Те самые люди, февраль и кофеин Репина Екатерина
— В Соединенные Штаты Америки, как и все вы.
— Ой, как актуально. Вы приготовьтесь заранее к встрече с американцами, они Гитлера не любят и к вам отнесутся негативно.
— Да нет во мне ничего про Гитлера!
— Хватит! Всем молчать! Кроме песни…
Ла-ла ла-ла
Ла-ла ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а
Ла-а-а ла
Ла
«…буду нескоро. Через год или два. Тут много работы: встречи, конференции. Мама, не волнуйся, тут нет террористов и прочих неприятностей. С местными жителями я почти не общаюсь…»
— Номер 3917, а что в вас еще написано?
— Про Гитлера? Или дальше?
— Ай, да прекратите уже! Не называйте это имя. Про что-нибудь другое есть хоть слово?
— Да, во мне пять листов, и все — про немцев.
— А кто пишет? Немец?
— Нет, американец пишет знакомой девушке. Он прочитал рассказ про … ну, вы поняли, про кого он прочел рассказ. А потом задумался о немцах и их образе в литературе и кинематографе…
— Так, интересно!
— Да, мне тоже понравилось. Пишет живо так, без штампов. Видимо, рассказ его сильно впечатлил.
— Он не фашист?
— Да, фашист. А вы не знали? Я думал, раз вы так его не любите, значит, знаете, что он был фашистом. Он придумал фашизм…
— Вы про кого?
— Про … ну, вы запретили мне называть его имя. Он, несомненно, был фашистом. За это вы раскричались на меня, не так ли?
— Я не про Гитлера спрашиваю, а про того американца, который пишет письмо своей знакомой. Он — фашист?
— Как?! Вы тоже — «не про Гитлера»? А кто вас написал?
— Не важно. Тот человек… Макс Деринг… вот, написано же на вас — Макс Деринг. Макс — фашист?
— Он не любит фашистов, так как они испортили ему детство. Он пишет, что в детстве считал слова «фашист» и «преступник» синонимами. От этого его детство было наполнено поисками фашистов, и прошло неудачно, как он сам считает.
— Так-так. А что еще он пишет?
— Что считал всех немцев фашистами. А еще он думал, что все они — негодяи. И предлагал друзьям по школе разбомбить Германию, когда они вырастут, чтобы на земле не было негодяев. А теперь, когда он прочел рассказ про трагическое рождение Гитлера и когда прочел множество других книг, то понял, что Германия тоже пострадала от войны и фашизма и что немцы также не хотят возвращаться к тому времени.
— Так. Значит, он — не фашист. Я так и думал.
— Он очень хороший. Он обещает своей знакомой, что никогда больше не будет обзывать друзей словом «фашист», когда будет зол на них. Вообще, не будет ругать немцев и станет изучать историю, когда вернется в Штаты.
— Это замечательно! Наша молодежь вырастет думающей. Не будет верить этим фильмам, в которых история перевирается и которые зомбируют население…
Ла-ла ла-ла
Ла-ла ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а
Ла-а-а ла
Ла
Ла-ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а
«… на голову. Там была шляпа, потому я не сразу заметил его, а когда заметил, то удивился. Шляпа у меня — одно загляденье. Настоящая, как у английских аристократов. В ней я очень похожу на эмигранта. Но не думай, что я действительно хочу эмигрировать. Зачем мне это? Дома все равно лучше…»
«… собирается купить мне самолет. Почему-то ни у кого вокруг нет личного самолета. Оттого-то и хочу себе самолет. На шестнадцать лет мне подарили квартиру, на восемнадцать — машину. Так что им остается подарить мне на двадцатилетие? Са-мо-лёт. То-то и оно…»
«… передавай привет бабушке, маме, папе, сестре, брату и все соседям. Я скоро приеду. Осталось полгода, и смогу к вам вырваться. Мой английский все лучше и лучше. Учитель Тину-Тину хвалит меня. Я много занимаюсь. Иногда разговариваю на улице с иностранцами. Все они хвалят мое произношение. Работать начну сразу же, как прилечу в Америку. Ждите…»
— Номер 3917, а меня написал китаец.
— Ну, что ж, бывает…
— Да, они тоже пишут письма, оказывается. Я ничего не понимаю по-китайски. Каракули какие-то. Посмотри.
— Не понимаю. Скоро нас будут учить и восточным языкам тоже…
— Ха-ха! Да, смешно.
— А что вы хотите? Английский теряет позиции, на востоке рождается все больше людей, и все они говорят на родном языке. Надо учитывать их традиции также. Хватит производить англоговорящие конверты.
— Номер 3917, люди не знают, что мы умеем говорить!
— Да?
— Ага. Потому и пишут всякую ерунду. Если бы они хоть разок подумали о том, что слова для нас — не просто каракули, а осмысленные знаки, то в дальнейшем думали бы не разок, а постоянно.
— Да, я слышал много таких историй, когда из-за письма люди кончали жизнь самоубийством, или разводились, или совершали преступление. Люди не понимают, что слово может убить, и пишут всякую чушь — то, что в лицо никогда бы не сказали.
— К нам, вообще, относятся, как к бумаге!
— А мы и есть бумага!
— А?
— Как, вас, кстати, по номеру?
— Номер 3919.
— О! Да мы — земляки.
— Да, из одного почтового отделения. Оформлялись почти в одно и то же время. Я тебя там и заметил. Хотя тогда еще не знал, что ты — про Гитлера.
— Сколько можно говорить!..
— Ну, не шурши, успокойся.
Ла-ла ла-ла
Ла-ла ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а
Ла-а-а ла
Ла
Ла-ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а
«…были гости и много пива. Никогда так хорошо не справляла свой день рождения. Тут, вообще все проще, чем в США. Ну, люди все — доброжелательные, хотя едва понимают друг друга. Приехали из разных стран, учатся и путешествуют. Тут все помешаны на фотографии. Фотографируют все: вид из окна, красивое поле в пригороде и даже мусорный бак в форме пня.
… нет ничего лишнего. Все так гармонично, что кажется нереально уютным. Мне бы хотелось жить здесь всегда. И правду говорят, что Китай захватит весь мир. Без войн захватит. Одними своими мусорками в виде пней, уютными парками и красивыми полями. Живешь и думаешь: вот бы и у нас дома было так уютно, как здесь…»
№ 12. Международная Академия Чоукинга
Элизабет плакала несколько часов, пока не уснула.
Во сне увидела колледж, рождественский концерт и много воды. Снова захотелось плакать. Оттого и проснулась. Слезы намочили подушку. Заложило нос, стало трудно дышать, до салфеток не удалось дотянуться с кровати.
Элизабет высморкалась в простыню и продолжила плакать.
Когда слезы закончились, она вновь уснула.
Комната выглядела невзрачно. Не было в ней ничего изящного, ничего раритетного. Днем раньше Элизабет сорвала со стен иллюстрации из любимых журналов («Мир Кино», «Театральная Америка» и «Бродвей»), и взмокшие от сырости стены снова стали такими, какими Элизабет увидела их впервые полгода назад.
Только в ту первую встречу Элизабет подумала, что серые стены — всего лишь небольшое испытание, после которого ее ждут признание и успех; а теперь они уже не казались временным препятствием на пути к Мечте. Они стали просто стенами в жалкой квартирке и не имели ничего общего с Голливудом, Лос-Анджелесом или Миром Кино. И красивые иллюстрации не смогли превратить их во «временное препятствие», равно как и бесконечные пробы не смогли сделать из Элизабет знаменитость.
Утром, собираясь на работу, она порвала дневник. Мелкие розовые клочки бумаги до сих пор пылились на полу. Они шевелились, будто листва в парке, деловито перебираемая ветром. Если бы Элизабет обратила на них внимание, то ужаснулась бы: клочки бумаги шевелились сами по себе, не от движения воздуха. Под ними и над ними ползали тараканы.
Там же, на полу, можно было заметить конверт и несколько листов клетчатой бумаги, неразборчиво и мелко исписанной карандашом. Из-за этого письма Элизабет и плакала весь сегодняшний вечер.
Письмо прилетело утром из Китая. Оно лежало в самом нижнем мешке, так что Элизабет добралась до него к вечеру, когда письма из этого и остальных мешков были распределены по соответствующим участкам, и на столе не осталось ничего, кроме конверта без определенного адреса.
Элизабет достала из кармана своего рабочего фартука бланк и приготовилась писать распоряжение на возврат, успела даже вывести имя адресанта, но тут же замерла от вспыхнувшей догадки: письмо предназначалось ей.
Она хорошо помнила Маргарет Колин. Во время учебы в колледже они соперничали между собой за главную роль в мюзикле и за место солистки хора. Очень долго враждовали, устроили немало взаимных неудобств, а к концу учебы сдружились так сильно, что расставались на выпускном вечере уже со слезами.
Им бы поехать в Голливуд вместе, петь дуэтом на прослушиваниях — и, глядишь, кто-нибудь предложил бы им выступать в клубе или еще где. Но они расстались. Каждой хотелось доказать свое превосходство, достичь успеха, а потом найти соперницу-подругу и продемонстрировать ей свои достижения. И стать чуть-чуть счастливее от завистливого выражения ее лица.
За полгода жизни в Голливуде Элизабет научилась распределять почту и жаловаться. Никакого другого повода для гордости у нее не появилось. Успешно демонстрировать актерский и певческий таланты пока не приходилось. Но зато в умении жаловаться она превосходила многих из группы. Однажды ее фотографию вывесили на доску почета, где она провисела неделю, а потом была заменена фотографией следующей лучшей жалобщицы.
Элизабет стала посещать «Курсы жалоб» в Международной Академии Чоукинга по совету знакомой актрисы. Там она обучалась жаловаться на жизнь без ущерба для здоровья. Курсы отнимали четверть жалованья, отчего не хватало средств на обычные развлечения (кинотеатр, бар, торговый центр), что служило поводом для слез и все новых жалоб.
Эти курсы и работа сортировщицы почтовых отправлений, да еще пробы на незначительные роли в сериалах — вот и все, что было у Элизабет на момент получения письма из Китая.
Вчера у нее был еще и дневник. Но сегодняшним утром он был разорван на мелкие клочки, и тараканы целый день развлекались с ними.
Дневник был уничтожен вследствие последнего тренинга в Академии Чоукинга. Стоило Элизабет упомянуть о существовании дневника, как ей тут же посоветовали избавиться от этого «источника сомнений и слез». Советы Академии выполнялись неукоснительно, иначе легко было схлопотать штрафное дежурство, или получить направление на общественные работы в колонии малолетних преступников.
Элизабет разорвала дневник и отправилась на работу, будучи уверенной в правильности выбранного пути. Но тут кто-то свыше спутал все ее планы, разрушил цельную структуру удушающего действия тренингов и послал не иначе как с неба пухлый конверт с такими теплыми словами, что Элизабет тут же усомнилась в необходимости самоанализа и посещении занятий, от которых легкие будто сжимались, сдавливались…
Тараканы стали издавать слишком много шума. Элизабет спустила с кровати ноги и несколько раз сильно топнула. Тараканы попрятались по углам. Они сообразили, что Элизабет только притворялась плачущей, а на самом деле следила за ними из-под покрывала, может, посмеивалась и вдруг напугала их до смерти. Тараканы затаились.
Элизабет собрала дневник по кусочкам.
И тут же, на полу, разрыдалась снова. Тараканы были начеку. Они уяснили, что Элизабет плачет для маскировки, что она готовится к новой подлости по отношению к ним, и поэтому не высовывались из своих убежищ. Теперь уже они наблюдали, посмеиваясь.
— Профессор говорил, что у меня нет других талантов, так как я — прирожденная жалобщица! А-а-а-а-а — а-а — аа-а-а-а — а! Он врал! Как я могу быть не талантливой? Я пою лучше многих, играю в постановках весело, на кураже, с удовольствием — так, как никто уже не умеет! А-а-а-а-а-а — а-а-а-а! Я — чудовищно талантлива и очень везуча! Как я умудрилась не пойти в сиделки или прислуживать собачкам на поводочке? Ведь хватило же мне ума выбрать достойную работу на почте и кое-как прожить целых полгода?! Я не могу быть не талантливой! А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а — а-а-а-а-а-а — а-а-а-а-а-а-а!
Тараканы не понимали ни слова. Но им отчего-то стало грустно, будто они теряли что-то важное.
Затем Элизабет стала творить в комнате такие вещи, от которых им, тараканам, пару раз становилось страшно. Она перевернула мусорную корзину, чтобы найти там картинки и приклеить их на стену. Картинки были знакомы тараканам. Они висели на тех же стенах до вчерашнего дня.
Элизабет подмела пол, помыла его водой с мылом, чем сильно озадачила тараканов. Она достала из конверта диск, протерла его внутренней стороной майки и положила в коробку с проводами. Тараканы любили ночевать в той коробке — она была теплой и уютной, особенно после того, как в комнате звучала музыка.
Песня начала звенеть, хрустеть и шуметь рекой. Она понравилась тараканам. Тараканы также приглянулись песне. Будучи написанной простым человеком, любящим нехитрые жилищные условия и мелких насекомых, она была лишена снобистских повадок и расистских убеждений. Песня не видела большой разницы между людьми и прочими живыми существами. Оттого она, может, и завоевала весь мир. Почти весь мир, за исключением десятка стран и одного континента.
— Вы понимаете хоть слово? — обратилась Элизабет к тараканам. Они не поняли вопроса или просто не расслышали.
Элизабет вздохнула и ответила себе сама:
— Я ни слова не понимаю. Не-а, мы не пели эту песню на рождественском концерте, так как я не знаю валлийский язык. Жители Уэльса знают, а я — нет. Так и напишу Маргарет. Так и напишу… А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
Тараканы не понимали смысл слов, но плач могли отличить от смеха даже с завязанными глазами. Элизабет снова плакала.
Ее душило волнение, душил гнев. Вся Академия Чоукинга наваливалась на нее тяжестью своей ненужности, бессмысленности. Получалось, что Элизабет в течение полугода тратила деньги и время на абсурдное занятие и абсурдную жизнь. Она превратилась в человека, занятого непонятно чем. И совсем перестала мечтать.
Совсем.
— А-а-а-а-а-а!!! Забыла обо всем с этими жалобами. Они внушили мне, что я — старуха, у которой нет родных, нет друзей, нет никого, а есть только психоаналитик… А — а — аа-а-аа — а-а-а! Вот дура! А-а-а-а-а-а-а-а — а-а-а-а-а!
Тараканы заподозрили Элизабет в измене гниющему образу жизни и надулись от обиды. Ей же было не до тараканов.
Посреди комнаты появился чемодан. В него с разных углов комнаты полетели брюки, книги, диски, чулки, туфли и журналы с вырванными страницами. Элизабет спешно собиралась в дорогу. Но куда? От любопытства самые мелкие тараканы выползли ближе к чемодану. И тут же были раздавлены.
Элизабет растоптала таракашек вовсе не от злости. Нет, не от злости: она их не заметила. Если бы и заметила, то брезгливо поморщилась и только. Оставшиеся тараканы спрятались подальше за плинтус. Решили выждать.
Она же через минуту уже смеялась сама себе и бубнила под нос:
— Тут жарко — первый минус… второе… Голливуд — никакой не творческий город… Куда лучше в Большом Яблоке… Модно и недорого … третье… сравнительно недорого.… Тут всяко дороже…
Чемодан был заполнен вещами доверху. Крышка уже бы не закрылась. А Элизабет продолжала кидать вещи, вынимая их из ящиков, полок, снимая с плечиков и хватая со стола.
Когда взглянула на чемодан, ее охватила паника: его вообще не было видно из-под горы разнообразных предметов. Элизабет стала разбирать вещи из набросанной кучи, откладывая в сторону самое важное и откидывая подальше то, что уже не могло ей пригодиться. Пригодиться могло все.
Осталась куча прежних размеров, и в чемодан она бы не вместилась. Тогда Элизабет схватилась за голову и запела. Она пропела мелодию, услышанную только что — ту самую, которую посчитала валлийской. Не зная слов, она копировала интонацию и почти точно повторила всю композицию.
Песня отвлекла ее от чемодана и от предстоящей поездки.
— Так… Где же я могла ее слышать… Нет, впервые слышу. Так удивительно — будто бы знаю песню, и одновременно не знаю. Как все относительно! Лос-Анджелес казался мне огромным городом, второй столицей. Издалека казался ярким и сочным … веселым. Будто здесь никто не скучает, не страдает — а живет без проблем и всегда с улыбкой. А вот сейчас я не могу вспомнить ни одного улыбчивого человека в этом городе, ни одного веселого места. Все кажется таким фальшивым! И скучным, бесконечно…
Прослушав песню с диска еще раз, она решила позвонить кузине Шарлоте, в Лондон. Кузина была родом из Уэльса, и она смогла бы помочь с песней. Элизабет переворошила записи, пытаясь отыскать телефон кузины, записанный где-то сбоку и криво, в спешке и без намерения перезвонить человеку, который диктовал номер телефона.
— Да, мне раньше казалось, что я никогда уже не захочу ей позвонить! Она была такой нудной, когда приезжала к нам прошлым летом!.. Наверное, удивится, услышав меня. Я относилась к ней свысока, как к провинциалке. Кто не обидится на такое? Я бы обиделась… Да! Все относительно! Сейчас Шарлота кажется мне самым близким человеком на свете, так как может расшифровать песню, которая нравится мне больше всего и из-за которой я хочу уехать на восток, в Яблоко… В Большое Яблоко! Шарлота, где же я его записала? Ну, где?!
Тараканы не могли сдержать любопытство и подползли поближе. Элизабет скользнула взглядом по их лоснящимся физиономиям и внезапно вспомнила, куда записала номер телефона кузины Шарлоты.
Вскоре она говорила в телефонную трубку:
— Слышишь?.. Не понимаешь?
А кузина Шарлота отвечала ей:
— Впервые слышу… Это кто?.. Что?.. Нет, не валлийский…
Кузине Шарлоте, похоже, было не до Элизабет.
Действительно, в тот момент она выясняла отношения со своим женихом, и потому звонок из Америки был не к месту.
Элизабет поняла это не сразу. Поначалу весело защебетала:
— Утром вылетаю в Нью-Йорк! Насовсем! Тут нечего ловить. Голливуд стал таким пафосным, что невозможно стало заниматься тут творчеством. Я хочу быть актрисой! Петь и танцевать, играть! В Нью-Йорке сейчас много великих режиссеров и интересных проектов. Найду себе что-нибудь по душе. Ничего не делала целых полгода! Совсем забыла, как выглядит зал со сцены!
Шарлота молчала.
Элизабет похвасталась загаром и новыми туфлями.
Шарлота хмыкнула в сторону и ничего не ответила. Только тогда Элизабет поняла, что мешает кузине, и быстро перешла к делу: включила песню и попросила Шарлоту прослушать ее.
Как оказалось, песня была вовсе не валлийской. Элизабет растерялась и чуть не сбросила вызов, когда вдруг услышала шум по ту сторону провода: говорил парень.
— Ты долго будешь болтать? Каждый день одно и то же! Ну, как я могу проводить с тобой больше времени, если ты целыми днями болтаешь по телефону! С кем ты говоришь?!.. Откуда у тебя кузина взялась еще? Наверное, новый знакомый? Отдай трубку!
Потом стало тихо. В квартирке Элизабет крутился диск, в трубку проникала мелодия, а в Лондоне молодой человек по имени Джон прирос к телефону, заслушавшись этой мелодией.
Когда песня закончилась, Джон попросил Элизабет (вежливо попросил, поздоровавшись и представившись) включить песню с начала. Он записал звук на диктофон.
Потом разговаривали две кузины. Они вспоминали прошлое лето, подбирая такие особые слова, чтобы те передали хорошее настроение через океан и бережно донесли его до ушей собеседницы.
Шарлота повеселела, как только ее жених перестал ругаться. Джон не мог ругаться, так как слушал песню. В тот момент они оба забыли о своей ревности.
И все бы хорошо, но близился рассвет, и Элизабет нужно было спешить. Еще предстоял разговор с начальством, увольнение и расчет, поиск нового чемодана и поездка на такси в аэропорт.
Все это вызывало приятные чувства. И пресекало всяческие жалобы на корню.
№ 13. Дом культуры и Дом пионеров
Джон и Шарлота познакомились в метро. Это произошло пятнадцать лет назад. Обоим было тогда по десять лет.
Шарлота только что переехала с родителями из Уэльса. В Лондоне была впервые и любила кататься на метро просто так, без цели, тратя на билет все карманные деньги. Дома никогда не говорила о своем увлечении. Семья жила на окраине, в Ист-Энде. Шарлота ходила в государственную (бесплатную) школу и очень переживала из-за этого. Из-за всего остального расстраивалась не меньше. Десять лет — самый ранимый возраст для человека.
Если бы не Джон, то Шарлота могла не пережить его вовсе.
Джон единственный из всех английских детей отнесся к валлийской девочке нейтрально, без предубеждения. В школе Шарлоте никто не верил: считалось, что валлийцы — большие обманщики, не делалось исключение даже ради детей.
После занятий, пытаясь пересилить чувство обиды, Шарлота ехала кататься на метро. Домой возвращалась под вечер, серьезная и с сухими глазами. Отец с пеленок требовал от нее безразличия и невозмутимости во взгляде и поведении. Он всегда стремился стать образцовым англичанином, а потому сдерживал свои эмоции, запрещал жене плакать или смеяться просто так, на улице или в общественном месте, не переносил громких восклицаний дочери или ее жалоб.
Отец считал, что вывел семью в свет, когда снял квартиру в Ист-Энде и устроился работать в порт. От выдержки всей семьи теперь зависело, как сложится их жизнь в Лондоне: смогут ли продемонстрировать безупречное воспитание, стать «своими» среди лондонских жителей, завоевать уважение и авторитет среди соседей.
От такой высокой цели, от нереальности поставленной цели Шарлота вообще захотела уйти из жизни.
Итак, ей было десять лет.
Возле школы жила бродячая собака. Хотя собака была уже не бродячей — стала своей, школьной, сразу как поселилась возле школы. Но началось все не с собаки.
Шарлота хотела записаться в класс фотографии. В Уэльсе она с восьми лет занималась в таком классе и надеялась продолжить обучение в Англии. В Уэльсе все было очень просто: она пришла в класс фотографии, записала фамилию на доске возле двери, а потом ходила туда после основных занятий. Там было много маленьких детей, были и подростки. Все приносили фотоаппараты, пытались делать первые фотографии, гуляли по городу и делали снимки. В Уэльсе было просто.
В Англии так не вышло.
Сначала понадобилось заявление от родителей. Отец Шарлоты отнесся с недоверием к такому условию. Он выслушал просьбу дочери, поужинал, сел в кресло возле окна, затянулся сигаретой и стал методично просчитывать все возможные последствия, могущие возникнуть после написания такого заявления.
Благо, что фантазия у отца Шарлоты работала слабо. Думал он не долго. Шарлота едва успела скормить свой ужин кошке Миу (самой кусок не лез в горло, так как волнение было чрезвычайным и в голове возникали самые невероятные развязки сюжета). Кошка Миу только-только проглотила последний кусок овощной запеканки, как раздался голос отца из кресла возле окна:
— Я отказываюсь писать заявление, поскольку последствия могут быть самыми пугающими… невообразимыми!
Шарлота пыталась возразить, но тут вмешалась мама. Она отругала Шарлоту за скормленный кошке ужин и заперла дочь в ее комнате.
Что сделала Шарлота? Она написала заявление сама и подписала его от имени отца своей рукой. При этом оправдывала отца, объясняя его отказ так:
— Он хочет казаться англичанином и поэтому копирует наших соседей. Как они восприняли наш переезд в Англию, в этот серый старый дом? Недоверчиво. Вот он и старается также недоверчиво относиться ко всем живым людям. Пусть. Я все равно буду ходить в класс фотографии.
Она говорила это кошке, молчаливой и благодарной слушательнице. Так получилось, что кошка была самым верным другом Шарлоты и в Уэльсе, и в Англии.
Однажды кошка была также негативно воспринята обществом, как Шарлота детьми и учителями в английской школе: в раннем возрасте кошка была оставлена в коробке возле мусорного бака. Шарлота услышала ее писк по дороге из школы. Отец был против. Но Шарлота заплакала от жалости к котенку, и отец пошел на компромисс: Шарлота больше никогда не плачет на людях (сцена разыгралась там же, возле мусорных баков), а кошка остается в их доме и питается остатками со стола. Специальную графу в бюджете — на содержание кошки — отец категорически отказывался заводить.
Прожили и так, без графы, но с улыбкой: кошка помогла Шарлоте пережить многие события, в том числе переезд в Лондон, и стала ее сообщницей.
Заявление было передано куда следует. Но этого оказалось мало. Теперь требовалось подтвердить заинтересованность Шарлоты в занятиях фотографированием. Предлагалось решить тест, состоящий из пятисот вопросов на разные темы. Шарлота с ним не справилась.
И вот, старшая руководительница дополнительных образовательных программ позвонила родителям Шарлоты и сообщила, что уровень развития их ребенка не соответствует тому, который предполагают дополнительные занятия. На звонок отвечала мама. Она узнала о заявлении, о тесте и тут же рассказала обо всем отцу.
Вот тогда и началась история знакомства Джона и Шарлоты. До самого знакомства в метро оставалась неделя, но в тот вечер, когда отец забыл об английской сдержанности и раскричался на весь Ист-Энд, в тот вечер Джон и Шарлота начали движение навстречу друг другу.
Поутру исчезла Миу. Шарлота торопилась накормить ее своим завтраком, но кошка не отзывалась. Девочка опоздала в школу и весь день была рассеянной. После занятий не пошла к метро, а присела возле школьной собаки и рассказала той обо всем: о фотографировании, кошке, отце и Уэльсе.
У собаки были умные глаза. Ей не хотелось залаять просто так, в свое удовольствие, чтобы перебить рассказ Шарлоты. Собака молча слушала и в чем-то соглашалась с девочкой: прикрывала глаза, а потом широко их распахивала.
Вечером кошка Миу не вернулась в дом Шарлоты. Родители равнодушно пожимали плечами. Им было не до кошки. Или же они притворялись, что им все равно, чтобы ребенок не догадался, куда они спрятали кошку.
Через несколько дней школьную собаку забили камнями подростки. Шарлота видела, как это происходило, и долго ревела над мертвой собакой, когда подростки убежали с места преступления, а прохожие фыркали и отворачивались.
Дома ее отчитали за невоспитанность. Конечно, не существовало ничего более позорного для ребенка, чем плакать на глазах у прохожих! Так сказал отец. Еще он сказал, что девочке с неустойчивой психикой не позволительно содержать в доме домашних животных. Также Шарлоте запрещалось смотреть фильмы о животных и посещать зоопарк.
Отец устал терпеть детские капризы и крепко взялся за улучшение характера дочери. Излишняя плаксивость и чувствительность только вредили ее будущему.
Но что могла противопоставить десятилетняя девочка взрослым людям, двое из которых — ее собственные родители?
Она сразу поняла, что ничего не сможет сделать.
Стала тихой, незаметной.
А через неделю после исчезновения Миу в школе показывали фильм про природу. Учительница географии решила ознакомить учеников с тяжелой участью африканских львов.
Фильм длился два часа. Львы спасали детенышей, убегали от людей с ружьями и были так похожи на людей — на хороших людей, как бабушка, дедушка, как кошка Миу, как сказочница Беатрикс Поттер и ее кролик Питер — то есть на настоящих, человечных людей, что Шарлота переживала за них как за родных, не стесняясь никого из присутствующих.
Учительнице понравилась реакция Шарлоты. Она тоже была не англичанкой и не считала должным соблюдение особенного английского кодекса поведения. Она пришла работать в школу не так давно и пока никого не боялась.
Учительнице хотелось научить английских детей сопереживать чужому горю. Она не учитывала, что некоторым детям это делать запрещено под страхом домашнего заточения, лишения сладостей или отъема любимой кошки.
Откуда ей было знать такое, если она не была англичанкой?
А она была не англичанкой. Именно так.
У Шарлоты разрывалось сердце. При этом она не могла оторваться от экрана. А каждая следующая минута просмотренного фильма приносила ей только боль. К окончанию просмотра она решила, что не приспособлена к жизни, что является обузой для родителей, что позорит их в глазах честных граждан, и стала думать о смерти.
После занятий в школе села в вагон подземки и начала прикидывать, какой способ ухода из жизни наиболее подходящий — только чтобы быстро, не больно и не стыдно перед родителями.
Джон сидел рядом. Он выглядел на восемь лет, а не на свои десять. Он читал книгу и щурился. Выглядел бледным и хилым. Шарлота нашла его внешность подходящей и задала вопрос, без которого не могла принять важное решение:
— Чем валлийцы хуже прочих?
Джон взглянул на Шарлоту свысока, закрыл книгу, сложил на груди руки и уставился в окно. После такого начала Шарлота решила про себя: «Значит, лучше утопиться — никогда не найдут».
— А кто такие «валлийцы»? — вот что сказал Джон после паузы. В тот момент Шарлота не знала имени собеседника. Но мы будем называть его Джон, как и следовало бы.
— Жители Уэльса называются «валлийцами». Ты что, не знал?
— Нет.
— А почему?
— Зачем? Даже если встречу валлийца, то отнесусь к нему как к любому другому человеку — ведь не станет он ходить на голове из-за того, что валлиец?
— Ну, не знаю, — потерла ладошкой лоб Шарлота, — Я — валлийка и совсем не хочу ходить на голове. И вообще, я — как все остальные.
— Вижу. Так что ответить на вопрос не могу. Я не знаю, чем ты хуже меня.
После такого диалога Шарлота и Джон представились друг другу. Поговорили о школе, любимых предметах и учителях.
— Нашу школьную собаку забили до смерти камнями.
— Нашу едва не забили. Я разогнал мальчишек.
— Ты?! Такой худенький? Как у тебя хватило храбрости?
Джон не стал обижаться. Он изумился — впервые! — тому, что действительно не испугался пяти здоровенных мальчишек. А потом еще больше изумился тому, что мальчишки испугались его — скромного отличника.
— Главное — что разогнал. Ты куда едешь?
— Просто так, — сказала Шарлота и вспомнила, что приготовилась умирать.
— Ты скажи, куда едешь, и я провожу тебя.
— Не знаю! Отец отругал бы меня за то, что не имею четкого плана. А у меня никогда нет планов на будущее. Вообще, я хотела умереть. Но теперь уже не знаю. Ты был в Гайд-Парке?
— Десятки раз! Но могу съездить с тобой. А когда ты умираешь?
— Тебя интересует, во сколько часов?
— Ну, да, — Джон любил точность во времени, ему нужно было знать, сколько часов у них в распоряжении, чтобы можно было рассчитать дорогу домой и прогулку. Но едва он начал расчет, как подскочил на месте и ошарашено воскликнул:
— Ты умираешь?!
Ничего не оставалось, кроме как рассказать ему все, что произошло за последнюю неделю. Это заняло некоторое время. Джон сразу понимал суть, не переспрашивал, не останавливал. Он кивал головой, будто сам встречался с такими людьми и событиями, какие выпали Шарлоте.
В Гайд-Парк в тот день не добрались. Просто сидели в вагоне метро и общались. Джон проводил Шарлоту до дома и обещал навещать ее почаще.
Шарлота не стала умирать. Ей так хотелось поговорить с Джоном еще раз, что она простила всех — отца, маму, учительницу и одноклассников — и стала ждать выходного дня. Потом — следующего выходного. И так долгие пятнадцать лет. Пока они с Джоном не решили пожениться.
№ 14. Завтра будет снег
День Святого Валентина по католическому календарю песня встречала в Лондоне. Поскольку она была лишена гордыни и никогда не слышала о городе, в котором очутилась, то не удивительно, что не придала этому факту большого значения.
Ранним утром она обнаружила себя в небольшой квартире. Кроме песни, в квартире находились парень и девушка — Джон и Шарлота. Шарлота вышла на балкон и сказала Джону, что вскоре, вероятно, пойдет снег.