Копи Царя Соломона. Сценарий романа Лорченков Владимир

–… и что она уже не целк…

– Заткнитесь, быстрее же! – кричит солдат.

–… куда смотрит армия, почему не разбомбят эту базу!

–… эх, знал бы ты, почем там черешня была, в этих Шипотенах, ой ве…

–… пятый раз уже на этой неделе, куда смотрит Министерство оборо…

–… тисемиты долбанные, будь моя воля я бы давно уже сбросил ядерну…

–… атья, здесь же дети!

–… тати о детях, мы уже седьмой день не избавимся никак от кашл..

– Да заткнитесь же!!! Все в бункер быстро!!! – орет солдат.

–… рение, там ведь тоже дети, чем же мы будем отличать…

–… ас тоже здесь дети! Пораженцам не место в этом кибу…

–..в се не это хотел сказа…

Видно, что это вечный разговор, который никогда не прекращался – примерно такие разговоры велись в колоннах, бредущих к Вавилону в пленение, из Египта из пленения, в Стамбул из Испании после изгнания… в газовые камеры в Дахау… И что лучший способ побыстрее с этим покончить, с этой болтовней – просто дать им выговориться. Понимание этого написано на лице солдата, который, воздев очи к небу, вздыхает.

– Наконец-то, – с сарказмом говорит он.

Последний человек заходит в бункер, и солдат, стоявший последним в очереди, захлопывает дверь, закрывает ее снаружи воротом, похожим на морской штурвал. Изнутри раздается гомон, но мы уже не различаем отдельных фраз. Солдат, перестает суетиться, к нему возвращается его левантийская медлительность. Он сейчас похож на очень кучерявого тигра. Видимо, что-то такое посещает и его голову, поэтому солдат достает из кармана тюбик с кремом для спецопераций – и, – неспешно, на ходу, – мажет себе лицо кремом, отчего становится похож на участника спецоперации, залезшего в джунгли спасать мир от коммунистов и Вьетнама.

Кладет на ходу тюбик в карман, снимает с плеча полуавтоматическую винтовку, дает вверх несколько выстрелов.

Крупно – ботинки, шуршащий гравий под ними.

Солдат останавливается перед чистеньким, аккуратным домом. Дверь полуприкрыта, ее достаточно толкнуть, но солдат, почему-то, бьет ее изо всех сил. Дверь едва не слетает с петель. Полутьма комнат, на кухне стоит полуголая женщина в переднике. Крупно – глаза, тело, снова глаза. Грудь, бедра.

Мы видим, что это сочная, очень красивая женщина лет 35—40.

Мы видим крупно потрет Натана в рамке на столе.

Мы видим солдата, который, ухмыляясь, отбрасывает на диван ружье, начинает было расстегиваться.

– Нет-нет, я сама, – говорит женщина.

У нее севший голос. Так в момент страсти говорят женщины, которые ПО-НАСТОЯЩЕМУ любят трахаться. Солдат демонстративно подымает руки за голову, стоит, улыбаясь. Женщина становится на колени – мы видим на ней туфли на высоком каблуке (купленные, очевидно, в том же секс-шопе, что и передник, можно даже ярлычок показать не срезанный с вещей, и срубить денег на скрытой рекламе – прим. В. Л. – и ползет к солдату. Молодому человеку лет 19, понятно, что это одно из самых ярких впечатлений в его жизни. Мы видим его счастливое лицо.

Общий план – смутно, без порнографии, мы все-таки в ортодоксальной стране, – женщина на коленях, голова у паха солдата.

Потом – нарезка сцен.

…дверь слетает с петель, эта же женщина на кухне, почему-то в чадре, оборачивается испуганно, картинно взвизгивает, солдат набрасывается на нее, борьба, крики, мы видим голые, барахтающиеся ноги…

…темная спальня, горят свечи, на кровати – женщина на коленях со связанными руками, дверь распахивается, в комнату врывается солдат в маске как у арабского террориста…

…дверь, стук в нее, дверь открывается, мы видим на пороге солдата, который застенчиво улыбается, а за ним стоят еще семеро парнишек в военной форме армии Израиля, смущены, но явно любопытствуют…

…. крупно лица солдата и женщины… глядят друг другу в глаза. Женщина улыбается, томно облизывает губы, глядит в глаза солдату, не отрываясь, тот размахивается – и не отрывая взгляда от ее глаз, – дает ей сильную пощечину. Она подмахивает, но не отрывает взгляда (прим В. Л. – это очень сложная сцена, взгляд должен сыграть здесь роль 100 порноактеров, если нужен дублер, то я с удовольствием)…

…солдат и женщина голые – в синяках, искусанные, исцарапанные, ползут быстро – он к ней, она от него… нагоняет, валит на пол, придушив, бьется на ней, она хрипит, взгляд безумный, счастливый…

…она сидит у окна, голая совершенно, курит, он подходит к ней – тоже голый, – кладет голову ей на плечо. Она закидывает руку ему за голову, глядя в окно, слегка царапает спину ногтями… Крупно – окурок, который медленно вжигается в деревянный подоконник. Дерево дымится, но окурок гаснет, он – наполовину в подоконнике… Крупно – маникюр, рука женщины, она вынимает окурок из выжженного следа, сует себе в рот – она вся в поту, дышит прерывисто, волосы растрепаны – и вновь прикуривает…

Общий план деревушки. Домик в конце улицы. Раскрывается дверь. Выходит солдат – совершенно измочаленный, еле держится на ногах, – делает несколько шагов. Мелькает тень в окне. Оборачивается. В окне что-то снова мелькает. Улыбка. Что-то белеет. Снова темно. Солдат решительно – если бы в эту минуту его забросили в Ливан, компания бы закончилась безусловным поражением арабов, – поворачивается и возвращается. Дверь не захлопывается. Покачивается. Ветер, песок летает. Небо, хищная птица, силуэт военного самолета.

Дикие крики счастливой женщины – из дома.

Тишина, общий план местности. Из домика выходит солдат. Выглядит как человек, попавший под каток, и чудом спасшийся. В окне что-то мелькает, но солдат уже не оборачивается. Нечетким шагом идет по дорожке. Поправляет автомат. Останавливается на полпути, «чуть не забыл» – написано на его лица.

Снимает с пояса гранату, вырывает чеку, бросает в окно одного дома|, бросается оземь.

Камера опускается на дорогу вместе с пылью, которая окутывает голову солдата. Тот поднимается, сворачивает на боковую улочку, проделывает фокус с гранатой…

Крупно – солдат в пыли и штукатурке, стоит у бункера. Дверь. Абсолютная тишина.

Солдат закуривает, задумчиво, – но жадно, в пять затяжек, – выкуривает сигарету. Бросает окурок на землю, наступает на него. Вспомнив что-то, усмехается. После этого действия

Резко хватает штурвал на двери бункера, и рывком крутит его.

Дверь распахивается.

Крупно – черный проем, из которого, словно грешники из ада, выходят по одному люди. Они уже не так взбудоражены, как перед «налетом», и фразы звучат резче, четче, внятнее – потому что их говорят по очереди, и не все. Камера поднимается над ними, и мы видим цепочку, выходящую из бункера, сверху:

–… сволочи, когда же это кончится?

–… ная Рахиль, уже пятый раз в этом году и в ее дом.

–… де, кстати, Циля?

– Эта соня, наверное, опять дрыхла.

– Дуракам везет…

– Ее муж разведчик, может и она… хватит вам языками болта…

Крупно – лицо солдата, как спортсмена после хорошей тренировки. Смотрит на людей безо всякого выражения, поворачивается, идет – один раз едва не падает, потому что ноги не гнутся – к своему посту. Выглядит как жертва бомбежки, одежда грязная, изорванная, волосы растрепанные, на щеке ссадины, на скуле – небольшой синяк… Крупно – спина. Крупно – лица людей, провожающих его взглядами. Молчание, шорох гравия под ногами солдата…

– Ладно мы, – говорит кто-то.

– Да уж… – говорит кто-то.

– Там-то мы в безопасности, сидим себе, треплемся… – говорит кто-то…

– Можно сказать, побывали на подземном курорте, – говорит кто-то…

– А ОНИ? – говорит кто-то…

Снова шуршание гравия, молчание, солдат в проеме двери наблюдательного поста.

– Бедные мальчики из ЦАХАЛ, – говорит то-то.

Мужчины незаметно распрямляют спины, женщины явно потекли – по крайней мере, глаза точно, дети глядят на солдатика, как земляне на Брюса Виллиса в фильме про астероид…

Крупно – реющий флаг Израиля над поселением.

Из-за яркого Солнца за флагом нам кажется, что полотнище объято пламенем.

***

Реет флаг в ночи.

Светает, и мы видим, что это флаг Молдавии. Причем мы видим это не из-за цветов флага, а из-за герба посередине (цвета еще не различимы, довольно темно). Камера опускается и показывает Натана, который стоит, ежась, у порога придорожной гостиницы. Он держит в руках какой-то аппарат, похожий на мобильный телефон, у него на голове наушник. Натан похож на Рассела Кроу из того фильма, в котором австралиец еще раз продемонстрировал миру правдивость стереотипа о тупости австралийцев, когда спас Бреда Пита на 89 минуте фильма, хотя даже дебил мог бы сделать это уже на 40—й.

Натан говорит, сначала это выглядит странно, но потом мы понимаем – слыша потрескивающие шумы в наушниках, – что он разговаривает с Центром.

– Да, по старухе вопрос решен, – говорит он.

Треск, шумы, бормотание.

– Арик, мы с тобой 40 лет в строю, – с болью и проникновенно говорит Натан (говорит так страстно, прямо как диктор телевидения СССР, и мы понимаем, что предположение о нетрадиционном происхождении автора книги «50 лет в строю» вовсе не абсурд — прим. В. Л.).

– Сорок лет на передовой вместе… – говорит он (да и «200 лет вместе»… – В. Л.).

– Ты уверен? – говорит он.

– Млааа бууууу, – достаточно внятно мычит голос в наушниках.

Крупно трепещущий флаг Молдавии. Крупно лицо Натана. На его глазах слезы. Он сглатывает, преодолевая себя, говорит:

– Хорошо, передай…

В гостиничных тапочках идет прямо по улочке – в дом с флагом, – и заходит в приемную. Крупно «мэрия села Калараш». Поднимается наверх, легким ударом ноги – почти бестелесным, – валит охранника, но тот, почему-то, больше не встает. Поднимается наверх, на второй этаж, выбивает легко – локтем – дверь. Включает свет в кабинете. Оглядывается.

Крупно – ковер со Штефаном Великим на стене, национальный флаг – сейчас в цвете, – на стене. Факс. Подходит к факсу, небрежно тычет в него.

– Принимать готов, – говорит он.

Факс загорается, начинает шуршать, плеваться листами бумаги. Натан не собирает их, они свободно планируют на пол. Натан глядит на это, слушая шумы в наушнике. Наконец, факс выплевывает последний лист. Натан собирает их, читает. Крупно – строки факса, – это распечатки, – которые озвучивает нежный, сладострастный, голос (я бы хотел видеть исполнительницей этой роли Монику Беллуччи – прим. В. Л.).

– Этот старый мазохоист меня затрахал, причем в переносном смысле, милый, – говорит она.

– Ежу понятно, что я ему изменяю, ну а как иначе, если его нет дома по семь месяцев, и он сам это знает, и его это ужасно мучает, а он, крестин, только и делает, что пыхтит от злости, да дрочит на мое фото на своем сраном телефоне, – говорит она.

– У старого идиота вечно нет денег, а нечего было брать такую горячую и дорогую штучку, как я, – говорит она.

– Будь осторожен, он треплется про то, что он секретный агент, я думаю, это всего лишь слова, – говорит она.

– Старый пердунишка решил спрятать меня в этом кибуце сраном, можно подумать, я здесь стану девственницей-кармелиткой, – говорит она.

– Но явно работает он в Моссаде, небось, бумажки перекладывает, – говорит она.

– Хотя, конечно, здесь не с кем, так что я все равно верна тебе милый, – говорит она.

– Сижу целыми днями у окошка, и никакие новости сюда, кроме арабских сраных ракет, не долетают, – говорит она.

– Я не подам на развод прямо сейчас, иначе зачем все эти жертвы?! – говорит она.

– У него через полгода пенсия, она большая, они же там себе пироги выписывают, ой вей, – говорит она.

– Думаю, подам на развод, чтобы старый пердунишка оплачивал мою приличную жизнь из своей сраной пенсии, – говорит она.

– Он, судя по количеству денег, явно функционер, – говорит она.

– Но может нажалуется какому-нибудь рембо, мало ли, ты все равно аккуратнее, – говорит он.

– Милый, я так скучаю, – говорит она.

– Милый, я пишу тебе и говорю сейчас со своим пердунишкой, – говорит она.

– Это мне напомнило знаешь что? Ты имел меня сзади, а я лежала полуголая на столе, это еще когда я сказала ему, что поеду к подруге… А ты поддавал мне в этот момент… – говорит она.

Натан плачет. Он держит в руках листы с отвращением, но не бросает их. Он выглядит как человек, который поймал ядовитую змею, держит ее под челюстями, и ему очень противно, но бросить гадюку он не может – та подползет и укусит.

– А сколько еще было, – говорит она.

– Я никогда не забуду, как ты задирал мне юбку до талии, стягивал блузку и лифчик, и ставил на четвереньки и имел меня, имел, имел…, – говорит она.

– А меня в это время ждали всякие там его сраные коллеги для его сраного корпоратива в его сраном Моссаде, – говорит она.

– Я опаздывала, но мне было по фигу, я всех специально отправила, чтобы ты вдоволь меня потрахал, – говорит она.

– И когда мы пришли ко мне домой, когда он уехал в командировку, еще в Тель-Авиве, в обед, потрахаться, и имел меня и там, – говорит она.

– Потому что не терпелось, потому что мне страшно хотелось взять тебя в рот, взять тебя всего, хотелось почувствовать твой член везде, – говорит она.

– И когда я ждала тебя… мне нравилось ждать и думать, что вот, вот сейчас мне дадут в рот, вот сейчас он будет весь мой, весь, – говорит она.

– Боже, как это было прекрасно, ты был весь мой, – говорит она.

–… я уже готова, готова кончить тут же, только лишь заглотив твой огромный, и когда ты долбишь меня, имеешь меня, берешь меня, лижешь мою грудь, когда я трусь о тебя вся, я кончаю и кончаю, – говорит она.

Вернее, уже стонет. Буквы буквально пляшут. Мы видим, что это пальцы Натана, они дрожат (чего уж там, все мы возбудились – В. Л.).

–… обожаю твой…, обожаю проводить по нему сосками, обожаю зажимать его между грудей, тереться…, это самое вкусное, что мне доводилось пробовать, – говорит она.

– Самые изысканные деликатесы не идут ни в какое сравнение со вкусом твоего члена. Он такой… – говорит она.

Крупно красное лицо Натана. Он сглатывает. Потом, осознав всю двусмысленность жеста, сплевывает. Но так как Натан плачет, мы уже не можем понять, что это – слезы, сопли или слюна… Буквы, расплывающееся по ним пятно…

– Обожаю, когда ты мнешь меня, берешь меня за задницу, когда ты сзади, обожаю, как ты сжимаешь мои груди, играешь ими, когда я сосу тебя, – говорит она.

–… обожаю, как ты властно берешь меня за голову и направляешь мне в глотку, как ты гладишь меня и ласкаешь, тихо и нежно… я совсем мокрая, хочу твой… куда-нибудь, хочу его в рот, в передок, в руки, а лучше везде и в рот, и в передок, и в руки… – говорит она.

–… и между грудей, и еще мне нравится, как ты кончаешь мне на лицо, на груди, на живот, или на спину, водишь по мне сзади, ооооо, как это хорошо… еще я очень люблю высосать тебя… пока он не станет чистым-чистым, выжать из тебя все… – говорит она.

(к концу фразы высота тона нарастает, мы понимаем, что жена Натана кончила)

Дверь распахивается, держа руку у лба, в другой дубинку, в кабинет вваливается – почти падая – охранник в отвратительной зеленой форме. Натан вскидывает руку и стреляет ему в лоб. Треск наушников.

– Натан? – говорит голос (сейчас мы слышим его четко),

– Натан, это уже двенадцатый ее трахарь в этом году, – говорит голос.

– Плюс, она дала всей воинской заставе в этом сраном кибуце, где ты ее думал спрятать, – говорит голос.

– Только представь себе, ребята жмут на сигнал тревоги, сгоняют всех в бункер, а потом идут к ней, чтобы… – говорит голос.

– Засранцы! – с ноткой восхищения и зависти говорит голос.

– Натан, пойми, – говорит голос.

– Мы уже не можем дать тебе разрешение на ликвидацию очередного любовника твоей жены, даже по дружбе, – говорит голос.

– В прошлом году я тебе три десятка таких разрешений дал, уже появляются вопросы, – говорит голос.

– Мы ценим твой вклад в процветание и независимость государства Израиль, – говорит голос.

– Но мы не можем позволить тебе убивать наших граждан как арабских террористов только потому, что им дает твоя невоздержанная на передок жена, – говорит голос.

– Мы задолбались оформлять нормальных еврейских инженеров и врачей, военных и архитекторов, строителей и дизайнеров… – говорит голос.

–… задолбались оформлять их как палестинских разведчиков, – говорит голос.

– Натан, ты хоть весь Израиль перебей… – говорит голос.

– Натан, она шлюха, – горько говорит голос.

– Я советую тебе развестись, – говорит голос.

Натан молча глядит на листы и труп охранника. Вытряхивает содержимое факса на стол, ломает стул, бросает тоже на стол… Поджигает… Языки пламени:

– Натан, мой тебе совет, уйди в работу, – говорит голос.

Общий план мэрии, она еще черная в утренних сумерках, но кое-где показываются языки пламени. Натан быстро идет от мэрии к гостинице. Площадь пуста. Натан и Иеремия – второй заспанный, явно ничего не понимает, – выкатываются из гостиницы, вскакивают в машину, отъезжают.

Крупно – флаг Молдавии.

Он трепещет некоторое время на ветру, потом в кадре появляются языки пламени, они беснуются под флагом некоторое время, потом огонь ползет по древку, цепляет, наконец, само полотнище. Флаг Молдавии горит, и пламя беснуется вместе с полотнищем, флага все меньше, огня все больше…

Возникает иллюзия огненного флага.

Постепенное затемнение.

***

Общий план – горящая панель автомобиля

Камера отъезжает назад, мы видим, что это был оптический обман, и панель была просто в мигающих огоньках. Стрелка показывает скорость, она не должна быть меньше 200 км, потому что молдаване не ездят с меньшей скоростью по проселочным дорогам. Темный затылок водителя. Крупно лицо Натальи, у нее дрожат губы. Лоринков глядит на нее с легким недоверием, но уже начинающимся проклевываться сочувствием.

– Старая семейная история, – горько говорит Наталья.

Ретроспектива.

Горит пламя. Это золотой купол здания в центре Кишиневе. Оттуда раздается звук органа. Величественная музыка. Отъезд камеры, крупно – несколько мужчин, которые стоят на ступеньках здания. На головах мужчин надеты каски – ярко-оранжевые, – и они в них выглядят абсолютными, 100—процентными идиотами, потому что это самый центр летнего, европейского (Советский Союз еще оплачивал молдавские счета – прим. В. Л. города. Идет смеющаяся молодежь, мужчины в роговых очках, как у Вуди Алена, девушки одеты, как французские киноактрисы. По контрасту с проходом Натальи и Лоринкова по Кишиневу 2010 года, мы видим затонувшую Атлантиду – место, где люди умели одеваться, выпивать, не обблевывая потом тротуары, и даже работать. Это очень похоже на Прагу или даже Париж (само собой, бюджетный вариант этого города – прим. В. Л.). По контрасту с этой самой настоящей довоенной Европой, люди, столпившиеся на ступенях здания, откуда раздается музыка органа, типичные советские служащие. Кирпичные, ничего не говорящие об интеллекте обладателя, лица, обрюзгшие, глаза оловянные… Одеты в костюмы, типичные советские костюмы.

Яркая вспышка озаряет лица мужчин.

Они расслабляются, снимают каски. Общий план – их только что сфотографировали… Мужчины обращают лица к самому маленькому ростом. Крупный план – у него каблуки сантиметров двадцать, не меньше. По мимике, по жестам, мы определяем, что это вожак стаи. Никто ничего не говорит, но у нас создается впечатление, что по любому щелчку коротышки вся группа с удовольствием сделает ему минет, почистит обувь, принесет то, не знаю что, и совершит тому подобные подвиги. Мужчина говорит:

– Органный зал Кишинева, товарищи…

Снова громкая музыка органа.

– Мы первая республика СССР, получившая себе такой зал, товарищи! – говорит коротышка.

Собравшиеся радостно и очень Тепло – прямо как читатели Славы Сэ или Марты Кетру, – улыбаются. Мужчина с фотоаппаратом бегает вокруг – все принимают картинные позы советского Обсуждения, – а другой, с немытыми волосами и блокнотом, тщательно все записывает.

– Стоит отметить отличную работу Стройтреста товарища Кацмана! – говорит коротышка.

Товарищ Кацман – мы узнаем бедолагу-ветерана, который раскроил себе голову в тюрьме, – краснеет, картинно скромничает… (сейчас он похож на писателя Шаргунова, который отнекивается от звания «надежды русской литературы», которым его наградил писатель Прилепин, за что писатель Шаргунов сейчас назовет писателя Прилепина глыбищей – прим. В. Л.)… делает вид, что он здесь не при чем.

– Ну и товарищ Хершель постарался! – говорит коротышка (мы понимаем, что это глава республики).

Показан отец Натальи, который тоже картинно скромничает. Коротышки треплет его по плечу. Все заходят в зал. Там, посреди сцены, играет на органе милая девушка, в которой можно уловить черты коротышки. Они явно состоят в родственной связи.

– Доча, – ласково говорит коротышка.

– Теперь ты довольна? – говорит он.

– Играй, играй, человеком станешь! – говорит он.

– Па! – капризно дует губы дочка.

– Я в цирке сто лет не была! – говорит она.

Короткая ретроспектива. Начало строительных работ. Гигантский котлован. Пачка советских газет: «самый большой цирк СССР в Молдавии!», «По просьбам трудящихся…!», «телеграмма Брежневу!». Снова Органный зал. Папа-глава республики смотрит на дочь ласково… Играет орган… Это Бах… Затемнение…

Салон автомобиля – это попутка, которая подбрасывает Наталью и Лоринкова. Играет мрачная музыка.

– Это что? – спрашивает Лоринков на румынском водителя (девушка разговаривает с ним на английском – прим. В. Л.)

– Бах, – говорит водитель.

– «Радио – Релакс», – говорит он.

– Можно чего-то повеселее? – спрашивает Лоринков.

Силуэт водителя, пожатие плеч. Протягивает руку к мигающей панели.

– Как сталкивались в небе самолеты… – поет певица Мара.

Снова Органный зал, причем орган исполняет песню певицы Мары «Самолеты» (такой вот каприз сценариста – прим. В. Л.). Потом, конечно, Баха. Папа-глава республики фотографируется на сцене с дочкой, потом с мужчинами – они опять надевают каски, отчего сюрреалистичность происходящего лишь усиливается, – и спускается в зал. Садится. Видно, что он наслаждается Органным залом, как игрушкой. Так мужчина, купивший первый автомобиль, прыгает на сидениях и открывает-закрывает двери, крутит руль, хвастается напропалую…

– Чистое золото! – говорит он хвастливо корреспонденту.

Тычет пальцем в потолок зала. Лепнина и правда позолоченная.

– Товарищ Кацман расскажет… – говорит глава республики снисходительно, как Мисс Мира, передоверившая пообщаться с «Радио Зимбабве» конкурсантке, занявшей второе место.

– Да мы что… – смущается товарищ Кацман.

– На украшение Органного зала МССР ушло 30 тонн золота, – говорит он.

– Это на 10 тонн меньше, чем на дворец Долмабахче в Стамбуле, – говорит он.

– Только если роскошь Долмабахче доступна лишь нуворишам Турции, – говорит он.

– То наш Органный зал доступен всем трудящимся… – говорит он.

Ретроспектива. Цепочка людей, разгружающих самосвал с кирпичиками. Один из кирпичиков блеснул на солнце, и мы понимаем, что это золото… Реторты… Напыление… Внезапно руку одного из людей в цепочке останавливает другая рука. Крупно показано, что она в перчатке. Типичная «рука злодея».

– А занимался непосредственно напылением товарищ… – говорит Кацман.

И тут показано крупно лицо самого неприметного из группы. Типичный молдаванин 70—х. Усы подковой и удивленные глаза человека, к которому в дом ворвались незнакомцы, которые, вместо того, чтобы убить и ограбить, побелили стены, починили унитаз, поставили новую мебель, и заставляют чистить зубы два раза в день. То есть, смесь обиды, удовольствия, удивления, недоумения… Он коротко кивает, улыбается, блестит его золотой зуб…

Отъезд камеры. Это блеск лампочки на панели.

Черная, несущаяся за окном дорога. Мельком указательный знак. «GRADINARI» написано на указателе.

– Градинарь… – говорит горько Наталья.

– Градинарь, который украл все тридцать тонн, – говорит она.

Лоринков молчит, видно, что он верит истории все больше, ведь он, как и все жители Молдавии, не понаслышке знаком с особенностями менталитета местных жителей. Окно машины. Несутся полосатые столбики. Крупно – полосатый столбик. Отъезд камеры. Это маленький шлагбаум у ворот кишиневской тюрьмы. Дикий крик из окна. Камера въезжает в кабинет чрез окно – за криком – и мы видим товарища Кацмана, который кричит:

– Нет, нет, нет, нет!!!! – орет он.

– Я ветеран Курской дуги, я, вашу мать, герой войны!!! – орет он.

– Да чтоб я, хоть грамм золота вашего гребанного!!! – орет он.

Тяжело дышит. Утирает пот. Следователь смотрит на него с доброй улыбкой. Говорит второму, с такой же доброй улыбкой.

– Еврей не украл ни грамма золота, – говорит он.

Следователи заразительно смеются. Кацман, побагровев, вскакивает и головой наносит следователю удар в подбородок. Мужчина отлетает к стене, бьется в нее затылком. Второй прыгает сверху на Кацмана, дальше следует неприятная сцена избиения пожилого человека двумя молодыми и крепкими. Шмякание, удары, брызги крови покрывают штукатурку, попадают на портрет Дзержинского… Кацман стихает. Крупно лица следователей, показаны снизу, глазами жертвы избиения.

– Кацман, сука, – говорит следователь, которого ударил Кацман.

– Ты на вышку пошел, – говорит он.

– Но я тебе еще и конфискацию повешу, – говорит он.

– Дети твои и внуки, и жена твоя, вся твоя мля семья, – говорит он.

– По миру пойдете, – говорит он.

– Вы знаете… – шепотом говорит Кацман.

– Что я не… – говорит он, еле шевеля разбитыми губами.

–… не брал… – говорит он.

Глаза Кацмана заплывшие крупно… Отъезд камеры, это Кацман, который повесился на батарее камеры. Грохот сапог…

…тот же кабинет, сидит напротив стола отец Натальи. Следователь глядит на него выжидающе.

–… нет, нет, я не понимаю, – говорит совершенно искренне отец Натальи.

Следователь вздыхает, как Дзержинский, который все видит, все знает, и который слушал эти белогвардейские штучки уже сто раз (по крайней мере, если верить товарищу Юлиану Семенову, который работал в конторе товарища Дзержинского в свободное от советской литературы время, – прим. В. Л.). Нажимает на звоночек. Дверь в кабинет раскрывается. Отец Натальи глядит недоуменно. В проеме двери – тот самый молдаванин с усами подковкой.

– Ну и? – говорит недоуменно отец Натальи.

– Он тоже здесь не при чем, – говорит он.

– Здравствуйте, товарищ Градинарь, – говорит он (Градинарь – с легким акцентом, намекающим на будущую эмиграцию – В. Л.

– Расхититель государственного имущества мне не товарищ, – говорит Градинарь холодно, не глядя на отца Натальи.

Крупно – ошеломленное лицо отца Натальи. Крупно – торжествующая, гадкая улыбочка Градинаря. Общий план суда: несколько десятков человек стоят, судья зачитывает…