные дороги и пароходы. Она освещает все улицы и все дома и обогревает все жилые помещения. Она делает ненужным дальнейшее употребление каменного угля, залежи которого, кстати, скоро иссякнут. Она стирает с лица земли безобразные дымовые трубы, отравляющие воздух. Она избавляет цветы, травы и деревья — эту истинную радость земли — от грозившего им вымирания и истребления. Наконец, она дает неслыханные результаты в земледелии, подняв повсеместно производительность почвы почти в четыре раза. А, каково? Но что вы мне еще могли посоветовать?
— Но как я могу вам советовать? — добродушно ответил старик. — Это же у вас, позвольте сказать, аллегория! Никакого отношения к реальной науке это иметь не должно, да и не имеет.
— Как, разве электричество не получается из магнетизма?
— Получается. Но для этого вовсе недостаточно опутать всю землю проводами, да к тому же почему стальными, а не медными?
— Вы оставьте это, тут у меня пафос социальный. Это ведь у меня царство иных людей, по-настоящему свободных, они красивы и телом и душой, как настаивал Чехов. Да и одеждой красивы, хотя одежда им, может, и вовсе не понадобится. Климат изменится, и все будут будто в раю.
— То есть голые?
— Не голые, а как античные статуи. Они будут открыты любви. Любовь тоже будет свободной.
— Далась вам эта свободная любовь! Бывает ли несвободная?
— Нет, слушайте дальше — эти человекобоги соберутся вместе — и все будет общим, они совместно будут воспитывать детей. Все будет по желанию, и ничего запретного.
— И чувства мужчины к мужчине?
— Разумеется. И вот герои собираются в какое-нибудь общественное место. Натурально, вокруг мороз и холод, а тут стеклянные стены и все обогрето электричеством. Там собираются люди, прекрасные, как греческие боги, лишенные былых пороков, действующие только сообразно своим свободным желаниям. Они сидят за столами, танцуют и прогуливаются по огромной зале и вспоминают нас. У них праздник, и они вспоминают нас, да-да!
И вот встает их вождь и говорит: «Дорогие мои сестры и братья! И вы, прелестные женщины, к которым теперь обращена моя страсть! И вы, сестры, прежде любившие меня, вы, к которым мое сердце преисполнено благодарностью! Слава вечно юной, прекрасной, неисчерпаемой жизни. Слава единственному богу на земле — Человеку. Воздадим хвалу всем радостям его тела и воздадим торжественное, великое поклонение его бессмертному уму!
Вот гляжу я на вас — гордые, смелые, ровные, веселые, — и горячей любовью зажигается моя душа! Ничем не стеснен наш ум, и нет преград нашим желаниям. Не знаем мы ни подчинения, ни власти, ни зависти, ни вражды, ни насилия, ни обмана. Каждый день разверзает перед нами целые бездны мировых тайн, и все радостнее познаем мы бесконечность и всесильность знания. И самая смерть уже не страшит нас, ибо уходим мы из жизни, не обезображенные уродством старости, не с диким ужасом в глазах и не с проклятием на устах, а красивые, богоподобные, улыбающиеся, и мы не цепляемся судорожно за жалкий остаток жизни, а тихо закрываем глаза, как утомленные путники. Труд наш это наслаждение. И любовь наша, освобожденная от всех цепей рабства и пошлости, — подобна любви цветов: так она свободна и прекрасна. И единственный наш господин — человеческий гений!
Друзья мои! Может быть, я говорю давно известные общие места? Но я не могу поступить иначе. Сегодня с утра я читал, не отрываясь, замечательную и ужасную книгу. Эта книга — История революций XX столетия.
Часто мне приходило в голову: не сказку ли я читаю? Такой неправдоподобной, такой чудовищной и нелепой казалась мне жизнь наших предков, отдаленных от нас девятью веками.
Порочные, грязные, зараженные болезнями, уродливые, трусливые — они были похожи на омерзительных гадов, запертых в узкую клетку. Один крал у другого кусок хлеба и уносил его в темный угол и ложился на него животом, чтобы не увидал третий. Они отнимали друг от друга жилища, леса, воду, землю и воздух. Кучи обжор и развратников, подкрепленные ханжами, обманщиками, ворами, насильниками, натравляли одну толпу пьяных рабов на другую толпу дрожащих идиотов и жили паразитами на гное общественного разложения. И земля, такая обширная и прекрасная, была тесна для людей, как темница, и душна, как склеп»…
«Вот ужас, — подумал про себя москвич. — Это так он все время пишет? Это ж какая-то пародия, а не человек».
Тут писатель возвысил голос:
— Но вождь наших потомков как бы возражает самому себе, он говорит: «Однако и тогда среди покорных вьючных животных, среди трусливых пресмыкающихся рабов вдруг подымали головы нетерпеливые гордые люди, герои с пламенными душами. Как они рождались в тот подлый, боязливый век, — я не могу понять этого! Но они выходили на площади и на перекрестки и кричали: «Да здравствует свобода!» И в то ужасное кровавое время, когда ни один частный дом не был надежным убежищем, когда насилие, истязание и убийство награждались по-царски, эти люди в своем священном безумии кричали: «Долой тиранов!»… И они обагряли своей праведной горячей кровью плиты тротуаров. Они сходили с ума в каменных мешках. Они умирали на виселицах и под расстрелом. Они отрекались добровольно от всех радостей жизни, кроме одной радости — умереть за свободную жизнь грядущего человечества.
Друзья мои! Разве вы не видите этого моста из человеческих трупов, который соединяет наше сияющее настоящее с ужасным, темным прошлым? Разве вы не чувствуете той кровавой реки, которая вынесла все человечество в просторное, сияющее море всемирного счастья?
Вечная память вам, неведомые! Вам, безмолвные страдальцы! Когда вы умирали, то в прозорливых глазах ваших, устремленных в даль веков, светилась улыбка. Вы провидели нас, освобожденных, сильных, торжествующих, и в великий миг смерти посылали нам свое благословение»!..
Две курсистки захлопали, а несколько студентов, стоявших у веранды, превратили аплодисменты в овацию.
Старик-хозяин, между тем, наклонился к москвичу:
— Давайте его разыграем?
— А как?
— Очень просто — отправим его в будущее.
— Это как?
— Приведем его в вашу лабораторию, посадим в кресло и отправим.
— Так моя машина не умеет делать этакие штуки! Ведь она устроена вовсе не так — возможно лишь на краткое время воссоздать вокруг себя прошлое, а вот путешествовать в будущее никто не может по определению.
— Но он ведь этого не знает?
— Не знает, но все едино — он же ничего не увидит.
— Нам этого и надо. Помните сказку о голом короле — он не признается и наверняка станет фантазировать. В этом и заключена вся шутка. Машина сочинять не умеет, а вот наш писатель умеет. Посмотрим, что он скажет, когда заработают ваши насосы, замигают лампочки и потянет холодом. Но куда интереснее, как он опишет воображаемое будущее. Поверьте мне, я ведь его знаю — он ужасный хвастун и не преминит что-то сочинить.
Я очень хорошо помню, каким он был в Крыму. Вместе с одним поэтом они на пару ловили скорпионов и заставляли их пожирать друг друга. Скорпионы водились в долине неподалеку. Знаете, мой молодой московский друг, они так и стоят у меня перед глазами — вдвоем, толстый и тонкий, охотились там за ними и приносили их в стеклянных банках на дачу. На даче они устраивали скорпионам гладиаторские состязания. Два скорпиона сажались в стакан, а потом в стакане они вступали в драку, и сильный пожирал слабого. Так отбирались самые сильные скорпионы; потом этих силачей стравливали друг с другом, пока не остались только сильнейшие. Победителем этого состязания оказался поэт — у него был скорпион, который мог пожрать любого другого скорпиона, сколько бы их ни подсаживали ему в стакан.
Да, коллега, я заметил, что самые лирические поэты нет-нет, а произведут нечто кровожадное. Но и наш писатель не отставал — я тогда и понял механизм его сочинительства. Он ведь пишет о себе и то и дело рассказывает, героем каких переделок он побывал, в каких дуэлях участвовал.
Мы тогда покупали вино в больших жестяных чайниках, которые были принадлежностью всякого путешествующего. Чайники надевали за ручки на два длинных шеста, двое мужчин брали каждый шест за концы и, сопровождаемые всеми, двигались в деревню. В деревне все чайники доверху наливались молодым белым вином. Крестьяне-болгары, жившие неподалеку, брали за кружку вина, вмещавшую полбутылки, пять копеек. На обратном пути тащить чайники было тяжело, носители шестов часто сменялись. Устраивались привалы для отдыха, садились на горячие от солнца каменные ступеньки болгарских домиков. Терпения, разумеется, не хватало, и пить начинали на этих привалах — сосали вино из носиков чайников; и на дачу приходили уже слегка навеселе. И на этих привалах наш писатель тут же сочинял истории, а внимательный слушатель мог понять, что все они сделаны из чужих жизней, из баек, рассказанных накануне. Мало того что он приписывал себе идею банок со скорпионами, он врал вдохновенно — в глаза очевидцам истинных событий.
Так что, будьте покойны, настоящее приключение он не упустит. И рассказывать он будет цветисто, как Шахразада. Да и ваши опыты известны — газетчики давно прозвали их строительством машины времени.
— Да неловко как-то — разменивать науку на балаган.
— А кому, как не вам? Кому?
Но, не дожидаясь его согласия, старик подсел к писателю и, заговорщицки оглядываясь, заговорил:
— А вам не хотелось посмотреть, как там — лет через сто? Что там будет в вашем прекрасном будущем?
— Можно и посмотреть. Вы случайно не о…
— Именно! Но учтите, здесь для вас пройдет несколько секунд, а в будущем вы проведете около часа. Смотрите, не отходите там от аппарата, а то он вернется без вас, автоматически.
— А почему же я?
— Мы с моим молодым другом не можем лететь, потому что должны оперировать рычагами машины в настоящем. Ну а кому, как не вам, автору чудесной утопии, первому увидеть то, как она воплотится в реальность? Да и расскажете об увиденном вы всяко лучше нас, косноязычных.
— А это… Опасно?
— Не многим опаснее, чем полет на аэроплане. Опасность есть, но я бы не стал ее преувеличивать. Только давайте не будем никого звать — нам ведь свидетели не нужны, да?
Поутру у лабораторного сарая собрались дачники.
Хотя решили никому не говорить об эксперименте, все «под большим секретом» рассказали своим — и вот уже с полсотни человек окружили сарай московского физика.
Пришел даже молодой дьякон и осенил аппарат крестным знамением.
— Друг мой, — да что же вы? — подкатился к нему старик. — Вы ж не верите в это железное чудовище прогресса?
— Верить не верю, а человек, может, на муку идет.
— Тьфу! Да вы накаркаете еще. Скажите проще — сами, поди, не отказались бы, но звание не пускает?
— Н-нет, — сказал дьякон. — Я, конечно, и вправду не могу, но Господь не велит забегать в будущее всем. И вам оттого не посоветовал, и ему не советую.
Писатель сел в железное кресло внутри шкафа.
Загудели двигатели, начали свою работу насосы. Какое-то устройство, чавкая, стало втягивать в себя воздух.
Вдруг что-то резко засвистело в утробе аппарата, и москвич дернулся — но старик-профессор, заглянув в иллюминатор, сделал ему знак — дескать, все нормально.
Прошла драматическая минута, в течение которой старик-профессор молча стоял с трагической миной на лице.
Наконец, он сверился с одним из приборов (москвич про себя отметил, что это был манометр газового баллона) и дернул рычаг. Дверца открылась, и писатель вылез из аппарата.
Его лицо было белым, а губы тряслись.
Ужасное будущее видел он. Ужас там был, какой-то форменный ужас!
Как только машина начала работать, писатель ощутил себя изображением, медленно проявляющимся на фотографической бумаге. Только проявлялся он сам, целиком, посреди знакомых улиц Петербурга. Никаких циклопических дворцов он не увидел — обычный Петербург, разве экипажи на улицах были довольно странные. Писатель очутился у Зимнего дворца, в толпе, похожей на римских рабов. Вокруг сновали полуголые люди — будто не было двух тысяч лет христианства.
Толпа на Дворцовой площади была толпой каких-то морлоков, поющих хором песни с неразличимыми словами. Медленно по Неве двигался корабль с кровавыми парусами, повсюду полоскались красные флаги, и писатель догадался, что революция победила.
Двое тех, кого давеча старик-профессор брезгливо звал содомитами, целовались прямо у Зимнего дворца. Были они накрашены хуже, чем пьяные работницы на Масленицу. Прямо на улице дрались — безобразно и нелепо, по щиколотку в мусоре. Дравшиеся были чем-то похожи на тех скорпионов, что он собирал когда-то в Крыму.
Итак, будущее было ужасно. Все в нем было так, как он описывал, но все же чуть по-другому. И эта добавка, это чуть-чуть, превращали его будущее в карикатуру, красоту — в противное кокетство, естественность — в хамство.
Хамство — точно-точно, это было то, что всем обещали, говоря о грядущем хаме. Хам пришел, и не просто показывал всем наготу своего отца, а пошел дальше по дороге греха. Писатель вглядывался в лица толпы и не верил сам себе.
Картины праздника будущего были чудовищные, но кто в это поверит из тех, кто ожидает его возвращения?
И будет ли лучше, если поверят, — каково будет этим прекрасным, все-таки прекрасным людям ощущать приближение Содома?
И писатель крикнул прямо в лицо собравшимся дачникам:
— А вы знаете, ничего не было, господа! Ровно ничего! Опыт не удался! Ха-ха! Опыт не удался!
Слова упали в тишину, как камни в болото — вязко и беззвучно.
Старый профессор развел руками. Розыгрыш не удался.
Гости, разочарованные результатом, стали расходиться.
Только молодой москвич с некоторой тревогой заглядывал в лицо писателю.
Он догадывался, что все пошло не так, сию минуту случилось рождение какой-то тайны, причиной которой стала его установка, но что случилось — он никак не мог понять.
Сергей Чекмаев
Потомственный присяжный
— Но вы же двупол? — инспектор свернул экран и посмотрел на меня поверх мерцающей полосы. — Зачем вам приемыш?
Ну да, конечно, называть натуралов двуполами совсем незазорно. Жаргонизм, обиходная словесная конструкция. Но попробуй только окрестить гомосексуалов педиками или лесбо, как тут же поднимется вой на всю вселенную. А назавтра в почту свалится судебная повестка.
— Понимаете, у нас с женой не может быть детей, и мы решили…
— Справка есть?
Он сунул бумагу в сканер, убедился в том, что все печати подлинные. Хмыкнул.
— Не понимаю…
Да, тяжко такому продвинутому индивидууму с крашеными волосами и радужной лентой в петличке понять нас, диких двуполых варваров. У него каминг-аут только что на лбу не напечатан. И даже пуговицы на форме отливают перламутром.
— Не понимаю, зачем вам жить с женщиной, если она все равно бесплодна? Возьмите нормального партнера — и не забивайте себе голову.
Тут мне очень захотелось врезать ему в челюсть. С размаху так, от души. Бросить Аньку, мою Анютинуглазку, за которой я два года ухаживал, как влюбленный десятиклассник, и жить с каким-нибудь заросшим «медведем»? Нет, или меня сейчас стошнит прямо здесь, или будут жертвы.
Я придвинулся к столу, задел прозрачную крышку. Хлипкая конструкция дернулась, табличка, стоявшая на самом краю, покачнулась и в который уже раз брызнула мне в лицо отраженным электрическим светом. Веселые разноцветные буквы зашевелись, словно копошащийся клубок экзотических насекомых.
«Центр передачи потомства. Инспектор-консультант», и снизу — крупно: «Васили». Черт бы ее взял, эту дурацкую моду на бесполые имена!
Васили ничего не заметил — он брезгливо ковырялся в моих справках и документах. А может, и заметил, только не подал виду.
Но и я уже остыл. Глупо проявлять агрессию к человеку, от которого зависит одно из самых важных решений в твоей жизни. Чуть что не так, признает нас с Анютой неспособными к воспитанию — и все. Отказ в усыновлении для гетеросексуальных пар — это на всю жизнь. Никакими апелляциями не отмоешься.
Слишком много желающих, чтобы заморачиваться именно твоими проблемами. Всегда найдется дюжина идеальных пар на наше место.
— Хорошо. Будем работать с тем, что есть. Если я поставлю вашу заявку уже сегодня, то при существующих темпах усыновления… — он побарабанил пальцами по столу, — а они, должен вам сказать, неудовлетворительны: очередь с каждым днем все растет, количество детей, оставляемых в приемниках и бэби-боксах, падает. Так вот, при существующих темпах, если ничего не изменится, вы можете на что-то рассчитывать лет через семь-восемь.
— Сколько?!
— Но я бы не планировал так скоро. Согласно букве «Закона об усыновлении» все пары равны, но вы же понимаете… Новые прогрессивные семьи особенно щепетильны во всем, что касается соблюдения их прав.
Да уж, однополые пары всех поставят на уши, если только заподозрят, что кто-то может их опередить. А кому охота ходить с клеймом расиста и гомофоба? Короче, ясно. Мы будем болтаться в конце очереди до морковкиного заговенья.
Может, ему денег предложить?
— Восемь лет! Мы не готовы столько ждать! Неужели нельзя как-нибудь… ускорить? Поставить в очередь в другом городе, например.
— В другом городе и без вас списки заявок по швам трещат.
— Э-э… возможно, я могу как-то помочь… отработать волонтером или еще как-нибудь…
Инспектор Васили быстро глянул на меня и снова уткнулся в бумаги. Заглотил наживку? Интересно, сколько он запросит… Только бы денег хватило!
— Отработать, — он словно попробовал слово на вкус. — Да, можно и так сказать.
— Я готов.
— Смотрите, сейчас вы — обычный двупол. Индекс социальной значимости у вас и вашей партнерши очень низкий, вам нечем доказать обществу, что ваша заявка важнее чьей-либо другой. Значит, надо сделать… что?
Не «жены» — да, как я мог забыть. «Муж», «жена» в этом здании — практически запрещенные слова, только «партнер» или «родитель».
— Сколько? — прямо спросил я. Наконец-то перешли к делу.
— Не сколько, а что. Сколько раз — потом посчитаете сами. Для начала вам надо написать заявление в Ювенальную палату с просьбой принять в состав присяжных. Вы же знаете, традиционалисты атакуют ювенальную юстицию со всех сторон, и приходится каждое слушание обставлять на манер общественного заседания. Чтобы поумерить негатив. Ситуация складывается очень удачно, хочу заметить, и этим надо пользоваться, пока есть такой шанс, потому что за каждое принятое решение присяжным повышают индекс, и вы сразу подниметесь в очереди на десяток-другой позиций.
Молчал я примерно полминуты. Не то чтобы язык проглотил, просто переваривал информацию.
— А вы… уверены, что я смогу? Там же, наверное, столько всяких подводных камней! В новостях всегда рассказывают, что только прочтение дела занимает несколько дней, а то и недель. Это, выходит, даже на поверхностное изучение я убью пару месяцев?
— Да от вас ничего такого не требуется! Незачем вникать в подоплеку каждого дела. Будете ходить только на последние, вердиктные заседания.
— Но там же…
— Выносится приговор, да. Но вам-то — какая забота? Просто одобряйте все решения, больше ничего не нужно.
— Но я ничего не понимаю в юриспруденции! Я же, черт возьми, строитель, а не юрист!
— Не волнуйтесь — там таких большинство. Судейские их кличут «потомственными», а есть еще «социальные», которые за субсидии отсиживают. А что делать, если по доброй воле никто не идет общественным заседателем в Ювенал?
Не могу сказать, что его предложение было мне по душе. Тянуло от всей этой истории каким-то душком.
Инспектор собрал мои документы, перебросил через стол.
— Вижу, вам трудно решиться. Понимаю. Пока я впишу вас в очередь на общих основаниях. Но имейте в виду: у меня запрос на четверых, если до завтра вы не надумаете, боюсь, я больше ничем не смогу помочь.
Холеные пальцы поправили табличку, снова ослепив меня зайчиком.
— Ничем, — повторил он.
Дома меня ждал небольшой ураган. Анька набросилась прямо с порога.
— Ну! Не молчи же! Рассказывай!
Я легонько ущипнул ее за нос.
— Какая нетерпеливая! А мужа накормить? Накорми, напои, спать уложи, а потом — расспрашивай.
— Напоить могу, а покормить и спать — потерпишь. Забыл, что мы к Суриковым идем?
Конечно, я не забыл. Анька всю неделю только об этом и говорила — у наших друзей, Дениски и Риты Суриковых, недавно родилась вторая дочка. В начале месяца маму наконец отпустили домой, и в полный дом счастливых родителей потянулось настоящее паломничество знакомых двуполых пар — посмотреть на маленькое чудо. Не так и много нас осталось.
А собственные дети — такая редкость.
Никогда не спрашивал, есть ли у Суриковых друзья среди прогрессивных. Наверное, им тоже хотелось бы посмотреть.
— Ты долго будешь меня мучить? Говори наконец! — Анька даже ногой топнула от негодования. — Вечно ты меня дразнишь!
— Да все нормально. Заявку оставил, но ты же понимаешь, очередь очень большая. Придется подождать.
— Сколько ждать? Полгода? Ужас, если больше! А вдруг целый год, я же не выдержу!
Разве я мог сказать ей правду?
— Пока не ясно, Анютиноглазка. Желающих много, но мне предложили вариант… — я покрутил пальцами в воздухе. — Терпи, казачка, мамой будешь!
— Правда?
Я ушел в ванную, включил воду и сделал вид, что не расслышал. Предложение радужного инспектора Васили мне активно не нравилось.
Аньке хватило информации, чтобы всю дорогу болтать не умолкая о том, как мы будем жить втроем, что нужно переделать в маленькой комнате, которую мы уже много лет, не сговариваясь, называли детской.
Суриковы встретили нас радушно, но с некоторой долей усталости. Мы были допущены лицезреть сокровище, только в масках, конечно, чтобы — боже упаси! — не занести какую-нибудь инфекцию.
Малышка выглядела сытой и довольной. Она задорно улыбалась нам слюнявым ротиком, нисколько не испугавшись очередной делегации новых лиц. Потом Суриковы, конечно, плюнули на строгости, и Аня с Ритой снова отправились гукать и умиляться. Даже, по-моему, кормили вместе — в смысле кормила Рита, а Аня только держала, но была на седьмом небе от счастья.
Дэн пока предложил сыграть пару партий в новую настолку, и через пять минут мы уже азартно стучали фишками. Он играл хорошо и, честно скажу, выглядел вполне довольным жизнью.
Я ему страшно завидовал.
Две дочки — свои, не приемные! — настоящая, полная семья. Суриковы лет на пять нас постарше, но первая дочь уже почти взрослая, а теперь появилось еще и второе, маленькое солнце этой семейной вселенной.
— А где Стаська? — спросил я. — Давно ее не видел.
— Э-э, — Денис чуть поморщился. — С подружками где-то болтается. Мы ей в последнее время не слишком интересны, переходный возраст, «я теперь взрослая, решаю сама» и все такое. Психолог сказал: не мешать. Мол, перебесится, повзрослеет, все войдет в норму.
Он замолчал, нервно перетасовал карточки, зачем-то поправил и так идеально расставленные фишки. Что-то удержало меня от дальнейших расспросов, особенно насчет подружек. Сейчас у этого слова слишком много новых значений.
Раскрасневшаяся счастливая Анька появилась только через два часа, когда мы заканчивали то ли третью, то ли пятую по счету партию.
Она с заговорщицким видом толкнула меня локтем:
— Я сказала Ритке!
Сначала я не понял. Увлекся игрой, да и соображалка под вечер начала тормозить.
— О чем?
— О приемыше, глупый! Я сказала, что у нас тоже скоро будет маленький!
Чуть позже, когда мы возвращались домой, она как будто встрепенулась. Сначала долго возилась на заднем сиденье, не решаясь спросить, потом все же выпалила:
— Ты ведь не против, что я проболталась? Ритке-то можно сказать, она точно завидовать не станет!
— Не рано? Мне еще даже подтверждение не пришло.
Анька наклонилась вперед, положила голову мне на плечо и жарко, щекотно прошептала:
— Но ведь будет, да? Скажи честно: будет?
Ну что я мог ей ответить?
— Не волнуйся, милая. У нас есть хороший шанс, только придется немного подождать. Потерпи, пожалуйста, я все улажу.
— Вууух! — выдохнула она и снова откинулась на спинку. — А как мы его назовем?
Утром я отправил заявление в Ювенальную палату. По дороге на работу позвонил инспектору Васили. Тот прямо расцвел:
— Прекрасно, я ждал, что вы именно так и поступите! Сегодня же поставлю вас в очередь с пометкой о возможном изменении индекса. Помните, чем чаще вы будете ходить на заседания, тем быстрее он будет расти. Все зависит только от вас.
Первое слушание я помню смутно. Дело казалось крайне простым: отец грубо обращался с ребенком при полном попустительстве матери. Сторонник здорового образа жизни, всяких там зарядок на свежем воздухе, обливаний и бега трусцой, он не слишком церемонился с сыном. Отказался от прописанных врачом биодобавок, вывозил коляску на улицу в любую погоду, на ночь оставлял в детской открытую форточку.
Показания соседей, врачей и ювенального инспектора звучали достаточно убедительно, обвинитель вызывал их по очереди, нарисовав в итоге жуткую картину. Я, правда, так и не понял, заболел ли в итоге бедный малыш, и — если нет — то почему методы оздоровительного папаши названы преступлением?
По совету Васили я пришел на последнее, вердиктное заседание и подумал, что другие, куда более тяжкие обвинения были выдвинуты раньше. Да и в новые-то я особо не вслушивался, на работе, как всегда, синим пламенем горели все графики — и мысли мои целиком занимал проблемный объект, а не чужие воспитательные эксперименты.
Само собой, мой ребенок будет расти совершенно в других условиях.
Заключительная речь обвинителя расставила все по местам, и мы, присяжные заседатели, проголосовали за лишение родительских прав и передачу настрадавшегося младенца в приемник.
Растерянный отец — я даже не запомнил его фамилии — о чем-то умолял с трибуны, кричал и требовал справедливости. Рядом плакала навзрыд маленькая женщина, хватала за руки судейских и просила снисхождения.
Я вышел из зала через заднюю дверь, специально предназначенную для присяжных.
Мой индекс социальной значимости поднялся почти на пятьдесят пунктов.
Вечером я пролистал очередь на сайте Центра передачи потомства. Мы с Анькой продвинулись сразу на девятнадцать позиций.
Один месяц из восьми лет можно было вычесть.
Потом заседания пошли сплошной чередой. Школьница написал жалобу на родителей — не купили новый планшет и лишили похода в кино за какие-то провинности. Грустный, худенький и женственный мальчик утверждал, что в семье его унижают за прогрессивную ориентацию.
Директор гимназии брызгал слюной и яростно стучал кулаком о край свидетельской трибуны:
— Вы же знаете, на каждом уроке физической культуры и толерантности тела мы проводим обследование учеников. И что же выяснилось?! На груди и животе маленького Андрея медсестра обнаружила длинные ряды царапин! И один синяк на предплечье! Я лично могу это подтвердить! Сам осматривал! Очень внимательно! Я всегда осматриваю сам, если есть хоть какие-то подозрения. И вот, что я вам скажу: ребенка избивали, уважаемые! Ежедневно и методично избивали несчастного мальчика, не способного оказать сопротивление насилию!
К седьмому слушанию мы продвинулись на целый год. Анька теребила меня с ремонтом детской, и я в конце концов согласился, предоставив ей право действовать. Первым делом она заказала фосфоресцирующие обои в цветочек и мягкие краски для потолка, которые меняли цвет в зависимости от освещения.
Я только посмеивался. Все же насколько хорошо, когда жена занята будущим.
Постепенно я заметил в наших заседаниях некоторые закономерности.
Если уж дело дошло до суда, ювенальный обвинитель намертво стоял за лишение прав. А что еще остается? Я, конечно, толстокожий и не слишком интересуюсь миром за пределами своих ежедневных проблем, но и мне понятно, что после того, как однополые семьи уравняли в правах с устаревшими, их становится все больше: и модно, и пропаганда действует, да и обязанностей у них практически нет, одни права. И на передачу потомства — в том числе. А откуда взять столько непристроенных детей, если даже в бэби-боксы теперь не подбрасывают младенцев, зная, сколько стоит приемыш на черном рынке?
Одна надежда на ювеналов. Говорят, раньше они занимались трудными подростками, их перевоспитанием, потом стали больше внимания уделять профилактике преступлений, а теперь фактически вся служба направлена на перераспределение детей. Чтобы те выросли в хороших, спокойных семьях.
И в этом наш с Анькой шанс.
Когда мы скинули три года, я на радостях купил шампанское. Наверное, я что-то разболтал ночью, опьяненный успехом, уютным теплом любимой женщины и остатками алкоголя… В общем, утром она уже сидела на сайте заказов и выбирала колыбельку, коляску и первые игрушки.
— Как думаешь, вот эта, красная, подойдет?
— Да подожди, Анюта! Мы еще не знаем, кого нам дадут! Может, это будет двухлетний карапуз: в такую колясочку он никак не влезет!
Она счастливо рассмеялась:
— Вечно ты со своими предосторожностями! Я только цены смотрю.
Лишь однажды мы разбирали дело, не касающееся лишения прав. Наоборот, прогрессивная пара — два ухоженных, симпатичных родителя, людей творческой элиты, судя по всему — подала прошение о снятии ювенального предупреждения. Пару лет назад они попали в поле зрения инспекции за невнимательное отношение к приемному сыну. Пятилетний мальчик ушел из дома, и полиция смогла обнаружить его только через несколько дней, голодного и грязного, в каком-то подземном переходе. Вроде бы он даже не хотел возвращаться, плакал и просил его отпустить, но, убедившись, что оба родителя относятся к приемышу с лаской и вниманием, ювеналы ограничились предупреждением.
Сейчас, предоставив все нужные справки, однополая семья просила о реабилитации. С мальчиком беседовали психологи инспекции, и он заученно отвечал на каверзные вопросы, родители блистали трогательным отношением к сыну, и дело, к всеобщему удовлетворению, разрешилось быстро.
После двадцать восьмого слушания мы наконец попали в пятьсот счастливчиков, которые могли рассчитывать на усыновление в течение года. Но тут навалились дела в конторе, на носу была сдача сразу двух объектов, и несколько следующих заседаний я пропустил.
Нас обходили другие, две недели подряд единственная на всю полутысячу консервативная двуполая пара — то есть мы — числилась четыреста девяносто второй.
Я уже не скрывал от Аньки очередь, она сама каждое утро бегала на сайт смотреть обновления.
Зря, наверное.
В один из дней я поздно возвращался с работы. Позвонил с полдороги, но трубка лишь монотонно гудела вызовом — телефон так и не сняли.
Легкое беспокойство переросло в неслабую панику, когда я стоял перед запертой дверью и судорожно рылся в карманах в поисках ключ-карты: обычно Анька ждала меня у раскрытой двери, чтобы сразу броситься на шею.
Она сидела на полу в коридоре и тихо плакала. Судя по всему, плакала уже не первый час, потому что сил почти не осталось, лишь тихонько вздрагивали плечи и по щекам тянулись жгучие дорожки слез.
Перед Анькой стояли три здоровенные упаковки памперсов, из раскрытой коробки с рисунком веселого и упитанного младенца торчали распашонки, чепчики, штанишки, еще какая-то малопонятная одежда. Рядом валялось два одеяла: розовое, в цветочек, и синенькое, с коняшками.
— Ты что? Солнышко, что ты плачешь?
Я знал, почему она плачет. Конечно, знал. Но все-таки должен был спросить.
— Зачееееем я тооолько… — всхлипнула Анька, — все это купииила… Все равнооо… не понадобитсяяяя… Нааас опяяять подвинууулиии…
— Почему ты так решила? Очень даже понадобится. Совсем немного осталось потерпеть.
Надо ли говорить, что тем же вечером я подписался сразу на десять заседаний подряд?
Три дела пролетели незамеченными, я не запомнил ни лиц, ни показаний свидетелей, ни речи обвинителя. У меня перед глазами стояла плачущая Анютка, и больше всего на свете я надеялся, что эта картина никогда не повторится.
Теперь мы снова продвигались вперед, она повеселела, собрала раскиданные детские вещи и с какой-то неистовой энергией рассовывала их по шкафам.
Утро теперь начиналось с вопля:
— Ура! Четыреста вторые!
Читать бесплатно другие книги:
