Исповедь послушницы (сборник) Бекитт Лора
– Исабель! – И уверенно повторила: – Исабель Монкада.
Эрнан резко повернулся и вышел за дверь.
Пауль нашел его сидящим в гостиной с бокалом вина. Зять задумчиво смотрел на темную жидкость с таким видом, будто собирался выпить чью-то кровь или яд.
Пауль тяжело опустился рядом.
– Мне очень жаль, – неловко произнес он, – я вполне пойму, Эрнан, если вы уедете.
Молодой человек поднял голову и посмотрел на него долгим взглядом.
– Дело в том, – медленно произнес он, – что мне совершенно некуда ехать.
Катарина чувствовала себя превосходно и через несколько дней встала с постели. Весна была в самом разгаре; трава устилала землю пушистым ковром, земля и цветущие деревья источали сильные, сладкие запахи, а ветер нес навстречу крепкий, соленый, терпкий аромат моря. Из мутного оно сделалось ярко-синим и простиралось без конца и без края. Когда Исабель немного подрастет, они обязательно сходят на берег, чтобы посмотреть на бурые сети и белые, точно крылья птиц, паруса, а пока Катарина гуляла с дочерью по тропинкам сада. Слегка отогнув край покрывала, молодая женщина с любовью вглядывалась в маленькое смуглое личико. У Исабель были большие, блестящие, как полированный мрамор, глаза, красиво изогнутые ресницы и нежные, изящно очерченные губы.
Через пару дней Катарине срочно понадобилось выехать за покупками; вернувшись и поднявшись к себе, она обнаружила, что колыбель Исабель пуста. У нее бешено заколотилось сердце, она стремительно сбежала вниз и, задыхаясь, произнесла:
– Где, где мой ребенок?!
Пауль попытался успокоить дочь, но Катарина не слушала; в конце концов ее безумные вопли потрясли весь дом. Охваченная жесточайшим страхом и яростным возмущением, она готова была проклясть каждого и бежать куда глаза глядят. Невыносимая острая боль впилась ей в сердце и не желала отпускать. Она задыхалась и беспрестанно кричала.
Позвали доктора. Узнав, в чем дело, он решительно заявил:
– Немедленно верните ей ребенка, она близка к помешательству.
Ребенка привезли через час, но дело было сделано: на следующее утро Катарина не смогла встать с постели. Она лежала опустошенная, без единой мысли, безвольная и безразличная ко всему вокруг, в каком-то мертвом оцепенении. Молоко у нее пропало, и пришлось срочно искать кормилицу.
Душевное потрясение обернулось жестокой лихорадкой, несколько дней молодая женщина пребывала на грани жизни и смерти. Однажды, очнувшись от тяжелого дневного сна, Катарина не поверила своим глазам: возле постели сидела Инес, взгляд которой излучал тепло и свет.
– Ты?! – радостно прошептала Катарина. – Откуда?
– Мне приснился ужасный сон, приснилось, что ты… умерла, и я больше не могла ни о чем думать.
Катарина протянула руку и с улыбкой коснулась пальцев подруги.
– Как ты меня нашла?
– Сама не знаю. – Инес пожала плечами. – Верно, Господь указал мне путь.
– Тебя отпустили из монастыря?
– Я просто ушла.
– Ты приняла постриг?
– Еще нет.
– Не возвращайся в обитель! – с неожиданной резкостью промолвила Катарина. – Оставайся со мной.
– Как я могу? – грустно промолвила Инес.
– Теперь мне кажется, что в этой жизни возможно все.
Инес не сводила глаз с колыбели.
– Я не знала, что у тебя родилась дочь, – прошептала она.
Катарина тихонько заговорила. Инес слушала, содрогаясь от мучительного волнения. Потом промолвила:
– Значит, это ребенок аббата? Твой муж знает?
– Ему неизвестно, от кого я родила, – ответила Катарина. Потом нерешительно спросила: – Он все еще служит мессу в женском монастыре?
– Нет. Я слышала, аббат Монкада передал эту обязанность новому приору.
Они замолчали. Инес с удивлением смотрела на свою подругу и не узнавала ее. У Катарины были все те же тонкие, нежные черты лица, но взгляд утратил невинность, он был полон решимости и упорства, а еще – самоотверженной пламенной любви. Инес тоже хотелось подарить кому-нибудь такую любовь, отдать свою душу другому человеку, преданно, беззаветно и безрассудно, подобно тому, как иные люди посвящают себя Богу.
Когда Катарина поправилась, состоялся торжественный и пышный обряд крещения младенца. И Пауль Торн, и Эрнан, и Эльза сложили оружие перед непреклонной волей Катарины. Девочку нарекли Исабель Монкада, и ничего не подозревавшие гости в один голос твердили Эрнану, что «маленькая сеньорита» – его точная копия. Крестной матерью стала Инес.
Впервые за долгое время Катарина чувствовала себя счастливой. Она ошиблась только в одном – в том, что ей достаточно одной Исабель, чтобы не быть несчастной и одинокой.
В начале года кандидатура Рамона Монкада была утверждена на генеральном капитуле, после чего монахи единодушно засвидетельствовали свое желание поручить отцу Рамону управление обителью. Разумеется, не последнюю роль в этом деле сыграло предсмертное слово аббата Опандо. Итак, Рамон Монкада стал аббатом и принял на себя бремя ответственности за судьбы братьев.
Он вставал раньше всех, еще до утренней службы, и последним отходил ко сну. Он следил, чтобы монахи участвовали в любой посильной для них работе и приносили пользу там, где в том была наибольшая нужда. Он контролировал ведение хозяйственных книг и регулярно приглашал к себе брата-эконома для отчета по доходам и расходам монастыря.
Отец Рамон строго соблюдал все посты и, в отличие от аббата Опандо, никогда не приглашал никого из братьев разделить с ним трапезу. Молился тоже в одиночестве. Он лично беседовал с каждым, кто желал вступить в обитель, увеличил срок и количество испытаний для тех, кто собирался принять постриг, и придирчиво подходил к распределению обязанностей между служителями. Ничто не могло укрыться от его всевидящего, строгого ока, и все же порой ему не хватало жизненного опыта, природной гибкости и неутомимого жизнелюбия аббата Опандо, потому он был вынужден советоваться с помощниками. То были чисто деловые разговоры, задушевных бесед аббат Монкада ни с кем не вел. Он никогда не смеялся и не улыбался – даже в том случае, если улыбался его собеседник. Он всегда был сдержан, спокоен, суров и тверд, и никто не знал, какой ценой оплачены эти твердость и спокойствие.
Что делать, если никакие молитвы не могут смыть грех, унять тревогу сердца, утолить жажду души, ибо ты не живешь в мире с самим собой!
Свой крест Рамон выкупил на следующий день после того, как вернулся в обитель. Он исповедовался епископу в том, что по случайности убил человека, и получил отпущение грехов. Но о другом проступке рассказать не смог – ведь по большому счету его грех состоял не в том, что он нарушил обет, а в том, что он оставил Катарину Торн на скамейке одну вместе с ее чаяниями и надеждами. А еще в том, что он до сих пор считал, что побывал в раю, блаженнее которого ему не изведать даже на Небесах. О, эти безумные дни и ночи, любовь и свобода! Он до сих пор любил Катарину и знал, что будет любить всегда.
Случалось, очнувшись после короткого сна, еще не поняв, где он находится, Рамон искал возле себя Катарину, ловил призрак прошлого, который навсегда исчез из его жизни. В такие дни аббат Монкада старался нагрузить себя работой, чтобы ни о чем не думать, чтобы жизнь не казалась тяжелым бременем.
Однажды ему доложили, что из женского монастыря исчезла послушница. Настоятельница утверждала, что ворота были заперты, разве что девушка перелезла через стену! Услышав ее имя, Рамон задумался, а потом вспомнил: Инес Вилье была близкой подругой Катарины Торн. Он не стал организовывать поиски послушницы, но приказал лучше следить за тем, что происходит в обители. Вскоре настоятельница объявила, что девушку забрали родственники и внесли за ее воспитание необходимую сумму.
Рамон успокоился. Все в порядке. Должно быть, жизнь Катарины тоже наладилась. Возможно, она даже вышла замуж. А он… он просто понесет свой крест дальше, без радости и просветления в душе, но терпеливо, смиренно и твердо.
Катарина вошла в гостиную, где сидел Эрнан. Обычно, когда все расходились по комнатам, он уединялся здесь с бокалом вина. Молодая женщина остановилась в нерешительности. Она знала, что способна очень хорошо относиться к нему, но он никогда не сможет стать неотъемлемой частью ее существа, как Исабель, как… Рамон Монкада.
Катарина села на диван. Эрнан повернул голову. Его губы были плотно сжаты, в темных глазах – печаль от нелегких дум. Он не произнес ни слова, и тогда Катарина заговорила первой:
– Я пришла сказать то, что должна была сказать давно. Я тебя понимаю. Ты устал от одиночества, тебе нужен был дом, что-то свое, неизменное и понятное, а я поневоле навязала тебе слишком много чужого, того, что ты не хотел, но был вынужден принять. Да, в моей жизни случилось несчастье, но никто не дал мне права калечить жизни других людей.
– Это что-то меняет?
– Нет, – согласилась она. – Ничего не изменится, если мы сами не захотим этого. Ты дал свое имя Исабель, и я очень благодарна тебе. Теперь очередь за мной.
– Ты заставила меня это сделать, – заметил Эрнан.
– Исабель – невинное существо, – мягко промолвила Катарина, – было бы несправедливо заставлять ее испытывать позор незаконного рождения.
Эрнан молчал, и Катарина невольно подумала: «Если бы я не потеряла девственность до замужества и не родила ребенка, ты был бы беспечен, весел и счастлив со мной, не замечал бы моих терзаний, не задавался вопросом, что у меня на сердце!»
Она взяла Эрнана за руку. Он напрягся, но не отстранился.
– Я постараюсь быть хорошей женой. И, даст Бог, у нас еще будут общие дети.
В пустынном небе затерялась луна, а сверкающий пепел звезд был скрыт от глаз тяжелыми тучами. Эрнан заглянул в себя. Слова Катарины отозвались в его уме, но не в сердце. Почему? Очевидно, Эрнан чувствовал, что она, как и он, тоже полагалась на разум, а ее сердце принимало в этом слишком мало участия.
Эрнан усмехнулся. Его отец, Луис Монкада, всегда учил воспринимать жизнь легко и просто, такой, какой она дается Богом. Но, вероятно, в нем было что-то от матери. Внезапно Эрнан подумал о сеньоре Хинесе, женщине, которую он не знал и не помнил. Отец говорил, что она мечтала видеть своего сына священником. Интересно, был бы он счастлив, если бы любил Небо больше, чем грешную земную жизнь, которая вечно куда-то влечет и мучает, но никогда не приносит покоя? Быть может, проще раз и навсегда дать нерушимые обеты, чем ежесекундно делать нелегкий выбор?
Внезапно решившись, Эрнан резко задул свечу и порывисто обнял Катарину.
Часть вторая
Глава I
Темный дом с резным деревянным балконом и узкими окнами в свинцовом переплете, похожий на гордую крепость, напомнил Рамону Испанию. Впечатление усилилось, когда он вошел внутрь и увидел статуи святых в золотой парче, позолоченных сфинксов, темно-красную обивку стен и бесценные гобелены.
В этих покоях полагалось держаться с подобострастием, и Рамон невольно испытывал душевный трепет. Он был готов предположить самое худшее, ибо перед ним сидел сам Великий инквизитор, возглавлявший Святую службу Нидерландов.
Инквизиция правила жизнью и смертью облаченной в железную перчатку рукой, и Рамон знал: после того как эта рука однажды коснется человека, несчастному суждено задыхаться в тисках неуверенности и страха.
Хозяин апартаментов, черноволосый мужчина неопределенного возраста, сухо и небрежно кивнул в ответ на почтительное приветствие Рамона и предложил сесть.
Родриго Тассони смотрел на своего гостя со скрытым любопытством. Похоже, все, что ему рассказывали о Рамоне Монкада, о его бесстрастности, целеустремленности, остром уме и великолепной памяти, было правдой.
– Скоро пять лет, как вы возглавляете обитель, – начал Родриго Тассони. – За это время среди ваших монахов не было ни одного, кто бы нарушил дисциплину и пренебрег уставом. Вы управляете самым большим в этих землях монастырем. Потрясающий результат, достойный благодарности и удивления! Обитель процветает, несмотря на сложные времена.
Рамон с достоинством склонил голову. Разумеется, он не сомневался в том, что среди вверенной ему братии у инквизиции есть свои люди.
Родриго Тассони невольно удивился. Ни капли возбуждения, ни искры радости! Многие в ответ на его похвалу готовы были бы вырвать из груди свое собственное сердце! Поистине мертвенное величие Рамона Монкада достойно преклонения.
– Похоже, вы один из немногих, кто сумел полностью отречься от себя во имя Божьего дела!
– Смею заметить, обитель процветала и при моем предшественнике, – сказал Рамон.
Великий инквизитор, духовный страж всех верующих, усмехнулся.
– Аббат Опандо… Я не назвал бы его вольнодумцем, но он снисходительно относился к человеческим слабостям. Настоящие воины Христовы куда более тверды, непримиримы и последовательны в своих суждениях. Лишь немногие могучие духом способны управлять человеческим стадом, постигать тайны совести, усмирять и внушать им мысль об их счастье.
Рамон вспомнил, как однажды аббат Опандо сказал: «Случалось, я задавался вопросом, с чьих позиций и от чьего имени выступает инквизиция? От имени нашего Господа, любящего все свои создания, велевшего нам прощать людям их грехи и нести за них покаяние?» Еще он говорил, что для большинства людей собственное спокойствие куда дороже свободы духа.
Родриго Тассони был прав. Святая служба использует в своих целях человеческие слабости, чувство долга, терзания совести, корысть, слепое поклонение и страх. А нет, так умножатся пытки и запылают костры!
– Я слышал, вы увеличили количество испытаний для тех, кто желает принять постриг. В наши нелегкие времена ересь может скрываться под любой личиной.
Рамон снова кивнул. Он часто слышал такие речи и знал, что нужно отвечать.
Потом Родриго Тассони внезапно спросил:
– У вас есть родственники?
– Мать. Она живет в Мадриде.
– Вы давно с ней не виделись?
– Около пяти лет.
Инквизитор изучающе смотрел на него.
– Вы не хотите ее навестить? Вы вполне заслужили небольшой отдых.
Рамон размышлял не более секунды.
– Нет.
– Напрасно. Тогда хотя бы отвечайте на ее письма. Этим вы избавите себя, да и нас тоже, от лишнего беспокойства, – жестко произнес инквизитор и небрежно подал Рамону бумагу. – Вот. Написано без особого чувства, но довольно настойчиво и, я бы сказал, достаточно прямо. Не назвал бы это послание доносом, скорее, в нем просто изложены некоторые соображения. Ваша мать обратилась в тамошнюю Святую службу, а они переслали это письмо нам. Она беспокоится, не потерял ли ее сын в чужих краях свою веру, не принес ли себя в жертву небогоугодных желаний!
Рамон был потрясен. Его сердце упало, в голове была сумятица. Он сознательно отстранял от себя воспоминания о прошлом, все его ясные и правдивые образы. Но кое о чем все-таки стоило помнить!
В большой шкатулке резного дерева скопилась пачка писем, многие из которых он даже не читал! Рамон не мог заставить себя отвечать на эти послания; его отношение к сеньоре Хинесе свидетельствовало не о жестокосердии, а лишь о безоглядном равнодушии.
– Да, – подавленно произнес он, – я не писал. Забывал, а иногда не хватало времени.
Родриго Тассони молчал. Его облик выражал абсолютную власть, тогда как вид Рамона говорил о покорности. Инквизитор сказал:
– Благочестивым и непорочным незачем бояться человеческих суждений, и все-таки даже им лучше не привлекать внимания Святой службы. Бывают случаи, когда малое оборачивается большим, и не всегда в хорошем смысле.
Рамон глубоко вздохнул.
– Простите.
Родриго Тассони жестко усмехнулся. Его ледяные глаза блеснули.
– Прощаю. Идите.
Рамон вышел на улицу и остановился. Ему захотелось пройтись. Случалось, он неделями не покидал монастыря, и у него не всегда хватало времени просто спуститься в сад. Порой он даже не замечал смены времен года…
Была весна. Бескрайние просторы моря, затянутые мглистой дымкой, легкое благоухание цветущих деревьев, проносящиеся над водной гладью и исчезающие в поднебесье стаи птиц и еще низкая, но яркая и нежная трава.
Рамон не сумел превозмочь своего желания, он был слишком обессилен и подавлен, потому отпустил экипаж и побрел по городу, пестрому и шумному, в эти весенние дни напоминавшему огромную ярмарку. Рамон не обращал внимания на людей, не замечал их суеты, он смотрел вдаль, поверх черепичных крыш, словно что-то искал в туманной глубине неба.
Он до сих пор плохо знал город и вскоре, сам того не желая, угодил в настоящую толчею. Рамон задыхался; ему казалось, будто он пробивается сквозь плотную, душную пелену, ощущал на своем лице жаркое прерывистое человеческое дыхание, а солнце вдобавок нестерпимо слепило глаза.
Потом он внезапно увидел… женщину. Это произошло случайно, он вполне мог пройти мимо. Она стояла возле прилавка и, оживленно болтая, перебирала ткани. Ее собеседниками были хозяин товара и какая-то девушка.
Платье гладкого темно-синего шелка на зеленоватой подкладке, с пуговицами из нефрита, соблазнительно обтягивающее высокую грудь, аккуратно подвернутые и искусно заколотые светлые волосы и наброшенная на них тонкая, как паутинка, вуаль. Если во внешности скромной монастырской послушницы было что-то хрупкое, неуловимое, будто навеянное весенним ветром, то красота этой дамы сияла, как хорошо отшлифованный алмаз. Другая девушка выглядела куда бледнее и была одета проще – она словно пряталась в тени своей подруги.
Катарина неожиданно повернулась в сторону и натолкнулась на пристальный взгляд Рамона – точно с размаху врезалась в глухую черную стену. Он стоял неподвижный, безмолвный, вызывающе одинокий среди толпы и не сводил с нее глаз. В его взгляде были смятение, боль, тоска, растерянность, вопрос и… щемящая душу радость.
Словно могучий ветер внезапно пронесся, задев ее своими крыльями… Катарина пошатнулась. Она не знала, что делать. Прошло время, печаль отступила, ее душа закалилась, она видела мир таким, каким он представал перед ней, и трезво оценивала поступки и чувства людей. Такой она была вдали от Рамона.
В это время какая-то девочка лет трех (прежде Рамон не заметил ребенка) выбежала на мостовую и едва не угодила под колеса тяжелой повозки. Взгляд Катарины, доселе будто приклеенный к лицу Рамона, лихорадочно заметался, и в следующую секунду она бросилась вперед с воплем: «Исабель! Исабель!» Ребенок успел проскочить перед самой повозкой, а Катарина угодила под копыта. Возница резко осадил лошадей, и сразу несколько мужчин кинулись на помощь. Они подняли Катарину и отнесли в сторону. Ее изорванная и растоптанная копытами вуаль валялась в грязи, волосы рассыпались и окрасились кровью. Но она была жива, ее глаза смотрели в светлую пустоту небес.
Над ней склонились Инес с Исабель на руках и… Рамон Монкада. Внезапно Катарине почудилось, что она видит в его взгляде безумную страсть и чистую, благоговейную, страдальческую любовь. Он по-прежнему принадлежал ей, и Катарина знала, что и сама все так же любит его, безотчетно и глубоко, любит все, что в нем есть, даже то, что мучает ее и терзает, не дает расправить крылья.
Рамон вернулся к себе. Он знал, что не уснет в эту ночь, и даже не пытался ложиться. Окно его кельи выходило в сад, листья деревьев казались усыпанными каплями лунного света. Млечный Путь протянулся по небу, как гигантская светлая река. Дул сильный ветер, и тело Рамона пронизывал холод. Внезапно он воздел руки к небу и прошептал:
– Господи, прошу тебя, пощади!
Всякий, кто увидел бы аббата в этот момент, счел бы его сумасшедшим.
Он чувствовал, что изнемогает. Прежде затаенное желание увидеть Катарину было сжато в комок и запрятано глубоко в тайники души; теперь оно превратилось в багровый цветок с лепестками-щупальцами, оплетающими сердце, оно мешало дышать и не давало жить.
Рамон сел и закрыл лицо руками. Катарину отвезли домой. Он не посмел ее сопровождать, он лишь пытался поймать ее взгляд.
Все изменилось. Она цвела молодостью, здоровьем, женской красотой. У нее был ребенок, девочка с большими черными глазами и темными локонами. Катарина вышла замуж. Отныне у нее был свой, закрытый от постороннего взгляда мир, в который он не имел права вторгаться, своя жизнь, которую он не должен был нарушать.
Утро не принесло облегчения, и в конце концов Рамон решил навестить Катарину. Он должен узнать, как она себя чувствует, он обязан убедиться в том, что ее жизни ничто не угрожает.
Рамон умышленно поехал к ней утром, в надежде, что ее отца и мужа не будет дома. Он постарался отрешиться от эмоций и принял свой обычный вид, неприступный и холодный. Но во взгляде аббата сквозило безумство: Рамон совершал то, что нельзя было делать ни в коем случае.
Он сухо спросил у служанки, можно ли ему повидать Катарину. Та почтительно пригласила его войти.
Рамона провели в роскошно обставленную гостиную, и навстречу ему вышла довольно привлекательная молодая женщина, которая взглянула на нежданного гостя с неприкрытым изумлением.
– Я настоятель мужского монастыря ордена Святого Бенедикта, – сказал Рамон и на мгновение замер, пронзенный сознанием своего безумства и нелепости ситуации. Он с трудом взял себя в руки, чтобы говорить убедительно и серьезно. – Вчера на моих глазах произошло несчастье – одна из бывших воспитанниц женской обители, где я некогда исповедовал и причащал, была сбита повозкой. Я был очень взволнован случившимся и решил ее проведать. Как она себя чувствует?
Женщина отступила с легким и в то же время полным глубокого уважения поклоном.
– Я Эльза Торн, супруга хозяина дома. Катарине лучше. Вы можете подняться к ней, святой отец.
Рамон тихо вошел в спальню. Увидев его, Катарина закрыла глаза и затаилась, почти не дыша.
– Здравствуй, Кэти, – тихо сказал он. – Я пришел.
– Зачем?
– Чтобы узнать, как ты себя чувствуешь.
– Ты пришел не за этим.
Он приблизился к ее ложу.
– Верно.
Белая повязка на голове Катарины подчеркивала ее бледность. Молодая женщина утопала в подушках, одеялах и перине и казалась беспомощной и хрупкой.
– И все-таки скажи, как ты себя чувствуешь?
Она открыла глаза и быстро вытерла слезы тыльной стороной ладони.
– Неплохо. Ничего страшного, небольшие ушибы. Все заживет. Я просто сильно испугалась.
– За своего ребенка?
– Да. У меня двое детей.
– Двое?!
– Да. Две дочери. Исабель и Лусия.
В ее улыбке не было триумфа, скорее что-то светлое и трогательное, отчего Рамон еще сильнее почувствовал, сколь непоправима его утрата.
– Конечно, ты же вышла замуж. – Он тяжело вздохнул. Потом спросил: – За кого?
Во взгляде Катарины промелькнуло что-то острое.
– За испанского дворянина. Это все, что я могу сказать. Остальное тебя не касается.
Рамон не сводил с нее глаз. Он пребывал во власти глубокой разрушительной тоски.
– Какие перемены… Кто бы мог подумать!
– Мой мир меняется намного быстрее, чем тот, в котором живешь ты. Хотя вполне возможно, что это только видимость.
– Порой наши миры пересекаются, и тогда образуется общее прошлое, которое невозможно похоронить, – печально промолвил священник.
– Его можно забыть! – резко произнесла Катарина.
Рамон изменился в лице.
– Я хочу попросить у тебя прощения. Я в самом деле собирался вернуться, я вовсе не желал оставлять тебя одну. Однако я оказался перед выбором: изменить своему миру или… самому себе.
– Я знаю, – все так же резко отвечала Катарина. – Нельзя жить мечтами и забывать о реальности. Цена спасения души очень велика, я это понимаю. Считай, что я давно тебя простила, а отпущение грехов ты можешь получить у епископа.
– Об этом грехе я буду молчать до конца своей жизни, – тихо сказал Рамон.
– Это хорошо. А теперь иди, – тут голос Катарины слегка дрогнул, – так будет лучше. Мне не хочется видеть тебя в этом одеянии.
Рамон попытался пошутить:
– Оно мне не идет?
– Напротив, так идет, что становится страшно.
Внезапно он наклонился, бережно взял ее руку и приник к ней губами.
– Я хочу, чтобы ты знала, Кэти: только благодаря тому, что на свете есть ты, я еще способен во что-то верить, – сказал Рамон, потом повернулся и вышел за дверь.
Вскоре вернулась Инес с детьми. Едва она переступила порог, как Катарина знаком велела ей прикрыть дверь.
– Что случилось? Тебе плохо? – Инес бросилась к подруге.
Лицо Катарины казалось осунувшимся, точно она была давно и безнадежно больна.
– Нет, Инес. Просто я хочу кое о чем рассказать. Рамон Монкада обезумел, он приходил сюда, я видела его, вот как тебя сейчас, и говорила с ним!
Инес присела на постель, не снимая мантильи.
– Что ему было нужно?
– Он хотел увидеть меня, да, именно увидеть, а вовсе не попросить прощения или узнать, все ли со мной в порядке. Я поняла это сразу, как он вошел, – взволнованно произнесла молодая женщина.
На лице Инес появилось озабоченное выражение.
– Кто мог его встретить?
– Служанки и, наверное, Эльза.
Услышав это имя, Инес нахмурилась. Эльза относилась к ней как к приживалке; вероятно, поэтому девушка так и не стала членом семьи. Она редко садилась за стол вместе с Катариной, Паулем, Эрнаном, Эльзой и детьми и не принимала участия в семейных разговорах. Инес была сыта и одета, но не получала жалованья. В ее положении было трудно рассчитывать на большее. Пауль Торн оплатил ее содержание в монастыре, и она едва ли смогла бы отработать этот долг. Инес сознательно посвятила себя Катарине и ее детям и старалась не задумываться о будущем. Тем более Катарина в самом деле нуждалась в поддержке и помощи подруги: Исабель была еще очень мала, когда молодая женщина родила второго ребенка. Кстати, Эрнан с восторгом принял это событие и был полон надежды на то, что со временем в их семье появятся еще несколько детей.
– Неужели он назвал себя? – спросила Инес.
– Надеюсь, что нет.
– На всякий случай будь готова к объяснениям.
– Я давно к ним готова.
– Ты хочешь, чтобы он пришел снова? – помедлив, спросила Инес.
– Нет. Посмотрев на него, я лишний раз убедилась в том, какие мы разные. Для меня жизнь есть жизнь, тогда как для него это всего лишь ступенька на пути к вечности.
Инес приняла такой ответ, хотя ей и показалось, что подруга немного покривила душой.
Вернувшись с работы, Эрнан сразу поднялся в комнату жены, чтобы узнать, как она себя чувствует. От него пахло свежим ветром и морем, а не ладаном, как от Рамона, и Катарина с наслаждением вдохнула этот давно ставший привычным, сильный и терпкий запах.
На руках Эрнан держал Лусию, у его колен стояла Исабель в красном бархатном платье. Девочки были очень похожи, никто не сомневался в том, что они родные сестры.
– Говорят, сегодня сюда приходил какой-то священник, – Эрнан произнес эти слова без всякой подозрительности. – Что ему было нужно?
– Он хотел меня проведать, он видел, как со мной случилось несчастье, – спокойно ответила Катарина.
– Откуда он тебя знает?
– Когда я была послушницей, он исповедовал нас. Он был приором, а потом стал аббатом обители Святого Бенедикта. – И, подумав, добавила: – Он был в числе тех, кто уговаривал меня покинуть монастырь и подчиниться воле отца.
Удовлетворенный таким объяснением, Эрнан больше ни о чем не спрашивал. Они еще немного поговорили, потом Катарина закрыла глаза, притворившись, что хочет спать. Перед этим она с нежностью поцеловала своих дочерей. Прожив с Эрнаном больше четырех лет, она почти полностью соответствовала тому образу идеальной супруги, какой он лелеял в своих мечтах. При этом они сильно отличались друг от друга. Мир Эрнана был слишком конкретным, мир Катарины – куда более загадочным и туманным. Он старался планировать свою будущность, а она никогда ничего не загадывала.
Вечером Эльза кое-чем поделилась с Паулем. Последний сидел на краю постели, а Эльза расчесывала волосы перед большим зеркалом. Она была в сорочке из полупрозрачной материи, подкрашенной шафраном и вышитой крошечными букетиками маргариток.
– Сегодня Катарину навестил настоятель мужского монастыря.
– Да, она говорила.
– Ты не находишь это странным?
Пауль равнодушно пожал плечами.
– Церковники вообще странные люди – кто их поймет! Главное, не перечить им, чтобы они не мешали нам жить.
– Ты его не видел, – продолжила Эльза, не отрываясь от своего занятия, – он потрясающе похож на Эрнана. В первую минуту я не поверила своим глазам!
– Это потому, что он испанец, – спокойно ответил Пауль. – Для меня все испанцы на одно лицо. Он назвал свое имя?
Женщина нахмурилась.
– Кажется, нет.
– Тебе вечно мерещится всякая ерунда!
Раздался скрип кровати, и через мгновение Пауль захрапел. А Эльза продолжала неподвижно сидеть перед зеркалом, и в ее взгляде появился оттенок вызова. Муж никогда не прислушивался к ее словам, то ли потому, что считал ее глупой, то ли потому, что всегда рассуждал слишком просто.
Однажды, когда Исабель исполнился год, Эльза сказала Паулю:
– Ты все еще считаешь, что отец этого ребенка – какой-то голландский мужлан? На вид она чистая испанка!
– Я не желаю об этом говорить! – отрезал Пауль.
На самом деле он думал о том же. До Пауля доходили разные слухи. Говорили, что инквизиторы не гнушаются обвинять в колдовстве приглянувшихся им красивых женщин, чтобы затем заставлять их платить за свободу бесчестием, а в случае отказа совершают над ними насилие. Что стоило такому человеку воспользоваться темнотой, а также страхом и беззащитностью юной девушки?
Что касается Эрнана, то он постепенно понял, что залог его счастья – радость и душевное спокойствие Катарины, а остальное можно принять таким, каким ему суждено быть. Он даже научился любить Исабель, тем более что она была умная, веселая и хорошенькая.
Постепенно Эрнан окончательно уверился в своем благополучии. Катарина была молода и красива, а с некоторых пор – неизменно приветлива и весела. К тому же она родила ему дочь. Он жил в богатом доме и имел прекрасные отношения с тестем.
Что до мелькнувшей сегодня мрачной тени некоего неизвестного ему священника, то Эрнан Монкада тут же забыл о ней, как забывают о чем-то мимолетном и далеком.
Глава II
Эрнан шел по берегу моря, прищурившись от солнца. Ему нравилось думать о далеких странствиях и при этом жить в своей тихой гавани. Он полюбил этот край: серебристые просторы моря, рдеющие алыми маками луга, резкий ветер, пустое блеклое небо.
Сегодня в гавани было слишком шумно; казалось, весенний ветер смешал и усилил звуки. Все выглядело бесконечным: береговая линия, ряды блестящих от смолы лодок и кораблей с заслоняющими горизонт парусами и скрипящими мачтами, туманные морские дали.
Когда Эрнан осматривал последний из кораблей, которые надлежало отправить в путь завтра утром, он обнаружил за грудой тюков четверых незнакомцев: троих мужчин и девушку – они сидели в ряд, прислонившись к деревянной стенке.
– Кто вы такие и как сюда попали? – резко произнес Эрнан.