Она уже мертва Платова Виктория

– Не делай из меня дуру! Ты говорила не о наличии веревки, а об ее отсутствии…

– Мне нужно переодеться, – Тата тряхнула головой, и сотни брызг разлетелись в разные стороны. – Так что я откланиваюсь.

Можно было остаться здесь, с Шилом, Ростиком и МашМишем, но Тата показалась Полине интересней и загадочней, чем все остальные родственники вместе взятые. Так почему бы не подняться вверх, к истоку ледяного ручья?

– Я, пожалуй, тоже пойду распакую вещи.

– Могу помочь отнести чемодан, – вызвался было Шило, но Полина вовсе не нуждалась в провожатых:

– Он не тяжелый, я справлюсь сама. Увидимся позже.

Подхватив поклажу, Полина в считаные секунды взлетела на второй этаж, попутно удивляясь тому, как сморщилась, скукожилась лестница. Ничего общего с подъемами и спусками двадцатилетней давности – тогда это казалось самым настоящим приключением. Путешествием в мир горных плато – именно так виделись маленькой Белке половицы. Достаточно было внимательно осмотреть каждую из ступенек, перемещая взгляд с востока на запад, с севера на юг. И обязательно на что-нибудь наткнешься: высохший каштан, обрывок табачного листа, пуговица… Вещи, исполненные очарования и вовсе не такие бесполезные, как может показаться скучному взрослому человеку. Каштан – прародитель всех без исключения лесов на свете: лиственных, хвойных, смешанных, тропических и тех, где все еще водится грустная птица додо. Табачный лист легко трансформируется в судовой журнал фрегата «Не тронь меня!», а пуговица… Пуговица – вот главная ценность, без нее не случится ни одно завоевание, ни одно объявление войны, ни один мирный договор; она – печать, которой скрепляются все самые важные документы, стоит утопить ее в теплом сургуче, как тотчас проступит оттиск якоря.

В следующий раз Полина исследует лестницу повнимательнее – хотя бы для того, чтобы доказать самой себе: она не скучная.

Хотя и взрослая.

– …Белка!

Тата сидела у стены напротив лестницы, сложив ноги по-турецки, и курила. Она так и не сняла дождевик, хотя объявила всем, что собирается переодеться.

– Мы не успели поздороваться там, внизу. Привет, Белка! Ничего, что я так тебя называю?

– Нет.

– Говорят, ты теперь стала знаменитостью.

– Не верь тому, кто говорит.

– Если слух о тебе дошел даже до Архангельска – это слава, поверь, – Тата выпустила изо рта дымное колечко. – Но все равно я рада тебя видеть.

– Взаимно.

– Покуришь со мной?

– Я не курю.

– Ну да. Знаменитости проповедуют здоровый образ жизни, я должна была сообразить… А сидеть на полу им не возбраняется?

– Нет.

– Тогда присаживайся.

Через секунду Полина уже сидела рядом с маленькой брюнеткой, удивляясь сама себе. Она собиралась подняться в башню и немного отдохнуть с дороги, а вместо этого выслушивает подколки дерзкой девчонки. И совсем не обижается на них. И сигаретный дым ее нисколько не раздражает, а ведь она терпеть не может курильщиков и заранее помещает их в седьмой круг ада – туда, где томятся самоубийцы.

– Значит, ты экстрасенс?

– Нет, я иллюстрирую книжки для детей. А еще немного занимаюсь дизайном.

– Здорово!

– Мне тоже нравится.

– А… можно где-нибудь посмотреть твои работы?

– Легко. Набираешь в поисковике «Татьяна Кирсанова – книжный график» и… Черт, ты ведь тоже Кирсанова!

– Да.

Они носят одну и ту же фамилию, ничего удивительного: их отцы были родными братьями и в какой-то мере повторили судьбу друг друга, – их больше нет в живых. И матери последовали за отцами не оглядываясь. Но помнит ли она в подробностях, что случилось здесь? Пять лет – не самый безнадежный для памяти возраст.

– Ты мне ужасно нравилась, Белка, – сказала Тата. – Двадцать лет назад.

– Ты тоже мне нравилась. Ты была необычная девочка.

– Мне хотелось дружить с тобой. Но тогда это было невозможно. Пропасть в шесть лет, особенно когда тебе всего лишь пять, не перепрыгнуть.

– Но теперь никакой пропасти не существует, так?

– Наверное. Как ты живешь, Белка?

– По-разному.

– Почему ты не объявлялась?

– А ты?

– Боюсь, наши ответы будут похожими друг на друга.

– Тогда лучше вообще не отвечать.

Мятные глаза Таты улыбаются, и Полина вдруг ощущает покой – тот самый, который она тщетно искала все годы после смерти родителей. И так и не нашла – ни в одних отношениях ни с одним мужчиной, ни в возникающих помимо ее воли мыслях о Сереже. Этот покой нужно немедленно узаконить, присвоить себе, сделать все, чтобы он никуда не исчез!

– Ты по-прежнему…

– Да. По-прежнему в Новгороде, – Тата понимает ее с полуслова. – Хотя училась в Москве…

– Это неправильно.

– Что именно?

– Новгород. Почему бы тебе не перебраться в Питер? С точки зрения возможностей для художника – это лучший вариант, поверь.

– Лучший вариант для художника – Лондон. Или Нью-Йорк. Но приходится признать, что пока мне даже твой Питер не по зубам.

Не по зубам, а ведь зубы у Таты отменные: ровные, ослепительно белые, один к одному. Такие крепкие на вид, что Тата могла – если бы захотела – удерживать ими якорные цепи кораблей. А уж удержать подле себя мужчину – любого мужчину! – не составило бы особого труда, как ты живешь, Тата? И найдется ли в твоей жизни местечко для Белки, двоюродной сестры?

– Мы еще поговорим об этом… У нас масса времени впереди.

– Не думаю.

Полина удивлена. Вовсе не такого ответа она ожидала. И непонятно, к чему приложить это многозначительное и туманное «не думаю».

– Ты ведь не собираешься уезжать прямо сейчас, Тата?

– Нет.

– Тогда все в порядке.

Все далеко не в порядке. По телу Таты пробегает дрожь, и поначалу Полина думает, что всему виной недавняя прогулка под ноябрьским дождем. Заляпанные грязью и песком джинсы, насквозь вымокшие мокасины, вода в складках дождевика – так и простудиться недолго!

– Тебе все же нужно переодеться.

– Да, да, – рассеянно отвечает Тата.

– Устроилась в своей старой комнате?

– Пришлось.

Стоит ли начинать дружбу с уловок? Полина в курсе перемещений Таты по дому. Не далее как полчаса назад, Маш сообщила, что Тата выбрала детскую только потому, что ей что-то не понравилось в комнате Асты.

– Почему пришлось?

– Другие варианты мне не подошли.

– Я слышала… что поначалу ты выбрала комнату, где жила Аста.

– Уже донесли?

Тата морщится, как будто ее поймали за чем-то постыдным, и установившаяся между двумя молодыми женщинами связь рушится прямо на глазах. Не стоило Полине затевать разговор о комнате! Но, начав его, она уже не может остановиться.

– Это Маш.

– Маш – стерва, – Тата сосредоточенно сдирает прилипшие к штанинам ракушки. – И всегда была стервой.

– Да. Ничего не изменилось за прошедшие двадцать лет. Мне кажется, что она и приехала для того, чтобы портить всем жизнь.

– Она приехала совсем не по этой причине. Хотя… Почему бы не совместить приятное с полезным?

– И что ты считаешь полезным? В случае Маш, разумеется…

– В случае любого из нас, Белка. Нам всем полезно было бы знать, что произошло здесь двадцать лет назад.

– Мы и так знаем.

– Нет.

Обломок последней, снятой с джинсов ракушки хрустит в пальцах Таты, жестких и сильных. До сих пор Полина не обращала внимание на ее руки, теперь же они кажутся ей непропорционально большими, явно знакомыми с физическим трудом – столяра или каменотеса. Костяшки кое-где сбиты, у основания большого пальца левой руки притаилась глубокая свежая царапина, а еще… Тата не носит ни колец, ни браслетов. О чем это говорит?

Ни о чем.

– У тебя есть какая-то своя версия?

– Нет, – Тата ненадолго задумалась, прежде чем произнести это «нет». – А у тебя?

– Ни одной подходящей. А те, что есть, – малоутешительны.

– А тогда, двадцать лет назад? Они тоже были малоутешительны?

– Тогда я была ребенком.

Тата смеется. Зубы в смуглой щели ее рта вспыхивают один за другим – как театральные софиты, это – самый удивительный смех, который когда-либо слышала Полина. Он совсем беззвучный, так могла бы смеяться кошка. Или актеры немого кино Гарольд Ллойд и Бастер Китон. Впрочем, нет: Бастер Китон был знаменит тем, что никогда не улыбался. Кочевал из фильма в фильм с одним и тем же унылым выражением лица. Голова Полины забита массой ненужных знаний – о физиономии Китона в частности. Кладбище – вот что такое ее голова! Ненужные знания множатся, количество могил, заполненных ими, растет. Время от времени, когда ненужное знание вдруг по каким-то причинам оказывается востребованным, Полина проводит его эксгумацию. И боится лишь одного – раскопать не ту могилу, извлечь не то, на что рассчитывает. А все потому, что в ее кладбище-голове имеются двойные и тройные захоронения, и под вполне безобидными Бастером Китоном/Гарольдом Ллойдом/кошкой могут обнаружиться такие же ненужные воспоминания.

Опасные.

Это не воспоминания о родителях. Не воспоминания о любовниках, с которыми она была особенно счастлива или несчастна. Это воспоминания об одной смерти и одном исчезновении.

Непонятно только, когда они стали опасными.

Ведь смерть не была насильственной, а следы исчезновения не были кровавыми. Да и не было никаких следов! Подобные истории случаются с массой людей, в них нет ничего необычного. Необычна лишь реакция на происшедшее – не только Полины, а всех собравшихся здесь:

Страх. Въевшийся в кожу страх и нежелание разговаривать о прошлом. Но не думать о прошлом невозможно.

– Тогда я была ребенком…

– Нет.

– Нет? – растерянно переспросила Полина.

– Ты казалась мне взрослой. Такой взрослой, что до тебя было не дотянуться.

– А-а… Вот ты о чем! Восприятие пятилетней девочки, да?

– Да. Когда тебе пять, мало кто обращает на тебя внимание. Разговаривать с пятилетними детьми не о чем, ломать перед ними комедию и подстраиваться под них не имеет смысла.

– Когда тебе одиннадцать, все происходит по схожему сценарию, поверь. Своих взрослых мы выбираем сами.

Тата пристально взглянула в лицо кузине и даже приоткрыла рот, собираясь что-то сказать. Но особых откровений не последовало:

– Пойду переоденусь.

– В котором часу здесь ужинают?

– Как придется. Старуха умерла, а она была единственной, кто поддерживал порядок.

– Хочешь сказать, никто из вас не готовит?

– Готовит обычно Лёка. Правда, кухня у него такая же, как он сам.

– В смысле?

– Странноватая, но безобидная. Для желудка, я имею в виду. Ладно, еще увидимся.

Тата поднялась и направилась к детской. Но на полдороге остановилась, постояла несколько секунд, будто раздумывая – уйти или остаться. А потом резко развернулась и почти побежала обратно. Так же резко остановившись, маленькая брюнетка распахнула полы дождевика, и на колени к Полине соскользнула маленькая книжица. Поначалу она приняла книжицу за блокнот для кулинарных рецептов: нежно-кремовый фон и яркие цветы на обложке.

– Я нашла это у себя под подушкой. – Дыхание у Таты было тяжелым и порывистым, как после долгого бега по пересеченной местности. – Вчера вечером.

– Блокнот?

– Не совсем. Загляни вовнутрь.

Фотоальбом на три десятка стандартных фотографий размером десять на пятнадцать. Впрочем, снимков в альбоме было гораздо меньше. Всего-то девять.

Тата за гончарным кругом. Она улыбается и смотрит мимо объектива.

Лёка в своей маленькой мастерской. Он что-то вертит в руках и, сосредоточившись на этом «что-то», смотрит мимо объектива.

Бородатый красавчик викинг с огромными наушниками, болтающимися на шее. Прямо над ним навис мохнатый отросток профессионального микрофона.

Маш, снятая через стекло кафе.

Миш, снятый на улице. Он курит сигарету, прислонившись к стене дома.

Шило у теннисного стола – в майке с идиотической надписью: «Плохого человека ГЕНОЙ не назовут!» Русские буквы вступают в явное противоречие с нерусским пейзажем: пальмы, аккуратно постриженные кусты гибискуса, несколько олеандров с кипенно-белыми гроздьями цветов. И бассейн с лежаками и зонтиками на заднем плане.

Ростик. Зимний – в отличие от летнего Шила. Ростик снят на фоне заиндевевшего приземистого дебаркадера. Дебаркадер – то ли клуб, то ли ресторан – называется «ПАРАТОВЪ». Волосы Ростика, выбивающиеся из-под низко надвинутой на лоб фуражки-капитанки, тоже заиндевели.

Все фотографии сняты на среднем плане, слегка небрежно, иногда – не в фокусе. Но в том, кто является их главными героями, никаких сомнений не возникает. И тревоги тоже – это совершенно обычные снимки. Вряд ли они станут украшением семейного альбома, их место – в братской могиле таких же необязательных малостраничных фотоотчетов на дне нижнего ящика письменного стола.

– Очень мило, – сказала Полина и перевернула страницу.

Этот-то как сюда попал? Лобастый парень в грубом свитере под горло и в джинсах. Поверх свитера идет выцветшая надпись:

Парень кажется Полине очень знакомым, хотя это невозможно, немыслимо. Открытке (именно открытке, не фотографии) – лет пятьдесят. Она пожелтела от времени, верхний и правый ее края украшены старомодными зубчиками, а нижний и левый – отрезаны: совершенно очевидно, что открытку подгоняли под размер альбома. И делали это второпях – уж очень неровными выглядят линии среза.

– Кто это?

– Там же написано, – Тата пожала плечами. – Бернар Алан.

– Никогда о таком не слыхала.

– Я думаю, он актер. А Барбара… Та, кому подписана открытка, – его поклонница. Барбаре, по-дружески. Бернар Алан.

– Ты знаешь французский?

– Немного. Но я не знаю, что здесь делает этот парень.

– А все остальные?

– Досмотри альбом до конца.

На следующей странице Полина увидела себя. И снова на среднем плане, вполоборота, без всякой оглядки на объектив. Она тотчас же вспомнила интерьер – московский Дом художника на Крымском Валу, фестиваль независимого кино «Tomorrow» (логотип фестиваля тоже попал в кадр). На просмотры Полина ходила одна, без спутников, а статью о самом фесте сдала лишь неделю назад.

Это совсем свежий снимок.

Ему не больше двух недель, воспоминания о коротких вспышках фотокамер в фойе и на этажах еще не стерлись. Но снимали отнюдь не Полину, а организаторов фестиваля, участников и кураторов программ, залетные медийные лица. Кому пришло в голову щелкнуть заодно и ее – случайно или намеренно? И как снимок, сделанный в Москве, попал в Крым?

– Удивлена? – спросила Тата.

– Скажем, хотела бы получить некоторые разъяснения.

– Я тоже была удивлена, когда увидела себя. Я не помню самого факта съемки, хотя память у меня хорошая. Профессиональная.

– Что говорят остальные?

– Ты первая, кому я это показала.

Означает ли это, что Тата доверяет Полине, которую знает полчаса, больше, чем всем другим кузенам и кузинам? Если так, то…

– Ты приехала только сегодня. Следовательно, не могла подбросить мне чертов альбом.

Вот и объяснение. Непонятно только, почему невинные снимки (каково бы ни было их происхождение) вызывают у Таты настороженность, граничащую с паникой. А она именно паникует, хотя и пытается это скрыть. Не слишком умело, иначе давно бы стерла пот с висков.

– Надеюсь, все разъяснится в самое ближайшее время, – Полина ободряюще улыбнулась сестре. – Тем более что в фотографиях нет ничего криминального…

Капель так много, что им уже тесно на висках, – и они устремляются вниз, к подбородку. И образуют там некое подобие запруды, на которой покачивается лодка с высоко задранными носом и кормой – Татина улыбка. Жалкая и саркастическая одновременно.

– Последняя страница.

Тата говорит шепотом, но ощущение такое, что она кричит. И этот до конца не проявленный крик пугает Полину и сбивает с толку. Трясущимися руками она перелистывает еще несколько – пустых – страниц и оказывается лицом к лицу с… мертвой девушкой. В отличие от всех предыдущих, это очень качественный снимок. Никакого расфокуса, глубокие цвета, продуманная композиция. Девушка юна и хороша собой, но красота ее разбивается о темно-бордовую полосу на шее. Это не что иное, как след от удавки.

Девушка была задушена, а потом найдена (возможно – опознана) и теперь лежит на прозекторском столе, укутанная простыней.

Полина не может отвести взгляда от зловещей борозды, ну почему, почему ближе всех к смерти неизвестной красавицы оказалась именно она? Не Тата и не Маш, и даже не Шило, для которого такие снимки не потрясение, а часть ежедневной рутинной работы? Почему все остальные спрятались за джинсами и свитером неведомого ей Бернара Алана, а на рандеву с чьей-то смертью выпихнули именно ее? По-дружески. En toute amiti.

– Кто эта девушка?

– Ах да… Ты ведь только приехала и можешь быть не в курсе. Это Аля.

– Аля?

– Родная сестра Гульки. И наша с тобой сестра.

– Маленькая Аля? – до Полины с трудом доходит смысл сказанного Татой. – Разве она…

– В том-то и дело, что она жива. У тебя будет возможность в этом убедиться. И даже поговорить с ней.

– Тогда что означает эта фотография?

– Я не знаю.

– Дурная шутка?

– Или предупреждение об опасности.

– Почему-то отправленное тебе, а не ей?

– Я не знаю.

– А кто-то другой, кроме тебя… Не получал подобных фотографий?

– Я не знаю, не знаю, не знаю!..

Слова тяжело переваливаются через борта лодки с высоким носом и задранной кормой – и ненадолго скрываются из виду, чтобы всплыть где-то возле мочек Полининых ушей. Всему должно быть логическое объяснение, оно тыщется наверняка, если взглянуть на ситуацию непредвзято. Примерно так убеждает себя Полина. Нужно сказать об этом маленькой художнице, но говорить некому. Тата исчезла. Растворилась в чреве дома, оставив после себя мокрые следы.

– Тебе не жить, чухонская дрянь!..

Бэнг-бэнг-бэнг.

После того как Маш проскрежетала это, Белка зажмурилась в ожидании стука падающего тела. Но стука не последовало. Аста рассмеялась красивым и очень взрослым грудным смехом:

– Куррат! Ты еще глупее, чем я думала!..

Кто-то хлопнул дверью, кто-то уронил стул; кто-то сбежал по ступенькам в сад, задев при этом бессмысленное нагромождение латунных трубочек – «музыку ветра». Кто-то разбил тарелку, кто-то громко и коротко залаял… Лаял, конечно же, Дружок. Но когда Белка открыла глаза, Дружка на веранде не оказалось. Как не оказалось ни Асты, ни МашМиша, ни Лёки. Только Шило изо всех сил раскачивался на стуле и хихикал.

– Здорово они помахались, – заявил Шило. – Никакого кина не надо!

– Иди спать, – Белка вовсе не была настроена обсуждать произошедшее с девятилетним сопляком.

– Как думаешь, она ее уроет?

– Кто – «она»? Кого – «ее»?

– Чухна – куряку.

– Что это еще за куряка?

– Куряка – которая курит. Я сам видел.

– Видел – ну и молчи себе в тряпочку.

– Я и молчу. Так уроет или нет?

– Не говори глупостей, Шило.

– Хорошо бы, чтобы урыла… – в голосе мальчишки послышались мечтательные нотки.

– Никто никого не уроет, – заверила Шило Белка. – И вообще, забудь обо всем, что видел. И никому не рассказывай. Настоящий мужчина именно так бы и поступил. Ты ведь настоящий мужчина?

– А то! – в подтверждение Шило стукнул себя кулаком в грудь и даже перестал раскачиваться на стуле.

– Вот и молодец. Теперь отправляйся спать и…

– А что это ты мне указываешь? Ты не бабка и вообще…

– Я – твоя сестра… Хоть и двоюродная, но сестра, – помолчав, Белка неуверенно добавила: – Старшая.

– Ха! Мы знакомы без году неделя. Тоже мне, сестра выискалась…

Неизвестно, чем бы закончились препирательства, если бы не появившаяся на веранде Парвати. Подозрительно взглянув на обоих внуков, она произнесла:

– Что тут происходит?

– Ничего, – в унисон ответили Шило и Белка.

– Не валяйте дурака. Я слышала шум. Зулейки что-то отчебучили?

«Зулейки» – так Парвати зовет старших внучек. Универсальная кличка иногда настигает и Белку: поди-ка сюда, зулейка! Что означает это слово, Белка не знает, но спросить у Парвати не решается и строит собственные предположения. Классическая зулейка почему-то видится ей солисткой «Ленинградского диксиленда», где терзают контрабас и прочие инструменты папины скелеты. Лучше всего у зулейки получается песня «Лаванда, горная лаванда», хотя мелодиями и ритмами зарубежной эстрады она тоже не брезгует. По многочисленным просьбам зрителей зулейка может исполнить кое-что из репертуара остро модных певиц Патрисии Каас и Дезирлес.

Это и называется – отчебучить.

Но «отчебучили» в контексте Маш и Асты звучит слишком легкомысленно, а ведь речь идет о жизни и смерти одной из зулеек. Маш – не тот человек, чтобы давать пустые обещания, если уж она сказала «пристрелю», значит пристрелит. В свое время Белку от скорой поездной расправы спасло лишь примерное поведение, но Аста не из тех, кто будет вести себя так, как хочет Маш. Угроза выпущена на волю, ее свинцовое неповоротливое крыло до сих пор висит над верандой; оно то и дело задевает «музыку ветра» – латунные палочки испуганно позвякивают и жмутся друг к другу. Белке тоже хочется к кому-нибудь прижаться. К кому-нибудь очень родному – маме или папе. Парвати для этих целей не годится – слишком уж строга.

– Ну-ка, рассказывай!.. – Одна из многочисленных рук Парвати ухватила Шило за подбородок и крепко сжала его.

– Нечего рассказывать, – заныл Шило. – Это собака. Она… толкнула Миша, а Миш… разбил тарелку. Вот и все.

Зорко оглядев поле боя, Парвати усмехнулась:

– Что-то я не вижу разбитой тарелки. Только стакан.

– Значит, Миш разбил стакан, – Шилу нельзя было отказать в находчивости.

– Врешь! Такой же прохиндей, как и твой папаша, – неизвестно, чего в голосе Парвати было больше – осуждения или одобрения. – Такой же прощелыга. А ты что скажешь?

Вопрос адресовался Белке, и она, секунду поколебавшись, пролепетала:

– Шило не врет.

– Не врал как раз твой отец. Когда был маленьким. Значит, во всем виновата собака?

– Собака, – Белка почувствовала, что краснеет.

– Ладно, поверю на первый раз. Но дважды вы меня не надуете, зарубите это у себя на носу.

После благополучного окончания тягостной сцены Шило был отправлен в постель, а Белка рекрутирована для уборки и мытья посуды. И пока она сносила грязные тарелки на кухню, а потом мыла их в огромном эмалированном тазу, ее не оставляла мысль: правильно ли она поступила, не рассказав о ссоре между старшими девочками Парвати?

Все правильно. Парвати никак не может повлиять на их взаимную ненависть. Она не может приказать им любить друг друга, потому что… сама никого не любит! Белкина вторая бабушка, мамина мама, совсем другое дело. Белка обожает приезжать к ней в Выборг, гулять по окрестностям и слушать самые занимательные разговоры на свете: о чудесных временах, когда Выборг был финским городом, и о спящей форели, и о неспящем ручье, о городских флюгерах и крышах, и о покойном дедушке, которого плохо помнит даже мама. Но это не мешает ему оставаться лучшим мужчиной в мире. Хорошо бы и единственной внучке встретить такого же мужчину, – именно об этом мечтает выборгская бабушка. К Белкиному приезду она готовится основательно: покупает всякие вкусности и чудесности у заезжих финнов, не переставая благодарить небеса и перестройку за то, что доставать вкусности и чудесности в последние годы стало гораздо проще. А раньше за несанкционированные торговые связи с жителями Суоми можно было схлопотать тюремный срок.