Люба Украина. Долгий путь к себе Бахревский Владислав

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Адам Кисель двигался на переговоры с Хмельницким не вероятно медленно, сто двадцать верст от Ровно до Старо-Константинова одолел за месяц. На то были многие причины. Правда, сенатор неустанно слал гетману письма, отправлял посланцев. Гетман на письма отвечал, но посланцев задерживал. У гетмана были свои причины не спешить с переговорами.

Двадцать пятого июля Максим Кривонос взял очень сильную крепость Бар. Город стоял на реке Ров, притоке Южного Буга. Плотина делала реку полноводной, вокруг города и замка разливались озера и пруды, подступиться к крепости было непросто, но войско Кривоноса уже привыкло брать города.

Удар был нанесен с воды и с суши.

Комендант Бара, сын великого коронного гетмана Павел Потоцкий, отдал приказ не пускать в город беженцев, опасаясь якобы болезней, а на самом деле не желая делиться с пришельцами продовольствием, ибо собирался выдержать долгую осаду до прихода коронного войска.

Дети и женщины, старики и старухи, составлявшие большинство среди тех, кто искал убежища в Баре, попали под перекрестный огонь казачьих и польских пушек и мушкетов.

Плотность огня была убийственна, и казаки пустили к воротам Бара «гуляй-города». Чтобы устроить их, они разобрали по бревнышку целую деревню и сколотили башни на колесах. Под прикрытием «гуляй-городов» на приступ шли крестьянские купы. Сами казаки атаковали город с воды, а чтобы не дать противнику вести прицельный огонь, зажгли на плотах сырую солому. Удушливый густой дым повалил на Бар, и его защитникам пришлось палить наугад.

Осажденные растерялись. «Гуляй-города» — затея московского войска. Не означало ли это появление под стенами Бара московских воевод?

Павел Потоцкий приказал добыть верные сведения, но было уже не до разведки. Плотное кольцо осады сжималось, пошли пожары, и в этом чаду мещане открыли сразу несколько ворот. Бой завязался на улицах Бара. Потоцкий укрылся в замке, но продержался в нем сутки. Мещане опустили мосты через рвы, и Павел Потоцкий был схвачен и доставлен в лагерь Максима Кривоноса.

Больше всего в этом сражении досталось беженцам, почти все они были истреблены.

Захватив порох и пушки, среди них четыре стенобитных орудия, Максим Кривонос двинул свою армию на последний оплот Речи Посполитой на юге Украины, на Каменец-Подольский.

Адам Кисель знал о новом страшном поражении шляхетского войска, но не сдался. Он умолял казаков и шляхту прекратить истребление друг друга, но никто его не слушал. Князь Вишневецкий на очередное увещевание не сближаться с казачьим войском ответил дерзостью: «При обнаженной сабле переговоры идут быстрее». Только сенатор договорился с казаками о проезде к Хмельницкому, для чего обменялись заложниками, как Вишневецкий напал на город Сокол. В отместку казаки убили польских заложников и взяли без боя Луцк.

Польская армия под водительством трех полководцев, Доминика Заславского, Николая Остророга и Александра Конецпольского, во второй половине августа наконец двинулась от Глинян мимо Збаража к Чолганскому Камню, где и соединилась с Вишневецким.

Богдан Хмельницкий, готовясь к решительному сражению, вернул Кривоноса из похода на Каменец-Подольский, соединился с ним и тотчас покинул Старо-Константинов. Гетман, ожидавший прихода крымского хана, ради выигрыша времени жертвовал удобными, укрепленными позициями. Он расположил свое войско под Пилявой.

А между тем города один за другим переходили под власть казаков. Были взяты Сатанов, Гусятин, Скалат, Ореховец.

За лето 1648 года сто тридцать четыре города и местечка, четыре тысячи двести деревень и слобод были освобождены или сами освободились из-под власти поляков.

Жалобные письма летели в Варшаву.

«Все совершается по воле Хмельницкого, который, лежа обозом под Янушполем, отправил свою саранчу в разные стороны, желая нас, разделенных, уничтожить своей массой», — писал один, а другие ему вторили: «Ради Бога, спасайте, ваши милости, хоть стены и костелы, если нас, братьев, не хотите спасать…» «Ежедневно, ежечасно гнусная измена, ненасытно жаждущая нашей крови, ползет и, неся пожары, приближается уже под самые львовские стены. Нет ничего заветного, нет ничего безопасного, ничего надежного! Уже в самом городе открывается явная измена…»

Не эти письма удивительны, удивительно другое: тревога, трезвое понимание серьезности момента уживалось в поляках с молодецкой беспечностью.

Падишах Турции Ибрагим приказал старой своей наложнице искать для него пригожих дев в истамбульских банях. Сводница высмотрела для своего повелителя красавицу Регель, дочь муфтия. Падишах Ибрагим приказал взять Регель в Сераль, но муфтий воспротивился воле падишаха. Он так ответил чаушам Ибрагима: «Дочь муфтия — не невольница. Падишах может взять Регель только в том случае, если заключит с нею супружеский союз. Но падишах и на это не имеет права. Во-первых, у него уже есть все четыре законные жены, а во-вторых, существует освященный веками молчаливый договор между народом и падишахом, по которому последний не может взять в гарем турчанку, ибо жительницы гарема — невольницы».

Падишах Ибрагим послал свою старую наложницу к самой Регель, соблазняя нарядами и драгоценными камнями.

Но Регель вручила наложнице алмаз, ибо врученный алмаз — знак неподчинения воле падишаха.

Через несколько дней дочь муфтия Регель была схвачена на улице, но в Серале она не подпустила к себе Ибрагима. А муфтий за сочувствием и справедливостью обратился к суду народа. Первыми заволновались янычары, падишах отправил Регель в дом ее отца, но было поздно.

— Но было поздно! — воскликнул Ислам Гирей, сверкнув глазами на младших братьев. — Помните! Никакая власть не освобождает государя от уз, наложенных самим народом на себя и своего повелителя для обуздания страстей. Оборвать эти узы — значит предстать одному перед всеми людьми… Дальше, Сефирь, Газы. Дальше…

— О великий хан, я должен открыть тебе всю правду, — продолжал диван-эфенди, только что прибывший из Истамбула. — Корень этой правды заключается в следующем: янычары ненавидели визиря Мегмета. Когда-то капудан-паша Жузеф предпочел быть удушенным, нежели покориться нелепому приказу падишаха: вести войска по бурному зимнему морю на осаду острова Крита. Войска, узнав о смерти полководца, возмутились, но великий визирь Мегмет разными тайными способами умертвил главных начальников янычарского войска. И вот теперь, когда великий муфтий собрал всех недовольных в мечети, янычары снова взбунтовались и стали искать великого визиря, чтобы убить. Мегмет прибежал в Сераль искать защиты у падишаха. И падишах Ибрагим послал к великому муфтию бостанджи-пашу с приказом, чтоб все немедленно разошлись по домам. Но великий муфтий не оробел и направил к падишаху с бостанжи-пашой фетьфь, в которой великий визирь был осужден на смерть.

Янычары затворили все ворота Истамбула…

Сефирь Газы приметил хищные огоньки в глазах Ислам Гирея.

«Да ведь он смакует каждое слово из моего рассказа о падении Ибрагима!» — вдруг догадался Сефирь Газы и поостерегся украшать повествование новыми деталями.

— Весь город ужаснулся, — продолжал рассказ диван-эфенди, воодушевляясь, — но Ибрагим-падишах был тверд, как никогда. Словно разум вернулся к нему.

— Дураку и ум во вред, — засмеялся Ислам Гирей. — Я слушаю, Сефирь Газы. И вы, братья, слушайте сию поучительную историю.

— Падишах Ибрагим сказал: «Визирь, может, и виновен, но он мой зять, зять падишаха, а падишах не желает смерти родственника». Тогда великий муфтий явился в мечеть Ая-Софью и произнес перед народом слова правды. Он сказал: «Падишахом Мурадом IV оставлена империя в цветущем состоянии. Едва минуло десять лет после его кончины, и что же мы видим? Области разорены, государственная казна истощена, флот обращен в ничтожество. Христиане овладели частью Долмации, морские суда венецианцев осаждают замки на Дарданеллах, многочисленное ополчение правоверных почти полностью истребилось. Виновник всему этому один только человек, который данную ему власть омрачил неправосудиями, который лишен от природы всякой способности царствовать нами».

В Ая-Софье был назначен преемник великому визирю. Это был восьмидесятилетний старик по имени Мурад. Он давно уже не занимался делами, хотя имел должность начальника над сипахиями. Старца привели в Сераль, и он сказал падишаху Ибрагиму:

«Против моей воли избрали меня преемником великого визиря. Заклинаю тебя, великий государь, пошли им голову Мегмета. Смерти его требуют янычары и все улемы».

Падишах Ибрагим исхлестал старика по щекам.

«Пес! — кричал он. — Ты возжег мятеж, алкая стать визирем. Я погашу мятеж. Ты первый увидишь, как я умею управляться с бунтарями».

Услышав о таком приеме их посланца, янычары взялись за оружие. Регель и ее отец отправились к матери падишаха, старой валиде Кезем-султан. После быстротечных переговоров валиде-султан вышла к янычарам, покрытая фатой. Евнухи несли перед ней опахала и дымящиеся жаровни. Это был знак, что она согласна свергнуть с престола сына.

Янычары захватили и разграбили дворец великого визиря, и, отводя угрозу штурма Сераля, Ибрагим был вынужден выдать бунтовщикам Мегмета. Его тотчас казнили.

Но восставшие уже хотели большего!..

— Но восставшие уже хотели большего! — повторил Ислам Гирей и помрачнел.

— Великий муфтий направил в Сераль янычарских начальников: падишах Ибрагим должен явиться в Ая-Софью и дать ответ улемам о своем управлении государством.

Падишах разорвал фетьфь. Он пригрозил, что убьет великого муфтия, но янычарский ага ответил ему: «Твоя собственная жизнь, а не муфтиева в опасности. Разве только я упрошу, чтоб тебе дали окончить дни твои в темнице».

«Неужели нет среди вас верных, которые не пощадили бы жизни, защищая меня, падишаха?» — воззвал он.

Ему ответили молчанием.

— Ему ответили молчанием, — как эхо повторил Ислам Гирей.

— Падишах Ибрагим побежал к матери, но она потребовала отречения.

В это время великий муфтий прислал новую фетьфь: «Султан — нарушитель Корана — есть неверный и недостоин владеть мусульманами».

Ибрагима из покоев матери отвели в темницу и туда же отправили его престарелых невольниц.

На престол возвели сына Ибрагима, малолетнего Магомета IV.

Сефирь Газы, закончив рассказ, молчал.

Ислам Гирей поднял глаза на братьев.

— Я позвал вас для того, чтобы обдумать совершившееся, — повернулся он к диван-эфенди. — Ты, Сефирь Газы, говорил много, скажи еще, что ты думаешь…

Вопрос был похож на ловушку.

— Ныне в Истамбуле о себе думают, — ответил Сефирь Газы.

— Цветущий сад крымского хана не увянет столь долго, сколь хану будет сопутствовать удача в набегах, — сказал Ислам Гирей. — Пока у истамбульского наездника рука не держит узды, нам следует позаботиться о том, чтоб у каждого татарина переметная сума была наполнена золотом сверх меры, чтоб, вывались из этой сумы серебряный талер — татарин нагнуться поленился бы.

— Великий хан, гетман Хмельницкий уже полтора месяца бездействует, ожидая твоего прихода, — сказал калга.

— Собирай войско! С войском пойдешь ты, калга, чтобы новые истамбульские власти не посмели обвинить меня в неподчинении.

— О, великий, дозволь сказать слово, — поклонился хану нуреддин. — Калге понадобится некоторое время для сбора войска, а столкновение между Хмельницким и региментариями Речи Посполитой может произойти в ближайшие дни. Не следует ли тебе, великий государь, отослать к гетману Войска Запорожского Тугай-бея с его людьми?

— Вместе с Тугай-беем, в знак дружбы и твоего доверия, великий хан, можно было бы отпустить к гетману его сына, — подсказал Сефирь Газы.

— Да пошлет Аллах победу батырам Крыма и всем друзьям нашим.

Хан Ислам Гирей умел слушать и принимать дельные советы.

Небо вывесило на просушку старую, драную, разбухшую от воды сермягу. Лохмотья мотало ветром. Дождевая холодная пыль сыпала за ворот. Холмы и ложбины блестели тускло, влажно, ручьи и сама речка Пилявка отливали свинцом.

— Ну и послал Бог погоду! Пропасть, а не погода! — Данила Нечай в сердцах сплюнул.

Хмельницкий и Кривонос разом посмотрели на полковника: Хмельницкий с усмешкой, Кривонос — сердито.

— Не послал бы, молиться надо было всем войском о ненастье, — сказал Кривонос.

— А! — махнул рукой Нечай. — Не хуже вашего знаю: по такой сырости крылатая конница крыльями-то не больно помашет, а все равно драться лучше в добрую погоду. Скверно умирать на такой мокрой и холодной земле.

Хмельницкий снова посуровел.

— Как находишь табор? — спросил у Кривоноса.

— Ты, Богдан, большой мастак таборы ставить, — ответил Кривонос. — Место выбрал ровное, удобное для маневра. И отступить при случае есть куда, и атаковать в любую сторону можно.

— Табор я в шесть возов заложил. Не слишком крепко, но достаточно, чтобы согнать спесь с пана Заславского и прочих. Нам нужно душу у них вымотать, а потом мы сами ударим.

Хмельницкий показал на земляную запруду, соединяющую оба берега реки. На плотине казаки строили редут, рыли шанцы.

— Здесь станешь ты, — Богдан положил руку на плечо Максима.

Оба смотрели на этот клочок насыпанной земли.

— Первый удар идет в охотку, — вздохнул Богдан. — Нужно заставить их потерять веру в себя. Здесь будет очень тяжело.

— Постоим, — сказал Кривонос. — Мои хлопцы города привыкли брать, но и постоять сумеют.

— Хорошим зубам — самые крепкие орехи, — Данила Нечай снял шапку и подкладкой вытер мокрое лицо.

— Уж не завидуешь ли? — спросил Кривонос.

— Ох не завидую! — честно признался Нечай.

— А ты — завидуй. Не казакам гетман самое тяжкое место доверил, но вчерашним крестьянам… У поляков, слышал я, тысяч сорок?

— Больше, — сказал Хмельницкий. — Сорок тысяч шляхты да тысяч около десяти наемной немецкой пехоты.

— С паном Осинским мы уже встречались.

— Табор у них огромный, слуг втрое-вчетверо больше господ рыцарей. И ведь тоже все с оружием. Только казак в окопе стит двоих, а то и троих. Шапками нас не закипаешь. Да и татары вот-вот подойдут.

— Поеду свой полк ставить, — сказал Кривонос. — Давай, Богдан, обнимемся. Дело обещает быть серьезным.

Обнялись.

— И с тобой тоже, — сказал Кривонос Нечаю. — Ты казак славный, не задирай только носа перед хлебопашцами.

— Не бойсь! Набьют твоим лапотникам сопатку, Нечай первым придет сдачи за вас дать.

— Никому никакого самовольства не дозволяю, — сказал гетман. — У каждого будет свое дело.

Над Старо-Константиновом ликовал полонез. Шляхта плясала. Окна в домах сияли огнями, пьяные голоса затягивали песни, слышался визг женщин.

А дождь моросил, ровный, нудный, холодный.

Павел Мыльский сменил посты и вместе с вымокшими часовыми ввалился в сторожевую башню. Часовые сбрасывали мокрые плащи. Им поднесли вина.

Павел тоже выпил. Вино погнало из пор закоченевшей кожи холод. Павел содрогнулся, налил еще вина и сел у печи.

Жолнеры вели усталый ночной разговор.

— Слышь, — говорил смуглый, очень молодой жолнер седоусому своему товарищу. — В Баре будто бы среди бела дня вышли мертвецы из костела, те, которых Кривонос под стенами замучил. Целый час шли и пели: «Отомсти, Боже наш, кровь нашу!»

— Куда же они шли? — спросил седоусый.

— А никуда. Растворялись в воздухе. Духи — тварь бестелесная.

— Врут! — уверенно сказал седоусый.

— Кто врет?

— Кто говорит, тот и врет. Уж коли тебя убили, не запоешь…

— Не верить святым видениям — грех! — встрял в разговор еще один солдат. — В Дубне, сказывали, три распятия, обращенные на восток, на запад сами собой повернулись… Теперь казакам удачи не будет. Наш черед пришел.

— Врут! — сказал седоусый.

— Да почему же врут?

— Ты видел эти распятия?

— Я не видел, но человек говорил достойный. Монах.

— Монахи больше других врут.

— Вот Фома неверующий! В Соколе одному бернардину Богоматерь явилась, — сердито сказал сидевший за столом и уже очень пьяный капитан — начальник охраны. — Обещала победу нашему оружию. Это тоже россказни?

— Никак нет, пан капитан! — вскочил на ноги седоусый.

— То-то! — капитан хлебнул вина и удовлетворено уронил голову.

Седоусый сел на место, шепнул молодому:

— На Пиляву бы их всех, рассказчиков ваших. Пан поручик, завтра выступаем? — спросил у Павла.

— Сам говоришь, что болтовни не любишь, — ответил Павел. — Приказа не было. Когда будет приказ, тогда и выступим.

Седоусый одобрительно закивал головой. Поручик ему нравился.

— А только все равно завтра выступаем. Я святошам не верю, а солдатская молва редко ошибается.

— Паны региментарии всю ночь гуляют, — сказал смуглолицый. — Значит, если и выступим, то не раньше обеда.

— Пойду полковника поищу. — Павел Мыльский встал, надел свой набухший от дождя плащ. — Может, нам приказ забыли сообщить.

Полковник был на пиру у Доминика Заславского. Все три региментария веселились отдельно друг от друга, окруженные своими почитателями и прихлебаями.

Полковник, будучи навеселе, о службе слушать ничего не хотел и потащил Мыльского за стол.

— Поручник спрашивает, когда мы выступаем! — пьяно хохотал полковник. — Только не спрашивает — куда! Он думает, у нас один путь — в пасть к Хмельницкому.

— Что за разговоры? — вскочил молоденький шляхтич. — На быдло и пуль не стоит тратить. Мы разгоним лапотников плетьми!

— Вы слишком горячитесь, молодой человек! — возразил полковник. — Зачем нам идти на этот пилявский курятник? Пусть он к нам пожалует. У нас в Константинове чудесные позиции. За победу!

Все выпили, и Павел тоже выпил, с тоской оглядывая буйное застолье.

«Я пью, музыка гремит, а бедная моя матушка где-то бродит без всякой защиты с тысячами таких же».

Он сидел рядом с капелланом.

— Отчего вы такой сумрачный? — спросил капеллан.

— Святой отец! — ответил пан Мыльский. — Пока армия бездействует, враги не дремлют. Они разоряют шляхетские гнезда и творят бесчинства над нашими матерьми, детьми, женами…

— Скоро чернь поплатится за все. — Капеллан налил себе бокал и встал. — Я убежден в могуществе рыцарей Речи Посполитой. Моя миссия — молить Господа, чтобы даровал нам победу, но у меня в голове, глядя на великолепие нашей армии, складывается другая молитва. Господи! Не помогай ни нам, ни им, а только смотри, как мы разделаемся с этим негодным мужичьем.

— Виват! — грянули шляхтичи.

Павел выпил вино, захватил с собой несколько бутылок и пошел в башню: у него была служба, за которую он отвечал перед Речью Посполитоя, перед своей совестью и перед матерью…

В полдень собрался совет: региментарии все еще не сошлись во мнениях, как им действовать дальше.

— Пора добывать этот курятник пилявский! — заявил Николай Остророг.

Князь Иеремия возразил:

— Совсем недавно я, вместе с их милостями Осинским и Корецким, сдерживал под Старо-Константиновом силы, превосходящие нас численностью. Это были упорные, кровопролитные бои, прославившие польское оружие, но противника нельзя недооценивать. Местность под Пилявой пересеченная, болотистая. Наша крылатая конница потеряет силу. Предлагаю ждать врагов здесь, под Старо-Константиновом.

— Сейчас Хмельницкий один, и он боится нас, отступает, — сказал свое мнение Осинский. — Но свои надежды казачий гетман связывает с приходом хана. Надо лишить его этих надежд.

— Хан — это сто тысяч! — сказал Александр Конецпольский. — Разбив Хмельницкого, мы заставим хана убраться восвояси. По дороге домой он сам переколотит оставшиеся казачьи полки.

— А я бы желал, чтобы присутствующий среди нас брацлавский воевода Адам Кисель начал наконец и довел до благожелательного исхода переговоры с гетманом, — заявил Доменик Заславский. — Перед лицом нашей грозной армии Хмельницкий будет сговорчивым.

— Никаких переговоров! Нам нужна победа! — вспыл Николай Остророг.

— Хорошо, мы победим, — согласился Заславский. — Но, перебивши казаков, кто потерпит больше меня? Подавляющая часть казачьего войска — это мои поселяне. Так мне ли их истреблять? Значит, советуют идти на Пиляву и перебить казаков те, у кого нет там своих ни души. А я, уничтожив быдло, что буду делать? Пахать землю я не в силах, нищенствовать — стыжусь. Как видите, я высказался откровенно. Мое мнение таково: надо остаться в Старо-Константинове и приступить к переговорам, то есть я поддерживаю князя Вишневецкого.

— Должен вас огорчить, ваша милость, — холодно поклонился Заславскому Вишневецкий. — Я против переговоров.

Спор был страстным, долгим, но большинство совета приняло сторону Николая Остророга.

Сорокатысячная армия, в сопровождении ста двадцати тысяч возов, груженных, как на свадьбу, винами, медами, деликатесами, серебряной столовой утварью, сундуками с роскошным гардеробом вельмож и богатых шляхтичей, двинулась к пилявецкому замку.

Дождь прекратился наконец, и войско Речи Посполитой себе в удовольствие устраивало лагерь против лагеря казаков.

Каждый воевода, а их было семь, каждый каштелян — их было пять, каждый староста — этих уже насчитывалось шестнадцать, не говоря о региментариях, устраивались в облюбованном месте, на свой вкус и свое полное усмотрение.

Начались хождения в гости: полковник зазывал к себе старосту, староста хотел залучить каштеляна ил воеводу, воеводы и каштеляны давали приемы в честь региментариев.

Военные действия ограничивались «герцами». Небольшие группы конников съезжались, рубились, и эти «рубки» были причиной для новых пиров. В конном бою поляки имели превосходство.

На очередном совете князь Вишневецкий призвал командующих к решительным действиям:

— Я был против этого маневра, поставившего нашу армию в невыгодное положение, но если мы все-таки здесь, под Пилявой, то нужно действовать, пока противник пребывает в нерешительности. У нас есть достоверные сведения о движении огромного войска татар, которое идет на помощь Хмельницкому. Надо разделаться с казаками теперь, иначе будет поздно.

— Князь Вишневецкий прав, — согласились региментарии, — пора кончать с Хмельницким. Только нынче суббота. Грешно лишать воскресенья наших добрых рыцарей. Начнем с понедельника.

В понедельник, одиннадцатого сентября, рано поутру мушкетеры Осинского атаковали плотину, занятую полком Кривоноса.

Немецкая пехота — это бесчувственный, кованный железом, невероятно тяжелый таран, который исполняет команды с легкостью челнока, послушного малейшему движению весел. Место убитого занимал живой, и ни единого всплеска ярости: наемники шли на работу.

Нет сновидения более страшного, чем то, когда ты бьешь громилу, явившегося придушить тебя, бьешь сплеча, по морде, а удары твои комариные. Громила, усмехаясь, надвигается, гибель неизбежна, и тогда ты или пускаешься в бегство без памяти, или просыпаешься в поту.

Так было и с казаками. Они не вынесли немецкого хладнокровия и смерти, бросили окопы и спасались, кто как умел.

Максим Кривонос послал сына с тремя сотнями казаков в тыл беглецам, развернул их лицом к врагу и встал под пулями впереди полка.

— А покажем немцам, что наша кровь такая же красная, как у них! Наша гордость такая же гордая, наша слава славная. Не за талеры умирать идем, за Украину!

И пошли крестьяне плечом к плечу с казаками: стреляли, резали, дрались — опрокинули гвардию.

Немцы приходили в себя, а на редут Кривоноса уже шли два пехотных полка, Мозовецкий и Сандомирский. Шли с яростью, шли не для того, чтобы сбить противника с удобной позиции, но для того, чтобы стереть врага с лица земли, испепелить, развеять по ветру.

На что дуб тяжел и могуч, но и он от удара молнии надвое лопается. Во второй раз ушли казаки с плотины. Так раненая волчица от охотников уходит, волоча окровавленное тело по земле, теряя последние силы, но не теряя охоты кусать и огрызаться.

Черный от порохового дыма, потный, сухой и острый, как сломанная кость, Кривонос встал перед своим полком и сказал ему:

— Нам досталось, но ведь и они на издыхании, добьем же их!

И, не давая роздыху ни себе, ни врагу, кинулись крестьяне и казаки на свои редуты, которые они уступили жолнерам.

Ненависть тоже знает усталость. Не сумели поляки устоять. Но свежих сил в их армии было достаточно. В бой пошел Вишневецкий. Он ударил в лоб, а часть войска пустил по топким низинам в тыл Кривоносу… Плотина могла стать для полка гиблой ловушкой. Кривонос приказал отступить.

На следующий день поляки праздновали новую победу. Им удалось отбросить казаков от реки. Чтобы закрепить успех, окопались, переправили на занятые позиции пушки.

Наступившее затишье оборвалось радостной пальбой из пушек и ружей в казачьем лагере.

— Что у них? — удивился Доменик Заславский.

Его хорунжий доложил:

— В лагере казаков радостное оживление. Разведка заметила движение татарской конницы.

— Много ли пришло татар?

— Неизвестно. Если судить по салюту из пушек — прибыл сам хан.

Татар пришло шестьсот человек.

Впереди на аргамаке в богатых восточных доспехах ехал юный мурза. Когда он увидал, как навстречу ему выступает с конной свитой гетман, под бунчуком, с булавой в руках, на желтом, как чистое золото, коне, то невольно взмахнул рукой, встал на стременах, готовый пустить лошадь в галоп, но оглянулся на свой отряд, опустился в седло, а поднятой вверх рукой поправил шлем.

— Да ведь это Тимош! — ахнул Богдан. — Сынище!

И он на виду у своих полковников, на виду всего войска поскакал навстречу. Тогда Тимош ударил рукой по крупу аргамака и в два маха поравнялся с отцом.

Они обнялись. И тотчас грянули пушки и мушкеты, небо заиграло серебряным плеском казачьих сабель.

Расцеловав пунцового от смущения сына, отец шепнул ему:

— Где хан?

— К тебе идет калга-султан. Он в двух днях пути. Тугай-бей в двух часах пути. Я его обогнал.

— Спасибо, Тимош, за добрую весть! — Богдан направился навстречу татарам и, прижимая правую руку к сердцу, потупя голову, приветствовал их по-восточному.

Вкусный чад летел из лагеря казаков. Пришел их черед пировать.

Тугай-бея встретили новым салютом, новой гулкой радостью. Тревога, как туча, нависла над редутами шляхты.

Хмельницкий пировал с Тугай-беем и его мурзами, пировал, да не пил. Полковники являлись на пир по двое, по трое, благодарили гостей за дружбу, за поспешание на поле брани, получали от гетмана приказ и удалялись.

— К тебе, Нечай, и к тебе, Богун, у меня особый разговор. Тугай-бей, прикажи своим батырам поделиться с казаками татарской одеждой. Завтра полк Нечая и отряд Богуна будут «татарами».

— Всегда у тебя новые хитрости, гетман! — воскликнул Тугай-бей. — Признавайся, сколько их у тебя всего?

— Ровно столько, сколько дней отпущено Господом Богом моему гетманству, — довольный, улыбнулся Хмельницкий. — Кончим войну, стану я опять простым казаком, тогда и хитрить не надо будет. Верно, Тимош?