Воды любви (сборник) Лорченков Владимир
– Получена из центра директива, – сказал он.
– Мочить, – сказал он.
– А… – сказала Редисочка.
– Да, – глухо сказал Чиполлино.
– И щенков вместе с ними, – сказал он.
Повисло в подвале молчание. Играл желваками Чиполлино, наматывая на мозолистые кулаки тельняшку рваную, все в ожогах от папиросин, черную по шву. Нащупал вшу, не глядя, раздавил ее ожесточенно. Послышался треск. Потянулся к куму Тыкве, молча руки на коленях сложившему. Сказал ему.
– Дай закурить, братка, – Чиполлино.
– Размолчались, команда, – сказал он.
– Нечего, – сказал он.
– Как они нас, не жалея, – сказал он.
– Так и мы их, – сказал он.
– Бить, давить будем! – крикнул он ожесточенно.
– Кровью у меня истекут, как синьор Помидор гребанный! – крикнул он.
Затихли снова. Затягивался папиросиной, протянутой Тыквой, Чиполлино. Морщился шелухой лица трудового, покачивались перья на голове, от табака пожелтевшие. В глазах огонь мрачный горел, на котором тысячелетиями трудовые луковицы поджаривались, не в силах даже осмыслить, каким мучениям их подвергает буржуазия в лице тропических фруктов всяких, и уроженцев средней полосы России, к ним примкнувшей. Затягивался Чиполлино, покашливал, ссутулившись. Смотрела в стену, шепча что-то белыми с изнанки губами, Редисочка. На прикладе ее «Мосина» четыре зарубки уже были. Даром, что гимназисточкой Редисочка пришла в революцию. Черта оседлости, мучения предков, вечный форшмак, заунывная песня раввина. Все в прошлом теперь для Редисочки. Винтовка у нее в руках. Смотрит на Чипполино с обожанием. Еще б ей не смотреть – Луковка, как его ласково товарищи звали, – Редисочке целку сбил. После той ночи, жаркой, революционной, – когда отряд на постое в местечке был, – Редисочка и ушла с отрядом. Отец прослезился, но ничего не сказал. Хорошо, не петлюровцы. Те не только б трахнули, те еще бы и убили. Махал вслед платком Редисочке отец, красным, как кровь синьора Помидора совсем… Усмехнулась Редисочка недобро, вспомнив. Синьор Помидор был первый, кто зверю революции на клык попал. Сдавливал руками руки Чиполлино и Чиполлоне – сын душил спереди, отец сзади, – багровел, хотя казалось бы, куда еще больше. Ртом воздух хватал, словно все вымолвить что-то пытался.
– Нет, шалишь, – шипела ему Редисочка.
– Ваше время, вышло, – шептала она.
Смотрела в темнеющие глаза Помидоры, который в библиотеке своей сраной заперся, как будто книжки гребаные его от чего спасти могли. А не спасли. Задушили его Чиполлионо с батей, как собаку поганую, а тело на двор выбросили. Чиполлино потом тельняшку на груди порвал, когда в припадке революционном на дворе бился.
– Тошно, ой, тошно мне братцы, – кричал он.
Вился веревкой, на которой пролетариат овощной, наконец, вздернул всех этих Анансов, крутился юлой, прыгал волчком. Напугал Помидориху глупую до смерти, которая Томатиков к себе прижимала, бледная все, как будто на зимний посол пойти решила. Нет, никакого посолу вам не положено, знала Редисочка, начищая винтовку свою, да глядя мрачно на Помидориху со щенками. Словно собака с пометом, в будки жалась, пока наши усадьбу громили. Еще Редисочку все просила, умора, ну, чисто умора.
– Барышня, вы же сама мать, будущая, – говорила она.
– Я Вас прошу, ну хоть если не меня, так их, их – говорила она.
Выталкивала растерянно томатиков за ограду, шептала растерянно, пока Редисочка ей с размаху штыком в бок, а потом проковырнула. Запахло кровью. Там и ребята разошлись. Постреляли щенков. Помидориха выла, плакала. Чиполлино ей, смеху ради, юбку задрал, кум Тыква сзади пристроился. А Редисочка на щенков поссала. Вот когда поссала, то и Помидориха плакать перестала, распрямилась – даром, что лежа, – и умерла, наконец, без жалоб. Как настоящий классовый враг. Потемнела кроваь на дворе, с пылью да грязью смешалась. Подожгли ребята усадьбу. Тут и Чесночок подошел. Сказал:
– Я, товарищи, буду жаловаться – сказал он.
– На антиреволюционные действия, – сказал он.
– Кровопийц жалеешь, – сказал Чиполлино.
– Ну-ну, очкастый, – сказал он.
– Да нет, товарищ, я… я понимаю, что выхода… – сказал Чесночок, щурясь, очки в руках теребя.
– Что это, как бы ужасно, но… – сказал он.
– Товарищ, я имею сказать за усадьбу, – сказал он.
– Это порча имущества, которое могло бы быть использовано, – сказал он.
– Новым, революционным урожаем молодежи, – сказал он.
– Кошерных овощей и фруктов, не загрязненных, – сказал он.
– Бациллой прошлого, – сказал он.
– Ведь как учил нас товариш Имбирь, – сказал он.
Тут у Чипполино снова приступ начался. Завыл, заплакал. Закричал.
– Суууууука, суууука, – кричал он.
– Ты мне Имбирем в лицо тычешь?! – кричал он.
– Да я все статьи его в «Искре» читал! – кричал он.
– Я за него все свои фитонциды до капли выжму! – кричал он.
– А ты, – кричал он.
– Дрянь очкастая, мне в лицо Имбирем тычешь?! – кричал он.
– Да я за него в салат лягу! – кричал он.
Тер очки смущенно Чесночок. Командование его к отряду комиссаром приставило. Чтоб не было революционного разложения, глодавшего части повстанческой красно-овощной армии, как тля поганая. Очкарик был неплохой, толстоватый, одышливый, с желтизной – говорил, что не так хранили при старом режиме, – и все черкал что-то в блокнотиках. Робея и смущаясь, признался Редисочке, что писателем хочет стать. Псевдоним себе даже выбрал звучный. «Бабель». Произнес он его, когда с Редисочкой на завалинке курили, ночью. Не спалось Редисочке. А тут и очкастый, курит.
– Псевдоним даже выбрал, – сказал Чесночок, смущенно.
– Какой? – сказала Редисочка, затянувшись аж до рвоты, как полагается роковой женщине.
– Бабель, – сказал Чесночок.
– Ёбсель, – сказала Редисочка.
Рассмеялась хриплым голосом. Взмахнула черной гривой, осыпав вшой – второй месяц не мылись, все в походах, усмиряли тупых, рабски покорных Картофелей средней полосы, что не хотели революционную армию кормить, – встала.
Куда Вы, – сказал Чесночок, встав.
– Ты мне не выкай, вша интеллигентская, – сказала Редисочка.
– Я к вам.. ты… ты товарищ прости, – сказал Чесночок.
– Но я знаю, ты гимназистка, – сказал он.
– Из приличной семьи, – сказал он.
– Я… Вы… ты… – сказал, замявшись.
Стал вдруг неловко лапать Редисочку, сорвал косынку с плеч нечаянно, тыкался очками, словно щен слепой. Лысина, потная, к Редисочке клонилась. От жалости, сердце вдруг заполонившей, Редисочка не отталкивала. Но не отвечала, губы сомкнутыми держала. А вот ноги раздвинула, легла. Чиполлино все равно последние пару дней словно с цепи сорвался, все плакал, кричал, да перья на себе рвал. Да и с Земляничкой все чаще в кусты уходил, по грибы да ягоды. Редисочка эту Земляничку ненавидела. Та, посконная русская ягода, алела молчаливо на тачанке с медикаментами. В расстрелах не участвовала. Словно блядь руки запачкать боялась. Пизда ебаная! Толкнуло что-то в бедра. А, Чесночок усиком тычется, вспомнила Редисочка, приподнялась.
– Я ведь… я ведь, Редисочка, тоже, тоже.. – бормотал Чесночок.
– Грязь, вековое рабство, черта оседлости… – бормотал он.
– Варвары эти, Хмельницкий, – бормотал он.
– А я ведь поэт, совсем как баклажан что «багрицким» назвался, – бормотал он.
– Вот послушайте, – сказал он.
Встал, застегнулся, – и это все, разочарованно подумала Редисочка, поправил очки, понюхал руки.
Задекламировал:
Я твой щен а ты моя волчица
Над дорогой пыль революционная кружится
Мы с тобой любимый человек, революцию установим навек
Маршрирует нам навстречу солнце, марширует звезды, марширует небо
Знай, где бы ты не была, и где бы я не был
Мы с тобой возьмем в руки винтовки, и без всякой на ха подготовки
Вспорем небу реакционному брюхо, чтобы в нем как в голодном ухало,
Вспорем кишки гребаной старой жизни, гребаным предрассудкам
Я вижу это своим передовым рассудком
ты меня обнимешь нежно,
я скажу тебе – товарищ, дай свою руку, дай мохнатки кусок, ты ответишь:
вот товарищ лобок, вот, товарищ, рука, бери.
Только не об-ма-ни
Я в ответ громыхну криком устаревшего товарища бога
Не ломайся, ты ж не целка, не-до-т-ро-га
Ты в ответ прошипишь шипом кошки котом покрываемой:
я подарю тебе товарищ ночь не-за-бы-ва-е-му-ю
Я закричу, вздернусь, завоплю и спущу тебе в трубу фалопиевую
Не ссы, товарищ подруга, мы переименуем ее в краснофлотиеву
А мои реакционные семенники и мошонку мы назовем
– товарищи яйца и граждане семенники.
Весь мир мы с тобой переназовем и изменим, искореним и просветим
Только сначала товарищ мохнатку обвафлим!
.. постоял, прерывисто дыша. Скукотища какая, подумала Редисочка, садясь на корточки и платком промокаясь. Матрос Чиполлино бы уже так вставил, что глаза на затылок сбежали, как буржуи реакционные от красных проскрипций. Интеллигенция гребаная. Очкарик, все еще тяжело дыша, спросил:
– Ну, как товарищ? – спросил.
– Фигня, – честно, по-товарищески, отрезала Редисочка.
– И стихи твои фигня, – сказала она.
– И трахаешь ты фигово, – сказала она.
– Один толк от тебя, записочки записывать, – сказала она.
– Да и те, небось, фигня, – сказала она.
Повернулась, ушла. Заснула, перед тем как в сон провалиться, услышала рыдания сдавленные. Тоже мне… «бабель»!
…встряхнула головой Редисочка. Словно мультики посмотрела на стене подвала. Глянула внимательно на товарищей. Чиполлино десятую «Беломорину» тянул. Его вообще после пестицидов покурить пробивало. Пестициды стоили бешеных бабок, приходилось местных раскулачивать на вещи и золото, чтобы пакетики с порошочком покупать. Козлы! Из-за них, из-за них кровь проливали! А они, суки, жались, вещи прятали… Кум Тыква желтел лицом своим беспристрастно. Этот не подведет, знала Редисочка. Ему в реальном училище еще девушка в свидании отказала. С тех пор, как революция настала, мстил кум Тыквочка режиму за свое страшное унижение. Особенно любил девку какую из семьи инженеров поймать – инженерская ему и отказала, – и за волосы оттаскать. Потом в ванную завести, слов ласковых нашептать, пообещать черт те что, раздеть, вдуть, как следует – опосля того, как маменьку с папенькой на глазах убивали, они все сговорчивые были, – а потом – рраз, и задушить!!! Знала Редисочка, снимает так кум Тыква боль и унижения страшных лет режима царского. Не осуждала. На Тыкву бывший адвокат Горошек прислонился. Защищал он бедноту, простой люд, сорняков всяких, за то режим ему кареты золоченой не давал. Потому примкнул товарищ Горошек к революции, как гандон к члену – слился воедино. За Горошком товарищ Женньшень револьвер чистил. Хороший, чистой души был Женньшень. Правда, по-нашему не говорил вообще. Ну, а по-егохнему в отряде тоже никто не знал.
– Все одно, – учил Чиполино, прочитав статью товраища Имбиря.
– Товарищ Женьшень нам ближе, – говорил он.
– Искплутаторов, говорящих на нашем языке, – говорил он.
Товарищ Женьшень кивал, улыбался. Чистил револьвер. Земляничка в углу алела каменной бабой скифской, вздумай ее кто свекольным отваром облить. Ишь, тварь, ревниво зыркнула на нее Редисочка. Это все у меня темперамент южный… подумалось. Подозрительно оглядела соперницу. Та, кажись, в бедрах раздалась. Не понесла ли, подумалось. В следующей стычке надо пристрелить, подумалось. Чиполлино на пестицидах да статейках товарища Имбиря сковырнулся давно уже. Чесночок, гнида, побледнел, но винтовку держит крепко. Если не сдюжит, авось и выйдет из него что… Еще в отряде были кум Виноградинка – озорной молдаван, он все норовил увести с собой всех коней, каких можно реквизировать, – пулеметчица Фасолинка, и анархист Лук-Порей. У того усы аж до члена свисали. Вроде, с мотней спутались. Совсем как бывший адвокат Горошек с революцией. Навеки. Потянулся Чиполлиныч за пятнадцатой «Беломориной», разорвал пакет с пестицидой.
– Ну, хватит! – резво сказала Редисочка, встав.
Рванула винтовку. Щелкнула затвором. Скомандовала:
– Штыки примкнуть, – сказала она.
Отряд встал зубами дракона из Колхиды, из сказок, которые Редисочка в разгромленной усадьбе Помидора нашла.
– За мной, шагом, марш, – скомандовала Редисочка.
Понюхали на дорожку все, затянулись. Редисочка дала Чесночку для храбрости мохнатки лизнуть, Земляничка, зачем-то, пакет с красным крестом взяла. Даже Чипполино очухался, застонал жалобно, виски массируя, поднялся со стула, шатаясь. Оттолкнул Редисочку слабо, но встал во главе отряда.
Словно падая, понесся вперед.
Лавой, серой, стремительным селевым потоком, покатились за ним товарищи.
Ворвались в соседнюю комнату.
* * *
…Принц Лимон с графинями Вишнями сидели, – с прямыми, как у стульев, – спинами, на стульях с прямыми спинками. За спинами стояли дети. Молоденький Вишенка, молодые герцог Мандарин да барон Апельсин. Доктор Каштан, который был врач для бедняков, а потом, куила гребаный, решил вдруг законтачиться с врагами трудового народа. Из-за золотого сияния цедры, почудилось Редисочке, что свечение издает семья.
Ишь, словно на иконостас выстроились, уроды, подумала Редисочка.
Крикнула звонко:
– Гражданин Лимон, гражданки Вишни, – крикнула она.
– Граждане дети, – крикнула она.
– Указом революционного комитета овощей вы приговариваетесь, – крикнула она.
– К смертной казни, – крикнула.
– С немедленным приведением приговора в исполнени… – крикнула она.
Не договорила. Матрос Чипполино, сорвав с плеча винтовку, уже бил в упор в принца, и вспарывал нежные брюшки графинь штыком. За ним остальные… Из-за грохота в подвале все словно оглохли, брызгал в лица сок, крутился на полу в живот раненный Каштан, товарищ Женьшень прижал ему спину коленом, задрал голову и аккуратно перечеркнул горло кривым ножом. Душегубы, мелькнуло почему-то в голове Редисочки. Душегубы аристократии, подумала она с облегчением, вот я о чем. Вздрагивал на полу тринадцатилетний Вишенка – кум Тыква и Редисочка, не сговариваясь, разрядили ему свои маузеры прямо в лоб, исчезла половина головы… От гари и пороха в глазах резало и в горле.
– Выйти всем, – скомандовал Чиполлино.
С радостью увидела Редисочка, что уверенность возвращается к командиру. Подчинились все. Закрывая двери, услышали протяжный стон. Гребаная графиня Вишня-старшая не сдохла еще. Сурово ткнул в Чесночка пером Чиполлино. Сказал.
– Ты, – велел он.
Побледнев, завис словно над бездной Чесночок, а потом зашел в подвал и дверь прикрыл. Грохнул выстрел. На секунду почудились Редисочке, что не выйдет Чесночок, что он сам себя… Нет, наш товарищ оказался! Вышел, ноги дрожат… Сам улыбается. Ребята смеются, аплодируют.
– Сбитая целка! – кричат.
– Сбитая целка, – скандируют.
Лицом Чесночок на глазах меняется. Суровеет, взрослеет. А ведь может и правда писатель из него выйдет, подумалось Редисочке. Наш, чтоб по правде все написал. Да и муж может из него… Чиполлино все равно ведь долго не выдержит. Сердцем болит, за всё! А мы бы с Чесночком, подумалось вдруг, могли бы книжку написать. В соавторстве. Про отряд товарищей, что без устали мотается по грядкам России, выпалывая всякие гребаные фрукты да овощи, и дав свободу сорняками, тысячелетиями угнетаемым гребаными аристократами-огородниками…
– Бери, Чесночок, пару ребят, – командует Чиполлино.
– И вези тела в шахту, – велит он.
– Редисочку с собой тоже бери, – говорит он.
– Я справлюсь, товарищ, – чуть не плачет Чесночок от обиды.
– Дурак-овощ! – говорит ему Чиполлино.
– Я тебе ее как бабу дарю, – говорит он.
Протер Чесночок очки. Хотел сказать что-то. Передумал. Обнял порывисто Чиполлино. В губы поцеловал.
– Хоть ты и русский лук-держиморда, – сказал он.
– А ближе брата мне, – сказал он.
– Да я за тебя товарищ… – сказал он.
– Ну езжай езжай, – сказал Чиполлино.
Промокнул глаза, щурясь вслед телегам с трупами. Вернулся в подвал, отыскал пакетик с пестицидами. Рассыпал на ладони окровавленные. Не смог носом потянуть. Выругался. Стал слизывать, почувствовал, как десны немеют. Потом и приход пошел. Закружились в кровавом хороводе черти. Заплясали круговую, как в варьете бесовском. Но это все обман зрения, знал Чиполлино. Чертей ведь никаких нет, и бога нет. Нынче срать в церквях можно. Облизал Чиполино еще руки. Вдохнул глубоко. Увидел мутное что-то у ног. Ползло, качалось. Шепот услышал жаркий. Земляничка, понял, разжал руку на маузере.
– Ваня, Ваня, Джованни, – шептала Земляничка.
– Как же так, Ваня, – шептала она.
– Грех, деток убили, – шептала она.
Хотел сказать что-то Чиполлино. Не успел.
Отключился.
…когда тела в шахту сбросили – Чесночок с Редисочкой на всякий случай еще головы размозжили, чтоб не выполз никто чудом, – у телег собрались перекурить. Кум Тыква достал пузыречек со спиртом, что в больнице разгромленной прихватил. Сказал:
– Теперича истории пути назад нет, робя, – сказал он.
Выпили, закусили крупко, занюхали товарищем Женьшенем. Устали, как после работы трудовой. Да это и есть работа, поняла вдруг Редисочка. И такой работы еще вся Россия немытая полна. Все еще перекопать, перекорчевать. Всех выдрать, да пересажать. Все изменим, все соком зальем… Тут и Чесночок сбоку жарким фаршмачным дыханием ухо обжег. Забормотал.
– Красивая пани, – сказал он.
– Я вижу нас властителями нового мира, – сказал он.
– Мы спрыснем новой жизнью завядшее русское древо, – сказал он.
Каркали вороны. Мотали головами лошади. Косился латыш Картофель. Тот тоже по-русски не понимал, ему жестами объясняли. Какой… липкий, с неприязнью подумала Редисочка. Но ведь рано или поздно потянет, потянет меня к такому, подумала. Голос почвы, подумала. Да еще и Чипполино с коровой этой жирной, Земляничкой… Тварь! Послышался вдруг сзади свист. Оглянулись.
У шахты стоял, с пулеметом, товарищ Женьшень.
Улыбался прекрасным Буддой, украденным тибетской экспедицией Тянь-Шаньского, Буддой, что простоял в гостиных аристократов, духов вызывавших… а потом вдруг раз и вызвался! И закрутил в руках бессмысленный молот, глиняный молот судьбы…
– Чего тебе, товарищ? – сказала Редисочка, слезая с телеги.
Отмахивалась от руки галантно протянутой Чесночком, морщилась. Потянулась с земли за винтовкой.
– Что, неужто еще жива гнида какая? – сказала она.
Товарищ Женьшень улыбнулся, головой покачал. Сказал вдруг.
– Товалиси, – сказал он.
– Смотлите на меня, я сказать имею, – сказал он.
– Не один товались Чесноцок уметь стих, – сказал он.
– Китай лодина стих, – сказал он.
– Я социнить, – сказал он.
Фыркали лошади. Поднимался из шахты пар от тел. Молчал отряд. Глядели на китайца.
Тот дернув плечом, приподнял пулемет повыше, и продекламировал.
– Я узнал цто у меня, – сказал он.
– Есць огломная семья, – сказал он.
– И тлопинка и лесок, – сказал он.
– В поле каздый колосок, – сказал он.
– Это все моя сцемья, – сказал он.
– Это лодина моя, – сказал он.
– Это все не мотовня, – сказал он.
– Это все не муетня, – скахзал он.
– Это все не зидовня, – сказал он.
Недоуменно нахмурился Чесночок. Сделала шаг вперед Редисочка, тянула за ремень винтовку к себе, говорила попутно:
– Ах ты черносо… – говорила она.
Краем глаза ловила латыша Картофеля, который за лошадью пытался скрыться, подняв ту на дыбы… как треснули очки Чесночка, и из глаза брызнуло что-то, как падал, в мелкой трясучке от пуль, товарищ Тыква… Потянула винотовку на перебитой пулей руке, но не смогла. Села, ощерясь бессильно. Молчала, пока Женьшень подводы обходил, оружие собирая. В висках билось. Только бы не, только бы не. Ведь молодая, совсем еще молодая.
Показалось из-за лошади лицо Женьшеня.
Вышел осторожно, бросился вперед, оттащил винтовку, хоть руки и были у Редиски прострелены.
Сказал, торжествуя:
– Твоя есе проделзаться, – сказал он.
– Пока мой иметь с твой относений как с товалис зенсина, – сказал он.
– Товалис Ледиска, – сказал, расстегиваясь.
– Когда сталый Китай был осажден импелией Гунь, – сказал он, задирая юбки Редисочке.
–… и Бейлин пал и импелатор Цинь повесирся, – сказал он, засаживая.
– Импелия Маньчжул все лавно найти и убить Гунь, – сказал он, ускоряясь.
– Почему, – сказала Редисочка, слабея.
Товарищ Женьшень, подумав, ответил.
– Пледательство пеледается как ген, – сказал он.
– Единозды пледав, кто твой повелит, – сказал он.
Встал, застегнулся. Взял винтовку. Сказал:
– Будит быстла, – сказал он.
Лучше бы на дантиста пошла, подумала Редисочка. Но щелчка не было. Послышался шорох. Сзади снова кто-то пристраивался.
– Два года баба не иметь, – сказал Женьшень извиняющимся тоном.
– Тепель мозно и в зопа поплобовать, – сказал он.
Редисочка сжала зубы, увидела листочки, из планшетки чесночка вылетевшие. Стала, чтобы отвлечься, читать.
…»… но поляк стрелял, мой ласковый пан, потому что он – контрреволюция. Вы стреляете потому, что вы – революция. А революция – это же удовольствие. И удовольствие не любит в доме сирот. Хорошие дела делает хороший человек. Революция – это хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают. Значит, революцию делают злые люди. Но поляки тоже злые люди. Кто же скажет Гедали, где революция и где контрреволюция? Помрем за кислый огурец и мировую революцию…! Соседство трех племен, деятельных и деловитых, разбудило в них упрямое трудолюбие, свойственное иногда русскому человеку, когда он еще не обовшивел, не отчаялся и не упился. Пугачев прокричал речь о мертвых бойцах из Первой Конной, о гордой этой фаланге, бьющей молотом истории по наковальне будущих веков..»
– Вот муйня, – подумалось.
– Нет, из этого бы точно писателя не получилось, – подумалось.
Закончив, Женьшень встал, и снова вытерся.
Больше женщины ему не хотелось.
Так что второй отсрочки товарищ Редисочка не получила.
* * *
…в 1927 году, всего спустя три года после смерти дорогого товарища Имбиря, вождя всех угнетенных овощей мира, скончался и матрос Чиполлино. Никогда не служивший на флоте, он завещал похоронить себя в тельняшке и бескозырке.
Читать бесплатно другие книги:
