Исповедь послушницы (сборник) Бекитт Лора

– Спасибо, – с волнением произнесла она.

– Ты его… любишь? – Он не хотел спрашивать, это вырвалось против его воли.

– К чему такие вопросы, Рамон? Я должна любить своего мужа, ты должен служить Церкви. Счастье в добродетели – это твои слова.

– Прости, – потерянно произнес он.

Молодая женщина встала.

– Я буду ждать, – сказала она. – Если ты увидишь Эрнана, знай, я сказала, что ты был моим духовником в монастыре. Наставлял меня на истинный путь.

Рамон вздохнул.

– Ты можешь быть жестокой, Кэти.

– Некто Диего Контрерас сказал, что иногда в наказании проявляется милосердие. Возможно, он прав?

В тот же день аббат Монкада добился встречи с Родриго Тассони. Тот весьма неохотно принял Рамона; всем своим видом он давал понять, что можно поплатиться за оскорбительную настойчивость.

Великий инквизитор не предложил просителю сесть и холодно смотрел на стоявшего перед ним молодого аббата.

– Зачем пришли?

– У меня к вам дело.

– Какое?

– Святая служба задержала некоего Эрнана Монкада, испанского дворянина, женатого на голландке.

– Знаю. И что?

– Я пришел просить за него.

– Почему?

– Эрнан Монкада – мой старший брат.

– Вот как? – Во взоре Родриго Тассони проснулось любопытство. – Насколько мне известно, у вас нет близких родственников, кроме вашей обожаемой матушки.

– Я и сам так думал… до недавнего времени. Но теперь узнал…

– А нельзя сделать вид, будто вы до сих пор об этом не знаете?

– Мои принципы не допускают совершения подобных поступков.

– Жаль. Брат аббата, обвиненный в пособничестве еретикам…

– Вот именно.

Родриго Тассони бросил на него быстрый взгляд из-под тяжелых полуопущенных век.

– Чего вы хотите? Смягчения наказания?

– Нет. Освобождения.

– Без допроса и суда?!

– Да, – ответил Рамон, и тогда инквизитор спокойно сказал:

– Вы сошли с ума.

– Нет. Дело не в разуме. Что можно поделать с тем, что начертано в сердце рукой Господа?

Родриго Тассони усмехнулся.

– Тело человека не очень твердое. Даже кости довольно легко переломать. А сердце… Случается, с помощью единственной пытки с него стирается все, что пишется годами.

– Знаю. Потому я написал письмо для епископа и оставил у моего приора. На тот случай, если я не вернусь.

Глаза Тассони сверкнули.

– Это война, аббат?!

– Нет. – Рамон опустился на колени, смиренно сложил руки и склонил голову. – Ни в коем случае. Это только мольба. Муравей не может сражаться с горой.

– Но он в состоянии ее переползти, – заметил Тассони, после чего внушительно произнес: – Я еще припомню вам этот разговор!

– А я не забуду вашего милосердия. Я верю в то, что семя, посеянное Господом, способно прорасти даже в самых мрачных застенках.

Спустя полчаса Рамону вручили желанную бумагу.

– И предупредите своего брата о том, что любое неосторожное слово может стоить ему жизни, – сказал напоследок Родриго Тассони.

Рамон кивнул. Он едва ли не собственной кровью подписал себе приговор. Теперь ему, аббату Монкада, придется жить под пристальным наблюдением Святой службы: Тассони не преминет воспользоваться любым его промахом! В таких условиях нечего и мечтать даже о мимолетных встречах с Катариной!

Его провели вниз, и вскоре он очутился в невероятно тесной, душной и зловонной камере. Здесь было так темно, что почти ничего нельзя было разглядеть. Послышался шорох – в углу что-то закопошилось. Узник, глаза которого уже привыкли к темноте, увидел фигуру Рамона, несмотря на его черное одеяние.

Послышался полный презрения и насмешливости, лишенный страха голос:

– Вы пришли меня исповедовать, святой отец? Уже пора?

– Нет. – В подземелье голос аббата звучал глуховато и немного зловеще. – Путь узника этих застенков от ареста до исповеди не менее долог и тернист, чем путь Христа на Голгофу. Я пришел сказать, что вы свободны.

Человек тотчас вскочил на ноги и, сделав шаг, очутился лицом к лицу с Рамоном. Одежда Эрнана пришла в беспорядок и пропиталась вонью камеры, он был растрепан и небрит и в то же время выглядел полным гордости и достоинства.

– Это правда? Я могу выйти отсюда?

– Да.

– Кто вы? Это вас я должен благодарить за свое спасение?

– Нет. Не меня, а вашу супругу. О том, кто я такой, я скажу вам, когда мы выйдем отсюда.

Они не разговаривали, пока не оказались на улице. Эрнан зажмурился: его ослепил свет заката. Верхние этажи домов нависали над нижними и затеняли улицу, потому внизу было очень темно, зато высокие двух-и четырехскатные крыши, изящные угловые башенки, ажурные парапеты, балкончики и эркеры сияли так, будто были сделаны из янтаря. Эрнан вдохнул полную грудь свежего вечернего воздуха, и у него закружилась голова.

Рамон ждал. Он не знал, о чем говорить. Он ощущал внутренний надлом, ему хотелось выйти из этой сложной игры. Ему предстояло обрести брата, которого он не хотел принимать в свое сердце, которого ему было тяжело полюбить.

Рамону были дороги его иллюзии, а теперь ему приходилось с ними прощаться. Он видел перед собой человека, который мог держать и держал Катарину в своих объятиях, который делил с ней ложе, строил совместные планы и имел общих детей.

Самое сложное испытание в жизни – испытание мечтой; он, Рамон Монкада, не выдержал его ни тогда, когда решил стать священником, ни тогда, когда полюбил Катарину.

Собравшись с духом, Рамон начал говорить. Эрнан слушал в глубоком изумлении; не на шутку взволнованный, он впился взглядом в лицо собеседника.

– Неужели… матушка никогда не упоминала обо мне?!

– Никогда.

– В это трудно поверить.

– Да. Но это так. – Рамон чуть заметно усмехнулся. Выражение его глаз было сложно разглядеть и тем более понять. – Зато она не раз говорила о сундучке с дворянской грамотой, которую увез мой отец.

Эрнан неловко кивнул.

– Этот сундучок хранится у меня.

– Мне он не нужен. Я – вне мирских сословий, я – священник.

– Брат – священник! Аббат! – Эрнан сокрушенно покачал головой. – Отец говорил о том, что моя мать желала, чтобы я… ну да, сначала я… стал священником. Я очень рад нашей встрече! – Его глаза в самом деле светились радостью. – Как нам обращаться друг к другу? Не говорить же мне… «святой отец»!

На взгляд Рамона, Эрнан держался чересчур самонадеянно и свободно. Но делать было нечего.

– Думаю, мы можем называть друг друга просто по имени. Предупреждаю, нам не придется часто видеться. Сейчас я тоже должен идти. У меня есть обязанности, которыми я не могу пренебрегать.

– Тогда прошу пожаловать к нам завтра. Полагаю, нам есть что отпраздновать!

Эрнан выглядел усталым, но держался бодро. Он был полон мужественности и силы. Рамон содрогнулся. Малейший взгляд этого человека – удар, любое услышанное от него слово – тоже удар. Потому что он – муж Катарины, потому что нынешней ночью он ляжет с ней в постель.

– Благодарю, – сухо произнес он. – Я не смогу.

– Вы, то есть ты… Прости, эта сутана… Никак не могу привыкнуть! Ты никогда не выходишь из монастыря?

– Выхожу. По делам. Я не могу распоряжаться своей жизнью так, как мирские люди.

Эрнан лукаво улыбнулся.

– Хорошо, аббат Монкада, я пришлю к вам свою супругу. Она столь высоко вас ценит, что уж, верно, сумеет уговорить.

– Нет, – быстро произнес Рамон, – не нужно. Я приду.

Возвращаясь в обитель, он вспоминал подробности первой встречи с Эрнаном. Его брат принадлежал к другому миру. К миру, где можно не скрывать своих желаний, громко смеяться и говорить, пренебрегать правилами, бесстрашно подставлять лицо ветрам перемен. Только вряд ли в этом мире можно так трогательно, беззаветно, отчаянно и безнадежно любить.

Катарина и Инес вышли из дома около десяти утра и к полудню успели не только обойти весь рынок, но и накупить самых разных вещей, часть которых отправили домой с Неле. Теперь, когда в доселе скромные дома жителей Амстердама стремительно проникала новая мода, здесь продавалось множество покрывал из гобелена, украшенное ярким узором сукно, перьевые перины и подушки. Хотя многие горожане по-прежнему обходились постелью из шерсти и мешком сена в изголовье.

Продукты тоже поражали разнообразием. Амстердам был крупным портом, и на его рынках можно было увидеть изюм, фиги, оливки, сахар и различные пряности.

Здесь же выступали жонглеры, акробаты, кукольники и танцоры, фокусники с дрессированными животными. Продавались заморские птицы с ярким оперением в позолоченных или посеребренных клетках.

Посмотрев несколько представлений, Катарина и Инес почувствовали, что утомились. С трудом выбравшись из рыночной толчеи, они пошли вдоль канала, любуясь его спокойными синими водами, на которых покачивалось множество чаек. Иногда птицы взмахивали крыльями, взмывали ввысь и кружили в воздухе подобно огромным хлопьям снега.

Тот, кто разбирался в языке цветов, мог сказать, что голубой шелк платья Катарины говорит о верности, тогда как нежно-зеленая изнанка наряда – о любви и надежде, хотя она оделась так без всякого умысла. Яркий весенний день сам по себе заслуживал того, чтобы нарядиться в цвета неба, травы и солнца. Даже Инес, тихая, угловатая, обычно настороженно наблюдавшая за празднествами жизни, сегодня словно вобрала в себя всю прелесть солнечного утра. Ее завитые пепельные волосы окутывали голову пышным облаком, васильковые глаза ярко блестели, рукава лилового платья ниспадали подобно лепесткам невесомых цветков.

Инес думала, что они идут домой, но Катарина внезапно свернула в какой-то проулок и вскоре остановилась перед бедным домиком, кое-как сооруженным из ивняка, глины и плохо пригнанных камней. Однако в нише между двумя окнами стояла скульптурная фигурка святого, а над входом было изображено некое подобие герба.

– Что тебе здесь нужно, Кэти? – спросила девушка, с удивлением разглядывая убогий фасад.

– Идем, – негромко произнесла Катарина, не отвечая на вопрос, и вошла внутрь.

Инес в недоумении и некотором испуге последовала за ней.

Они увидели женщину, стоящую возле плиты и что-то помешивающую в маленьком котелке. Остро пахло какими-то травами. Хозяйка была бедно одета, и обстановка тоже казалась бедной. Женщина не удивилась их приходу и молча ждала, что они скажут.

– Я подумала, – не слишком решительно начала Катарина, – что вы могли бы мне помочь.

– Откуда ты узнала про меня? – медленно спросила женщина.

– Слышала, – неопределенно произнесла Катарина.

Женщина равнодушно кивнула.

– Говори, что тебе нужно.

– Не дадите ли вы мне какое-нибудь средство… Дело в том, что я больше не желаю иметь детей.

Женщина внимательно посмотрела на Катарину, а затем перевела взгляд на испуганное лицо Инес.

– Кто это? Зачем говоришь о своем деле при ней?

– Это моя подруга, – поспешно ответила Катарина. – У меня нет от нее секретов.

– Зато у нее от тебя – есть!

Услышав такие слова, Инес залилась краской негодования и стыда.

– Неправда, Кэти! У меня нет от тебя никаких секретов! Пойдем отсюда!

Катарина замерла в нерешительности.

– Не уходи, – остановила Катарину женщина, – ведь ты пришла по важному делу.

– Верно, – сказала Катарина, – я должна остаться. И ты оставайся, Инес.

Женщина усмехнулась.

– Ты умеешь добиваться своего! Значит, не хочешь иметь детей… Были трудные роды, ты боишься потерять здоровье или твой муж не в состоянии прокормить большую семью?

Катарина покачала головой. Женщина кивнула.

– Знаю. Ты не хочешь огорчать одного человека…

Глаза Катарины ярко заблестели, и она сжала в руке конец вуали.

В минувшее воскресенье Рамон пришел в их дом и обедал с ними. Она была рада его видеть и в то же время мучилась, чувствуя, что, по мере того как Эрнан старался сблизиться с братом, сердце последнего все сильнее сжималось в тугой болезненный комок. Сначала и гость, и хозяева держались несколько натянуто, но вскоре вино, а также крепкое пиво развеселили Пауля и Эрнана, развязав им языки. Пауль сразу смекнул, какую выгоду может сулить это неожиданно обнаружившееся родство, и закатил настоящий пир.

Эрнан был искренне рад тому, что у него появился брат, пусть и священник, как со смехом добавил он. С довольным видом муж Катарины заявил:

– Зато всех последующих наших детей будешь крестить именно ты!

Катарина увидела, как исказилось лицо Рамона, когда он услышал слова брата. Его смятение длилось всего лишь миг, но она заметила это, как, впрочем, заметила и Эльза, весь вечер не сводившая глаз с Катарины и Рамона.

Хотя Рамон старался не смотреть на жену своего брата, изредка они все же встречались взглядами, и тогда по телу молодой женщины пробегала теплая волна. А вот от взгляда Эльзы что-то больно сжималось и холодело внутри.

– Да, – сказала Катарина, приложив руки к пылающим щекам, – так и есть.

– Он странный человек, – заметила хозяйка дома, – всегда носит черное, и душа его закрыта для всех… кроме тебя. Твое сердце стремится к нему, но ты не хочешь обманывать мужа. – Она помолчала. – Средство я тебе дам, только жизнь невозможно остановить, как нельзя избежать судьбы. В твоей душе живет вечный вопрос: будешь ли ты с ним?

– Вы правы, – с глубоким вздохом прошептала Катарина.

– Что мне тебе сказать, – медленно промолвила женщина, не поднимая глаз. Она продолжала помешивать варево. – Твои препятствия на пути к этому союзу велики, а его – еще больше. Потому отвечу так: и да, и нет, моя красавица.

Она вынула откуда-то маленький мешочек и подала Катарине, а потом объяснила, как использовать средство.

– Сколько я должна заплатить? – спросила Катарина.

– Ничего. Судьбу невозможно купить.

Однако молодая женщина положила на стол кошелек.

– Глупые вы, – продолжила хозяйка едва ли не с жалостью, и обратилась к Инес: – Почему ты бегаешь от любви? Она все равно настигнет тебя!

Инес вздрогнула, покраснела, но ничего не сказала.

Они с Катариной вышли на воздух. Припекало солнце, слышался привычный шум воды. Инес выглядела расстроенной и потрясенной.

– Зачем ты это сделала, Кэти! – в отчаянии произнесла она. – Зачем обратилась к ведьме!

– Эта женщина вовсе не ведьма, – упрямо возразила Катарина. – Она помогает людям.

– Она говорила ужасные вещи!

– Ничего ужасного, Инес. Любая правда ужасна, если посмотреть ей в глаза.

– У меня нет от тебя секретов, Кэти!

– Я тебе верю. Но про меня она говорила правду. Ты сама слышала.

Они помолчали. Потом Катарина продолжила:

– Я совсем запуталась. Хотя бы они не были братьями…

– Ты не виновата в том, что аббат снова вошел в твою жизнь, – сказала Инес, прикоснувшись к руке подруги. – Я верю, что ты не хочешь обманывать Эрнана.

– Не хочу. И в то же время мне его не жаль. Возможно, потому что он не страдает?

– Мне нужно уйти от вас. Быть может, поступить в какую-то мастерскую – ведь я умею шить, вышивать и даже ткать ковры, – невпопад произнесла девушка. Она думала о своем.

– Зачем? Разве тебе плохо с нами? Я не раз говорила: давай попробуем поискать для тебя мужа! Даже Эрнан как-то обмолвился об этом.

Инес остановилась. Внезапно сквозь мечтательность и наивность проступил суровый облик монахини, загадочная скорбь существа, обреченного на заточение в невидимых стенах одиночества и молчания.

– Нет! – твердо и резко произнесла она. – Я никогда не выйду замуж!

День прошел как обычно: утренние службы, капитул, трапеза и множество дел. И никогда еще мысли Рамона не были так далеки от того, что он делал.

Как могло случиться, что его жизнь в монастыре сделалась тенью другой – той, что протекала в миру?! Аббат Монкада сотню раз задавался этим вопросом и никогда не находил ответа.

Рамон умело управлял обителью, тщательно вел дела, но он существовал сам по себе, и братья вряд ли смогли бы назвать его своим духовным отцом. Монахи видели его указующий перст, но он не умел ни утешать, ни вдохновлять.

Наступил вечер; по небу растекались кровавые струйки заката. Рамон подошел к окну. Завтра ему вновь предстоит обедать в доме Пауля Торна. В монастыре знали, что у аббата есть родственники в городе, и спокойно воспринимали его отлучки.

Несколько раз Рамону удавалось уклоняться от приглашений, но вчера Эрнан прислал записку, где сообщалось о том, что он хотел бы переговорить с Рамоном «об одном важном деле». Вспомнив об этом послании, аббат Монкада поморщился. Рамон любил аккуратность во всем, и его письмо поражало красотой и четкостью. Катарину в монастыре тоже научили писать грамотно и изящно. А вот почерк Эрнана был небрежным, слог – далек от совершенства, к тому же его послание грешило ошибками. Было видно, что его никогда не занимали книжные науки.

Рамон с силой сцепил пальцы в замок. Что ж, он поедет; пора привыкнуть, что его сердце – иначе не скажешь! – постоянно поджаривают на медленном огне! Ему было вдвойне тяжело, потому что отчужденность и нелюдимость давно стали чертами его характера. Лишь Катарине удалось пробить брешь в этой броне своей любовью и нежностью. Рамон не сумел залечить эту рану, она мешала ему работать, жить, не давала вздохнуть полной грудью. Он тихо угасал, потому что не ведал истинной цели: душа и сердце рвались к Катарине, но долг и судьба навсегда приковали его к монастырю.