Те самые люди, февраль и кофеин Репина Екатерина

№ 20. Птичье молоко

Она сразу поняла, в чем отличие аргентинских креолов от креолов бразильских. В Бразилии креольская музыка была насыщена негритянским фольклором. От осознания этого сразу стало легче. Вообще-то ей было не до музыки, но так получилось, что ее выгнали из университета за неуспеваемость. Родители допытывались, как такое вышло. А ей ну никак нельзя было признаваться, что во всем виновата любовь.

Банальная получалась причина. Да и вообще, любовь — разве это причина? Миллион людей терпел бедствия из-за любви, терял работу, деньги и здоровье, да еще и разум. А она слишком необычная девушка, и ей нельзя было быть одной из миллионов. Не для того воспитывала себя по книгам великих классиков.

Она свалила всю вину на музыку. Купила гитару и колонки, перетащила в комнату мамин рояль и решила на время увлечься креольской музыкой, как самой близкой к ее корням. Родители Оливии Фонтана были аргентинскими креолами — потомками европейских иммигрантов испанского происхождения. Семья Фонтана жила в Рио-де-Жанейро.

Оливия не помнила детские годы, проведенные в Аргентине. Тем интереснее было ощущать себя истинной креолкой и слушать музыку, в которой проглядывала история колонизации Южной Америки.

Очень кстати пришелся Джонатан. Настоящий музыкант: пианист, сын композитора, гастролировал с шести лет. Пусть он был не таким чудовищно красивым, как возлюбленный Оливии, но он хотя бы не обманывал ее. Несколько раз за сегодняшний день он навестил Оливию, сообщил о своих успехах и помог разобраться с гитарой и фортепиано. Джонатан и Оливия проживали по соседству.

Про университет вообще никто не вспоминал. Было понятно, что девочка всерьез увлечена музыкой и видит смысл существования только в ней. Незачем ей мешать. Делом занята! На музыке, знаете ли, можно заработать целое состояние.

Что Оливия понимала в музыке, так это то, что она бывает мелодичной или ритмичной. А когда получалось и то, и то — значит, кому-то повезло стать автором потрясающей песни.

Джонатан постоянно слушал одну такую песню. Говорил, что в ней нет ничего лишнего, и что ее можно брать за образец идеально звучащей композиции. Джонатан мечтал написать целый концерт по мотивам одной этой песни.

Оливия была влюблена и мучилась от этого. Если бы можно было броситься к Риккардо сейчас же — она бы ни секунды не медлила. Но Риккардо был против. Он устал от знаков внимания Оливии и старательно избегал встреч с ней. Когда ее исключили из университета, он даже на радостях закатил вечеринку на пляже.

Думал, что навсегда расстается с ней. Бедняга!

После исключения из института освободилась масса времени: Оливия дежурила у дома Риккардо, издалека махала ему рукой и улыбалась. А потом шла домой заниматься музыкой. Риккардо бледнел и мучился бессонницей.

Оливия оставалась довольной.

Риккардо был ее страстью с мая прошлого года. Тогда он отмечал день рождения и случайно пригласил Оливию на свой праздник. Она решила, что ничего случайного не бывает, и усмотрела в этом знак.

Риккардо оказался симпатичным и веселым парнем. С тех пор он боялся подходить к телефону — звонить могла только Оливия, которая говорила только о красоте и доброте Риккардо, что ему надоедало выслушивать. Ежедневно он получал с посыльным букеты цветов и встречал в коридоре института Оливию, которая кидалась ему на шею с визгом и хохотом.

Она считала, что влюбленность лучше всего передается с помощью визга и хохота. При всем при том читала только классиков, смотрела только интеллектуальное кино, посещала концерты только классической музыки и не позволяла себе использовать сленговые словечки.

Если бы прочла хоть один женский роман, просмотрела хоть одну мыльную оперу, то быстро бы поняла, что ее поведение чрезмерно, и — кто знает! — смогла бы по-настоящему очаровать Риккардо. Но все было гораздо хуже.

Оливия писала стихи и посвящала их любимому. Она брала конверт двумя пальчиками, подписывала его гусиным пером с чернилами, душила маминым парфюмом, вызывала слугу посредством колокольчика, отдавала ему распоряжение тотчас же отнести письмо на почту и чувствовала себя влюбленной креолкой европейского происхождения.

Риккардо же находил поутру в почтовом ящике конверт с расплывшимися будто от слез буквами, морщился, доставал измятый лист с дурно написанными стихами, где все рифмы были созвучны его имени. От конверта пахло спиртом (аромат парфюма быстро улетучивался, оставляя гадкий привкус и темные пятна на бумаге).

Так и жили с мая прошлого года.

Пока не появился Джонатан.

Его родители начали снимать квартиру через стенку от семьи Фонтана прошлым летом. Джонатан прилетел только что, откуда-то из Южной Африки. Он носил очки и рубаху с длинным рукавом, шмыгал носом и выглядел как длинновязый сутулый подросток. До мускулистого загорелого Риккардо ему было далеко, и Оливия отвела ему роль своего доверенного лица.

Удивительно, как сильно отличался Джонатан от Риккардо! Не было в нем грубого нахальства и злобного настроя, и, тем не менее, он был привлекателен. Привлекателен своими тонким пальцами, длинной шеей и голубыми глазами.

Риккардо был неотразим, а Джонатан — всего лишь прекрасен. Так решила для себя Оливия Фонтана.

Он приехал вовремя. Оливии не хватало музыкальный познаний, чтобы достаточно основательно ввести в заблуждение родителей. От него она узнала, что креольская музыка Бразилии помогла зародиться новоорлеанскому классическому джазу, и рассказала об этом маме. Обе стали счастливее. Мама — от гордости за дочь, которая поставила себе в жизни цель и, несмотря на отсутствие музыкального слуха, упорно ее добивалась. Оливия — от того, что ей повезло быть соседкой Джонатана.

Сообщил он много нового: о примитивных инструментах, которые постепенно заменялись более профессиональными, о коллективной импровизации, о респонсорном взаимодействии голосов, но Оливия запомнила не все. Для нее и того, что запомнилось, оказалось достаточно: мама была в восторге, хвалилась Оливией перед знакомыми, отец поддакивал и кивал головой в такт словам жены.

Один Риккардо ничего не знал. И Оливия решила сообщить ему о том, что у нее все хорошо, несмотря на исключение из университета.

Вечером двадцатого февраля она нарядилась в традиционную креольскую широкую юбку с передником, отыскала в шкафу красно-черную майку, более всего подходящую к юбке, создала с их помощью истинно креольский наряд. И несколько раз обошла вокруг дома Риккардо.

Кто-то из его домашних подходил к окну, указывал на Оливию пальцем, но сам Риккардо не вышел ей навстречу. В доме было шумно и людно. Как будто отмечали праздничную дату. Оливия перебрала в уме все известные праздники. Нет, ни один из них не выпадал на сегодняшний день. Скорее всего, тут отмечался день рождения.

Она поднялась на крыльцо и толкнула дверь.

В гостиной, возле большого стола, в глубоком мягком кресле сидела дама почтенного возраста. Возле нее, на полу, лежало двадцать одинаковых коробок конфет. Оливия пересчитала их и повторила еще раз, вслух: «Двадцать!»

— Скажите, — обратилась она к одному из гостей, — а почему ровно двадцать коробок?

— Потому что ровно двадцать гостей!

После этого гость закружился в танце с сестрой Риккардо. Та, узнав Оливию, рассмеялась и тут же начала объяснять гостю, отчего смеется. Они оба то и дело оглядывались на Оливию, а потом смеялись.

Она этого не заметила. Пританцовывала, оглядывала присутствующих и вскоре поняла, что Риккардо среди них нет. Тогда ее настроение резко ухудшилось. Она села на пол и пересчитала коробки еще раз.

— Двадцать одинаковых коробок конфет! Как такое могло случиться?

— Что вы говорите? Я плохо слышу. Вообще ничего не слышу. Так что вы сказали?

Почтенная дама приподнялась в кресле, чтобы быть ближе к Оливии. Та медленно и громко повторила вопрос про двадцать коробок конфет.

— А! Эти конфеты принесли гости, каждый — по одной коробке. И каждый посчитал, что сделал оригинальный подарок!

— Но как могли все подарки так неожиданно совпасть? — изумилась Оливия.

— Это мои любимы конфеты, редкие и дорогие. У них очень мягкая начинка. С моими зубами только такая и возможна.

— А! Тогда ясно. Вы сами попросили себе такой подарок. И теперь получили много конфет. Растянете удовольствие до Рождества?

— В том то и дело, что нет! — прокричала почтенная дама на ухо Оливии. — У них срок годности — две недели. И что мне делать с таким количеством конфет за две недели — ума не приложу. Вообще не знаю…

— Попросите… — Оливия замялась, отчего стало ясно, что сейчас она заговорит о самом сокровенном, — попросите вашего… внука? Риккардо! Кем он вам приходится?

— Внук, да-да, внук. Но его сейчас нет. Он внезапно увидел из окна одну особу… ту, что не дает ему спокойно жить. Нет, не то, чтобы он был увлечен ей… Она преследует его постоянно, и даже сегодня, в такой день, пришла следить за домом! Она стоит под окном и смотрит сюда. Подойдите к окну и вы увидите ее. А Риккардо выбежал на кухню. Идите, посмотрите!

Оливия подошла к окну и никого не увидела, но в тот же момент сообразила, что бабушка Риккардо имела в виду ее, несколько минут назад смотрящую на окна дома с противоположной стороны улицы.

— Как она еще не набралась наглости и не заявилась сюда, прямо в эту комнату? — пробормотала бабушка. — Ну что, видите?

Оливия не растерялась:

— Да, вот она, под окном. Стоит и смотрит. Я показала ей язык, и она убежала. Да, убежала… за тот дом. Наверное, не вернется. И как она не набралась наглости и не заявилась сюда, прямо в эту комнату?

Обе тяжело вздохнули и загрустили.

— А вам с чего вздыхать так тяжело? — спросила Оливию бабушка.

— Я люблю человека, который меня не любит. И вообще… Я тоже принесла вам конфеты. Те же самые.

— Мне? Точно, что мне? Вот спасибо! Теперь у меня…

— Двадцать одна коробка!

— А как зовут вашу любовь, дорогая…

— Оливия, я дочь Сержа Фонтана и Люсии Фонтана, архитекторов с соседней улицы. Вы их знаете. Ваш внук был у них на практике. И вообще… они хорошо известны в городе. А мою любовь зовут Джонатан. Он такой утонченный, такой музыкальный молодой человек, и приехал из самого Кейптауна! Он на меня не обращает внимания. Совсем. И даже не подозревает, что мне нужно его внимание…

— О! Так я вам помогу, Оливия! Прекрасно знаю его родителей. Я очень люблю посещать консерваторию, а его отец там — художественный руководитель. Он очень мне обязан. Помогла ему с переездом. Вы не смотрите, что я такая старая и неуклюжая. В прошлом я была оперной певицей. И была знаменита на всю Южную Америку. Выступала даже в Буэнос-Айресе!

Оливия спохватилась, да было уже поздно: бабушка Риккардо набирала номер телефона и кричала в трубку, перекрикивая музыку и шум в гостиной:

— Джонатан пусть приходит ко мне на день рождения! Я не могу веселиться без него. Все. Без возражений.

А потом она сказала, положив руку на ладонь Оливии:

— Не волнуйся, девочка моя. Он уже едет.

…Когда появился Джонатан, Риккардо говорил с Оливией. Они будто бы обрадовались встретить друг друга и, для бабушкиного спокойствия, проговорили ни о чем целых пять минут. Оливия подумала: Джонатан снова меня спасает.

И бросилась к нему навстречу. Гости расступились. Риккардо выглядел удивленным. Его сестра снова шепталась с одним из гостей, указывая пальцем на Оливию.

А потом ели конфеты. Риккардо, Оливия, Джонатан и бабушка Риккардо вскрывали одну коробку за другой и горстями оправляли конфеты в рот. Все остальные гости уже разошлись, а домашние дома Риккардо ушли спать.

Вчетвером они управились с десятью коробками.

Чтобы подбодрить друзей, Джонатан сел за рояль и сыграл ту мелодию. Ночью мелодию было слышно далеко за пределами дома Риккардо. Она поднялась выше по холму, облетела трущобы и вновь вернулась к морскому побережью. Пролетела над пляжем, прошелестела над садами и террасами богатых усадьб, повернула на юго-запад и устремилась к Андам.

№ 21. Г. Бёлль

Песня не долетела до Анд. В маленьком городе возле Рио-де-Жанейро ее перехватил господин, который занимался изучением древних песнопений и танцев.

Он посчитал, что песня была креольской и древней. Так они познакомились.

Этот человек никогда не находил того, что искал. Поэтому обязательно наталкивался на самые необыкновенные предметы и явления. Его звали Гильермо Бёлль. Или же — просто, как он обычно представлялся — Г. Бёлль. Точно так было написано и на его визитной карточке.

Господин Г. Бёлль был высоким худым мужчиной пятидесяти с лишним лет. Он был кудряв и смугл. Никогда не перенапрягал сердечную мышцу, во всех смыслах. Был здоровым и одиноким. Г. Бёлль страдал аутизмом в его легкой форме: избегал людей, увлекался книгами и животными, никому не верил и ни о чем не мечтал.

Конечно, у него имелся свой мир, где он бывал счастлив. Там он считался самым главным. Иногда — королем, иногда — генералом, в зависимости от того, был его мир в состоянии в войны или же сосуществовал мирно с другими мирами. Г. Бёллю было с кем воевать. Его часто обижали.

Обижали его раньше, не сегодня. А сегодня произошло вот что.

Рано утром Г. Бёлль приехал в Рио-де-Жанейро из своего городка. В его внутреннем мире только-только закончилась война, и очень хотелось поделиться такой радостью с окружающими. Только он не знал, как. И отправился гулять по престижному кварталу, где не было тротуара, так как местные жители никогда не выходили за ворота дома, а только выезжали на автомобилях. Была ровная дорога с разметкой. Довольно широкая дорога. И камеры слежения через каждый метр забора. Дальше, за забором, ничего не было видно. Но Г. Бёллю захотелось прогуляться, а поспорить о целесообразности прогулки было не с кем (война закончилась в пользу его мира, других не осталось.) Сначала все складывалось удачно.

Он шел. Дорога бежала перед ним. Он выдумал себе новую игру: знакомиться со всеми людьми, которые попадутся в пути. Приготовил несколько визитных карточек, чтобы подарить новым друзьям. Дорога бежала перед ним, но больше никого на ней не было.

За четверть часа никто не встретился.

Пришлось выдумать себе попутчика. Он тоже был худым и смуглым. Спросил Г. Бёлля:

— Как вы думаете, многоуважаемый господин, куда мы придем?

— О, достопочтенный попутчик, мне неведомо, куда ведет нас эта дорога. Но мне очень хотелось бы, чтобы она привела нас к конференц-залу Академии наук, так как я приглашен туда.

Действительно, Г. Бёлль был приглашен на очередное заседание Академии, где должен был читать доклад на тему «Креольское видение мира» — заявленный самим докладчиком всего месяц назад. В течение долгого времени, более тридцати лет, он работал библиотекарем и одновременно сочинял «Историю обычаев креолов Южной Америки». Многие читатели, посещающие библиотеку, знали о его увлечении. Они сказали своим знакомым, те — своим, и так далее. Скоро не только соседний с Рио-де-Жанейро городок, но и сам Рио-де-Жанейро был осведомлен насчет сочинения работы.

И тогда к нему стали приезжать ученые, журналисты и писатели. Всех интересовала «История», а более всего — Г. Бёлль. Его называли «талантливым самоучкой» и всякими другими именами (но только не настоящим — Гильермо). Один из гостей преподнес ему в подарок две сотни новых визитных карточек с именем Г. Бёлля, да только самого Г. Бёлля не удалось увидеть: он не открыл дверь никому. Карточки же нашел в почтовом ящике и с удовольствием раздавал их всяким хорошим людям (почтальону, другому библиотекарю, да еще несколько штук стащили дети лавочника). Через двенадцать лет осталось сто семьдесят девять карточек.

И вот, месяц назад, его пригласили читать доклад.

А сегодня утром он приехал из соседнего города, вышел не на той остановке, на какой следовало, решил воспользоваться такой возможностью, чтобы отдохнуть от войны, и пошел пешком через престижный район. Рядом с ним шел выдуманный друг, Гололо.

— Вы — шотландец? — спросил попутчика Г. Бёлль.

— Нет. Испанец.

— Я так и подумал, что оттуда, из той стороны. Вы очень похожи на человека из той стороны, а не из этой.

Г. Бёлль похвалил себя за умение поддержать беседу. Ему было неловко. Хоть попутчик и был выдуман им самим, но все же Г. Бёллю было трудно общаться с другим человеком.

Он много думал о том, почему ему трудно говорить с людьми. Но понять не мог. И вот сейчас, когда рядом оказался почти обычный человек, он задал свой вопрос:

— Скажите, господин Гололо, почему мне так трудно говорить с другими людьми?

Г. Бёлль не знал, что страдает легкой формой аутизма. Он вообще не знал, что существует болезнь, которая закрывает человека внутри себя и делает недоступным для окружающих. И что излечиться от такой болезни реально, он тоже не знал.

— Ваш ум намного превосходит умы других людей, — ответил выдуманный Гололо. — Вам не о чем разговаривать с ними. Со мной еще можно, а с ними не стоит. Так бы я сказал.

Г. Бёлль расправил плечи. Он думал точно так. Все, что сказал Гололо, было чистой правдой. Ни слова выдумки.

— Я стараюсь быть таким. Вообще-то, признаюсь вам, как близкому другу — кстати, возьмите мою визитку — признаюсь, трудно быть умным. Люди не понимают, как тебе трудно, и донимают своими просьбами, вопросами. А еще, бывает, ругают за глупость. Но я совсем не глупый. Молчун и умник. Бывают же такие люди!

— Нет, таких, как вы, не бывает.

И снова Гололо попал в точку. Он словно снял с языка Г. Бёлля эти слова.

— Кто-то называл меня проповедником… Дайте вспомнить. Сейчас… Да, сам лавочник и называл. Его дети утопили мою кошку, я хотел отругать их, а лавочник сказал, чтобы я не читал им моральную проповедь. Им от этого было плохо. Но кошке-то было еще хуже!

— Кошки вообще не стало… да. — Да! О какой проповеди могла идти речь, когда кошку утопили!

Г. Бёлль уже совсем не горевал из-за кошки. Прошло то время, когда он хотел утопиться следом за своим близким товарищем, кошкой по имени Киса. О ней стоит рассказать подробнее, так как Киса еще сыграет свою роль в надвигающейся на Г. Бёлля истории.

Киса обнаружилась в почтовом ящике.

Пищала, как и все брошенные котята. Просила есть и не хотела оставаться на улице, без родительского тепла. Поскольку она не была человеком, Г. Бёлль заговорил с ней, представился, пригласил в дом и предложил чаю. Кошка совсем не умела понимать человека, и от этого Г. Бёлль разговорился еще больше. Он сообщил, что с малых лет воспитывался теткой, что тетка умерла и оставила ему дом, что он не ходил в школу, занимаясь дома с частными преподавателями, и что от этого он не выносил людей и их болтовни, хотя в молодости полгода жил в Нью-Йорке.

На середине рассказа кошка уснула, насытившись пастеризованным молоком. А Гильермо (именно так он представился кошке) продолжал говорить. Он перечислил всякое случившееся с ним событие, особенно подробно остановился на днях, проведенных за чтением книг (таких было большинство). И настолько понравилась ему манера кошки молчать, что он оставил Кису у себя…

— Вам следовало наказать детей лавочника. В следующий раз они утопят друг друга!

— Я думал об этом. Но… лавочник убил бы меня в этом случае. К тому же, я поймал их кошку.

— Кошку детей лавочника?! И что было потом?

— Хотел утопить, да не смог. Оставил у себя. Она принесла пять котят. Сейчас они живут у меня дома. Потому сегодня я не буду задерживаться. Только прочитаю доклад — и домой.

— А где же ваш доклад?

— Он … Его нет. Я никогда не писал ничего о креолах и их обрядах. Я хотел написать, да все не хватало времени. То материала не хватало, то еще чего… Нет доклада. Я хочу сказать академикам, что напишу в следующий раз.

— И вы идете пешком через весь город, чтобы сказать только это?

— Да. Кто еще им скажет, если не я?

Гололо зааплодировал. Он закричал:

— Браво! Вы действительно самый умный в мире человек.

— Неправильно. Я — единственный в мире человек.

Но слова Гололо заставили его задуматься. Все же, чем идти через весь город, не лучше ли будет вообще не прийти?

— А если я вообще не приду, я останусь самым умным?

— Тем более останетесь. Ведь никто не сможет доказать обратное. Вас никто никогда не видел. Думают, что вы что-то пишете — ну и пусть думают. Не надо их убеждать в обратном. Когда напишите, тогда и придете — без всяких приглашений.

— Да, но я всегда был пунктуальным. В моем мире — ну, в моем собственном мире, особенном, непохожем ни на что — я никогда не опаздываю. Там даже часы работают под меня. Если я пришел командовать армией — значит, ровно восемь утра. Если не пришел — значит, еще нет восьми утра. И так далее. У нас все гораздо проще. Не надо спешить, или торопиться, или нагонять время. Оно никуда не бежит, пока ты этого не захочешь.

— Смотрите, господин Г. Бёлль, какая красивая кошка сидит на дереве! Рыжая и изящная.

— Ой! Это же моя Киса! Вернулась! А я тебя обыскался.

— Она же утонула…

— Нет, она — вот она, сидит на дереве и смотрит на меня. Киса, иди ко мне! Пора ехать домой. Там живут новые кошки, но мы все поместимся.

Кошка, но не Киса, а просто кошка действительно сидела на дереве за невысоким забором. Рыжая, хитрая, избалованная, она совсем никого не боялась. Г. Бёлль показался ей немного сумасшедшим, но от этого стало еще интересней. А хотелось кошке как раз чего-то дикого.

— Киса, подойди к забору. Сейчас же! Я не могу перелезть через него. Это карается законом.

— Да оставьте вы, — хихикнул Гололо и полез вверх по прутьям. Через секунду он уже был на территории особняка и уговаривал Г. Бёлля лезть за ним. Тот не соглашался, протестовал, порывался уйти, но глаза кошки следили за ним неотрывно. Он как раз вовремя заметил это.

— Моя кошка зовет меня! Можно будет простить детей лавочника. И пусть они играют с моими визитными карточками, сколько захотят. Не буду отбирать. Все равно не отдадут. Как выхватили из рук, как убежали в сад — с тех пор не могу отнять. И пусть. Верну хотя бы кошку.

Он перелез через забор, ползком добрался до дерева, залез на ветку и обнял удивленную кошку. Это была не Киса. Но Г. Бёллю уже было все равно: он совершил преступление, и нужно было оправдать свой поступок. Когда его поймают, он скажет:

— Я спасал свою кошку!

И его тут же отпустят, а может, еще и наградят за смелость. Во всяком случае, в его мире за такие случаи обычно награждали, а не сажали в тюрьму.

Почему-то никто не кричал караул. Тем скорее надо было лезть обратно. Лучше бы не рисковать и уйти до появления полиции. Но вот тут начала сопротивляться кошка. Ей стало скучно, и сумасшедший вор ее больше не радовал. Она мяукнула и рванулась к дому. Г. Бёлль пополз следом.

— Гололо, она бежит к тебе, лови ее!

И вот тут обнаружилось, что Гололо пропал. Кошка была живой, настоящей. Гололо — выдуманным, а Г. Бёлль забыл об этом и перестал вырабатывать образ попутчика рядом с собой.

— Киса, хочешь, я покажу тебе зайчика, солнечного? Сейчас… Где же зеркало или часы… Я забыл часы? Как я мог забыть часы? Чем же мне посветить, чтобы получился зайчик… Киса, стой, сейчас будут твои любимые зайчики.

На подоконнике дома что-то блестело. Г. Бёлль осторожно заглянул в окно. Блестел компакт-диск. Комната же пустовала. Стоял рояль с поднятой крышкой. По полу были раскиданы коробки дорогих конфет, пустых, полупустых и полных таящим на солнце шоколадом. Но людей в комнате вообще не было.

Г. Бёлль пошел еще на одно преступление: взял диск с подоконника. Сумел извлечь из него несколько солнечных зайчиков. Увлек кошку за собой.

Они вместе перелезли через забор и убежали по дороге вправо.

№ 22. Продолжение Леона

В пригороде испанского города Леон, центра провинции Леон, немолодая женщина по имени Патти ждала мужа из зарубежной командировки. Он уехал слишком давно — позавчера, и должен был приехать еще так нескоро — через два часа. Патти жаловалась подруге по телефону:

— Не хочу ему звонить, раз он сам не звонит… Это каким нужно быть бесчувственным, чтобы не звонить мне вторую четверть часа! Где же взять такие нервы, чтобы выдержать его молчание!

После разговора с подругой Патти выпила успокоительные капли и легла спать, отключив у телефона звук. Вот почему входящий звонок остался без ответа, а она сама не услышала голос мужа.

Зато увидела его во сне. И сумела выразить ему свой гнев, после чего супруги Дорн помирились.

Жаль, что Фрэд Дорн не знал об их встрече во сне. Тогда бы ему было спокойней. Тогда бы он не метался по аэропорту Мадрида и не менял телефонные батареи возле каждого киоска, торгующего электроникой.

Он действительно скучал по жене и хотел поговорить с ней. Ему нужно было сообщить что-то важное, объяснить причину своей задержки в Мадриде и успокоить супругу. К тому же, события, произошедшие в Бразилии, волновали его все больше.

Патти наверняка бы нашла их важными. Может, она захотела бы увидеть того человека сама. Может, им действительно следовало поехать вместе. И тогда никто бы сейчас не пытался никому дозвониться, и никто бы не ждал никакого звонка.

Первым делом Фрэд спросил бы жену:

— Помнишь тот фильм, благодаря которому мы познакомились?

Конечно, Патти не могла его забыть. Она бы ответила утвердительно, и тогда бы он продолжил:

— Я встретил того человека, который придумал его. Он живет возле Рио-де-Жанейро и разводит кошек. А еще он якобы пишет историю обычаев Южной Америки, но на самом деле он запутывает окружающих. Никто не знает, чем он занят и о чем думает. Кроме меня…

…Гильермо благополучно доставил кошку домой. В пути она совсем не пыталась вырваться и убежать. Кошке тоже хотелось перемен. Она, теперь уже под именем Киса, дождалась своих собственных перемен. Новый дом и новые друзья создали вокруг нее достаточно приятную атмосферу, так что Киса почти не заметила отсутствие некоторых людей в своей жизни.

Так часто бывало с детьми из благополучных семей, где родители недостаточно внимательно относились к своим обязанностям и заменяли любовь деньгами. Окружали ими детей, начиная с младенчества, и ничего не требовали взамен. А детям хотелось выразить свою любовь к родителям. Чего им не удавалось сделать, так как родителям всегда бывало некогда.

Точно так случилось и с кошкой: она не скучала по бывшим хозяевам. В доме ее бывших хозяев к домашним животным относились не лучше, чем к детям. Так что кошке пришлась по душе смена места жительства.

Не успел закончиться день, как в дверь постучали.

Гильермо вспомнил про украденную кошку, и насторожился. Он строго выкрикнул:

— Чего надо? У меня нет вашей кошки. Все кошки принадлежат мне одному, есть даже документы, подтверждающие это!

Следовало с ходу отвлечь внимание от кошек, потому он и сказал, что есть документы, хотя их не было. Но человек, стучащий в дверь, пришел по другому поводу:

— Мне нужен синьор Гильермо Бёлль, ученый из Бразилии. Это вы? Откройте дверь.

Гильермо возразил: