Она уже мертва Платова Виктория

– Лёка часовщик, да? – спросила она у Сережи.

– Лёка – философ.

О философии у одиннадцатилетней Белки было весьма смутное представление. Философ – человек, который много думает (к Лёке это не относится); философ – человек, который может все объяснить (к Лёке это не относится); философ – человек, который знает, как жить всем остальным людям. К Лёке это не относится, зато уж точно относится к Сереже. Впрочем, Белка тотчас же забыла о сравнительном анализе, заглядевшись на крошечные механизмы.

Вот часы под названием «Командирские», с большой звездой на циферблате, – точно такие же носит папа. Вот – женские в виде кулона и еще одни женские – на литом потускневшем браслете. Вот часы, от которых тянется металлическая цепочка, они сплющенный воздушный шар. А есть еще часы-луковица, и часы-шкатулка, и часы-единорог. Циферблаты у всех часов разные, цифры на них тоже – римские, арабские, вытянутые и сплющенные; двух похожих друг на друга не найти, и все же… В них есть и общее: ни один из механизмов не работает.

Единороги и воздушные шары мертвы.

Может быть, Сережа не так уж неправ: часовщик никогда бы не смирился с таким положением вещей, а философ…

Философ ко всему относится философски.

– Зачем Лёке столько часов, которые не ходят?

– Затем, что он философ, – улыбнулся Сережа. – И у него свои отношения со временем.

– Лёка хочет остановить его?

– Он уже это сделал. Думаю, он хочет совсем другого.

– Чего?

– Повернуть время вспять.

Какой смешной Лёка! Даже Белка знает, что ничего со временем поделать нельзя, как бы ты ни старался. Невозможно проснуться и оказаться во вчера, или в прошлом декабре с электрогирляндой «Космос» в руках, или у экспедиционного грузовика, где стоит шофер Байрамгельды – живой и невредимый. Насчет декабря Белка не очень расстраивается: будет еще не один декабрь с елкой и гирляндой, и с Синей птицей, которую они с папой повесят на самую макушку. И насчет массы других дней, которые уже стали вчерашними, – тоже. Ей жаль только Байрамгельды. Может, и Лёке кого-то жаль?

– Так не бывает, Сережа. Нельзя повернуть время.

Сережа улыбнулся и приложил палец к губам:

– Только Лёке об этом не говори.

– Не буду.

– Обещаешь?

– Да. А где он взял столько часов?

– Он знает места, где часов видимо-невидимо. Вот и достает их при случае.

…Интересно, как сейчас поживает Лёкина коллекция? И являются ли часы, которые Полина держит в руках, ее частью? Хорошо бы спросить об этом у самого Лёки, но он куда-то подевался.

– Никто не видел Лёку? – громко спросила она.

– Упс, – откликнулся Шило. – Ты ведь подумала о том, что и я?

– Не понимаю…

– Мастерская в саду. Там уйма всяких механизмов. А часов – больше всего.

Ну, конечно! Еще в детстве Шило отличался любопытством и непоседливостью (за что и получил свое прозвище). И такая грандиозная вещь, как мастерская, где полно милых мальчишескому сердцу вещей, просто не могла остаться без его внимания. Возможно, он уже побывал там и в нынешний приезд.

– Думаешь, это Лёка подбросил часы?

– Кто же еще?

– Зачем?

– Ну, откуда мне знать? Может, решил таким образом поприветствовать родственничков, преподнести небольшие сувениры, так сказать. А поскольку клёпок у него в голове не хватает, то и сувениры получились дурацкие.

Что ж, в логике Шилу не откажешь. Сувениры и впрямь дурацкие, детские – часы без стрелок, соломенный пес, дохлая стрекоза в жестянке. Даже бывший в употреблении старый платок не выбивается из общего ряда. И все же что-то не складывалось в этой стройной и спасительной картине. Но что именно – Полина понять не могла.

– А тебе что преподнесли?

– Красотку девушку, – ухмыльнулся Шило.

Красотка девушка! Именно так называлась стрекоза, что лежала в жестянке, – красотка-девушка из семейства «Красотки», Calopteryx virgo. Полина, дочь энтомолога, сразу же признала ее, недаром все ее детство прошло среди насекомых, а часть отрочества – среди атласов и каталогов, посвященных насекомым. И странно, что она нисколько не удивилась красотке-девушке, хотя должна была бы: этот вид стрекоз не живет у моря, он селится по берегам мелких речушек и озер. А в округе нет ни одного водоема, ни одного ручья. Наверное, этому можно найти какое-то объяснение, но Шило… Откуда далекому от энтомологии милиционеру известно имя синекрылой малютки?

– Ты имеешь в виду стрекозу?

– Какую стрекозу? – удивился Шило.

– Ты сказал – «красотка-девушка»…

– Ну да. Я и получил в безраздельное пользование красотку девушку. Вот, смотри!

Шило извлек из кармана шахматную фигурку ферзя – с нарисованными прямо под короной глазами. С нарисованным ртом. От глаз шли завивающиеся кверху закорючки-ресницы, а рот был сложен бантиком. Несколько неровных волнистых штрихов – по обеим сторонам от глаз и рта – символизировали волосы. Сходство со сказочными принцессами, какими их обычно рисуют дети, было очевидным.

– Разве не красотка?

– Пожалуй, – осторожно ответила Полина.

– А что получила ты?

– Тоже красотку-девушку. Так называется стрекоза.

Она достала из сумочки жестянку и положила ее на стол – рядом с ферзем, облупленными часами, потешной собакой из соломы. Эти вещи имели безусловную ценность – но только в глазах ребенка. Каким все эти годы был Лёка, какими были они сами – двадцать лет назад. Конечно, из общего списка детей можно смело исключить старших. А Белку? – можно ли исключить Белку, которой в то время исполнилось одиннадцать? И что-то в ее тогдашней жизни было связано именно с ферзем, или – шахматной королевой, красоткой девушкой.

Полина сразу вспомнила сон, приснившийся ей в том далеком августе. Собственно, она никогда не забывала о нем: изредка – раз в несколько лет – сон возвращался. Он не был кошмаром в классическом смысле, – ничего особенно пугающего в нем не происходило, но после пробуждения на Полину наваливалась сосущая тоска. Ужас она испытала лишь однажды – когда увидела сон впервые. Тогда одиннадцатилетней Белке приснилось странное, устланное коврами помещение. Ковры устилали пол, лепились к низкому потолку, свешивались со стен. На большинстве из них были вытканы гигантские шахматные фигуры, чему Белка нисколько не удивилась, – это же сон!

Не удивилась она и тому, что фигуры неожиданно отделились от ковров, стали объемными. И на их матово поблескивающей поверхности стали проступать лица: МашМиш, Лёка, Аста, Парвати. А морда одного из белых коней вдруг напомнила ей добродушную физиономию Лёкиной собаки Дружка. По идее, на месте Дружка органичнее бы смотрелся мерин Саладин, но… Это же сон!

Был и еще кто-то, запертый в шахматной королеве, но как раз его черты постоянно ускользали от Белки. А ведь этот кто-то – главный здесь, Белка откуда-то знает это. В страстном желании рассмотреть королеву получше, она скользит по комнате, отодвигая ковры один за другим. Они все не кончаются, королева по-прежнему не открывает лица, как долго продлится эта игра в кошки-мышки?…

Все закончилось внезапно.

Отодвинув очередной ковер, Белка обнаружила за ним черноту. Да и ковры куда-то исчезли, все до единого: теперь чернота окружала ее со всех сторон, и снизу, и сверху. И в этой черноте повисли давешние фигуры с лицами вновь обретенных родственников. Ничего отталкивающего в них не было, даже Парвати улыбалась Белке – красными, похожими на рубцы от лозины, губами. Сходство с рубцами и насторожило Белку, заставило отступить назад. И не напрасно!

Откуда-то сверху, из черноты, посыпались змеи. Целый дождь из змей, целый водопад. Обвив фигуры мощными кольцами, они в мгновенье ока превратили их в пыль, в ничто! Устояла лишь шахматная королева, по-прежнему неузнанная. А Белка не стала дожидаться, пока змеи подберутся к ней, и… проснулась.

– …Эй, с тобой все в порядке? – голос Шила вывел Полину из оцепенения.

– Да… Да, конечно.

– Вспомнила о чем-то неприятном?

– Пустяки.

Совсем не пустяки, совсем. Она никому не рассказывала об этом своем сне, а все попытки разгадать его ни к чему не привели. Не помогло и обращение к сонникам, где змеи трактовались, как опасность и смерть; шахматы – как решение трудной задачи, а ковры – как благополучие и процветание, которые должны вот-вот наступить. Все это слишком умозрительно и далеко от истины, ведь маленькая Белка не была озабочена процветанием, не собиралась решать никаких задач, а о смерти не думала вовсе. Так чем был сон изначально и чем он стал впоследствии? Предупреждением. И напоминаем о том, что она что-то упустила. Не заметила, не обратила внимания тогда, когда нужно было смотреть во все глаза. Быть может, Лёке снился похожий сон, и – в отличие от Полины – ему удалось разглядеть шахматную королеву.

Он запечатлел ее, как умел.

Как умел!.. Только теперь Полина поняла, что выбивалось из стройного ряда детских подарков: альбом с фотографиями. Даже если его подбросил Тате именно Лёка, вряд ли он сделал это по собственной инициативе: слишком сложна драматургия снимков, слишком разные места на них изображены, слишком одинаково не смотрят в объектив герои. Да и потом – Лёка никогда не покидал Крым, представить его в роли опытного папарацци невозможно. Как невозможно представить его дружбу ни с кем, кроме… Сережи. Сережа – единственный, кто время от времени навещал Парвати. Единственный, кто относился к Лёке, как к равному, а вовсе не как к даунито. Но это означает…

Ничего это не означает.

Нужно просто дождаться Сережу, и все встанет на свои места. Вот только что делать с альбомом? В конце концов, она и Тата – не единственные его героини. Есть еще МашМиш, Шило и Ростик. И Гулька, и… двойник Али с прозекторского стола. Что, если альбом – тоже своего рода предупреждение? Довольно серьезное, если судить по последнему снимку. И Полина не имеет права скрывать его ото всех. Странно, что когда все вытягивали на свет божий свои киндер-сюрпризы, Тата и словом о нем не обмолвилась.

Она машинально повернула голову в сторону лестницы, где еще несколько минут назад сидела художница.

Лестница была пуста.

– А где Тата?

Никто не видел ее, никто не заметил, как и куда она исчезла: Шило и Ростик лишь пожали плечами, а Маш выразилась в том духе, что Тата может отправляться куда угодно – к морю, в поселок, в Ялту, в Симферополь, а лучше – так сразу к чертовой матери.

– Она же дохлая!.. – будничным тоном произнес Шило, и Полина вздрогнула. Спустя секунду оказалось, что речь идет всего лишь о стрекозе, которую он выудил из жестянки и теперь рассматривал на свет.

– Сдохла и мумифицировалась. Ай да Лёка! Отжег так отжег!

– Кто-нибудь сходит за этим идиотом? – спросила Маш. – Пусть объяснит, что за комедию он здесь затеял.

Первым на ее слова отреагировал Ростик:

– Я могу. Скажите только, где его искать?

– Почем я знаю? Посмотри на кухне. В мастерской. На старухиной половине…

– Будет сделано.

Сделав несколько шагов к лестнице, за которой располагалась кухня, он едва не налетел на спустившуюся со второго этажа Алю.

– Я принесла! – заявила она. – Вот эта открытка.

Но передать ее сгрудившимся у стола родственникам так и не успела. Улыбка сползла с ее лица, уступив место мертвенной бледности.

– Что это?

Голос Али был так тих и прерывист, что никто не расслышал его толком.

– Что это?!

Теперь она почти кричала, а исполненный ужаса взгляд застыл на пальцах Шила, которые все еще сжимали стрекозу. Первым опомнился Гулька. В два прыжка он оказался рядом с сестрой и успел подхватить ее прежде, чем Аля потеряла сознание.

– Кто-нибудь! Принесите воды!..

Произошедшее с Алей было так странно и необъяснимо, что все на мгновение застыли в растерянности. А потом, суетясь и мешая друг другу, принялись искать пустые стаканы на столе. И лишь Маш не шелохнулась, безучастно наблюдая, как Гулька пытается привести Алю в чувство.

– Что происходит? – спросил Миш.

– Глубокий обморок, – констатировал Шило. – Одной водой здесь не отделаешься. Нужен нашатырь.

– И где его взять, этот чертов нашатырь?

– На кухне должна быть аптечка… Ростик! Поройся в аптечке. Она должна быть в навесном шкафу, справа от холодильника.

Отдав распоряжение тихо исчезнувшему за кухонной дверью брату, Шило присел на корточки перед Алей.

– И… часто с ней такое случается?

– Нет. Давно уже ничего подобного не было.

– Значит, раньше все-таки было?

– Раз или два. Это имеет какое-то значение?

– Мне кажется, она что-то увидела, – высказала предположение до сих пор молчавшая Полина. – Что-то такое, что напугало ее до обморока.

Со времени ухода Али в гостиной не прибавилось ни одного предмета, все вещи стоят на своих местах и тени лежат ровно так, как им положено. Быть может, Аля увидела кого-то за окном, неплотно прикрытом шторами? Или ей показалось, что увидела? Но, если бы речь шла о человеке, она бы воскликнула: «Кто это?»

Кто, а не что.

– Вообще-то, она пялилась на тебя, Шило. Я это точно помню.

Это сказала Маш. И в комнате на мгновение повисла такая тишина, что стало слышно, как по оконным стеклам барабанят капли дождя. И сквозь эту мелкую, частую дробь прорывался еще один звук – далекий и вовсе не такой настойчивый – «ууй-дии! ууй-дии!».

– Что за бред? – Шило даже покраснел от негодования.

– Вовсе не бред. Ты ее испугал. Ты! Вот и Миккель может подтвердить. Правда, Миккель?

– Ну-у, – промямлил Миш. – Что-то такое было.

– А я говорю – бред! С чего бы ей меня пугаться? Как будто она впервые меня увидела…

– Кто знает, кто знает, – губы Маш скривились в улыбке. – Но то, что она испугалась именно тебя, – медицинский факт.

Теперь и Полина вспомнила. Прежде чем Алины глаза затянуло пеленой ужаса, она действительно посмотрела на Шило. На его пальцы, в которых безвольно болталась стрекоза. Но ведь не мертвое же насекомое вызвало у нее такую реакцию? И где оно сейчас? – обе руки Шила свободны.

Спрашивать о судьбе пленницы жестянки Полина постеснялась: глупо в такой момент переживать о насекомом, того и гляди обвинят в элементарной черствости и отсутствии сострадания. Если не сам Шило, то уж Маш точно. Как показывают последние события, ничто не ускользает от ее цепкого и, несмотря на выпитое, трезвого взгляда. Вопрос со стрекозой можно отложить на потом, когда… когда Аля придет в себя.

Ууй-дии! ууй-дии! – продолжает скрипеть тьма за окном.

Что означает этот странный звук?…

…В последующие сутки ничего страшного не произошло. Аста по-прежнему восседала в торце стола, но вела себя совершенно спокойно и больше не приставала к Мишу с дурацкими просьбами. И вообще делала вид, что его не существует в природе, – равно как и его сестры. МашМиш отвечали таллинской кузине таким же хорошо срежиссированным безразличием. Из Лёки и раньше невозможно было вытянуть лишнее слово, а на бормотание и крики малышей Белка с самого начала научилась не обращать никакого внимания. Вот и вышло, что обеды, завтраки и ужины потеряли нерв, и за столом царила самая настоящая скука.

– …Надоело! – сказала Аста в тот самый момент, когда Лёка поставил на стол огромный казан с пловом.

Но реплика эстонки была адресована не ему, а пришедшей следом Парвати.

– Что именно тебе надоело, голубушка?

– Есть по часам со всей этой мелюзгой. У нас дома…

– У вас дома вы можете делать все, что угодно. Хоть на голове стоять. А здесь существует порядок, который не ты заводила. И не тебе его отменять. А тот, кому он не нравится…

– Я поняла, – дерзко перебила Парвати Аста. – Тот, кому он не нравится, – может выметаться.

– Кусочничать я не позволю, – припечатала старуха.

Дом Парвати устроен совсем не так, как Белкина ленинградская квартира. Хотя ее не назовешь маленькой – дом в десять раз больше. А может, даже в сто. В нем два этажа, огромный чердак, который сам по себе занимает целый этаж, и прилепившаяся к массивному телу дома башенка. Есть еще подвал – Парвати называет его «цугундер», вроде бы это должно означать тюрьму или гауптвахту. Вот только томятся там не люди, а банки с соленьями и мешки с картошкой. Отдельную полку занимает варенье – крыжовниковое, черносмородиновое, малиновое. Чуть ниже расположился бутылочный ряд. Все бутылки, как на подбор, пузатые, из темного стекла, с запечатанными сургучом горлышками: бабушка собственноручно делает вино из винограда «Изабелла». По стенам развешены пучки травы, сушеные грибы в марле, лук, сморщенные красные перцы и связки сухофруктов. Есть еще две рассохшихся бочки, старый сундук и кухонная утварь самого разного назначения.

В старом сундуке, по мнению Белки, заключена жизнь Парвати.

Жизнь ее детей окопалась двумя этажами выше, на чердаке со слуховым окном, заколоченным ровно наполовину. Окно – круглое и больше всего напоминает иллюминатор. Напоминало бы, – если бы не доски, скрывающие от глаз ровно половину окружности. Это делает окно похожим уже не на иллюминатор, а на месяц в его промежуточной стадии. Навечно застрявший между тонким серпом и полной луной. И свет на чердаке – мягкий, серебристый, лунный. Он льется на белые сугробы (а на самом деле – на старую мебель, покрытую белыми простынями), на юрты кочевников (а на самом деле – на чемоданы, саквояжи и сундуки). Чердачные сундуки явно моложе цугундерного. Все они заперты, а на крышках красуются самые разные буквы:

П.

В.

С.

Ч.

еще одно П.

и еще одно С.

Это могло бы сойти за дни недели, но для полноты картины не хватает воскресенья. Или вторника. Хотя это вовсе не дни недели, нет! Белкиного папу зовут Петр, отца Ростика и Шила – Павел. Отчима Лазаря – Чеслав (имя странное и красивое одновременно). Зато у дочерей Парвати вполне обычные имена – Вера, Софья и Светлана. Шесть имен, шесть детей, шесть запертых на замок сундучков и старомодных, ростом с Белку, фибровых чемоданов.

Где хранятся еще два – Самого старшего и Самой младшей, – неизвестно. Возможно, они прихватили багаж с собой, на «Летучий голландец», который носится сейчас по волнам янтарного моря. Но Белку интересуют вовсе не пассажиры «Голландца», а два почти одинаковых сундука с буквой «П» на крышке. Почти, потому что один из них обит по бокам тонкой металлической полосой, а бока другого покрыты синей краской. Краска – податливая, ее можно сковырнуть пальцем, и это очень похоже на папу – мягкого, нежного и податливого человека. Наверное, именно в сундуке с синим кантом и сидит, скрючившись, папино детство!

Вот бы выпустить его на волю!

Но как бы ни старалась Белка, что бы ни совала в замочную скважину (кусочки засохшей виноградной лозы, спички, невидимку, украшенную пластмассовой божьей коровкой), – вскрыть крышку не получается. К тому же она боится быть застигнутой врасплох Парвати – бабушка не против того, чтобы внуки играли на чердаке, но совать свой нос куда не положено строго запрещается.

Кроме запертых на ключ дней недели, на чердаке обитает коробка с игрушками и коробка со старыми елочными украшениями. Игрушки не представляют никакой ценности, для Белки уж точно: гипсовые куклы с отбитыми носами и безвольно повисшими тряпичными конечностями (ног и рук явно меньше, чем должно быть). Оловянные солдатики, железные лягушки, кубики, волчки, медведи с пуговицами вместо глаз. Пуговицы частенько не совпадают друг с другом по цвету и размеру, оттого медведи выглядят комично. А их эмоции явно преувеличены: если удивление – то безмерное, если грусть – то вселенского масштаба, но медведи в основном удивляются. Есть еще пара зайцев (в костюмах и без), лошадь на колесиках, но без хвоста; самосвал, проржавевший настольный футбол, флажки с надписями «1 МАЯ» и «7 НОЯБРЯ», пустой треугольный флакон с профилем цыганки с розами в волосах. Точно такая же роза зажата у нее в руке —

КАРМЕН.

Вот как называется одеколон. Спутники Кармен – маленький зеленый пограничник и маленький голубой моряк – находятся по ту сторону стекла, внутри флакона. Кто затолкал их туда? Пятница, понедельник или четверг? Другие дни недели вряд ли заинтересовались бы солдатиками.

Белку они тоже не интересуют.

Елочные игрушки куда занимательнее.

Белкин фаворит – спутанная электрогирлянда «Космос», состоящая из нескольких Солнц, нескольких ракет, нескольких искусственных спутников Земли и нескольких естественных. Вот бы унести ее с собой вниз! Тогда в комнате, которую занимает Белка, сразу бы стало уютнее. Это – самая маленькая комната в доме, самая непрезентабельная, больше похожая на кладовку. Единственное ее достоинство состоит в том, что она находится в башенке. Из полукруглого окна открывается вид на сад, виноградник и кипарисовую аллею. Иногда в окно заглядывают заблудившиеся ящерицы, иногда – маленькие птички-зарянки. Они прилетают из ближайшей рощицы поддержать Белку своим пением: ранним утром и вечером, на закате солнца. Из комнаты закат не виден (солнце с завидным упорством садится в море, игнорируя кипарисы и виноградник), зато он отражается в птичьих грудках, окрашивая их в ярко-оранжевый цвет.

Комната в башенке досталась Белке совершенно случайно.

Изначально Парвати планировала поселить старших девочек вместе, на втором этаже. Но это не понравилось ни Асте, ни Маш. В результате к Маш переехал ее брат Миш, а Аста отвоевала светелку в противоположном конце второго этажа. Делить ее с кем-либо она отказалась наотрез: у нас в Эстонии свято соблюдается право человека на частную жизнь.

Еще две комнаты заняты младшими детьми: в одной из них, «лягушатнике», – спят любители сказок на ночь Аля, Тата и Гулька. В другой, поменьше, – Ростик и Шило.

Сама Парвати живет в дальнем углу первого этажа: чтобы попасть в ее покои, нужно пройти по скрипящим половицам через огромную гостиную. Но не факт, что цель будет достигнута, – двери на бабушкину половину всегда плотно притворены. И вход туда строго воспрещен, так что совершенно непонятно, чем занимается Парвати, когда остается одна. Белка склоняется к тому, что она меняет уставшие за день руки на другие такие же – только отдохнувшие. А поскольку рук много, то и операция длится достаточно долго: полоска света под дверью не гаснет почти никогда.

Любопытный Шило несколько раз пытался прорваться в запретную зону, за что исправно получал подзатыльники. А однажды она застала его под окнами собственной комнаты и отстегала лозиной по голым ногам. Шило орал как резаный на всю округу, а потом еще долго ходил с красными, вспухшими рубцами под коленками.

– Увидел что-нибудь интересное? – спросила Белка у Шила.

– Ага. Банки с лягушками.

– И все?

– Куриные лапы и череп дракона. И огроменную метлу. Наша бабка – ведьма!

Шило, конечно же, врет: никакого драконьего черепа в комнате Парвати нет. А на подоконниках стоят вовсе не банки с лягушками, а цветы. Самые разные – фикусы, амариллисы, фиалки, алоэ и каланхоэ, маленькие чайные розы в горшках. А «огроменная» метла, если даже она существует, вполне могла оказаться безобидным домашним веником, ведь Парвати – вовсе не ведьма, она устроена намного сложнее.

Она – многорукое божество.

Единственный, кто время от времени допускается в чертоги божества, – Лёка. В его комнату тоже можно попасть из гостиной, теперь там живет Лазарь. А сам Лёка переместился в свою мастерскую, он и ночует там. А в дом приходит, чтобы помыться и помочь Парвати по хозяйству.

Когда все жилые помещения были разобраны, у Белки осталась одна-единственная альтернатива: либо поселиться с малышами, либо отправиться в башенку. Башенка всплыла в самый последний момент, когда Парвати неожиданно сказала:

– Можешь занять шкиперскую.

– Шкиперскую?

– Комната в башне. Берегла ее… – Парвати вздохнула. – А теперь уж и не знаю – ждать или нет. Занимай, чего там.

Едва оказавшись в шкиперской, Белка страшно удивилась: и что здесь можно беречь? Радует глаз только окно, в котором, как свечки в праздничном торте, торчат кипарисы. А сама комната – узкая и маленькая, с откидной матросской койкой. Противоположную стену занимает выдолбленная в известняковой стене ниша, все пространство которой занято полками. На двух верхних примостились книжки, вернее, толстые книжищи в старых, истрепанных переплетах. В основном – морские атласы и лоции. Белке стоило огромных трудов сковырнуть с полки несколько фолиантов, но понять, что происходит в лоциях, – невозможно. Мало того, что их содержимое составляют бледные, испещренные непонятными значками карты, так еще и пояснения к ним изобилуют твердыми знаками и прочими странными буквами. Они делают вроде бы русский текст не совсем русским, а… каким?

ЮЛИЯ ЛОВУАРЪ обязательно бы разобралась, а Белке остается лишь догадываться.

Нижние полки забиты свитыми в кольца тросами, внушительного вида железными карабинами, брезентовыми скатками, кусками серого пенопласта. Куда пристраивать чемодан, с которым Белка приехала к Парвати, непонятно.

И где развесить вещи?

Хорошо еще, что в комнате оказалось кресло-качалка. Плетеное сиденье продавлено, так что бездумно раскачиваться на нем, наблюдая за ящерицами, зарянками и виноградником, вряд ли удастся. Зато спинку кресла можно использовать в качестве вешалки!

Еще один недостаток шкиперской – отсутствие проводки. Электрический свет заменяет подвешенный на крюк корабельный фонарь, отдаленно напоминающий старую громоздкую фотокамеру. Лёка, поднявший в шкиперскую чемодан, показал, как эта камера функционирует (щелкнул тумблером на задней панели).

– Могу включать его сколько угодно раз? – уточнила Белка.

– Угу, – Лёка, как всегда, был немногословен.

– Пусть всю ночь горит?

– Угу.

– А если батарейки сядут?

– Лёка принес ак… аккумулятор. Вот.

Свет от фонаря слишком яркий, смотреть на него так же невозможно, как смотреть на солнце. Помыкавшись часок с этим ослепительным мертвым сиянием, Белка попыталась урезонить его при помощи старой шали Парвати. Ее Лёка принес вместе с постелью, на случай, если девочке вдруг станет холодно. Закутанный в шаль фонарь сразу помягчел душой и больше не раздражал Белку. А со всем остальным можно было смириться – и с продавленным креслом, и с жесткой, узкой койкой и даже со стенами. Не отштукатуренными и белеными, как во всем остальном доме, а сохранившими свой первозданный вид – бруски из пиленого ракушечника, плотно подогнанные друг к другу.

Ракушечник – колючий. Об него можно легко оцарапаться, и это, безусловно, минус. Плюс состоит в том, что ракушечник теплый и обладает хорошей памятью. Он помнит все то, что происходило на земле задолго до Белки, и готов поделиться рассказами об этом. Нужно только всмотреться в стены – и сразу же увидишь миллион спрессованных ракушек. Самых обычных, но и необычных тоже. Лежа в кровати, Белка подолгу рассматривает обломки некогда живших моллюсков, у нее даже появились свои любимцы: крошка-аммонит, пестрая двустворка и длинный трубчатый остов теребры – он напоминает стрекозиное брюшко.

В лунные ночи стены шкиперской приходят в движение, раковины о чем-то перешептываются друг с другом, и Белка чувствует себя на дне моря; если бы в комнату вплыли смешная рыба камбала или дельфин – она нисколько бы не удивилась. Наоборот – обрадовалась.

Увидеть дельфинов – ее мечта, именно для коротких встреч с ними и существуют теплые моря.

В Ленинграде тоже полно открытой воды, имеется даже залив, но он почти всегда хмур и насуплен, уж не это ли отпугивает дельфинов?

Наверняка.

Шкиперская то и дело преподносит сюрпризы: совсем недавно Белка нашла в ворохе брезента подзорную трубу. Она, конечно, не ровесница крошки-аммонита, но тоже очень старая: латунные части трубы потемнели, а кожаная оплетка потрескалась. С большим трудом Белке удалось вытащить из главного колена два других, поменьше и потоньше: теперь натуральная длина трубы составляет около метра, ее довольно тяжело удерживать на весу. И, чтобы взглянуть на окружающий мир сквозь окуляр, Белке приходится класть трубу на подоконник, а самой устраиваться на полу.

Первыми, кого Белка увидела в чудесное око, были верхушки кипарисов. Они приблизились настолько, что легко можно было рассмотреть гроздья маленьких шишек. Затем пришел черед персиков и круглых, как яблоки, ранних груш. И старого колодца. Основание его составляют тяжелые, грубо отесанные валуны, а вкопанные в землю деревянные столбы поддерживают еще один столб-перекладину. От центра перекладины, прямиком в разверстую пасть колодца, тянется цепочка с тронутыми ржавчиной звеньями. Цепочка пребывает в вечном покое, поскольку колодцем никто не пользуется: в доме есть водопровод. Жаль, что из окна не видно море, в окрестностях которого всегда происходит что-то интересное, но еще больше жаль, что чудесному оку не дотянуться до беседки.

Тайная жизнь Асты предстала бы тогда во всех подробностях.

Но и без того у Белки была возможность понаблюдать за русалкой-оборотнем – вечером того самого дня, когда МашМиш задумали дурное.

Сначала в конце аллеи послышался треск мотоцикла. Ярко-красная «Ява» притормозила напротив маленькой решетчатой калитки в стене, что было довольно странно. Егор (на мотоцикле восседал именно он) не воспользовался центральными воротами, а подъехал к боковому входу. Выходит, Аста не хотела, чтобы ее торжественный выезд видели все, и главное – врагиня Маш?

Впрочем, и мотоциклетного оглушающего треска будет вполне достаточно, чтобы Маш все поняла.

Аста появилась спустя пять минут.

Каблуки, легкий шифоновый сарафан, маленькая сумка на длинной ручке через плечо. Волосы эстонки забраны в небрежный хвост, а в несколько свободно развевающихся прядей вплетены бусины. Их довольно легко разглядеть в подзорную трубу, а, разглядев, лопнуть от зависти. Именно о таких разноцветных бусинах Белка мечтала всю прошлую зиму. Это и не бусины даже, а маленькие зажимы, плотно облегающие прядь, – но достать их в Ленинграде совершенно невозможно. А для Таллина ничего невозможного нет.

И для Асты тоже.

При виде русалки-оборотня Егор замер. Замер, а потом разулыбался – такую улыбку иначе как глупой не назовешь. Он явно был застигнут врасплох гладью холодного озера, попал в один из его водоворотов – вместе с «Явой» и двумя шлемами, красным и цвета морской волны. И теперь шел ко дну без всякой надежды на спасение.

Асте пришлось даже пощелкать пальцами, чтобы привести парня в чувство. А Белка… Белка теперь остро завидовала не только бусинам, но и шлему, оказавшемуся на голове Асты. Вот бы занять ее место на кожаном узком сиденье! И вообще – занять ее место! Но она тут же вспомнила о неясных угрозах Маш, и острое чувство зависти к таллинской кузине прошло само собой.

Через полчаса Белка уже сидела за столом, а еще через десять минут Парвати поинтересовалась:

– Наша зулейка решила не выходить к ужину?

Маш хмыкнула, Миш сморщился, как от зубной боли, а Лёка, воспринимавший любое слово бабки, как руководство к действию, поднялся со стула:

– Пойду позову.

Несколько секунд Белка раздумывала, объявить ли всем присутствующим, что Аста укатила с Егором в Ялту, или промолчать? С одной стороны, надменная эстонка не просила держать свои передвижения в секрете, она вообще не подозревает, что разговор на пляже подслушан кем-то третьим. С другой – любые Белкины разъяснения будут выглядеть как самое настоящее доносительство. А такие вещи не поощряются даже в детском саду.

– А она слиняла, – неожиданно заявил Шило.

– Куда это она слиняла? – седые брови Парвати сошлись на переносице.

– С соседским парнем. На мотоцикле. Я сам видел.

– Час от часу не легче.

И действительно, в атмосфере за столом явственно промелькнули электрические разряды. Грозовой фронт шел сразу с двух сторон – от Парвати и от Маш. Белка даже пригнулась, чтобы не попасть в эпицентр циклона.

Первая – шаровая – молния пришла со стороны Парвати:

– Что еще за парень?

– Поселился напротив, – Шило выказал удивительную осведомленность. – За три дома от нас.

– Москвич, что ли? Ищенковский родственник?…

Маш, к которой никто не обращался, метнула свою стрелу:

– По-моему, она ведет себя, как последняя шлюха.

– В моему доме не выражаются! – приструнила внучку Парвати. – Ладно, пусть только появится! Разберемся.

…Аста появилась ближе к ночи, когда ракушки на стенах почти убаюкали Белку; где-то невдалеке, на самых подступах к сну, затарахтел мотор. Затарахтел и затих, но и этого короткого стука было достаточно, чтобы Белка кубарем скатилась с кровати и подбежала к окну. Ждать пришлось недолго: за прутьями калитки смутно мелькнул шифоновый сарафан, потом послышался скрип петель, и светлая тонкая фигура возникла в самом конце кипарисовой аллеи.

Сад, живший до того своей собственной жизнью, неожиданно притих: не было слышно ни шелеста веток, ни потрескивания лозы, ни пения цикад. Аста шла к дому в абсолютной тишине, изредка попадая в полосы лунного света.

В этой ночной картинке не было ничего необычного, но у Белки на секунду сжалось сердце и пересохло во рту.

По пятам за Астой следовали черные тени!

Еще секунда – и они настигнут ее, поглотят, утащат куда-нибудь в страшное место, куда не долетает плеск моря, куда не проникает ни один луч – ни солнечный, ни лунный. Странным образом конфигурация теней совпала с контурами чудовищ с ковра, Белка хорошо их запомнила! Она хотела закричать, предупредить Асту об опасности, но ни один звук не вылетел из раскрытого рта. Слова иногда тоже бывают трусишками, даже такие маленькие ростом, как «Эй!»

Где-то на середине кипарисовой аллеи тени отступили, и Белка смогла перевести дух: все это почудилось ей, не иначе! Самые обычные девчоночьи страхи, от которых пора избавляться! МашМиш давно спят в своей комнате, следовательно – Асте ничто не угрожает.

Через минуту где-то внизу хлопнула дверь, и тут же послышались приглушенные голоса. Судя по всему, разговор носил отнюдь не мирный характер, и даже несколько раз прерывался острым, как игла, Астиным «Куррат!».

Эта свара и есть бабкино «Разберемся!», – решила про себя Белка и погрузилась в сон.