188 дней и ночей Вишневский Януш

С другой стороны, трудно винить журналистов, если сами лауреаты не могут (не только своим бабушкам) доступно объяснить, за что они получили свою премию. Несколько дней назад я смотрел по Би-би-си интервью с одним из нынешних лауреатов Нобелевской премии в области физики (за исследования в области сверхтекучести и сверхпроводимости). Я никогда не стану бабушкой, а кроме того, я пять лет изучал физику, но, несмотря на это, я не слишком много понял из его рассказа. Редактор, бравший интервью, делал умное лицо и вежливо поддакивал даже тогда, когда лауреат перешел на птичий язык и стал использовать терминологию, которой нет даже в самых новых изданиях специальных физических энциклопедий.

Лично я против присуждения Нобелевских премий. Работа комитета при Шведской академии наук напоминает мне вердикты судей, оценивающих выступления фигуристов. Я никогда не мог понять, как они различают выступление, получившее оценку 5.8, от выступления, оцененного в 6.00.

Кроме того, считаю, что в наше время при всеобщей доступности информации ни одно из фундаментальных открытий не является на сто процентов пионерским и всегда базируется на открытиях других ученых.

Никогда не забуду того разговора, который у меня состоялся на эту тему в декабре 1999 года в одном из шикарных ресторанов в лондонском Сохо во время моего пребывания на ежегодной конференции и информационной выставке «Online Meeting». Эта конференция хоть и не имеет высокого научного ранга, но постоянно притягивает в Лондон химиков-информационщиков из всех самых значительных научных центров мира. Циники, с которыми я в данном случае соглашусь, считают, что пребывание в Лондоне в районе двадцатых чисел декабря — хороший повод сделать рождественские покупки на Оксфорд-стрит или в изысканном магазине «Харродс». Что-то в этом есть, потому что редко на какой другой конференции я встречаю столько жен моих досточтимых ученых коллег.

Случилось так, что в 1999 году я был приглашен на ужин, на котором присутствовал тот самый Николас Террет, которого британская пресса окрестила «отцом виагры». В свое время он возглавлял коллектив ученых, которые в британском филиале американской фирмы «Пфайзер» синтезировали sildenafil citrate, вещество, присутствующее в виагре. Фирма «Пфайзер» была заинтересована в приобретении очередной версии написанной мной программы, что объясняет мое присутствие на этом ужине. После десерта и нескольких бокалов французского вина, которое любит Террет (очкарик лет сорока, в слишком узком, как у всех британцев, костюме), я спросил его, стал ли он богаче после того, как его виагра принесла фирме миллиарды долларов прибыли. Он спокойно ответил, что нет, и добавил то, что я помню по сей день:

«„Пфайзер“ открыл за последние двадцать лет три или четыре лекарства, вышедшие в массовом порядке на рынок. На фирме работает около двухсот химиков и столько же биологов, то есть более четырехсот ученых, из которых лишь некоторым посчастливилось принять участие в проектах, непосредственно приведших к открытию этих лекарств. В том числе и силденафила (Террет упорно избегал названия „виагра“ в разговоре). Остальные работали на этих нескольких, чтобы те не пошли ложным путем. Отрицательные результаты их исследований важны не менее, чем положительные результаты работы моей группы. Очень легко выбирать из ста дорог правильный путь, если девяносто семь из них были проверены другими, удостоверившимися, что эти дороги ведут в никуда. По какой же причине я должен получить больше, чем они?»

Каждый раз, когда мир будоражат сообщения прессы о ежегодных присуждениях Нобелевских премий, мне на память приходит этот разговор. Кроме того, весь этот ажиотаж претит мне в силу еще одного соображения, а именно: уважаемый Нобелевский комитет может просто ошибаться или оказаться не вполне объективным в своем выводе. Премия этого года по медицине за исследования по применимости магнитно-резонансной томографии (МРТ) для безопасного и неинвазивного «просвечивания» (сканирования) всего человеческого тела с целью поиска новообразований или других патологических изменений внутри тела — лучший тому пример. Мир науки и многочисленных откликах недвусмысленно попенял стокгольмскому жюри, что оно не вспомнило о заслугах в этом вопросе Раймонда Дамадиана, который первым предложил использовать МРТ в медицине. Лауреаты этого года, Лотербур и Мэнсфилд, по мнению решительного большинства серьезных ученых, лишь технически усовершенствовали метод обработки, предложенный Дамадианом.

За долгую историю присуждения Нобелевских премий наберется несколько примеров сознательного выбора или ошибочного умолчания. Два из них, к счастью неосуществившихся, касаются национальной гордости Польши, и оба примера — вода на мельницу феминисток. Едва не прошла мимо Нобелевской премии наша Мария Склодовская-Кюри.

Когда в 1903 году решался вопрос о премии по физике за открытие радия, стокгольмский комитет решил присудить эту награду Пьеру Кюри, мужу Склодовской, и Анри Беккерелю. Видимо, из-за своего пола она, по мнению уважаемого комитета, могла быть в этой работе лишь лаборанткой, помогавшей своему мужу. Но в конце концов ее вписали в число лауреатов после поставленного ее мужем ультиматума.

Через восемь лет кандидатура Склодовской появилась вновь, на этот раз в разделе химии, за измерение атомного веса радия и открытие полония. Существенным (!) препятствием в деле присуждения ей премии оказался для комитета тот факт, что Склодовская после смерти мужа в 1906 году якобы связала свою жизнь с женатым мужчиной, физиком Полем Ланжевеном.[28] На этот раз аргументация комитета опустилась если не до панели, то наверняка до уровня французских бульварных изданий того времени (1911 год), распускавших сплетни о романе Склодовской, пытаясь таким образом оказать давление на решение комитета.

Нас ожидают помпезные торжества по случаю вручения красочных дипломов и чеков в Стокгольме, и мы можем спокойно ждать следующего представления в будущем году…

Сердечный привет,

ЯЛВ

Варшава, понедельник

Пан Януш,

так случилось, что несколько лет назад меня увлекла биография Склодовской. Она была робкой, упрямой и плохо одевалась. У нее был муж и две дочери. Ее роман с женатым мужчиной вызвал в обществе ужасный скандал. Тогда она уже была вдовой, но ее любимый имел жену и четверых детей. Достижений Склодовской в изучении радиоактивности и открытия радия оказалось недостаточно, чтобы оградить ее от злых нападок моралистов. Иностранка-разлучница! И хотя она, как заметил Эйнштейн, старалась делать хорошую мину при плохой игре и на ее лице не отражались ни боль, ни радость, с той поры ее жизнь уже не была такой, как прежде. Ей было сорок три года, когда она познакомилась с Ланжевеном, женатым на Эмме-Жанне Дефоссе, дочери ремесленника, женщине красивой, но простоватой. Их брак оказался недоразумением. Разговоры Склодовской с Ланжевеном о его семейных проблемах привели их к более близким отношениям. Грустная вдова, как он называл Марию, притягивала его, «как лучик света в траурном святилище, в котором она закрылась». В середине 1910 года у них возник роман. Страстный, бурный, который, однако, имел мало общего с настоящей любовью. Вместо того чтобы дарить радость, он разрушал. В то самое время, по сообщениям газеты «Le Matin», в Париже каждый день регистрировалось тридцать девять измен. Было принято иметь не любовницу, а женщину, ради которой стоило оставить жену и детей. Какое-то время связь Марии с Ланжевеном была окутана тайной. «Мой дорогой Поль, весь вчерашний вечер и ночь я думала о тебе и тех часах, которые мы провели вместе и которые стали для меня таким прекрасным воспоминанием. Я все еще вижу твои добрые и полные нежности глаза, твою чудесную улыбку и мечтаю о мгновении, когда снова смогу ощутить сладость твоего присутствия». Еще немного, и уважаемая вдова Пьера Кюри будет напоминать загнанное животное, а угрозы со стороны жены любовника убить ее станут обыденностью. Ланжевен сомневается. Он не хочет скандала. Склодовская неожиданно начинает настаивать. «Когда тебя охватывает страх, что ты причинишь боль своим четверым детям, подумай о том, что две мои маленькие девочки со дня на день могут стать сиротами, если мы не придем к какому-нибудь основательному решению. Пожалуйста, не заставляй меня слишком долго ждать нашего соединения. Тогда я бы смогла с уверенностью смотреть в будущее». Но Ланжевен не может принять решение. Он мечется. «Мои ночи ужасны, я думаю о том, что ты с ней, не могу спать, с огромным трудом забываюсь на два-три часа, а потом просыпаюсь в бреду и не могу работать, сделай же что-нибудь», — умоляет его Склодовская. Ланжевен уходит из дому. Пройдет год, прежде чем его брак разрушится с катастрофическими для всех последствиями. Марии все время придется встречаться с осуждающими взглядами. Французская пресса подвергнет ее нападкам.

Одна из газет публикует любовные письма Марии Кюри. Читатели не могут оторваться от этой, с подробностями описанной истории прелюбодеяния. Самые бурные эмоции и возмущение вызовет бесстрастный тон писем. Никаких чувств. Толпа скандирует у ее дома: «Прочь — чужестранка, похитительница мужей!» «Мадам Кюри обезумела от любви», — сообщается в прессе. Причем неприятие вызывало не столько ее иностранное происхождение, сколько пол. Недостаточно, что ученая, что роман, но ко всему прочему еще и женщина. Скандал вызвал пять дуэлей! В одной из них принимал участие сам Ланжевен и вышел из нее невредимым. Одетый в застегнутый под шею сюртук и очень бледный, он вызвал на поединок одного из журналистов. Похоже, оба выстрелили в воздух.

В ноябре 1911 года агентство Рейтер сообщает, что Мария Кюри удостоена очередной Нобелевской премии, на этот раз в области химии. Несмотря на не самую благоприятную атмосферу вокруг своей персоны, она решила принять награду лично. «В моих действиях нет ничего, что заставляло бы чувствовать себя униженной». За эту неожиданную любовь Мария Кюри заплатит высокую цену — у нее испорчена репутация и серьезное заболевание почек. Когда роман закончился, Мария весила всего сорок семь килограммов. Ланжевен публично извинялся перед бывшей любовницей, написав: «Она поплатилась за то, что во имя нашей дружбы пыталась спасти то, что считала моим будущим в науке». Вскоре Ланжевен вернется к жене и до конца жизни будет изменять ей со своими секретаршами. Один из биографов Склодовской, Роберт Рейд, напишет: «Она относилась к своей профессии так же, как и другие ее коллеги, но так сложилось, что все они без исключения были мужчинами. Она не ждала от них никаких поблажек и уступок, и никто ей так их и не сделал. Она вынесла все, и ей удалось убедить мужчин в том, что они имеют дело не с кем-то равным, а с тем, с кем непросто сравняться».

С уважением,

МД

Автострада Гейдельберг—Франкфурт — на — Майне, вторник, вечер

Есть книги, по прочтении которых чувствуешь, что ты стал умнее. А почему так, неизвестно…

Сегодня я прочитал такую книгу, стоя в пробке на автостраде Гейдельберг—Франкфурт. Я возвращался на машине после посещения химического факультета в Гейдельберге. Очаровательный исторический университетский город над Неккаром и с развалинами замка на холме. Американцы, похоже, специально не слишком бомбили этот город, планируя разместить в нем штаб-квартиру своих войск после войны. До сих пор не могу отойти от впечатления, что национальный язык в Гейдельберге — английский.

Сразу за Гейдельбергом движение на автостраде остановилось после того, как платформа, перевозившая автомобили, столкнулась с другим автомобилем и загорелась. Зная хронические пробки на немецких дорогах, я вожу с собой книги «на этот случай». Сегодня я прочел книгу профессора Анджея Ежмановского «Гены и жизнь: тревоги современного биолога». Пробка рассосалась еще до того, как я окончил чтение. Мне пришлось отъехать на ближайшую стоянку, чтобы дочитать книгу. А поскольку я вожу с собой еще и ноутбук, я решил, что называется, по горячим следам (просто с паркинга) поделиться с Вами своими замечаниями. А то снова вернусь поздно и закручусь с домашними делами. Но о пробке сообщали по радио, так что у меня есть очень хорошее оправдание.

Ежмановский прекрасно описал свой роман. Ибо как иначе, если не «любовным романом», можно назвать исполненный чувством, уважением, рефлексией, моментами вдохновения, моментами тревоги и всегда — неподдельной заботой союз, в котором пребывает взрослый мужчина? Чтобы все сразу было ясно: у профессора Ежмановского любовный роман с биологией.

Впрочем, не первый (мне известны и другие его книги). Мало кто умеет популяризировать науку так, как это делает Ежмановский. А популяризировать науку, апеллируя не только к сознанию, но и к эмоциям, это совсем не просто. Ежмановский кротко преклоняет голову перед Природой и с восхищением и удивлением (как ученый, я сам прекрасно знаю, насколько трудно бывает сохранять восхищение своей отраслью науки в течение долгого времени) описывает все то, что Она наизобретала и расставила по своим местам в окружающем мире. И себе и читателям он задает вопросы («Зачем нужны волки?», «Почему шишка выглядит как шишка?», «Зачем божьей коровке пятнышки на крылышках?» и т. д.), отвечает на них со свойственной ему блестящей эрудицией и приглашает к размышлениям. При этом он незаметно для читателя направляет его в русло размышлений: кто или что стоит за всем этим, кто тот Великий Программист?

Ежмановский, конечно, не знает ответа на этот вопрос, да и никто пока не знает, но он знает генетику и дрейфует в направлении ответа на магической волне генов, кодируемых этой волной белков и возникающих в силу этого характерных черт или целых организмов. Никогда до сих пор мне не приходилось читать столь внятного и в то же время столь поразительного описания волшебной триады «ген-белок-организм». После его описания сразу все становится понятным. Три буквы в четырехбуквенном алфавите ДНК (А-Т-Ц-Г) кодируют двадцать букв аминокислот (существует только двадцать аминокислот, каждая обозначается одной буквой), которые, в свою очередь, складываются в белки, а те конструируют организмы и определяют их жизнь. Просто? В книге Ежмановского простота этой триады объяснена так, что создается ощущение, что ты это знал всегда. И за всем этим стоят ДНК и геном, о котором почти что у каждого с тех пор, как клонировали овечку, есть что сказать. Ежмановский пытается показать, что клонирование овечки Долли и расшифровка генома — это только начало пути, а не его конец. То, что мы знаем, из каких деталей собран космический челнок, вовсе не тождественно знанию, почему этот челнок летает. А жизнь ведь гораздо сложнее любого космического челнока. Об этом тоже пишет Ежмановский, обращаясь к молекулярной биологии и генетике, которая только теперь начинает свою настоящую жизнь. Я тоже считаю, что расшифровка генома — это лишь начало пути. Мне кажется, карту генома человека можно сравнить с нотной записью, непонятной для того, кто не разбирается в нотах, например, для такого, как я. Когда я смотрю в ноты на нотном стане, то не знаю, что это — запись случайного нажатия фортепьянных клавиш или запись «Страстей» Баха. Именно такое знание в нашем случае и должна дать, после расшифровки генома, молекулярная биология.

В биологии было место для романтики первопроходцев сразу после открытия Криком и Уотсоном тайны наследственности и копирования с помощью состоящей из двух нитей мистической структуры ДНК. В биологии есть место для потрясающего приключения, каким оказалась расшифровка генетического кода в геноме, закончившегося оригинальным предложением Ежмановского — к которому я со всей убежденностью присоединяюсь — сделать день 26 июня (в этот день в 2000 году было объявлено о завершении расшифровки человеческого генома) Всемирным днем биологии.

Несмотря на то что молекулярная биология, генетика и геном являются осью этой книги, для Ежмановского, специалиста в области биохимии, сама ДНК не является наиглавнейшим. Он не считает, что современной биологии удастся все выяснить с помощью механизмов на уровне молекул. Сам автор пытается откреститься от ярлыка редукциониста. В этом отношении книга Ежмановского чем-то напоминает мне бестселлер французского генетика, нобелевского лауреата Франсуа Жакоба «О мухах, мышах и людях», в котором тоже идет речь об ограниченности молекулярной биологии в деле выяснения механизмов жизни и эволюции.

«Биология — это не физика с ее историческими законами и никогда ею не будет, — пишет Ежмановский. — Потому что биология — это жизнь, а жизнь не есть уравнение».

Не смог я побороть искушения и дочитал книгу Ежмановского в машине на паркинге у автострады. Это на самом деле прекрасное романтическое приключение. Рекомендую Вам.

Сердечный привет,

ЯЛВ

Варшава, вечер

Чем дольше я читала Ваше последнее письмо, тем сильнее этот в общем убедительный в своей простоте вывод о геноме уводил меня от романа с биологией и все больше напоминал мне о разговоре, который состоялся у меня пару дней назад. Я, хоть и не соблюдающая все церковные обряды, но все же католичка, хотела узнать у ксендза, как он, такой умный и просвещенный человек (просто иначе одетый), может согласиться с доктриной Церкви, запрещающей использование презервативов. Мы не смогли достичь понимания в этом вопросе, даже когда я привела в качестве аргумента факт, что этот кусочек латекса может спасти от СПИДа, и, более того, когда сослалась на то, что презерватив предотвращает нежелательную беременность. Я знаю, что беременность, согласно Церкви, не может быть нежелательной. А от СПИДа защищает не презерватив, а определенный образ жизни, услышала я. И если образ жизни, как, например, в Южной Африке, уже невозможно реформировать, то какой смысл призывать пользоваться презервативами? Мы быстро отказались от поиска компромисса. Нам приятно делать вид, что он возможен в этом вопросе. Во всяком случае, публично. Несмотря на это, я спросила, а как быть с презервативом в дни наименьшей способности к оплодотворению? Мой ксендз был очень недоволен такой постановкой вопроса. Он возмутился и сказал, что разница между мною и человеком глубоко верующим заключается в том, что последний вообще не задается таким вопросом. Вера естественным образом защищает тебя от каких-либо сомнений. В этой связи выходит, что изучение генома человека провоцирует возникновение вопросов, ответы на которые знать не нужно. Меня одновременно охватило беспокойство и, признаюсь, ощущение трудно объяснимой зависти. Как это возможно — не сомневаться, не быть в разладе с самим собой и не мучиться размышлениями? Разве тогда удастся достичь того, о чем мы больше всего мечтаем, — покоя? Возникает ли в нас в таком случае глубокая убежденность, что во всем этом есть Божий промысел? Не поддающийся пониманию. Если веришь, то не спрашиваешь.

Попытки понять что-либо, что касается справедливости или несправедливости божественных решений, становятся бессмысленны. Мы разговаривали с ксендзом по телефону. За день до этого я смотрела его выступление по телевидению.

Он обмолвился, что был осторожным в своих высказываниях, поскольку каждое его слово могло быть интерпретировано ошибочно. Двумя днями ранее его испанский коллега выступил в средствах массовой информации с сообщением о том, что есть шанс получить разрешение от Церкви на использование презервативов. Разгорелся скандал. Духовное лицо отказалось от своего заявления. А как же все-таки обстоит дело с презервативами в бесплодные дни? «Малгося, отстань, я не хочу об этом думать», — услышала я.

С уважением,

МД

Франкфурт-на-Майне, четверг, ночь

Старость — это болезнь? А если болезнь, то можно ли ее лечить?

Живет на севере Германии одна моя знакомая, которая считает, что те, кто соглашается стареть, виноваты сами. Она полагает, что морщины и целлюлит у женщин — это свидетельство неопрятности, все равно что обгрызенные или грязные ногти. Утверждение довольно жесткое, и я с ним не согласен. Но мне трудно оспаривать его, потому что у нее есть передо мною то преимущество, что она работает в клинике, где делают пластические операции, и в связи с этим у нее есть доступ к данным, что называется, из первых рук. Как старшая медсестра в этой эксклюзивной клинике, она располагает действительно хорошими данными. И не только статистическими. Она следит за выздоровлением пациентов, которым увеличили грудь, чьи животы и бедра были подвергнуты липосакции, веки и губы подтянуты, носы выпрямлены и уменьшены, а уши аккуратно вылеплены. Главным образом у женщин, но в последнее время все чаще и у мужчин. Она одной из первых видит их реакцию сразу после снятия бинтов. Она наблюдает не только те раны, что затягиваются на теле после надрезов скальпелем, но и те, что затягиваются на душе и в голове после «надрезов» комплексами, стыдом и протестом против утраты формы, вызванной старением. Она умеет взволнованно и вдохновенно рассказывать о вновь обретенной радости этих людей.

Она — полька, приехала в Германию привлекательной двадцативосьмилетней блондинкой и остается привлекательной сорокачетырехлетней блондинкой. В вечернем платье с глубоким декольте и разрезами по бокам, она представляет «опасность» для большинства жен немецких врачей, приглашенных на тот же самый прием. Ее грудь так и рвется из платья, ширина ее бедер находится в идеальном соотношении с ее талией, ее глаза прикрывают гладкие веки. Она не ездит в отпуск на Бали и на горнолыжный курорт в Шамони. Она не брала кредит на новую машину, потому что выплачивает по кредитам за свои операции. Два раза она делала липосакцию живота и бедер, два раза увеличивала грудь: один раз собственым жиром, удаленным из бедер, второй раз — силиконовыми подушками по двести граммов каждая. Совсем недавно разглаживала кожу вокруг глаз. От коррекции губ она пока отказалась, потому что у нее свои губы всегда были полные и с этим можно подождать. Кроме кредита, все свои сбережения она потратила на новое белье и замену гардероба. Она носит только «La Perla», поэтому каждый комплект обходится ей самое малое в триста евро. К новой груди, новым бедрам эти пятнадцать комплектов белья обошлись около четырех с половиной тысяч евро. К этому следует прибавить новые платья, жакеты и юбки. Она смеется: слава богу, обувь менять не пришлось. Мне не жалко ни пляжей Бали, ни альпийских снегов, от которых остаются только загар и несколько фотографий в альбоме. Загар можно получить в солярии при клинике, а альбомы все равно никто не смотрит. Зато в зеркало смотришь каждый день. Кроме того, когда она подытожила все свои расходы на кремы, тоники, молочко, тонеры, пилинги, маски и посещение косметичек, оказалось, что если она и переплатила, то самую малость.

Главное, что делала она это для себя. Наверняка не для своего мужа, который решительно воспротивился всему этому, особенно когда узнал, сколько это стоит. Она объясняла ему, что все серфинговые доски, которые он купил за то время, пока она делала свои процедуры, стоят гораздо дороже, а стало быть, не на что жаловаться. Но и после ее процедур они спят вместе так же редко, как и раньше. Не заметила она также, чтобы ее новый бюст и новые бедра сделали их совместную жизнь более разнообразной.

Ее подруги по работе разделились на два лагеря. Одни подвергают ее тотальной критике и сплетничают за ее спиной, другие тихо завидуют ей. В основном тому, как она выглядит. Впрочем, и ее смелости тоже. С тех пор как она сменила свою внешность, врачи, с которыми она работает, особенно неместные, специально вызываемые для проведения операций, флиртуют с ней, как с какой-то молоденькой практиканткой.

Старость для нее — болезнь. Пока что неизлечимая. Но она считает, что можно сдержать ее симптомы. Она вовсе не обязана смиряться с опадающей грудью, оплывающими жиром бедрами и морщинистыми веками. Если старость не лечится кремами, фитнесом, очередными диетами, пребыванием на космически дорогих курортах, обещающих велнесс, глубоким пилингом или гормональным антиэйджингом, то приходится искать другие методы. Мало кто мирится с приходящим с возрастом ревматизмом, но большинство мирится с приходящим с возрастом увяданием груди. Как каждый нормальный человек, она не хочет страдать от ревматизма, но, кроме того, она не желает испытывать страдания от увядающей груди.

Недавно я снова виделся с ней. Она как раз была после накачки груди силиконом. Она не видела причин что-то скрывать от меня. Не видел таких причин и я. Мы пили чай. А поскольку было уже довольно поздно, она была одета в прозрачный шелковый пеньюар. Я так давно знаком с ней и ее мужем, что она могла позволить себе это. Мы разговаривали. В том числе и о ее последней операции. Я не мог устоять от искушения взглянуть на ее «новую» грудь. Она заметила это и спросила, не соглашусь ли я испытать ее прикосновением.

— Мне нужно, чтобы ты честно сказал, как оно отличается от прикосновения к груди без силикона.

Она подняла край пеньюара, заслонила им свое лицо и приоткрыла грудь. Я дотронулся. Грудь была теплой и упругой, абсолютно нормальной, если не считать, что грудь выглядела гораздо моложе ее самой. Я сказал ей об этом.

— Но я именно этого и хотела. Чтобы грудь была молодой… — ответила она.

После я долго размышлял обо всем этом. Принять ли покорно к сведению, что юность не вечна и что это относится прежде всего к нашему внешнему виду? Или безропотное старение, означающее согласие с установленным порядком вещей, достойно и естественно? Или все-таки можно не соглашаться со старением и бороться? А если можно, то не является ли эта борьба слепым подчинением культу молодости, который завладел сначала СМИ, а потом и миром? Люди всегда хотели выглядеть молодо. Это желание вовсе не феномен последних двадцати лет. Разве что раньше женщины омолаживались ваннами с козьим молоком, позднее нанесением на кожу крема «Нивея», а теперь могут вколоть себе ботокс. Ничто не вызывает большей зависти у женщин, чем вид случайно встреченной школьной подруги, которая выглядит так, будто время для нее остановилось.

Кто сказал, что Природа всегда права? Чем прививка против туберкулеза отличается от силиконовых подушек в груди? В обоих случаях в организм вводятся инородные субстанции. Почему никто не сплетничает с первых полос газет по поводу бактерии Mycobacterium bovis в организме привитой БЦЖ женщины и делает бульварную сенсацию из силикона в груди той же самой женщины?

Может, Вы знаете почему?

Сердечный привет,

ЯЛВ

Варшава, пятница

Моя старенькая тетушка, очередной раз услышав, что какая-то из ее кузин поверила в чудесные, омолаживающие свойства нового крема, говаривала: «Да, золотце, наверное, ты права, старый ботинок выглядит гораздо лучше, когда его намажут кремом». (Замечу, что сама тетушка всю жизнь пользовалась кремом «Нивея» и имела упругую и здоровую кожу.) Так же обстоит дело и с пластическими операциями, хотя руки все еще не поддаются омоложению. Есть проблемы с шеей. Пока. Но все же мы все время омолаживаемся, потому что нас убедили — только молодость, пусть даже возвращенная обманом, имеет ценность. Только она вожделенна. По-прежнему в цене молодые женщины, а не юноши. Мужчина, даже старея, не утрачивает шанс жениться или завести любовницу, если сможет ее обеспечить. Наличие у мужчин денег и обладание властью действует на них, как омолаживающий эликсир. Стареющей женщине, по крайней мере пока, ничто не поможет. Она стареет, и все тут.

Неожиданно в эту антиженскую постановку вопроса вторгается медицина. Врачи не сомневаются, что уже скоро мы будем жить намного дольше. Очень долго. Лет так до ста двадцати.

Столетняя старушка с подправленным лицом и подтянутой загорелой кожей или восьмидесятилетняя старушка со здоровой печенью, прекрасно работающими почками и сеточкой морщин на лице? Пусть расстраиваются те, кого это коснется. Меня, однако, интересует, что будет происходить в головах этих старых-молодых. Мне шестьдесят лет, и у меня ментальность шестидесятилетней, или же мне девяносто лет, а в голове беззаботность, как у двадцатилетней? Я смотрюсь в зеркало и вижу столетнюю женщину и ее гладкую, как персик, кожу. Нормально ли это? Какие последствия все это будет иметь для всех этих счастливчиков? Можно было бы спросить об этом Лема, но он уже кому-то сказал, что его это не интересует. Обрадованная, я звоню своему отчиму, врачу, и рассказываю, что один из профессоров пообещал, что уже совсем скоро люди будут жить больше ста лет. «А зачем?» — раздался ответ. Я интуитивно согласна со своим отчимом. Ведь когда-то у нас из рук выскользнет то, что определяет нашу судьбу. А пока нам следует смириться с мыслью, которая звучит так: мы молоды, но когда-нибудь состаримся.

С уважением,

МД

Франкфурт-на-Майне, суббота, утро

Память — функция времени. Чем больше време ни пройдет с момента какого-нибудь события, тем больше несущественных подробностей начинает затенять само событие, оттесняя истинное его значение на задний план.

13 декабря 1981 года мне было 26 лет, и я жил тогда в Польше. Я знал, что есть страны, в которых живется лучше, удобнее или просто нормально. Я достаточно много читал, чтобы обладать таким знанием. Оно не давило мне на мозги. Я родился между Бугом и Одером и гордился этим. Возможно, это звучит патетично и сегодня в глобализированном мире без границ это немодно, но так было на самом деле. Это был такой, как я сейчас понимаю, географический патриотизм. Некая юношеская непоколебимая уверенность, что твоя страна лучше других стран, потому что ты родился в ней.

Если бы кто-то сказал мне тогда, что когда-нибудь я переберусь на ПМЖ в другую страну, я бы не поверил. Мне хотелось жить только в Польше, и я был уверен, что в конце концов дождусь своей квартиры с ванной и скоплю деньги на малютку «фиат». У меня не было заграничного паспорта, я участвовал в каких-то параноидальных выборах, на которые являлось 99,9 % имеющих право голоса, и покупал доллары на черном рынке, чтобы потратить их на джинсы в «Певексе».[29]

Единственное, что меня на самом деле беспокоило, так это ощущение, что я родился в стране второго сорта. Мир (западный) рассматривал Польшу как страну бедняков, которые скорее пройдут пять километров пешком, чем купят билет за доллар на метро в Нью-Йорке или Париже. Но этот мир не видел, что шли мы с бутербродами в рюкзаках в музеи или оперы, а не в Диснейленд. Задевало меня и то, что причисление меня ко второму сорту подразумевает также второсортность моего мозга, моих знаний, моей культуры и моего образования. Я не знал, как нужно правильно есть лангустов, но во время ужина умел поддержать беседу о новейших тенденциях в информатике. Я понимал также, что вскоре эти тенденции станут реальностью в их лабораториях, а на мою долю останется только читать о них, но все равно мне казалось, что я владею чуть ли не большей информацией, чем они. После ужина они заказывали такси и ехали с женами в многозвездочные отели в центре города, в то время как я брал свой рюкзак из гардероба и шел пешком в гостиницу на окраине. Потому что я тогда методично ограничивал себя во всем, чтобы скопить как можно больше долларов до возвращения в Польшу.

Но моя жена! О, если бы я мог взять ее туда, она затмила бы красотой и элегантностью всех тамошних женщин!

Кроме того, я знал, что живу в стране, которая все время разыгрывает своего рода политическую комедию. Милиционеры-католики, партийные служки в костеле, сообщения со съездов партии в самом начале новостей, сообщения с заседаний епископата — в конце. Благосостояние в статистических ежегодниках и очереди перед костелами за продовольственной помощью из ненавистной Германии.

Таков был написанный самой Историей сценарий этой комедии. Ялта, холодная война, «руководящая роль» и зоны влияний. Я родился в своей зоне, и у меня не было времени изменить историю. Я смирился с ней и делал свое дело. Работал и учился, продвигаясь в социальном плане из авангардного рабочего класса к обедневшему классу будущих интеллигентов. Да и какую историю я должен был менять?

Моя мать — аполитичная католичка, рожденная в Берлине полунемка; мой отец — поляк, атеист и либерал, три года проведший в концлагере Штутгоф. Ненависть к немцам прекратилась в нем не от доброты душевной, а от усталости ненавидеть. Бабушка, писавшая мне готикой списки покупок на листочках и в возрасте восьмидесяти девяти лет встававшая по стойке «смирно» при первых звуках польского национального гимна; дед, начинавший день с чтения «Трибуны люду»,[30] симпатизировавший коммунизму патриот времен санации (для него Польша кончилась вместе с санацией[31]), ненавидящий польских «перекрашенных коммунистов», потому что Берут[32] упрятал его в тюрьму на четыре года за то, что во время войны он вступил в помогающую немцам синюю полицию.[33]

Я познакомился с несколькими вариантами этой самой истории. До сих пор не знаю, какой из них правильный. Да и вообще существует ли некий единый для всех истинный вариант истории? Согласно Маркесу («Сто лет одиночества»), история — это вовсе не то, что на самом деле произошло, а главным образом то, что люди об этом вспоминают и что и как об этом рассказывают. Три поколения на пятидесяти квадратных метрах в моей торуньской квартире и четыре человека, рассказывающие четыре разные версии одного и того же события. Пятую, совершенно отличную от всех предыдущих версию я с удивлением узнал в школе. Мне кажется, что это, должно быть, какая-то национальная черта поляков (может, еще и евреев): в нас сидит ген анархии, проявляющийся в стремлении самостоятельно познать мир.

13 декабря 1981 года, в воскресенье, около 9.00 меня разбудил отец и сказал, что пора вставать, иначе я, репетитор, не успею к своим ученикам. Я спросил почему. Он ответил: «Ночью ввели военное положение, и ты не сможешь воспользоваться машиной. Вставай, не то опоздаешь».

Мой отец принимал историю со спокойствием. Он не переносил политики и политиков. До конца жизни он относился к ним как к абсолютным лузерам. Он всегда говорил мне, что политик — это такой человек, который умеет только правдоподобно врать, и больше ничего.

«Учись, не то политиком станешь», — добавлял он.

Военное положение, объявленное по телевидению генералом с припудренным лицом, не произвело на него особого впечатления. Если человек в течение трех лет выходил утром на перекличку перед бараком в концлагере и слышал ругань пьяного или — что еще хуже — с похмелья гестаповца, его мало будет волновать то, что он услышит в теплой квартире в обращении, начинающемся со слов «Дорогие соотечественники».[34] Для моего отца мир состоял из обещаний и угроз, исходивших от нормальных людей. Настоящих, вне истории. Таких, как его сын, который должен был быть на занятиях с учениками в 10.30. Отец относился к 13 декабря как к очередной сцене в комедии, которую ему пришлось смотреть.

Я не пошел репетиторствовать в тот день. Я не разделял равнодушия моего отца. Я слышал по телевизору пропагандистские речи и пытался понять, сколько в них правды. До сих пор не выяснил.

В тот день моя жизнь изменилась. Оказалось, что история разыгрывается не на какой-то там неведомой сцене, как пьеса, которую смотришь из зрительного зала. Что она касается и меня.

Я подозреваю, что каждый мог бы рассказать свою собственную историю, связанную с тем днем. Вы наверняка тоже. 13 декабря…

Это особая дата, таковой она и останется.

Сердечный привет,

ЯЛВ

Варшава, воскресенье

13 декабря около полуночи я мерзла на одной из варшавских стоянок такси. Как раз от одного из так систов мы услышали: «Люди! Возвращайтесь домой. Война». Было без нескольких минут двенадцать.

На другой день — звонок в дверь. На пороге стоит пожилой мужчина и говорит: «Дети, любите друг друга. Танки на улицах, началась война».

Война или нет, но я знала, что сделаю все, чтобы провести праздники со своими родителями в Легнице. Как всегда.

В пять утра я заняла очередь в одно учреждение, а потом, глядя в глаза какому-то функционеру, поклялась, что действительно еду к маме и папе.

Я должна была получить этот пропуск.

Я не могла позвонить им и сказать, что у меня есть пропуск, но они и так знали, что я приеду. Получилось, и в сочельник я была там, где должна быть, где была всегда.

У каждого из нас было свое 13 декабря, и каждый испытал на себе его последствия, помимо общественных еще и личные.

Именно тогда я радикально изменила свою жизнь. Личную жизнь. Начала все сначала и по-другому. Тогда я осознала, впервые в жизни и по-взрослому, чего я не хочу.

«Дети, любите друг друга». Эта фраза сбила меня с толку. Любовь я отложила на несколько лет. Правильно ли я поступила?

Пожалуй, что нет, но если посмотреть на это с вы соты времени, я тогда не могла поступить иначе. Ни по отношению к себе, ни к другим. Несколько лет было упущено… Как в жизни вообще, так и в личной.

«Ничто на свете не длится вечно, но ничто не проходит бесследно. А ничто не проходит бесследно, потому что не длится вечно».

Я прочитала это у Филипа Рота[35] в его увлекательном «Человеческом пороке». Именно так и бывает с нашей памятью, хотя память о 13 декабря, даже если для нашего блага она должна быть избирательной, осталась в нас — тогда двадцатилетних, ожидавших большой жизни и большой любви, — тягостным воспоминанием, от которого нам не удастся избавиться.

Обязательно прочитайте Рота, если Вы этого еще не сделали. Какая книга, какое понимание женщины и мужчины и всего, что их соединяет и разъединяет. Это книга о том, от чего мы отказываемся в жизни, когда играем навязанные нам и написанные другими роли. Даже приняв во внимание, что это сама жизнь пишет нам сценарий на каждый день и что нам не остается ничего другого, как выучить роль и подыгрывать внешним обстоятельствам своей жизни. Потому что в противном случае — только катастрофа.

Возможно, я ошибаюсь, но интуиция мне подсказывает, что Вас что-то угнетает…

Что?

С уважением,

МД

Франкфурт-на-Майне, понедельник, вечер

Пани Малгожата,

возвращаюсь к 13 декабря. Личные истории, что называется, простых людей наверняка более интересны, чем рассказанные политиками (с обеих сторон баррикады), которые традиционно занимают и, видимо, долго еще будут занимать умы историков и социологов. Политики, и таково мое мнение, не сами сочиняли рассказываемые ими сюжеты. Они в основном воплощали в жизнь спущенные сверху сценарии, предварительно обсужденные с другими политиками. И это касается не только тех политиков, которым пришло в голову переоборудовать тюрьмы в интернаты, но и тех, которых арестовали и посадили в эти интернаты. Эти вторые, несомненно, жертвы, а потому у них несравненно больше права описывать свои страдания. С другой стороны, я склонен верить также в страдания Ярузельского, который в одном из последних интервью признался, что в декабре 1981 года он пережил мгновения, когда подумывал о самоубийстве.

Страдания так называемых палачей — это хорошо известная мне тема. Вот уже более десятка лет я живу в Германии, а здесь от нее трудно уйти. Она широко представлена в литературе. Причем не только мемуарной. Даже имеющие привилегию «позднего рождения» немцы не проходят мимо нее равнодушно. Закрытие этой темы коротким «и поделом им» (у нас, у поляков, есть такая тенденция) совсем не то, что устраивает меня. Я не впадаю в сентиментальность по отношению к «отверженным», но я в состоянии понять их горечь и обиду.

Упомянутый Вами американский писатель Филип Рот, кажется, также не уклоняется от этой темы, хотя в совершенно ином контексте, в другие времена и в другой стране. Однако Рот делает это, вписываясь в канву прекрасных сюжетов. Мне знакома книга, о которой Вы говорите. В 2002 году я летел на химический конгресс в г. Колумбус, штат Огайо, и во время пересадки в аэропорту Нью-Йорка купил новую книгу Рота, название которой по-английски звучало как «The human stain»[36] и которое на польский перевели как «Человеческий порок». Я помню, как она меня увлекла (пожалуйста, никому этого не говорите!), я читал ее также в конференц-зале, «под партой», когда очередной докладчик становился слишком скучным.

Я купил Рота не вслепую. Мне была известна другая его книга, изданная в 1999 году под названием «Я вышла замуж за коммуниста». Именно после этой книги я сделался охотником за книгами Рота. Когда прочтешь «Я вышла замуж за коммуниста», лучше узнаешь самого автора. Что называется, как свои пять пальцев. Да Рот и не скрывал, что один из рассказчиков в книге — его альтер эго. Возможно, вы сочтете меня слишком въедливым, но мне почему-то всегда хочется знать, насколько читаемая книга автобиографична.

Все читатели были в восторге от блестящих описаний времени маккартизма, мне же лично больше всего понравилась картина несчастной семьи. «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Рот взял эту знаменитую фразу из Толстого дословно и занялся генезисом несчастливой семьи. Я считаю, что все психотерапевты, пытающиеся склеить распадающиеся семьи, должны рекомендовать эту книгу своим пациентам.

Меня не удивляет Ваше восхищение «Человеческим пороком». Меня удивляет лишь то, что в этот горшочек сладкого восхищения Вы не бросили щепотку соли. По-моему, Вы, как «бдительная феминистка», должны были это сделать. А поскольку, как Вам известно, я также феминист, то позволю заметить, что после прочтения «Человеческого порока» может показаться, что Рот демонстрирует явные симптомы мизогинии. Считаю, что его женские героини, Дельфина Ру и Фауни Фарли, гротескны и Рот едва терпит их. В какой-то момент во время чтения книги у меня создалось впечатление, что Рот от имени своего героя мстит этим женщинам за его-свою импотенцию. Возможно, я ошибаюсь…

Для меня эта книга была также повествованием о быстротечности жизни, причем повествованием старого человека, который уже не может неизбежностью этой быстротечности пренебречь. Только молодость может думать: «Время проходит, ничего, впереди еще много времени». У Рота прощание с молодостью однозначно и неотвратимо. Оно символизирует импотенцию героя. По-моему, это извращенный способ показать то, чего люди не хотят принять к сведению: кое-что им уже не принадлежит. Они умирают. Бесповоротно.

В последнее время меня часто посещают такие мысли (хотя я не импотент, и это совпадение здесь абсолютно (!!!) случайно), и потому мне грустно. Видимо, это заметно, если судить по Вашему заботливому вниманию. Заявляю, что это отнюдь не проявление известного midlife-crisis.[37] Я знаю, о чем говорю, потому что такой «кризис» мне случилось пережить уже несколько раз. Первый раз, когда мне было восемнадцать лет, а второй — после тридцати. И еще несколько раз потом.

Я удручен по той же самой причине, что и Цуккерман, герой книги Рота. А именно: что некоторые решения, которые я принял, нельзя отменить, что кое-каких вещей я уже не сделаю никогда, что я абсолютно не желаю с этим смириться и что даже знаю, кому по этому вопросу можно написать жалобу…

А может, я ошибаюсь? Может, это вовсе никакой не синдром неизбежной быстротечности времени, а всего лишь банальное SAD, то есть Сезонное Аффективное Расстройство настроения, следствие нехватки солнечного света? Ведь через неделю наступит самый короткий день в году. Наверное, стоит как можно скорее отправиться в какой-нибудь торговый центр и постоять в свете елочных гирлянд.

Сердечный привет,

ЯЛВ

Варшава, вторник

Пан Януш,

меня удивило, что роман Рота показался Вам женоненавистническим. Честно признаюсь, мне это даже в голову не приходило. Феминизм, если придерживаться терминологии, не боится слабых, сломанных жизнью женщин. Он не любит только ненастоящих. К тому же Рот проходится по всем своим героям. Я не вижу здесь никакой диспропорции. И как можно сравнивать поруганную молодую женщину, которую жизнь превратила в половую тряпку, и мужчину, решившего покончить с жизнью? Я бы не рискнула. Для Вас это история о преходящем, об импотенции — этом ощутимом подтверждении быстротечности жизни. А для меня это литературный пример самого худшего зла, которое человек может сделать самому себе, — отказа от своих корней, от самого себя. Рот пишет о страшной вещи — расизме. Я была в Южной Африке перед самым падением апартеида. Видела скамейки, предназначенные исключительно для белых, телефонные будки для черных и автобусы, в которых не было белых. Стыд. Позор. То, что не должно укладываться в голове, долго и четко функционировало. В книге Рота написано и об этом тоже, об ощущении превосходства, которое — нравится нам это или нет — есть в каждом из нас. Только не каждому удается победить в себе эту болезнь. Расизм, как дьявол, вводит людей в искушение. В ресторане нам необходим самый лучший столик, на светофоре не терпится тронуться с места первым… Когда мы считаем, что мужчины сообразительнее женщин, а женщины, в свою очередь, не любят своих свекровей, мы тем самым, сознательно или нет, соглашаемся на жизнь в пороке, или, если угодно, ставим на свою жизнь клеймо.

С уважением,

МД

Франкфурт-на-Майне, среда, вечер

Пани Малгожата,

я не упомянул проблему расизма в книге Рота, но это вовсе не значит, что я игнорирую ее. Идеи книги Рота в этом отношении для меня абсолютно очевидны. Я ценю «Порок» также и за то, что автор вплел свое послание в историю без излишнего морализма и ненужного менторства. В этом отношении роман напоминает мне трогательную книгу Э. Доктороу «Рэгтайм». Расизм во всех формах присутствует в современном мире на всех географических широтах и во всех культурах, независимо от уровня цивилизационного развития.

История человека в этом отношении добилась действительно видных достижений — под знаменем равенства она изменяла законодательство, освобождала рабов и через принятие соответствующих конституций уравнивала их в правах, — но эволюция человека как морального животного потерпела полный крах. Люди не хотят ощущать себя равными с другими. Им, как правило, хочется считать, что они лучше других. Если они не могут отличиться чем-то реальным, они начинают верить, что кожа, в которой меньше пигмента, лучше той, в которой пигмента больше. Ну вроде того, как если бы принять, что зеленые чернила лучше синих или что красный автомобиль лучше черного. Кроме того, свою инаковость (читай: превосходство) они рассматривают как право для привилегий. Мне кажется, это присуще человеческой природе: порок, с которым человек не может и, как выясняется, даже не хочет справиться. Это просто вписано в логику человеческого предназначения. Причем вписала это в нее своею собственной рукой мать-эволюция.

Эволюционную обусловленность безудержного желания господствовать уже у прапрачеловека прекрасно и страстно описывает неутомимый американский популяризатор науки Роберт Райт. В своей книге (она читается как увлекательный исторический роман!) «Nonzero. Логика человеческого предназначения» Райт доказывает, что без жажды господствовать не было бы прогресса и развития, а цивилизация остановилась бы на этапе обществ (кое-кто даже говорит, что не обществ, а конгломератов слабо связанных друг с другом семей) охотников-собирателей. Пользуясь открытиями археологов, антропологи привели неоспоримые доказательства, что человеческие существа с самых ранних этапов истории стремились к так называемому общественному статусу, причем делали это остервенело. Кое-кто называет это низменными инстинктами. Но факт остается фактом, что эти самые низменные инстинкты уже господствовали в нашей жизни около 50 000 лет тому назад. Но как сегодня, так и тогда человек пытался поднять свое социальное положение в группе и произвести впечатление на других. Мы прилагаем огромные усилия, чтобы достичь этого, чтобы создать нечто такое, что найдет широкое применение, вызовет восхищение, а нам даст власть и сделает лидером. В случае, например, племени охотников-собирателей шошонов, которые десятки тысяч лет населяли территорию современного американского штата Вашингтон, этим «чем-то» стало изобретение и изготовление примитивной сетки для ловли зайцев. Сегодня в штате Вашингтон проживает другой лидер, который тоже придумал нечто, что очень подняло его социальный ранг. Его зовут Билл Гейтс. Короче говоря, без желания доминировать в группе не было бы ни прогресса, ни ловушек на зайцев, ни системы Windows…

Есть еще самонадеянные и уверенные в собственной непогрешимости, желающие убедить других, что это вовсе не порок и нечего здесь прикрывать, припудривать или стушевывать. Ибо если нет порока, то и скрывать нечего. Достаточно лишь убедить других, что так природа захотела. Но это имеет свои четкие границы. Когда большую ценность хочется доказать не тем, что была сделана более совершенная сетка для ловли зайцев или более совершенная операционная система для компьютера, а утверждается лишь то, что одна раса лучше другой, это никакой не прогресс. Это обычная низость. Я имею здесь в виду не столько неонацистских придурков, плетущих свои софизмы, сколько тех, кто под знаменем науки и своего авторитета старается создать и обосновать теорию на основе подтасованных данных. Одна из таких личностей — Уильям Шокли. Как физик Шокли был (он умер в 1989 году) для меня в какой-то степени авторитетом. В 1956 году он получил Нобелевскую премию за открытие транзистора, сделавшего революцию в электронике. Без транзистора и всего, что после этого открытия наступило, не было бы интегральных схем, Интернета и глобальной коммуникации. Но речь не об этом.

Овеянный славой и уважением, с гарантированным местом в энциклопедиях и к тому же очень богатый, Шокли под конец жизни совсем забросил физику и занялся генетикой. Причем весьма специфичной генетикой. После кратких и неполных исследований, которых не подтвердил никто, кроме него самого, Шокли объявил, что черные жители Соединенных Штатов имеют коэффициент интеллектуального развития (IQ) значительно более низкий, чем белые. Короче говоря, будучи лауреатом Нобелевской премии, он без зазрения совести использовал свою славу и везде, где только мог, распространял информацию, что негры менее интеллектуально развиты, чем белые, и что это обусловлено генетическими различиями, то есть, по мнению Шокли, вписано Природой или Творцом в эволюционную программу развития человека. И значит, это неизбежно. Но поскольку чернокожая часть населения США размножается значительно быстрее, чем белокожая, Шокли предположил, что американское сообщество как целое со временем значительно понизит свой уровень интеллекта. То есть, говоря кратко и крепко, оно станет сообществом глупцов. В качестве противоядия Шокли предложил создать специальный государственный фонд, в задачу которого входило бы финансировать каждого негра, если он воздержится от производства потомства! Кроме того, уже из собственных средств он финансировал создание специального образцового банка спермы (только для белых), хранящего семя мужчин с высоким коэффициентом IQ.

Теории Шокли, так живо напоминающие бредни нацистских евгеников, были столь ярко расистскими, что привели к демонстрации и беспорядкам в кампусах американских университетов. В 1980 году в Атланте в местной газете «The Atlanta Constitution» появилась статья, сравнивавшая теорию Шокли с нацизмом. Шокли обвинил газету в клевете на доброе имя и потребовал компенсации морального ущерба в размере 1 250 000 долларов. По суду он получил только символический один доллар, а суд высшей инстанции оставил этот приговор без изменений. Коллеги-ученые решительно отмежевались от Шокли, многие порвали с ним даже научные контакты. Независимые исследования, проведенные на репрезентативных группах, происходящих из тех же самых социальных слоев, полностью опровергли результаты и теории Шокли.

Последние годы жизни Шокли провел в полном одиночестве. Часть его бывших друзей сочла его сумасшедшим, часть — опасным психопатом с Нобелевской премией, а часть — истерически стремящимся к славе бесноватым старцем. Лишь его жена Эмми была с ним, считая, что генетические теории мужа представляют большую ценность, чем то, что он сделал для физики. Женщины часто любят не только своих мужей, но и их теории… даже когда они безусловно ложные.

Нобелевский лауреат Уильям Шокли один из примеров тех людей, кто убежден в своем превосходстве и не желает иметь никаких пороков. Стремление к совершенству иногда может показать, насколько мы несовершенны.

Сердечный привет,

ЯЛВ

Варшава, четверг

Пан Януш,

я лежу на диване, слушаю берлинское «Радио Джаз» и прихожу к выводу, что на свете полно таких жен, как жена профессора Шокли. Они не хотят увидеть своих мужей такими, какие они есть на самом деле, по разным причинам — ради собственной выгоды и из-за обычного страха. Поэтому в конфликтных ситуациях все их недостатки превращаются в индивидуальные особенности, характера и объясняются словами: ну что же, мой муж другой. А иногда они добавляют: выдающийся. Я знаю многих женщин, которые каждый день терзают ближайшее окружение своей фрустрацией, вызванной тем, что они продолжают играть роль половины в неудачных и давно уже умерших парах. Терзают? Да, терзают, в мельчайших деталях «прорабатывая» характеры своих мужей в бесконечных телефонных разговорах.

Мой телефон молчит лишь тогда, когда мужья посвящают своим женам целый день, не смотрят на них с ненавистью, не выходят из дома без мобильного телефона и не были уличены во лжи.

Удивительно, сколько женщин обманывают себя в этом отношении. Даже когда любовь, к которой они привыкли, давно полиняла, и это заметил бы даже слепец.

И каждый день, поднося трубку к уху, чтобы яко бы поделиться своими чувствами, а на самом деле пожаловаться на неверного, холодного, плохого мужа, они делают это только для того, чтобы услышать: перестань, он вовсе не так плох. Ты так считаешь? — переспрашивают они с надеждой в голосе.

В тот момент хочется закричать: «Ты с ума сошла, женщина? Собирай вещи и беги куда глаза глядят. Не трать на него свою жизнь. Уважай себя».

Напиши на листке, каким человеком ты была до того, как встретила его. Другим. Что случилось с женщинами, которые перестали замечать, с кем они проводят ночи и дни, что этот человек их не уважает, не любит и относится к ним хуже, чем они того заслуживают?

Звонит телефон, та же история, тот же сценарий. Не звонил, не звонил, а тут вот взял да позвонил. Вчера был милый, сегодня сволочь, а завтра… Легко догадаться. Я иногда думаю, как бы я повела себя на его месте? Стала бы я уважать женщину, готовую стерпеть все? А может, ее безволие и покорность вызвали бы во мне агрессию, желание пойти на сторону, но прежде всего нагнали бы на меня неодолимую скуку от уклада, в котором я существую? Порочного уклада….

Наконец-то я купила телефон, который определяет номер звонящего…

С уважением,

МД

Джебелъ-Али, Объединенные Арабские Эмираты, пятница, вечер

Пани Малгожата,

есть страны, где Вам не пришлось бы покупать такой телефон. И не только потому, что уже давно телефоны, в которых не высвечивается номер звонящего, непоколебимые традиционалисты могут приобрести только в антикварных магазинах. В этих странах женщины не рассказывают «тех самых историй с тем самым сценарием», что, однако, не означает, что у мужчин в этих странах нет «невыносимых пороков». Несогласие сосуществовать в одном измерении с пороком (потому что, в сущности, именно из этого несогласия берет начало фрустрация Ваших подруг) для женщин той страны, где я сейчас нахожусь, является чем-то столь же абстрактным, как и восьмимерное искривленное время-пространство. При этом мужчины здесь наверняка имеют гораздо больше пороков (но конечно, только если на все это смотреть с перспективы нашей, западной, культуры и традиции), чем партнеры Ваших подруг, что звонят Вам вечерами.

Чувство несогласия появляется у нас тогда, когда существует по крайней мере виртуальный образ некоей альтернативной, более совершенной системы, к которой мы начинаем стремиться. Так, например, появились феминизм и гендеризм, которые для большинства женщин в Польше ассоциируются, в частности, с Вашим именем и с тем, что Вы пишете в своих книгах и статьях и о чем рассказываете по телевизору. В Эмиратах феминизм отсутствует. Это факт. Зато не могу представить себе, что это означает также отсутствие «несогласия»…

Сидел я сегодня в Дубае в кафе, в два раза большем, чем варшавский торговый центр «Галерея Мокотув», смотрел на идущих в полуметре за своими мужчинами арабок и думал, не хотели бы они иметь здесь свою Домагалик.

Я представил Вас в черной, до земли, длинной абайе (своего рода сермяге) и в прикрывающей Ваши волосы и лицо шиели. Я вообразил, как могли бы выглядеть Ваши глаза в прямоугольном вырезе черной шиели. И захотели бы Вы тогда вообще показаться перед миром. Потому что существует возможность, что Вы были бы более ортодоксальной и носили бы черную шелковую шиель, целиком закрывающую лицо. Но такую, полностью закрытую, Домагалик я не мог себе представить. Да и не хотелось.

Этот вырез — единственное место, которое позволяет увидеть в женщинах их женственность. Кроме того, женственность этих женщин можно только вынюхать. Арабы создали первые духи, смешивая экстракты жасмина, розы и лилии, еще пять тысяч лет тому назад. Так и здесь, в Омане, производятся легендарные самые дорогие в мире духи «Amouage», составленные парижским парфюмером Ги Робером из ста двадцати эссенций, отобранных им из четырех тысяч. Весь Дубай пахнет, как парфюмерный магазин на Елисейских Полях. В моем представлении: у Вас был бы немного больший вырез в шиели и от Вас исходил бы аромат «Amouage».

От других женщин Вас только и отличали бы эти несколько миллиметров отсутствующего материала вокруг глаз. Возможно, и Вы тоже шли бы за своим мужчиной, но на расстоянии 30 сантиметров, а не полуметра. И на этом наверняка кончился бы для Вас доступный набор средств продемонстрировать свой феминизм. И я думаю, если бы Вы родились здесь, воспитывались и ходили бы в местную школу, Вам никогда не пришла бы в голову мысль о «несогласии».

Я не знаю, о чем думают эти женщины на сон грядущий. Но мне говорили, что я ошибаюсь, представляя, что засыпают они несчастными.

Наше представление об эмансипации и равенстве женщин известно здесь широко. Никто не запрещает женщинам в абайях читать переводы феминистских памфлетов Элис Шварцер. Если бы «Впрост» с Вашими фельетонами существовал на арабском языке, то нецензурированный журнал лежал бы на полке рядом с другими журналами во всех киосках. Женщины в абайях живут так, как живут, это их собственный выбор. Их подчиненность мужчинам, как мы ее воспринимаем, только видимость, а смирение с этой подчиненностью относится к числу основных способностей, которые требует от них их жизнь. Это идет от традиции, религии и от естественной убежденности, что такая модель жизни — самая лучшая. В том числе и для них самих. В стенах своего дома, когда вблизи нет чужих мужчин, а только муж, брат или отец, женщины снимают свои абайи и свои шиели и за чашечкой кофе обсуждают со своими мужьями на равных все, что касается семьи, которая в арабском мире — самое важное. Им не мешает то, что у их мужа есть еще три семьи с тремя женами, что они не знают номеров мобильников своих мужей и что им нельзя спросить, куда идет их муж сегодня вечером. Сегодня, в пятидесяти километрах от Дубая, на пляже в Джебель-Али, где полным-полно европейских женщин в бикини, я думал: если бы Вы жили здесь, Вы тоже считали бы такое их поведение порочным.

Но в одном Вы можете быть уверены: если бы Вы жили здесь, Ваш телефон не звонил бы по вечерам…

Сердечный привет,

ЯЛВ

Варшава, суббота

Пан Януш,

иногда у меня возникает впечатление, что многое Вы воспринимаете очень серьезно и слишком принципиально. Но это не упрек. К примеру, мой феминизм. Для Вас это идеология, а для меня стиль жизни. Моей жизни. Без шествий, речовок и ненужных манифестаций. Вы только подумайте, разве это не прекрасно, что мое восприятие мира уравновешивается профессией, которой я себя посвятила? И у Вас также, правда? Должно быть, поэтому я не верю, что женщины — не важно, где они живут, на Северном полюсе или в африканских трущобах, — не делятся друг с другом своими жизненными историями. Они делятся, но только в им одним известной кодировке. С помощью шифра, нам не понятного и который практически невозможно взломать.

Я пишу Вам и слушаю своего любимого Херберта Грёнемайера, который поет: «Am Strand des lebens ohne Grund, ohne Verstand ist nichts vergebens ich baue die Traume auf den Sand, Es ist ok Alles auf dem Weg Est ist Sonnenzeit unbeschwert und frei Der Mensch heisst Mensch» (На пляже жизни без причины, без рассудка, у всего есть цель, я строю мечты на песке. Все ОК. Все путем. Солнечное время, ненарушенное и свободное. Человек значит человек).

Вот именно. Я могу слушать Грёнемайера день и ночь, потому что душой и сердцем он для меня стопроцентный феминист. Der Mensch heist Mensch (Человек значит человек).

И пигмейка, и арабка, и та, которая еще не знает, что скоро и ей придется переосмыслить свою жизнь, раньше или позже каждая из них признается самой себе в том, кто она на самом деле. Феминистка или нет — не имеет значения. Главное — является ли она собой. Потому что эмансипация, на мой взгляд, основывается на признании за собой права мыслить по-своему. А первая ступень ее достижения — примирение с собственным «я». Кстати, знаете ли Вы, что именно арабские женщины больше всех в мире покупают роскошное французское белье? Феминистское. Заказывают ли они подвязки и пояса для чулок? Уверена, Вы знаете ответ и на этот вопрос.

Как тут не поверить в метафизику? Хотя я к этому отношусь проще, чем Вы, поскольку не рассматриваю ее с научной точки зрения. Вы вчера прислали мне электронное письмо из Эмиратов, а сегодня мне позвонили и пригласили на презентацию. Какую? Улыбаетесь? Вы, разумеется, угадали… Самых дорогих духов в мире — «Amouage».

Я перечитала Ваше письмо еще раз и могу сказать, что меня не раздражают повторяющиеся телефонные сценарии, и я могла бы написать не один, но меня выводит из себя пассивность героев, их неумение постоять за себя. И еще многоженство.

Я представила себе всех этих жен, которые, как героиня «Крестного отца», зажигают свечи в церкви, узнав, что их похотливые мужья спят с другими женщинами. Наконец-то у них будет покой. Они выспятся, не будут бояться очередной беременности, подумают… Хотя последнее может оказаться слишком опасным, не так ли?

Для их мужей.

С огромной симпатией и уважением.

Спокойной ночи,

МД

Джебель-Али, Объединенные Арабские Эмираты, воскресенье, день

Пани Малгожата,

я позволил себе вернуться в наших беседах к Вашему (и, напомню, моему также!) феминизму только потому, что, если смотреть на него из страны, в которой я сейчас нахожусь, он предстанет в совершенно иной оптике. Этой оптикой правят законы отражения от выпуклых зеркал. Вы ведь помните их из уроков физики? Если нет, то Вы наверняка вспомните детство, ярмарки с каруселями и комнатами смеха в цирковых повозках. Наше отражение в эллиптических зеркалах было таким уродливым, что вызывало смех. Мы смеялись над слишком короткими ногами, над гигантскими носами или неестественно большими, прямо-таки рыбьими глазами. Отраженные в таких зеркалах, мы сами казались себе смешными.

Иногда я думаю, а может быть, женщины в абайях и шиелях, мимо которых я прохожу на улицах Дубая, воспринимают феминизм и феминисток в виде смехотворных отражений в кривом зеркале? Не видят ли они в этом зеркале неестественно деформированных женщин со слишком большими головами и потому беспрестанно размышляющих о том, что у мужчин слишком много прав; со слишком большими глазами, чтобы они могли закрыть их на подлость мужчин; со слишком большими ушами, которыми они ясно слышат все эти утопические речи об окончательной эмансипации? Я этого наверняка не знаю, хотя «принципиально и серьезно» очень хотелось бы знать. Но я наверняка никогда об этом не узнаю, потому что здесь немыслимо, чтобы незнакомый мужчина вступил в разговор с женщиной в абайе.

То, что арабские страны, а Эмираты в особенности, представляют из себя огромный рынок сбыта не только для французского, но в последнее время также и для итальянского эксклюзивного белья, я знаю из путеводителя, призывающего туристок покупать белье именно в Дубае. И правильно, потому что если присмотреться к торговым центрам этого города, то бутики с таким бельем находишь на каждом шагу. Даже если принять во внимание, что Дубай — зона свободной торговли и что все здесь значительно дешевле, чем в Европе, следует предположить, что клиентками этих бутиков являются очень богатые дамы. Если и есть в Дубае кто-то очень богатый, то это главным образом местные женщины; завистливые иностранцы называют их «туземками», что, по-моему, звучит пренебрежительно и обидно. Я видел в этих магазинах и подвязки, и пояса для чулок, из чего я делаю вывод, что на это должен быть спрос. Арабы, эти великие мастера торговли, никогда не станут держать в магазине товар, который не пользуется спросом. Вы же меня совершенно удивили вопросом о «феминистском» белье. Должен признаться, до сих пор даже не слышал о таком. Вы очень заинтриговали меня этим вопросом, потому что, не говоря уже о моем восхищении дамским бельем, мне просто захотелось знать, случалось ли мне когда-нибудь в жизни раздеть феминистку. Не поясните ли, что это такое — «феминистское» белье? Разумеется, если это не слишком личный вопрос…

Еще раз обращусь к теме арабских женщин (не беспокойтесь, завтра вечерним рейсом я должен, к сожалению, возвращаться во Франкфурт, а значит, эта тема естественным образом потеряет свою актуальность), причем в контексте многоженства, на которое Вы смотрите глазами своего — циничного в данном случае — воображения. Меня в феномене многоженства озадачивает один очень конкретный аспект, а именно: как эти женщины справляются с ревностью? Их способность подавить в себе такое необузданное чувство, как ревность, тоже идет от традиции и религии, предписывающей полное подчинение мужчине, полигамность которого — причем не обязательно только та, что санкционирована браком, — неотделима от его природы? Для современной женщины из нашего культурного ареала, причем не обязательно феминистки, наблюдение за тем, как ее партнер строит свои отношения с другой, было бы ниже ее достоинства. Но даже если опустить вопросы достоинства, а сосредоточиться исключительно на эмоциях, все равно отсутствие чувства ревности у этих женщин вводит меня в оторопь.

Потому что ревность и любовь идут по жизни парой. Как сестры-близнецы, но ревность, в отличие от любви, деструктивна. Патологическое желание иметь партнера в своей собственности толкает многих к самым большим и самым страшным преступлениям. Накопившийся в литературе и поэзии последних двух тысяч лет богатый перечень преступлений «от любви» не что иное, как перечень преступлений «на почве ревности». Я сам много раз в письмах к Вам сравнивал любовь с дурманом, с наркотическим действием опиатов, вырабатываемых в мозгу влюбленных. В случае ревности этот дурман зашкаливает, переходит все границы и после достижения некоторой критической массы (я употребил здесь термин «масса», потому что молекулы эмоции имеют свою атомную массу) ведет к потере чувств. Недавно в одной из интересных интернет-публикаций на тему психологии я прочел, что испытывающий ревность переживает более восьмидесяти пяти разных эмоций, в число которых входят такие крайне негативные, как унижение, страх, отчаяние или отверженность. Кроме того, концентрация кортизола, стероидного гормона стресса, в слюне такого человека перекрывает более чем на 1500 % норму! Поддержание такого уровня кортизола в течение длительного времени может привести к необратимым процессам отмирания клеток головного мозга, к своеобразному разъеданию коры головного мозга. Как получилось так, что некоторые женщины сумели овладеть всеми этими эмоциями, возвыситься над своей химией и стать выше ревности? А может, они просто не любят этих мужчин? Как Вы думаете?

Херберт Грёнемайер! Я потрясен. Оказывается, Вы знаете его песни настолько, чтобы цитировать целые строфы. Гениально! Знают ли в Польше это имя? Мне всегда хотелось спросить об этом у знакомых. Теперь-то уж я наверняка это сделаю. Грёнемайер продает миллионы пластинок, его выступления собирают полные залы, и он не сходит со сцены вот уже более двадцати лет. Он певец «взволнованной лирики», как называют его музыку критики, а им вторят СМИ. Он автор прекрасных оригинальных и поэтичных текстов, композитор, актер (он играл в семи фильмах). Самый большой его хит «Manner» («Мужчины») 1984 года журнал «Шпигель» назвал «тайным национальным гимном немцев». В словах своих произведений он говорит о самых важных вещах, таких как любовь, гордость, зависть, боль, отчаяние и надежда. Он провоцирует людей, практически заставляет их задумываться. Он вселяет в людей надежду. Не только своей музыкой. Он дает надежду также своей жизнью и выживанием вопреки всему. В 1998 году в течение нескольких недель уходят из жизни больной белокровием его брат (он отдал свой спинной мозг для пересадки брату) и от рака груди его многолетняя спутница жизни Ана Хенкель, мать двоих его детей.

В 1987 году, сразу после моего приезда в Германию, я, еще не зная языка, когда чувствовал себя одиноко в пустой квартире, включал телевизор, и мне казалось, что по нему постоянно крутят только военные фильмы. Такое очень польское языковое предубеждение поколения, воспитанного на «Четырех танкистах» и капитане Клоссе. Но когда звучали песни Грёнемайера, тоже по-немецки, у меня это ощущение напрочь исчезало. И хоть я не слишком много понимал из того, о чем он пел, но как-то подсознательно чувствовал, что о чем-то очень важном. Если не по каким-то другим соображениям, то хотя бы только из-за Грёнемайера стоит выучить немецкий…

До контакта из Франкфурта…

Сердечный привет,

ЯЛВ

Буско, понедельник

Пан Януш,

я сижу на скамейке в почти пустом в это время дня парке, наслаждаюсь неземной тишиной, птичьим пением и предаюсь философским размышлениям. Если бы еще пару лет назад кто-нибудь сказал мне, что я буду радоваться пребыванию в санаторном антураже, то… Вот именно. Тишина, неаккуратно собранные волосы и любимая футболка, в некоторых местах обесцвеченная серой. Свобода. Именно поэтому я не променяю эти две июньские недели, которые провожу здесь каждый год, ни на какое другое место, и нигде я не обретаю такое душевное спокойствие, как здесь.

Но это так, мимоходом. В этом году я все свободное от реабилитационных процедур время часами смотрю футбольный чемпионат. Голландцы не ахти, однако сыграли вничью с немцами, шведы поразительно выбили из игры болгар, Фигу не тот, Байо не играет, Джеймс из английской сборной неотразим. Сегодня португальцы защищают свою честь в матче с русскими, а испанцы? Вовсе не уверена, что я хочу, чтобы они обыграли греков…

Думаю, я не ошибаюсь, предполагая, что Вас не особенно интересует футбол?

Я все чаще прихожу к выводу, свойственному зрелости, что многое в нашей жизни в значительной степени не является случайностью. Когда мне было одиннадцать лет, я, вопреки запретам родителей, — а меня как раз хотели в очередной раз загипсовать, — пошла играть с друзьями в футбол. Я пробила одиннадцатиметровый, чтобы на несколько последующих лет распрощаться с возможностью ходить и бегать. Штифты, костыли, вытяжки и слова утешения — угораздило же меня получить перелом, случающийся один раз на несколько тысяч. В результате я больше не забивала штрафных, но страсть к футболу осталась.

Сижу себе на скамейке и наблюдаю за больными, прихрамывающими людьми, чья жизнь в большей степени пролетела.

Из обрывков доходящих до меня разговоров слышно удивление, что все так быстро прошло. Было и больше не вернется. Этим, наверное, и продиктованы отчаянные попытки привлечь внимание слишком расстегнутой блузкой, кричащим макияжем и громким смехом. Мне не нравится, но я могу это понять. Хуже обстоит дело с придавленными прозой жизни охотницами, которые не считают себя проигравшими и, несмотря на то что прозвучал сигнал окончания охоты, продолжают выискивать зверя. Есть в их поведении что-то унизительное и угнетающее. На фоне достойного поведения старых людей, которых здесь так много. Именно рядом с ними я чувствую покой. Потому что знаю — всему свое время и место.

Все в жизни приходит и уходит. Поэтому раз в год, всегда в середине июня, я приезжаю сюда, где на первом плане не вырождение и пороки, а примирившаяся со всем старость. Если у кого-то здесь случится эмоциональный кризис, жизненная иерархия все поставит на место. А на ее страже стоят даже бездомные псы, скрытые от солнца тенью, отбрасываемой одинокой старушкой. Я не хожу на танцы по вечерам, потому что, как Вы уже знаете, люблю футбол.

Кроме того, моя семья и собака в Варшаве.

С уважением,

МД

P.S. Я не знаю, что такое феминистское белье, так же как не вижу разницы между женщиной современных нравов, которая, как я понимаю, является для мужчин более легкой добычей, и той, которая к тому же еще и феминистка. Мне вспомнился анекдот о блондинке. Что делает блондинка после пробуждения? Одевается и возвращается домой. Современная или феминистка? Если бы продолжить в юмористическом духе, то, возможно, Вам и удастся раздеть феминистку, но только после того, как Вы поклянетесь, что будете смотреть на нее не как на двухголового теленка, а как на…

Франкфурт-на-Майне, среда, утро

Пани Малгожата,

хотелось бы присесть рядом с Вами на той скамеечке… Там, в Буско.

Мне кажется, что Домагалик в обесцвеченной под воздействием серы майке и с небрежно собранными волосами, Домагалик, которая сама себя отправила в отпуск, без гнетущей спешки, без кортизола в крови, без сотового телефона под рукой, без мыслей, беспрестанно возвращающихся к страницам сдаваемого номера газеты, без лихорадки снимаемой в это время «Лихорадки»,[38] без астматического дыхания Варшавы на своем затылке, эта Домагалик — совсем другая Домагалик. Пока еще, как мне кажется, неоткрытая. И поэтому мне хотелось бы присесть с Вами на этой скамеечке и поговорить. Без диктофона, без блокнота. Хотите знать, какие вопросы я задам Вам, с клятвенным обещанием, что немедленно забуду ответы?

Есть у меня приятель, немец, который делит женщин на две категории: одни интересуются футболом, а другие просто некрасивые. Если бы женщиной был я, он никогда бы на меня не взглянул. Я не считаю, что в качестве женщины я был бы особенно красив, но я интересуюсь футболом. С той только разницей, что мне абсолютно все равно, кто у кого выиграл, кто кому проиграл, кто с кем сыграл вничью, кто забил гол, а кто промахнулся. Результат матча мне совершенно безразличен (за исключением игр сборной Польши, когда я на время превращаюсь в болельщика). Однако мне не все равно, как этот результат отражается на людях. Недавно ехал я поздним вечером, после матча Германия—Голландия (1:1), на машине по улицам опустевшего Франкфурта. Рекламные щиты завешаны рекламой, связанной с проходящим чемпионатом Европы. Больше всего рекламы пива, без которого «футбол лишен вкуса», или жидкокристаллических — пока еще очень дорогих — телевизоров, без которых «футбол невозможно понять». Можно подумать, что на экранах традиционных телевизоров эти парни играют в гандбол. Мое внимание особенно привлекла реклама телевизоров. Билборды выстраиваются в историю, рассказанную в трех картинах. На первой, после того как загорелся результат 1:0 (на фоне виден немецкий флаг), привлекательная девушка размахивает лифчиком, который только что сняла с себя, на второй картине (2:0) у нее в руке уже цветастые стринги, а на третьей (3:0) она уже на коленях, а ее голова между ног мужчины, сидящего перед телевизором. До сих пор мне не попадался на глаза протест хоть какой-нибудь немецкой феминистки, которая призвала бы к бойкоту фирмы, производящей телевизоры, и к удалению плакатов с рекламных щитов.

Если уж разговор зашел о телевидении, футболе и женщинах, то не могу удержаться и не поделиться с Вами, истинной болельщицей, информацией, которую я прочел вчера в одной из британских газет. Оказалось, что более 40 % мужчин с превеликим удовольствием смотрели бы трансляции футбольных матчей в одиночестве или в кругу друзей и охотно отрешились бы не только от своих, но и от всех вообще женщин на это время. Выяснилось, что женщины просто мешают им и сильно раздражают. Из опроса, проведенного по заказу газеты, становятся ясными причины (ранжированные по порядку от самых главных до менее существенных), в силу которых мужчины предпочитают смотреть футбол без женщин:

— женщины прижимаются к тебе во время передачи;