Школа на краю земли Мортенсон Грег

Глава 5

Афганский стиль

Грег – очень значимый для меня человек. Без него я бы был не более чем торговцем ячьим маслом.

Сарфраз Хан

Во время наших многочисленных встреч Садхар Хан всегда был очень радушен и гостеприимен. И все же, по крайней мере с моей точки зрения, сдержанная улыбка и любезная церемонность не могли смягчить остроты взгляда его зеленых глаз. Он часто звонко и заливисто смеялся, но стоило ему увидеть или услышать что-то неприятное, как его лицо мрачнело и принимало такое выражение, что хотелось отойти подальше. В некоторые моменты он походил на столь ненавидимые им советские противопехотные мины – вроде маленькая такая, неглубоко зарытая металлическая коробка, но в ней скрывается огромный «взрывной потенциал».

В целом же Хан представлял собой особый типаж, с которым я много раз сталкивался в Афганистане: бывший моджахеддин, переживший войну с Советским Союзом и выстоявший в борьбе с талибами и решивший посвятить остаток своих дней восстановлению нормальной жизни в родном краю. Как практически все командханы, он шел к этой цели напролом, не стесняясь расставлять родственников на ключевые административные посты, присваивая себе прибыль от лазуритовых рудников, расположенных в ста километрах от Ярдара, облагая мздой торговцев героином (их караваны – вереницы нагруженных мулов – проходили по его территории, двигаясь к таджикской границе). Однако в отличие от других полевых командиров, погрязших в коррупции, Садхар Хан старался все доходы направить на налаживание быта своих соплеменников. Для ветеранов, служивших под его началом, он устроил прекрасный рынок в Бахараке. Он помогал им справиться с непростой задачей – превратиться из солдата в предпринимателя, и выдавал небольшие кредиты, чтобы они могли начать собственное дело. Поддерживал он и крестьян: стоило тем лишь намекнуть на какие-то нужды, как он сразу же щедро делился семенами и сельскохозяйственными инструментами.

Но особой его страстью было желание обучить детей грамоте. Он искренне ратовал за образование для девочек. Почти четверть века в деревнях этого района не работала ни одна школа.

Такая ситуация не могла не отразиться на нынешнем и последующем поколениях, и это глубоко удручало Садхара.

«Из-за войны без пищи остается не только тело, но и мозг, – сказал он мне однажды. – Я не допущу, чтобы это снова произошло с моим народом».

Командир Хан собирался действовать, хотя он и не подозревал, что на Институт Центральной Азии скоро прольется «золотой дождь», который позволит нам сделать огромный шаг вперед. В апреле 2003 года журнал Parade опубликовал большой, анонсированный на обложке материал о наших проектах в Пакистане. После этой публикации в офис ИЦА в Боузмене хлынули пожертвования. За десять месяцев мы получили более 900000 долларов. Я перевел большую часть этих денег в банк в Исламабаде, а также поручил «грязной дюжине» готовить новые пакистанские проекты. Но некоторая доля полученных средств была зарезервирована и для школ в Вахане. Весной 2004-го я сообщил Садхар Хану, что мы готовы приступать к строительству в Бахараке.

Мы опять уселись на красный коврик под грецким орехом, и я подробно рассказал ему о требованиях ИЦА к финансовым и организационным процедурам. Я объяснил, что наши правила не подлежат пересмотру, даже если этого потребует сам командхан, потому что все устроено так, чтобы мы могли контролировать ход проекта и вести по нему отчетность. Деньги получит шура (местный совет старейшин) Бахарака, а Хан и его соседи должны будут выделить землю под школу. Рабочих мы будем набирать исключительно среди местного населения. Всего мы располагали пятьюдесятью тысячами долларов, которые должны были покрыть строительство и зарплаты учителей, плюс еще десять тысяч предназначались на покупку мебели, школьных принадлежностей и формы. Треть всей суммы передаем старейшинам наличными сразу. Еще двадцать тысяч выплачиваем рабочим после того, как они подведут здание под крышу. А последний платеж переводится по завершении всего строительства. Помимо этого, мы выдвигаем еще одно важное условие: как минимум 33 % всех учеников, которые пойдут учиться в первый школьный день, должны составлять девочки. При этом каждый год их число должно увеличиваться так, чтобы сравняться с количеством мальчиков.

«Всего 33 %? – воскликнул Хан, качая головой и цокая языком. – Уже сейчас девочек, ожидающих открытия школы, в два раза больше. Может, стоит выдать совету старейшин дополнительные средства в качестве бонуса за перевыполнение плана?»

В то же утро мы передали первый взнос в шуру. И тут же началась работа. Вечером с помощью веревки был размечен план здания, и бригада рабочих начала рыть лопатами и кирками траншеи для фундамента. Окрестные горы потрясла серия взрывов – каменщики таким образом откалывали гранитные глыбы; они будут отесаны и послужат материалом для стен. Для Садхар Хана грохот, похожий на тот, с каким советская артиллерия и минометы талибов палили по окрестным вершинам, звучал, как музыка. Он свидетельствовал о том, что камни действительно вскоре превратятся в школы. Для меня эти звуки также были очень значимы. Дверь Ваханского коридора теперь открыта, и нам с Сарфразом пора планировать дальнейшие шаги.

Когда мы с Сарфразом составляли план работы в северо-восточном Афганистане на 2004 год, наш подход был простым и радикальным. В Вахан вела единственная дорога, начинавшаяся в Бахараке и заканчивавшаяся в середине Коридора в деревне Сархад. Мы решили действовать с двух сторон: построить школы в начале и конце этой магистрали, а потом постепенно двигаться к центру, пока не будут удовлетворены потребности в образовании жителей всего этого участка. А затем мы сможем приступить к решению самой трудной задачи: нам предстоит отправиться в район, где нет дорог, в дальний угол Ваханского коридора, чтобы выполнить данное киргизам обещание.

К тому времени нам наконец удалось оформить Сарфразу его первый загранпаспорт, после чего он предпринял целый ряд сложных и утомительных поездок из Кабула в Файзабад через Бахарак, а также в Вахан. Он вел переговоры, готовил все для начала строительства и контролировал ход возведения школ «первой волны» этого проекта. Многие из путешествий он совершал в одиночестве, но когда я был в Афганистане, то ездил вместе с ним. Именно во время этих совместных приключений начала расти и крепнуть наша замечательная дружба. Вскоре мы так хорошо понимали друг друга, что один с легкостью мог предвидеть поступки и реакции другого, а также закончить начатое им предложение. В конце концов, мы научились общаться невербально, ловя на лету смысл взгляда или «прочитывая» все по выражению лица. Конечно, это произошло не сразу. Вначале мне пришлось пройти своеобразный подготовительный курс работы в Афганистане. Сарфраз преподал мне целый ряд уроков, которые я называю «школой стиля» или «школой хороших манер».

С самого первого нашего совместного путешествия из столицы на север я понял, что поездки по Афганистану, даже в сопровождении опытного проводника, – гораздо более рискованное и сложное предприятие, чем перемещение по Пакистану. Среди многих новых опасностей, с которыми мы столкулись, самой большой была возможность похищения. В то время нанять бандитов, которые организовали бы похищение американского гражданина, можно было за пять миллионов афгани (около 110000 долларов; сегодня эта цифра увеличилась в десять раз). Чтобы избежать этого, Сарфраз был готов пойти на любые ухищрения. В первую очередь мы прибегли к маскировке.

Афганистан – одно из самых сложно устроенных государств мира, представляющее собой сложный конгломерат разных культур, языков, религий, племенных объединений. Такая полиэтническая смесь всегда приводила в замешательство историков и антропологов, а также озадачивала военных стратегов. Для того чтобы спокойно перемещаться по стране, надо было хорошо ориентироваться в пестрой окружающей среде и знать многочисленные тонкости, которым Сарфраз придавал большое значение. Именно поэтому я говорю о «стиле», хотя это слово обычно используют применительно к моде или манере держаться, свойственной жителям Парижа или Манхэттена. К реалиям, с которыми сталкиваешься в пустынях и горах Гиндукуша, оно, казалось бы, мало относится, но лишь на первый взгляд.

«Чтобы преуспеть в Афганистане, нужно понимать здешний стиль жизни, – терпеливо втолковывал мне Сарфраз. – Все дело в правильной манере поведения».

В любой ситуации, будь то длящиеся ночь напролет переговоры с консервативным муллой или пятиминутная остановка на чай в придорожном кафе, он всегда был особо внимателен к тому, как ведут себя окружающие. Кто где сидит и почему? Кто первым подносит чашку ко рту, а кто выжидает? Кто говорит и кто хранит молчание? Кто из присутствующих является самой влиятельной фигурой, а кто – мелкая сошка, и как статус каждого отражается в его речи? У всех деталей есть свои «слои» смысла и множество оттенков. Верная «настройка» на обстоятельства и адекватная реакция на них помогала Сарфразу избегать нежелательного внимания к нашим персонам. Например, один из способов «не выделяться» во время путешествия по разным областям Афганистана предполагал смену головных уборов. В сохраняющей верность талибам провинции Вардак мы закручивали вокруг головы пуштунский тюрбан лунги, в таджикском Бадахшане надевали паколь моджахеда (шерстяную шапку, «душманку». – Ред.), входя в мечеть Бахарака, меняли любой другой убор на маленькую белую «тюбетейку» куфи, прикрывающую лишь макушку. А находясь среди торговых партнеров или родственников в восточной части Вахана, Сарфраз с удовольствием надевал свою любимую ярко-голубую шляпу с полями. Это, пожалуй, был его собственный стиль, его представление об элегантности в самом классическом смысле слова.

Сарфраз был настоящим «хамелеоном» – как в одежде, так и в речи. Он не просто овладел грамматикой и словарем семи языков, но и знал многочисленные диалекты и говоры. В Кабуле он говорил на сухом и архаичном дари, а по мере продвижения в горы его манера изъясняться становилась проще. Можно сказать, что он, как грузовик, едущий под гору, «сбавлял обороты» – сложные конструкции уходили из его лексикона, а постепенно исчезал и сам дари, менялся то на вахи, то на бурушаски – язык его предков, выходцев из Вахана. А еще в запасе у него был пушту для областей восточнее Кабула, где преобладало пуштунское население, а также урду, пенджаби и английский для путешествий по Пакистану. Пожалуй, единственное, на что он не был готов ради мимикрии, так это отрастить бороду. Все остальное шло в ход – даже хитро придуманные сказки о своем происхождении и занятиях. Он беззастенчиво врал для того, чтобы слиться с окружением и соответствовать ожиданиям тех людей, с которыми общался.

Мне же оставалось лишь следовать его стилю поведения. Я копировал то, как он поджимает ноги, когда садится; таким же жестом брал чашку с чаем, даже следил за тем, куда направлен его взгляд. Конечно, я не обольщался и не думал, что «сойду за местного». Но все-таки, подстраиваясь под его мимику и жесты, я надеялся, что меня не будут воспринимать как явного чужака – богатого и самонадеянного американца, сующего нос не в свои дела. Так или иначе, суть не в том, мог или не мог я на краткий миг ввести кого-то в заблуждение относительно своего происхождения, а в том, что благодаря всем этим ухищрениям люди вокруг неведомым образом ощущали мою принадлежность их среде. По мере того как мы перемещались по стране, двигаясь на север от Кабула, наша стратегия на удивление хорошо работала. В немалой степени нам помогло и то, что Афганистан представлял собой плавильный котел, где вполне встречались белокожие мужчины с зелеными глазами, каштановыми волосами и европейскими чертами лица.

Еще одним способом избежать похищения был особый способ организации перемещения по стране. Это было нечто!

В Пакистане не было проблем с тем, как добраться из одного пункта в другой. Сулейман Минас, координатор работы ИЦА в Исламабаде, возил нас по городу на принадлежащей Институту «Тойоте Королле». А если необходимо было отправиться в горы Балтистана, мы полагались на наш двадцативосьмилетний полноприводный «Лендкрузер». Когда нашими машинами воспользоваться было нельзя, мы нанимали одного из пакистанских водителей, с которыми сотрудничали много лет и которых хорошо знали. Но в Афганистане все было по-другому. Мы не имели ни собственного транспорта, ни знакомых и надежных шоферов. Обычно приходилось нанимать машину прямо в пункте отправления, вверяя свою судьбу людям, о которых мы абсолютно ничего не знали.

Все начиналось с того, что Сарфраз шел в окрестности кабульского базара, где коротали время водители грузовиков и таксисты, и пытался договориться с ними, не раскрывая реального места назначения. Если собиралась группа заинтересованных, он осмотрительно сообщал им, что мы едем, скажем, в Мазари-Шариф, или Кандагар, или Бамиан – то есть называл любой город, но только не тот, в который нам на самом деле нужно было попасть. По завершении переговоров мы садились в автомобиль и заявляли, что наши планы изменились. При этом нужно было выдать минимальное количество информации о том, куда мы на самом деле направляемся – иногда мы просто просили подвезти нас в деревню в тридцати, сорока или пятидесяти километрах по той или иной дороге.

Выехав в нужном направлении, мы начинали внимательно присматриваться к человеку за рулем и следить, все ли благополучно вокруг. При малейшем подозрении все договоренности считались расторгнутыми. Если водитель задавал слишком много вопросов, или слишком долго говорил по мобильному телефону, или просто выглядел подозрительно, Сарфраз тут же заявлял, что нам необходимо выйти на ближайшей стоянке фур, чтобы выпить чашку чая. Там мы подыскивали новую машину, а затем Сарфраз возвращался к предыдущему шоферу, оперативно выгружал наши сумки прямо на парковке, выдавал водителю пачку купюр и посылал подальше. И мы снова продолжали путь, пока не приходило время внезапно распрощаться и с этим автомобилем. Безопасность для Сарфраза была во главе угла, и ради нее он мог поступать вероломно.

Кроме того, он предпочитал нанимать водителей «по национальному признаку», то есть выбирал тех, кто принадлежал к местной коренной народности, а также тех, кого хорошо знали окружающие. Это должен быть, в идеале, человек, которого узнают солдаты на блокпосту или бандиты на дороге. По мнению Сарфраза, коренным жителям должно быть хорошо известно состояние дорог, знакомы опасные участки пути и капризы местной погоды.

В целом его подход к организации переездов радикально отличался от той манеры путешествовать, которая свойственна многим представителям крупных гуманитарных и экспертных организаций. Большинство из них разъезжают на дорогих внедорожниках – новеньких и сверкающих, с тонированными стеклами, кондиционерами и трехметровыми радиоантеннами. «Эти антенны делают их идеальными мишенями для талибов», – объяснял Сарфраз. К тому же он считал, что люди, столь явно предпочитающие другой уровень комфорта, ставят себя выше народа, ради которого и от имени которого работают.

С наибольшим риском похищения или нападения мы столкнулись во время тридцатичасового переезда из Кабула в Бахарак. На этом отрезке пути Сарфраз особенно переживал за мою безопасность Я мечтал получше узнать, чем живут обычные афганцы, и мне сильно мешали конспирация и прочие меры безопасности, предпринимавшиеся моим спутником. Мы и по сей день не сходимся с ним в этом вопросе, но впервые противоречия возникли во время одной из наших совместных поездок весной 2004 года.

Я, как всегда, покинул Кабул вечером, чтобы беспрепятственно проехать через туннель Саланг, который открыт для частного транспорта лишь по ночам. Только мы миновали его, как нанятый нами допотопный джип издал громкий скрежет, а от двигателя повалил дым. Водитель кое-как съехал с холма на холостом ходу. К счастью, неподалеку находилась небольшая придорожная автомастерская. Оттуда вышел слегка прихрамывающий мальчик лет одиннадцати. На его бритой голове криво сидела шерстяная шапка. Одет он был в грязный, весь покрытый пятнами машинного масла шальвар-камиз и вьетнамки. Парня звали Абдул, и он спросил, что у нас стряслось.

Получив ответ, Абдул с проворством акробата нырнул под капот. Не успели мы с Сарфразом слегка перекусить и выпить по чашке чая в ближайшей столовой, как маленький мальчик поменял радиатор и патрубки. Ремонт стоил тысячу четыреста афгани (около двадцати восьми долларов). Пока Сарфраз отсчитывал деньги, я попытался расспросить ребенка, кто он и что привело его в эти гаражи.

– Где твой отец? – поинтересовался я. – Сейчас почти полночь. Ты что, работаешь тут один?

– Я сирота из Пули-Хумри. У меня нет отца. Талибы уничтожили всю мою семью, – ответил он как-то буднично.

– А где же ты живешь?

– Прямо здесь. Сплю в прицепе фуры, где у нас хранятся запчасти, – он махнул рукой в сторону ржавого металлического контейнера.

– И сколько же ты зарабатываешь? – не унимался я, роясь в кармане, чтобы оставить ему чаевые.

– Нисколько, – был ответ. – Мне не платят. Меня кормят, поят и дают место для ночлега. Я работаю днем и ночью без выходных, а сплю тогда, когда в мастерской нет клиентов. А если хозяин узнает, что я взял деньги, то побьет меня железным прутом.

К этому времени водитель завел двигатель и посигналил, показывая, что мы можем продолжать путь. Сарфраз закурил; в его взгляде читалось нетерпение. Остановка ночью, посреди опасной дороги не сулила ничего хорошего. К тому же мы опаздывали – пора было ехать.

– Сарфраз… – начал я. Такие диалоги у нас потом повторялись множество раз в течение нескольких последующих лет. – Пожалуйста, можем мы задержаться здесь хоть немного?

– Грег, это Афганистан – ты не можешь помогать всем и каждому! – рявкнул он. – Если этот парень будет упорно трудиться, он рано или поздно станет хозяином всей мастерской. Сейчас у него есть кров и пища, а потому можно сказать, что он устроен лучше многих других афганских сирот.

– Хорошо. А что, если мы просто…

– Нет, Грег! – перебил он. – Обещаю, что когда окажусь здесь снова, то остановлюсь и узнаю, как у Абдула дела. Но сейчас нам надо ехать, иначе нас ждет участь «шахида на большой дороге», и твоя жена никогда не простит мне этого.

Понимая, что он прав, я просто сфотографировал нашего маленького механика, и мы отправились дальше.

В одну из следующих поездок на север Сарфраз действительно заехал в ту мастерскую и обнаружил, что теперь там работает совсем другой мальчишка. Сарфраз начал расспрашивать, что случилось с Абдулом, но не нашел ответа. Может, парень ушел на север, в Файзабад, а может на юг – в Кабул. Никто ничего не знал. Ребенок, чья судьба схожа с историями тысяч сирот в этой стране, просто исчез, канул в никуда.

Я гляжу на черно-белый снимок, сделанный в ту ночь. Абдул стоит посреди гаража, в грязной промасленной робе. У него отрешенное выражение лица, а в глазах безнадежность и покорность судьбе. У одиннадцатилетнего ребенка не может и не должно быть такого взгляда!

Эта фотография лежит у меня на рабочем столе в Боузмене, и я часто смотрю на нее, когда бываю дома.

Когда мы наконец достигли Бахарака и въехали на контролируемые Садхар Ханом территории, то почувствовали себя в большей безопасности. Но тут начались другие волнения.

Грязная ухабистая дорога, тянущаяся через всю западную часть Ваханского коридора, шла вдоль реки Пяндж. Весной и летом ледники Гиндукуша таяли, и воды стекали с гор, прокладывая множество каналов поперек проезжей части. Зоны затопления иногда достигали почти километра в ширину и состояли из участков шатких булыжников, перемежающихся быстрыми ручьями разной ширины и глубины. Когда машине преграждала путь очередная стремнина, мы иногда по полчаса ездили вдоль нее в поисках места, которое на вид казалось безопасным для переправы. Затем Сарфраз приказывал водителю давить на газ что есть силы.

Мы на дикой скорости въезжали в речной поток, и иногда нам удавалось преодолеть его. Но бывало и так, что машина увязала, вода заливалась внутрь и мы оказывались в ней по пояс. Тогда приходилось вылезать, пробираться вброд на сушу, ждать, пока приедет грузовик, и платить за то, чтобы он вытащил нас из беды.

Печально, но факт: с нашими водителями мы обращались немилосердно. Заставляли выжимать из машины максимум, так что заклинивало мост, летела коробка передач, а глушитель разлетался на куски. Бывало, что и сам шофер полностью выматывался, и тогда Сарфраз отправлял его на заднее сиденье, а кто-то из нас садился за руль. Весной и осенью нам приходилось пробираться через тонны грязи – на дорогах Вахана ее слой может достигать метровой толщины. Иногда колеса увязали окончательно и приходилось останавливаться. Водитель отправлялся на поиски упряжки яков, которые должны были вытянуть нас из ловушки, а мы с Сарфразом прохаживались вокруг, сняв обувь. Порой приходилось снимать и штаны, при этом мы не боялись, что нас увидят полуодетыми – верхняя часть шальвар-камиза представляет собой длинную, прикрывающую колени тунику.

Рано или поздно мы прибывали в пункт назначения, в каком бы месте Коридора он ни находился, и тут уже начиналась настоящая работа.

За долгие годы у нас с моим постоянным спутником выработался определенный алгоритм, которому мы следовали, приехав на место реализации очередного проекта. Мы просыпались с рассветом, натягивали ту же одежду, в которой ходили всю предыдущую неделю, а то и дольше. Вокруг были разбросаны нехитрые предметы, составлявшие наш «мобильный офис»: черный рюкзачок, небольшой чемодан на колесиках, размера самолетной ручной клади, и мой знаменитый черный кейс фирмы Pelican с наклейкой «последнее из лучших мест». В этих предметах багажа помещались все документы, касающиеся строительства в Вахане, а также несколько экземпляров книги «Три чашки чая» (отличный подарок для моджахедов), а также спутниковый телефон, зарядка для видеокамеры Nikon, запасной 28-миллиметровый объектив для нее же, шальвар-камиз на смену, ноутбук Sony, три фотоаппарата, несколько увесистых пачек денег и GPS-навигатор.

Первым делом мы умывались. Эта процедура у меня обычно представляла собой простое обтирание рук и головы антисептической жидкостью с ароматом алоэ из маленького флакона. В Вахане практически невозможно найти душ, ванную или хотя бы влажные салфетки.

Сарфраз же просто почесывался в некоторых местах. Затем мы откручивали крышку здоровенной банки ибупрофена и принимали по две-три таблетки каждый, как говорится, «перед завтраком, для аппетита». Когда нескончаемая дорога или работа доводили нас до крайней степени усталости, мы иногда заглатывали и по двенадцать-пятнадцать таблеток в день, чтобы заглушить боль и дискомфорт, вызываемые долгим пребыванием в неудобной позе и недостатком сна. Потом кто-то из нас надевал единственную пару очков для чтения, которой мы пользовались по очереди, а второй выходил на улицу, чтобы почистить зубы (увы, да – и зубная щетка у нас с Сарфразом была одна на двоих).

Факт, что двое мужчин все время обмениваются предметами личной гигиены, был, конечно, сам по себе достаточно странен. Однажды утром корреспондент одного из местных журналов, ездивший с нами, чтобы собрать материал для статьи о Ваханском коридоре, попросил меня перечислить все наше с Сарфразом общее имущество.

«Значит, так, – начал я. – Мы передаем друг другу куртки, бритвы, носки, головные уборы, майки; у нас одна на двоих расческа, одно мыло, один запасной шальвар-камиз…»

«А трусы? – не удержался репортер. – Вы что, ребята, и этим пользуетесь совместно?»

«Я, конечно, не уверен, что стоит делиться такими подробностями, – сказал я смущенно. – Но, с другой стороны, врать тоже нет смысла». После чего пояснил, что провел детство в сельских районах Танзании, где никто не делает культа из личного белья. Так что я с самого детства не был брезглив. И вообще минимализм – стиль моей жизни.

«А вы как, Сарфраз?» – журналист все подробно записывал.

«Я тоже сторонник минимализма».

Закончив утренние ритуалы, мы снова садились в машину и ехали дальше, к нашей цели. Добравшись до нужной деревни, мы первым делом посещаем школу. Обычно при этом нас встречает стайка детей. Они хватают нас за руки, тащат вперед. Пожалуй, самая большая радость в моей работе – общение с учениками и учителями. В любом месте я уделяю этому время и пожимаю руку каждому ребенку лично, а нередко еще и прошу детей рассказать о школьных успехах.

Прибыв на «объект», мы извлекали из чемоданов толстые пачки купюр, и Сарфраз с шестидесятитрехлетним бухгалтером Муллой Мохаммедом составляли расходную ведомость. Мохаммед родом из деревни Кундуз; когда-то он был счетоводом у талибов, а потом стал работать бухгалтером всех наших ваханских проектов. Обычно он ездил по деревням с нами. Мы вели бухучет по старой британской системе, предполагающей двойную запись каждого изменения в состоянии средств. Все документы заполнялись от руки справа налево персидским письмом. Каждая операция, вплоть до пенни, заносилась в ведомость, а когда учетные записи были завершены (заполнение бумаг могло длиться часами), Сарфраз подводил внизу страницы черту, «закрывая» таким образом «ввод данных». Затем он со всей серьезностью предупреждал Муллу Мохаммеда, что если вдруг обнаружатся ошибки, его выгонят и отправят обратно к талибам.

По мере того как росло количество проектов ИЦА, ко мне обращалось за помощью все больше и больше людей. Например, в Кундузе один человек попросил подъемные средства на открытие бакалейной лавки, а взамен он предложил оказывать бесплатные репетиторские услуги детям. В городке Ишкашим меня разыскали два чиновника, которым нужны были деньги на строительство водопровода. В маленькой деревушке Пиггуш директор школы пожаловалась, что не хватает парт и шкафов для учительской. Все просьбы были вежливыми и корректными, но при этом сыпались бесконечно, одна за другой: «Нам нужно больше книг, карандашей; не хватает школьных форм или еще одного помещения»… Десяткам людей я просто вынужден был отказывать, хотя многие просители проделывали длинный путь, чтобы встретиться со мной. Некоторые проводили долгие дни в дороге, в надежде, что получат помощь.

А тем временем рабочий день был в разгаре, мы с Сарфразом без конца передавали друг другу мобильный телефон и вели долгие разговоры с другими сотрудниками ИЦА, рассеянными по разным краям – кто в Пенджабе, кто в Балтистане, кто в восточном Афганистане. Иногда по часу приходилось беседовать с Сулейманом, который находился в Исламабаде и передавал нам всю необходимую информацию. Иногда он подолгу рассказывал, кто с кем конфликтует и кто на кого обиделся – такие трения неизбежны в коллективе, члены которого принадлежат к разным народностям и разным религиозным группам.

Наконец, ближе к вечеру, нас приглашали в дом вождя деревни и созывали старейшин на совет, джиргу. Самые авторитетные жители поселка садились в круг на расстеленный на полу ковер или под деревом. По правилам, участники джирги не могут покинуть собрание, пока не будут достигнуты все договоренности. Поэтому собрание может продолжаться часами, иногда далеко за полночь. Обычно при этом произносятся длинные речи, которые сменяются периодами размышления в полной тишине. Во время совета выпивается огромное количество чая.

Ближе к рассвету мы с Сарфразом ненадолго ложимся спать – в свободном помещении чьего-то дома или прямо на полу в школе. Через два-три часа снова надо собирать вещи, запрыгивать в нанятую машину и нестись инспектировать очередной проект. Так мы и ездим – школа за школой, деревня за деревней, пока не посетим все места, где нас ждут. Тогда я отправляюсь домой в Монтану, а Сарфраз – в долину Чарпурсон.

Во время этих длинных и тяжелых путешествий я постепенно все лучше узнавал Сарфраза и все больше восхищался им. Он поражал меня своим умом и трудолюбием. У него была своя строгая деловая этика. Он был проницателен, внимателен к культуре и обычаям людей, с которыми мы встречались. Его обаяние при необходимости сменялось жесткостью, и он прекрасно чувствовал, как и в какой ситуации нужно себя вести. В общем, вряд ли можно было представить лучшего, чем Сарфраз Хан, руководителя нашей деятельности в Вахане.

Однако была одна сфера, в которой мы оба – и я, и он – никак не могли добиться успеха.

Благодаря поддержке и покровительству Садхар Хана наши дела в Ваханском коридоре двигались неплохо. Однако рано или поздно нам нужно было заручиться поддержкой чиновников из Кабула: воплощать в жизнь проекты, совсем не ставя их в известность и не получив официальных разрешений, было невозможно. Поэтому мы с Сарфразом запланировали несколько встреч с различными высокопоставленными лицами. Эти консультации должны были проходить в ходе трех моих визитов в столицу. Но в госучреждениях нас приняли холодно. Вот тогда-то мы поняли, что на самом деле значит стараться «без особого толку»!

Справедливости ради надо сказать, что чиновники пытались управлять находящейся в плачевном состоянии страной: после нескольких десятилетий войны вся социальная инфраструктура была полностью разрушена. Однако те, с кем мы контактировали в Кабуле, не спешили помочь нам в восстановлении их собственных национальных институтов. Скорее, они даже затрудняли нашу работу. Никогда еще нам не приходилось пить впустую так много чая!

Вообще, в этой части света принято всегда угощать гостей. Если в учреждении негде было приготовить чай, то мелкого служащего посылали в ближайшее кафе, на что уходило до получаса. Очень часто только после прибытия посыльного с чайником нам сообщали, что человека, на встречу с которым мы прибыли, нет на месте. Один или два раза мы называли имя нужного нам чиновника, нам говорили «да, конечно», мы садились за чай, а потом выяснялось, что нужного лица все-таки нет в офисе, и нас просят прийти на следующий день. Работая в Азии, я привык к таким вещам, но в Кабуле они случались как-то слишком уж часто.

Однажды во время официальной аудиенции с нами приключилась абсурдная история. Мы приехали в Министерство внутренних дел, куда нас отправили из Министерства образования. У входа в ветхое многоэтажное здание в центре города и в холле стояли охранники, вооруженные «АК-47». Пройдя в приемную на втором этаже, я обратился к сидящему за столом молодому человеку, сказав ему, что у нас есть рекомендательные письма от чиновников департамента образования провинции Бадахшан. В них содержались запросы на предоставление Институту Центральной Азии разрешения на строительство школ в Ваханском коридоре. Мы заранее по телефону оговорили день встречи и теперь пришли, чтобы получить документ, подтверждающий, что наша деятельность одобрена на государственном уровне.

– Вы приехали без приглашения, – заявил представитель власти, не найдя нас в списке посетителей, записанных на этот день. – И почему вы у нас спрашиваете разрешение на строительство школ? Кто послал вас сюда?

– У нас есть письма от официальных лиц из городов и деревень, от районного и областного руководства, – пояснили мы. – Нам необходимо получить документ общегосударственного уровня, поэтому мы и пришли сюда.

– Но почему вы хотите строить школы в Вахане? – воскликнул наш собеседник. – Там уже есть сотни школ. Почему бы вам не заняться проблемами образования в Кабуле или Кандагаре? На это я с удовольствием дам вам разрешение.

– Но в восточной части Ваханского коридора нет ни единой школы, – ответил я.

– Это неправда! – заявил он.

Тогда Сарфраз развернул карту и указал на те области Ваханского коридора, где детям негде было учиться.

– Но это же даже не территория Афганистана! – вскричал чиновник. – Вы что, собираетесь строить школы в Китае?

– Уважаемый, между прочим, это ваша территория, – заметил Сарфраз.

– Ну, даже если это так, школы здесь не нужны, потому что здесь никто не живет, – не унимался он.

За пять минут общения с нами представитель столичного учреждения успел заявить, что в Вахане сотни школ, что он вообще не является частью Афганистана и что этот район необитаем. Надо ли говорить, что мы ушли с пустыми руками?

В течение следующих нескольких месяцев мы посещали разные министерства. Нас отсылали из одного учреждения в другое, но все скитания были бесплодны. И это обычное дело для Кабула. Командханов, отвечающих в сельских районах за организацию учебы для детей, больше всего волновало отношение к нашим проектам местных духовных лидеров. Но те уже благословили инициативы ИЦА и подписали соответствующие бумаги, позволяющие нам продолжать работу. Несмотря на все это, к январю 2005 года нам все же не удалось даже зарегистрировать неправительственную организацию, работающую с позволения государственных мужей, что уж говорить о том, чтобы получить разрешение на строительство конкретных школ, возведение которых на самом деле уже началось.

Да, как говорил Сарфраз, «бумажные дела» нам не очень удавались.

Что до реальной работы, то она продвигалась неплохо. К этому времени мы с Сарфразом запустили пять проектов в Вахане и занимались подготовкой еще десятка. Нам было чему порадоваться. И все же меня беспокоила одна мысль. Я постоянно вспоминал о данном киргизам обещании построить школу в самом удаленном уголке этой земли.

Глава 6

Печать киргизского хана

Но я почему-то уверен, что именно тогда, когда сгущается тьма, мы начинаем видеть звезды.

Мартин Лютер Кинг

Как я уже говорил, строительство школы для поселения, в котором жил Садхар Хан, началось в 2004 году. Главным прорабом был Хаджи Баба, моджахед, знаменитый тем, что первым в Бадахшане подбил советский вертолет ракетой «Стингер». Под его руководством еще до наступления холодов был заложен фундамент, возведены стены, крыша и сделана черновая отделка внутренних помещений. Когда через несколько месяцев снег начал таять, его бригады оперативно закончили строительство: подготовили классы, устроили уборные, смонтировали керосиновые обогреватели и возвели забор. К весне весть о белом со светло-зеленой каймой здании, гордости деревни Ярдар, быстро распространилась по всей долине. Школа была готова принять первых учеников – 358 детей. Как Садхар Хан и обещал, более двухсот из них были девочки, включая двух дочерей командира.

В начале мая я приехал в Кабул и удачно попал на самолет ООН, летевший в Файзабад. Там меня встретил старший сын Садхара, Варис, и на своем стареньком «уазике» отвез в Бахарак. Садхар Хан ждал меня и тут же повел осматривать школу. Это здание на двенадцать классов вряд ли можно назвать самым большим из построенных нами. Но, несмотря на это, я готов признать, что оно оказалось одним из самых красивых. Его изюминкой была замечательная резьба по тому самому камню, который с помощью направленных взрывов добывали в соседних горах. Было очевидно, что Садхар Хан очень доволен и горд результатом совместных трудов ИЦА и его людей. Мы говорили о том, как радует нас обоих общий успех – создание нашей первой школы в Бадахшане.

На следующей неделе Варис собирался привлечь нескольких мастеров из соседних деревень, чтобы они сделали своими руками парты и стулья. Это было мудрым решением, потому что закупка мебели в Кабуле и транспортировка ее на север обошлись бы очень дорого. Я же тем временем отправился в Вахан, чтобы встретиться с Сарфразом. Мы должны были присутствовать на торжестве в честь завершения строительства нашей школы в деревне Сархад. Если все пойдет по плану, я смогу практически одновременно открыть школы с обоих концов дороги, по которой мы собираемся двигаться «маршем грамотности» с двух сторон.

Садхар Хан дал мне машину и водителя, и днем позже я прибыл в Сархад. Стояло прекрасное утро: по лазоревому небу медленно плыли белые облака, тени которых играли на лимонно-желтых вершинах величественных гор, обрамлявших деревню с севера и юга. Мы с Сарфразом уселись в деревянный прицеп, и красный трактор поволок его к находящемуся чуть поодаль зданию школы. Дорога вся была испещрена ямами и буграми, и нас трясло так, что пришлось крепко ухватиться за бортики прицепа, чтобы не вывалиться из него.

Каменная школа в плане представляла собой круг – местные жители сами выбрали такой необычный проект. В здании было девять классных комнат и стеклянная крыша, которая позволяла дневному свету свободно проникать в помещения и хорошо освещать их. В солнечные дни проходящие через стекло лучи еще и согревали ребят.

Возле здания нас ждали двести двадцать сгорающих от нетерпения учеников и их учителя. Девочки были одеты в красные национальные костюмы и шерстяные чулки, а мальчики – в характерные серо-коричневые шальвар-камизы, какие обычно носят мужчины в этой области Афганистана.

Как часто бывает во время таких мероприятий, дети были чрезвычайно возбуждены. Когда мы с Сарфразом выпрыгнули из прицепа, все они сбежались и выстроились в очередь, чтобы поприветствовать нас.

Одной из первых подошла Айша, девочка лет восьми с рахитичными ножками. (Вообще, рахит – весьма распространенное для таких удаленных областей, как Вахан, заболевание. Его причинной является недостаток витамина D в рационе детей.)

Большинство девчонок робко целовали тыльную сторону моей ладони – таково традиционное для этих мест приветствие. Но Айша вместо этого крепко обняла меня и долго не хотела отпускать.

Во двор школы вели ярко-зеленые металлические ворота. Право первыми пройти через них на территорию школы было предоставлено группе самых уважаемых старейшин деревни, среди которых были только мужчины. За стариками один за другим проследовали дети. Некоторые из них были в галошах, другие – в сандалиях, а третьи вообще босые. Они двигались под присмотром Таши Бои, вождя деревни, который выкрикивал имя каждого ребенка и одобрительно кивал, когда мальчик или девочка проходили внутрь.

Площадку перед школой покрывал серый мелкий песок, чем-то напоминавший лунный грунт. На нем образовалась сложная мозаика следов детских ног. Странным образом мне на ум пришло, что вот так же Нейл Армстронг когда-то ступил на Луну. «Один крохотный шажок, сделанный смелой маленькой девочкой, – подумал я, глядя на то, как Айша неловко ковыляет по двору, – лежит в основе гигантского скачка, который может сделать вся страна».

Рядом со мной стоял Даг Чэбот, муж Женевьевы, менеджера международных программ ИЦА. Он многие годы на добровольной основе помогал нам, а сейчас решил приехать на открытие школы и прибыл в деревню с Сарфразом на пару дней раньше меня. «Незабываемый момент! – шепнул он, повернувшись ко мне с таким видом, будто только сейчас начал понимать, что значит для таких поселений, как Сархад, возможность дать детям образование. – Они все просто жаждут этого, правда?»

Я молча кивнул и тут же вспомнил, как на встрече в 2002 году министр финансов Афганистана уверял меня, будто «уж в школах люди в глубинке нуждаются в последнюю очередь».

На следующее утро я распрощался с Сарфразом и вместе с Муллой Мохаммедом, бывшим счетоводом талибов, а ныне бухгалтером ИЦА, отправился обратно в Бахарак. К тому времени по всему Коридору распространилась весть о нашем приезде. Внедорожник и так еле-еле продвигался по грязи и ухабам, да к тому же через каждые несколько километров нас останавливали ожидающие на обочине группы людей, которые махали нам руками, приглашали к себе на чашку чая, рассказывали о своих нуждах и просили помощи.

Общий смысл этих просьб всегда был один и тот же: «Мы слышали про мактаб (школу), которую только что открыли в Сархаде, и знаем, что вы собираетесь построить в следующем году школы в Варгенте, Бабу Тенги и Пикуе. А как же мы? Подумайте о наших детях, помогите и нам построить у себя мактаб». С этими бесконечными остановками мы добирались до Бахарака более двух суток. А пока мы были в дороге, внешний мир грозно напомнил о себе.

Несколькими днями ранее журнал Newsweek опубликовал статью, в которой рассказывалось, что некому американскому солдату, служившему в тюрьме Гуантанамо, вздумалось взять да и спустить в унитаз экземпляр Корана. Впоследствии редакторы скорректировали эту информацию, но было уже поздно. Новость быстро разнеслась по исламскому миру и потрясла его. Начались стихийные митинги протеста, ситуация выходила из-под контроля.

В Афганистане первым на новость отреагировал Джелалабад. В среду 11 мая там вспыхнули волнения. К десяти вечера этого же дня мы с Муллой Мохаммедом прибыли в Бахарак. Садхар Хана дома не оказалось, и мы поехали в центр города, намереваясь устроиться на ночлег прямо на полу всегда перегруженного постояльцами «общественного гостевого дома». Однако на пути туда нас перехватил один из бойцов Вохид Хана – этот бывший полевой командир и соратник Садхар Хана сейчас руководил силами безопасности Восточного Бадахшана. Посыльный предупредил нас, что в городе неспокойно, и пригласил в дом, принадлежащий его командиру, куда уже прибыла еще одна группа путешественников. Вохид Хан предлагал нам свое покровительство, ночлег и кров. Под его «крылом» нам ничего не угрожало.

Конечно, мы с радостью приняли приглашение и направились к двухэтажному многоквартирному зданию. Там уже собралось около двадцати афганцев. Время близилось к полуночи; и я, и Мохаммед собирались уже лечь спать, когда прибыл сам Вохид Хан. В соответствии с местными законами гостеприимства хозяин хотел всех угостить ужином. Мы прошли в соседнюю комнату и опустились, скрестив ноги, на персидские ковры. Вскоре внесли блюда с жареной бараниной и рисом кабули.

Меня усадили между двумя стариками, в лицах которых угадывались монгольские черты. Вид у них был довольно потрепанный, но оба держались с большим достоинством.

Соседу слева было на вид лет семьдесят, он был одет в черную робу из плотной ткани, а на носу сидели очки с толстыми стеклами. Мужчина вежливо представился и назвался Ниязом Али, имамом, то есть духовным лидером киргизского кочевого племени, живущего в высокогорьях Южного Памира в самых восточных областях Вахана.

Я обрадовался такой встрече, но вскоре был поражен и воодушевлен еще больше, когда новый знакомый представил меня своему спутнику, сидящему справа от меня. Растрепанный пожилой человек в покрытых дорожной пылью вельветовых штанах и высоких кожаных сапогах выглядел усталым от долгих бесплодных странствий. Это был не кто иной, как Абдул Рашид Хан! Тот самый, который послал в 1999 году своего сына Рошана через Иршадский перевал, чтобы найти меня.

Вот счастливая случайность! Здесь, в Бахараке, мы с Абдул Рашид Ханом наконец-то встретились за столом, уставленным блюдами с жареным барашком. Этой темной ночью мы укрылись от беспорядков, устроенных религиозными фанатиками, в одном доме. Но еще примечательней, как я потому узнал, оказались те обстоятельства, которые заставили старика покинуть горные пастбища в глухому углу Ваханского коридора. За ужином он рассказал мне о трудном путешествии, которое предпринял для того, чтобы встретиться в Кабуле с президентом Афганистана, и о том, почему сейчас возвращается к своему народу с пустыми руками и тяжелым сердцем.

В середине 1990-х афганцы, изгнавшие советские войска, столкнулись с необходимостью восстанавливать лежащую в руинах страну без какой-либо внешней помощи. Бывшие могущественные иностранные союзники, в том числе и США, экономической поддержки Афганистану не оказывали. В такой ситуации едва ли не единственным источником доходов для людей стал опиум – его урожай был хорошим всегда, и еще во время войны деньги от его продажи «подпитывали» полунищих партизан-моджахедов. Уже в начале десятилетия поток распространявшегося по миру афганского героина был столь велик, что страна догнала и перегнала всегда лидировавшие в этой сфере государства Юго-Восточной Азии. Затем, в 1994 году, когда армия Муллы Омара захватывала одну область за другой, оказавшиеся фактически в осаде бадахшанцы просто вынуждены были снова заняться наркобизнесом, чтобы добыть хоть какие-то средства на борьбу с талибами. Появились новые, курируемые российскими преступными группировками героиновые маршруты, по которым наркотики переправлялись на север, доставлялись в Москву и оттуда расходились по Европе и далее.

Полевые командиры не только облагали налогами торговцев опиумом, чей путь проходил по их территориям, но и сами нередко продавали наркотики соседям, крестьянам из отдаленных деревень, особенно вахи и киргизам. Нередко повторялся один и тот же сценарий: в сельской местности, где традиционно очень сильны родственные связи и принято жить вместе большими кланами, наркозависимость распространялась с быстротой эпидемии. Пагубное пристрастие охватывало даже немощных стариков и маленьких детей. Болезнь поражала целые области.

Это привело к катастрофическим последствиям.

Крестьяне, страдавшие острой формой наркозависимости, готовы были отдать все что угодно, чтобы добыть дозу для ежедневного трехразового приема. Вначале они сбывали имущество – овец, коз, яков; затем – землю, а в крайних случаях продавали даже своих дочерей. Отсюда печальный термин «опиумная невеста».

Бывало, что целые семьи попадали таким образом в рабство. Те же, кто оставался на свободе, ели один хлеб и пили только чай, и их организм доходил до такого истощения, что любая инфекция или вирус могли оказаться смертельными.

К началу 2005 года ситуация усугубилась настолько, что Абдул Рашид Хан решил собрать делегацию вождей северо-восточного Афганистана и отправиться в Кабул, чтобы доложить о положении вещей новому, только что избранному президенту Хамиду Карзаю. Представители края собирались не только уведомить его о проблемах, связанных с героином, но и пожаловаться на то, что на их родине нет ни правительственных институтов, ни социальных учреждений.

Путешествие в столицу заняло у Абдул Рашид Хана целый месяц. Вначале ехали верхом, потом – на внедорожнике и общественном транспорте. В Кабул они с Ниязом Али прибыли в начале марта и провели несколько недель в походах по разным ведомствам, тщетно пытаясь отыскать чиновников, отвечающих за образование, транспорт, медицинскую помощь, связь. Приезжих, как и нас с Сарфразом, без конца посылали из одной инстанции в другую. Ожидая аудиенции у президента, они жили в полуразрушенном здании, где не было ни отопления, ни света. Через два месяца наконец пришло приглашение на встречу.

Карзай выслушал лишь половину из того, что собирался рассказать Абдул Рашид Хан, а затем прервал его: «Не беспокойтесь, – сказал он. – Я решу ваши проблемы. Я отправлю вас домой на вертолетах и загружу их продуктами. Мы подготовим все документы для открытия медпунктов, а также для организации поставок продовольствия». На этом беседа была окончена.

Но дальше повисла пауза: из правительственной канцелярии не поступало никаких вестей ни о вертолетах, ни о продовольствии, ни о медицинской помощи. Чиновники хранили молчание.

В первых числах мая путешественники осознали, что обещания не будут выполнены, и засобирались домой – с пустыми руками, практически пешком, тем же путем, что и прибыли.

К моменту нашей встречи за ужином у Вохид Хана Абдул Рашид и Нияз Али не были дома уже более четырех месяцев и остались почти без средств. А по прибытии на Памир им предстояло сообщить народу о том, что все надежды были напрасны.

Завершив этот печальный рассказ, Абдул Рашид Хан подтвердил, что знает все детали моего разговора с его сыном у ворот Иршадского перевала. По его словам, наша встреча сейчас, после такой ужасной неудачи в Кабуле, – особый знак. Хан был очень взволнован и сказал, что знакомство со мной для него большая честь. А я возразил, что я еще более польщен возможностью лично узнать его. После этого он стал возносить одну за другой молитвы, дуа, их подхватил Нияз Али, и вместе в радостном порыве они зачитывали целые главы Корана.

Дуа – это слова благодарности и хвалы, адресованные Аллаху. В данном случае они отражали восхищение Абдул Рашид Хана чудом нашей встречи, а также надежду, что после пережитых унижений и бесплодных поисков помощи ситуация наконец начнет меняться к лучшему.

– Единственное, чего я сейчас хочу, так это построить школу для моего народа, чтобы дети могли учиться, – сказал он мне. – Ради этого я готов отдать все мое состояние. Я пожертвую всем, что у меня есть – баранами, верблюдами, яками, только бы Аллах подарил мне возможность реализовать эту мечту.

– Но вам не о чем беспокоиться, – ответил я. – Я уже обещал вашему сыну, что школа будет построена.

– Что ж, если это так, – отозвался он, – давайте возьмемся за дело сразу, прямо сейчас.

– Ооба (да), – кивнул я, – но вначале мне нужно позвонить. – Я вышел из здания, вдохнул вечерний прохладный воздух, включил свой спутниковый телефон и набрал номер Карен Маккаун, одного из директоров ИЦА, живущей в Сан-Франциско. Вообще, утверждение того или иного проекта не происходит таким образом. Но я, как и вождь киргизов, был очень взволнован. Меня так и распирало желание что-то сделать для этого человека, и эмоции взяли верх.

«Карен, – воскликнул я. – Помнишь, когда-то в октябре 1999 года всадники из киргизского племени перешли границу Афганистана и отыскали меня в Зуудхане? Сейчас мне наконец удалось встретиться с Абдул Рашид Ханом. Он в отчаянии и ищет помощи. Мы должны сейчас же начать работу по подготовке строительства школы для его народа!»

Видимо, энтузиазм оказался заразительным. Он передавался даже по телефонным проводам.

«Действуй, Грег, – ответила Карен. – Я сама свяжусь с представителями совета и получу их согласие задним числом. Попробуем запустить этот проект без подготовки, «с колес».

Когда я вернулся за стол и сообщил, что у нас есть деньги на строительство, Абдул Рашид Хан сказал, что хочет подписать соглашение прямо в этой комнате. Он был главой племени; именно он и должен был дать гарантии, что киргизы предоставят землю и рабочую силу – неотъемлемое условие в реализации любого нашего проекта.

Вохид Хан попросил одного из своих бойцов принести блокнот на пружинке и ручку. Я от руки написал на листке текст стандартного договора, который ИЦА заключает со своими партнерами в каждом новом месте. Затем я передал его Ниязу Али: тот перевел документ на киргизский язык и записал его старой авторучкой. В соглашении было всего восемь предложений:

Бисмалла ир-рахман ир-рахим

Во имя Аллаха, милостивого и милосердного.

Договор заключен при участии командхана Вохид Хана, Абдул Рашид Хана, Муллы Мохаммеда и Грега Мортенсона.

Ввиду того, что у киргизского народа, живущего в Вахане, нет ни школы, ни учителей, ни возможностей дать детям образование в другом месте;

и ввиду того, что правительство Афганистана не в состоянии обеспечить обучение детей,

киргизское племя во главе с Абдул Рашид Ханом выражает согласие на строительство школьного здания на четыре класса в Бозаи-Гумбазе, (область Вахан) при участии зарегистрированной неправительственной организации «Институт Центральной Азии».

Институт Центральной Азии обязуется обеспечить стройматериалы и специалистов для ведения строительства, школьные принадлежности, а также оказать поддержку в выплате зарплат учителям и в их подготовке.

Абдул Рашид Хан обязуется обеспечить на безвозмездной основе участок земли под строительство, подсобных рабочих и, со своей стороны, также предоставить поддержку учителям.

Более подробные условия соглашения, а также бюджет проекта будут приложены к договору после проведения в джирги Бозаи-Гумбазе.

Далее следовали подписи Абдул Рашид Хана, Вохид Хана, Муллы Мохаммеда и моя.

А затем Абдул Рашид Хан сделал нечто, чего я никогда ранее не видел. Из внутреннего кармана куртки он достал маленький кожаный футляр, в котором хранилась старинная деревянная печать – официальный символ власти киргизских ханов Малого Памира. На ней была вырезана пара закрученных в спираль рогов горного козла. Также у него была небольшая чернильная губка, в которую он погрузил печать (я заметил на ней небольшую трещинку, идущую из середины вниз) и сделал оттиск на нашем договоре. После этого он взял красную свечу, уронил горячую каплю воска прямо под печатью и с усилием прижал к получившемуся кружку большой палец, оставив на нем рельефный отпечаток.

Когда с формальностями было покончено, Нияз Али принялся читать длинную молитву. Обращаясь к Всевышнему, он частично пересказывал историю киргизов и, конечно, говорил о многом из того, что волновало его сейчас. В частности, он произнес такие слова:

Аллах милостивый и милосердный, пребудь с Вохид Ханом, чье гостеприимство позволило сегодня собраться за этим столом нам, скромным служителям ислама. Благодарю тебя за чудо нашей встречи!.. Благослови воинов сил безопасности восточного Бадахшана, которые охраняют нас от зла в эту неспокойную ночь… И несмотря ни на что, благослови президента Хамида Карзая. Да, он, возможно, не сдержал своего обещания, но на его плечах лежит тяжкий груз – восстановление разрушенной страны, необходимость консолидировать нацию. Это непростая ноша, непосильное бремя для любого человека… Пребудь с американским альпинистом, строящим школы: он таким образом проявляет уважение к первому слову священного Корана – «Икра» («Читай!»). Он возжигает светильник грамотности, освещая им путь дочерям ислама… Сопутствуй всем необычным сотрудникам нашего американского гостя: благослови прежде всего суннитов, но и шиитов тоже, и даже безумного пакистанского исмаилита с перебитой рукой по имени Сарфраз Хан… Пусть твоя благодать дождем прольется над ними всеми…

Хвала Господу…

Нет Бога, кроме Аллаха,

И Мухаммед – пророк его

Ла Илаха илла Алла…

Через некоторое время молитва закончилась и раздались аплодисменты. Мы с Абдул Рашид Ханом обнялись. А потом Вохид Хан торжественно заявил, что, если понадобится, он лично поедет в Кабул и проследит, чтобы погрязшие в коррупции бюрократы и нерасторопные чиновники не помешали строительству школы для киргизов в Малом Памире.

Так закончился тот памятный вечер. Это была одна из самых незабываемых встреч, из всех случавшихся со мной за двенадцать лет с момента неудачного восхождения на К2 и случайного знакомства с жителями Корфе. События той ночи были значимы сами по себе, но дальше вся эта история разворачивалась еще более замечательным образом.

Следующим утром, примерно в 10 часов, мы с Муллой Мохаммедом простились с нашими киргизскими друзьями и покинули Бахарак, направившись на запад, в Файзабад. Была пятница, 13 мая. Проезжая по городу, мы заметили толпу мужчин, собравшихся рядом с мечетью Наджмуддин Хан Возик рядом с базаром. Их лица были искажены злобой, у многих в руках были палки, лопаты и мотыги.

Мы проехали мимо них, через три часа прибыли в Файзабад и тут же заселились в гостиницу Marco Polo Club. Когда-то это здание, построенное на острове посреди ревущей Амударьи (так у автора. Файзабад расположен на р. Кокча. – Ред.), было гостевым домом для делегаций из Советского Союза. Но и сейчас, несмотря на полуразрушенное состояние, гостиница продолжала принимать постояльцев.

К тому времени опубликованная в Newsweek весть уже проникла даже в самые отдаленные уголки исламского мира. Разъяренные муллы в мечетях от Марокко до Исламабада готовили гневные речи, которые должны были произнести во время пятничной молитвы, как правило, начинающейся в 1.30 дня. Сотрудники практически всех иностранных миссий в восточном Бадахшане опасались, что ситуация вот-вот выйдет из-под контроля. Поэтому все они начали спешно покидать город. Кто-то успел сесть на самолет ООН, а кто-то спешно запрыгнул во внедорожник и направился на юг, поближе к Кабулу.

Но я в такие минуты обычно придерживаюсь другой линии поведения. Когда вокруг неспокойно, я предпочитаю быть рядом с местными жителями, а не с иностранцами, пусть и хорошо вооруженными. Поэтому я решил остаться в Marco Polo.

В тот вечер группа западных граждан, работающих в различных благотворительных компаниях и эвакуирующихся из Бахарака в Файзабад, привезла тревожные вести. Несколько консервативных религиозных деятелей особенно рьяно выступили днем в мечети. Они заявили, что оскорбление, нанесенное Корану в Гуантанамо, должно быть жестоко отомщено. После этого несколько сотен человек покинули мечеть и направились в юго-восточную часть города, на улицу, где находились дома и представительства почти всех иностранных некоммерческих организаций.

В течение следующих часов беснующаяся толпа разнесла все эти офисы вдребезги. Окна были выбиты, двери выломаны, техника и мебель уничтожены. Припаркованные автомобили крушили кувалдами и ломами, а затем поджигали. Во время погрома были убиты четыре местных жителя, работавшие в западных организациях. Позже Вохид Хану и силам безопасности удалось все же восстановить порядок и остановить насилие, но это стало возможным лишь после того, как были застрелены двое возмутителей спокойствия, ранено как минимум двенадцать и арестовано более пятидесяти.

Когда я, находясь в Файзабаде, узнал обо всем этом, сердце у меня упало. Раньше, что бы ни происходило, я умудрялся сохранять оптимизм: я верил, что у нашей организации в Азии при любых обстоятельствах есть перспективы. Но в тот вечер мне казалось, что новая школа недалеко от Бахарака, находящаяся в какой-то паре километров от только что разгромленной улицы, тоже наверняка разрушена до основания. Если это и вправду произошло, то можно считать, что мы сделали колоссальный шаг назад. Вся наша деятельность в Вахане тогда оказывается под угрозой. От такого потрясения, возможно, и не удастся оправиться. Годы кропотливой работы, общение с местными жителями и достигнутые договоренности в один миг будут перечеркнуты. Не остается и надежд на то, что удастся выполнить обещание и помочь Абдул Рашид Хану и его народу, живущему на Памире. Только что разгоревшийся, забрезживший свет померк.

Я подумал: «Если маленькую школу неподалеку от дома Садхар Хана, нашего покровителя и самого влиятельного человека во всем Бадахшане, сровняют с землей, значит, можно сворачивать дела. В Вахане нам делать нечего».

Конечно, я не знал, есть ли основания для таких опасений, но дурные предчувствия полностью завладели мной. Мое смятение усугублялось еще и тем, что Мулла Мохаммед вдруг сбежал. Вероятно, он где-то прятался, рассудив, что подальше от меня будет в большей безопасности. Меня это не разозлило – разве можно винить его? Но его исчезновение лишь подтверждало, насколько трагически развиваются события.

Через два дня Мулла Мохаммед снова появился в Marco Polo Club. Он многословно извинялся за свое поведение, каялся, что покинул меня. Я хотел спросить, что же заставило его нарушить самые священные законы гостеприимства и товарищества, принятые в этой стране, и оставить меня одного в трудной ситуации. Но он явно все еще не отошел от шока – его прямо-таки трясло. Поэтому я просто еще раз уверил бухгалтера, что все в порядке – и со мной, и с ним. А потом заметил, что нам надо бы вернуться в Бахарак, где волнения уже улеглись, и узнать, что же сталось со школой. Он быстро нанял микроавтобус, и мы поехали.

В пригородах Файзабада, особенно в северной его части, на каждом шагу были заметны следы недавних волнений – кругом валялись горы обгоревшей древесины, искореженный бетон и прочий мусор. Возле мечети еще дымился подожженный толпой некоторое время назад «Лендкрузер»; его огромная антенна была «выкорчевана». Мимо заколоченных лавок сновали озабоченные горожане, любопытные собирались стайками на углах, кое-где были открыты чайные, посетители которых обсуждали недавние события, делились новостями и слухами, пытались отделить правду от небылиц.

Но за городом ничто не напоминало о беспорядках. Вдоль дороги тянулись поля, крестьяне занимались повседневным трудом – пропалывали грядки, рыли оросительные каналы. Почти все магазинчики на обочине были открыты. В обед мы остановились у небольшой пекарни и купили горячего чаю и свежие лепешки наан, только что испеченные в глиняной печи – тандыре. Хозяин пожаловался, что посетителей нынче мало: все торопятся скорее покинуть опасный район, а потому машины проносятся мимо без остановок. Он страшно удивился, когда мы ему сказали, куда едем.

«Глупцы! – безапелляционно заявил он. – Сейчас надо бежать подальше от Бахарака, а не возвращаться туда».

Перед самым въездом в город дорога проходит по высокому плоскому холму, с вершины которого открывается великолепный вид на Бахарак и на подпирающие небеса на юге пики Гиндукуша. С этой «смотровой площадки» ничего необычного мы не заметили. Но когда мы пересекли главный мост и въехали на базарную площадь, неподалеку от которой расположены мечеть и административные здания, нашим взорам открылась удручающая картина. Мы будто попали в зону боевых действий. Повсюду валялись обугленные шины, кирпичи, камни, палки.

В центре города, там, где начинались строения, принадлежащие представительствам международных организаций, виднелись разбитые машины, «выпотрошенные» компьютеры. Улица была усыпана битыми стеклами. Самый яростный гнев толпы обрушился на дома, в которых когда-то помещались Aga Khan Development Network, FOCUS, East West Foundation, Afgan Aid и другие иностранные ведомства. Их офисы лежали в руинах, даже от рабочих столов и сейфов остались лишь обломки.

Мы миновали рынок и направились на юг, в сторону Ярдара. Я ожидал самого худшего. Однако когда мы остановились возле забора школы и заглянули за него, то с трудом поверили своим глазам. Окна были целы. Дверь заперта. Салатовая краска, которой всего неделю назад выкрасили стены, блестела, как новенькая.

«Аллах акбар!» – пробормотал Мулла Мохаммед и криво улыбнулся.

Я стоял и рассматривал школу, и тут к нам подошел Варис, сын Садхар Хана. Молодой человек рассказал, что в разгар волнений погромщики двинулись по этой дороге. Они лишь немного не дошли до ограды, но их встретили старейшины, которые отвели место для этой школы и организовали ее постройку. Они закладывали здесь первый камень.

Старики, пиры, дали отпор особо рьяным бунтарям, сказав, что школа Института Центральной Азии принадлежит не иностранной миссии, а деревне. Это была их школа, они гордились ею и готовы были ее отстоять. И буяны убрались прочь.

Варис сказал, что они ничего не тронули.

Позже, когда последствия разгула толпы в Бахараке были устранены, а ущерб был подсчитан, оказалось, что он составляет более двух миллионов долларов. Школа ИЦА стала одним из немногих зданий, связанных с деятельностью иностранцев, которое осталось нетронутым. И причина, думаю, в том, что она на самом деле не имела отношения «к международным организациям». Она была и остается «местной» во всех смыслах этого слова.

Таковы плоды наших трудов и подхода «трех чашек чая», предполагающего не только возведение зданий, но и строительство отношений с людьми. В тот день на душе у меня снова стало легко. Я был счастлив и горд тем, как все обернулось. Эти чувства «убаюкивали» меня всю дорогу во время перелета домой и на время даже позволили забыть о том, как много нам еще предстоит сделать.

Варис любезно предложил отвезти нас с Муллой Мохаммедом обратно в Файзабад, где я должен был сесть на самолет ООН и улететь в Кабул. Примерно через час после того, как мы двинулись по дороге, ведущей на запад от Бахарака, недалеко от деревни Симдара, метрах в двадцати от дороги я заметил ветхую землянку. Мне показалось, хотя полной уверенности не было, что в хижине полным-полно детей.

«Не могли бы мы остановиться? – попросил я Вариса. – Мне кажется, что там школа».

Сын Садхар Хана и Мулла Мохаммед рассмеялись: «Нет, Грег, на самом деле это общественный туалет. Его построили еще во времена оккупации для рабочих, расширявших дорогу, чтобы по ней могли пройти советские танки».

При этом Варис даже не сбавил скорость.

«Возможно, это так, – настаивал я. – Но мне показалось, что внутри много детей. Что они там делают? Надо вернуться и выяснить».

Варис не хотел этому верить, и мы продолжали спорить, пока мне не пришлось жестко потребовать, чтобы он повернул обратно. Когда мы прибыли к землянке, я вылез из машины, толкнул дверь и вошел внутрь. Без сомнения, это было отхожим местом, во всяком случае, раньше. Сейчас крыши не было, а четыре дырки в полу прикрывала старая фанера.

В помещении бывшего туалета находилось двадцать пять детей четырех-пяти лет и учительница, которая что-то писала на грифельной доске. Дети с удовольствием принялись болтать со мной, Варисом и Муллой Мохаммедом, рассказывая о своих занятиях. С молодой вежливой учительницей лет двадцати мы проговорили минут десять, после чего она спросила, не желаем ли мы посмотреть «другие классы». Конечно, было любопытно, что еще может послужить учебным целям, кроме старого общественного туалета. Мы прошли за девушкой и поднялись по склону холма.

Там, на участке, невидимом со стороны дороги, стояли две дырявые палатки, какие когда-то ООН поставляла в лагеря беженцев. В каждой помещалось как минимум по тридцать детей, которые сидели прямо на земле перед досками. Эти ребята были чуть постарше предыдущих, наверное, второклассники или третьеклассники. Они ужасно обрадовались нашему приходу, потому что, в отличие от малышей «из туалета», к ним вообще никогда никто не приходил в гости. Мы побеседовали с двумя учителями, и они поинтересовались, хочу ли я увидеть также и старшеклассников.

«Непременно! Показывайте дорогу», – воскликнул я.

С другой стороны холма возвышалась постройка, которая когда-то служила сараем для хранения инструментов. Здесь имелась крыша и маленькое окно; дверной проем был завешен куском брезента. Помещение было чуть побольше туалета: вероятно, три метра в ширину и пять-шесть – в длину. Внутри было очень темно. И к тому же шумно – сюда набилась почти сотня школьников четвертого, пятого, шестого классов. Двое наставников, которые руководили ими, поведали, что успеваемость у детей просто прекрасная, но они, безусловно, учились бы еще лучше, если бы у них были учебники, а также бумага и карандаши.

Так я впервые познакомился с тем, как устроена система образования в области Симдара, в котором живет около четырех тысяч человек. Более двух десятилетий районные власти пытаются поддерживать работу школ без всякой помощи из столицы и вообще без чьей-либо поддержки.

У учеников нет ни книг, ни школьных принадлежностей, ни формы, а учителям не платят зарплату два года, лишь еженедельно выдают немного муки в качестве компенсации за их труд.

Увы, вскоре нам пришлось уехать, чтобы успеть на самолет. Но позже я позвонил Сарфразу и попросил его встретиться с чиновниками из департамента образования в Файзабаде, а также подробнее изучить ситуацию в Симдаре. Официальные лица в столице провинции, находящейся от Симдары всего в шестидесяти километрах, заявили, что никогда и не слышали о том, что там есть школы. Но, конечно, они будут счастливы, если мы сможем построить в этой области нормальное школьное здание.

К тому времени все средства текущего нашего «афганского» бюджета уже были распределены на другие проекты, включая Вахан. Но мы смогли наскрести небольшую сумму, позволившую хотя бы начать платить симдарским учителям зарплату. Оставалась надежда, что в ближайшие несколько месяцев мы найдем возможность переселить детей из туалета и палаток в другое помещение, хоть сколько-нибудь напоминающее школу.

Однако осенью произошли новые потрясения, которые радикально изменили мою жизнь, жизнь Сарфраза и других членов «грязной дюжины». Катастрофа разразилась ранним утром 8 октября 2005 года.