Воды любви (сборник) Лорченков Владимир

– Тем более, если они молдаване! – сказал Джику.

– Мы не сдаемся! – крикнули они хором волосатой бабе, которая почему-то упорно называла себя Севой.

– Ладно, парни, – крикнула она, – тогда я ставлю вам пластинку «Роллингов», и после нее муджахеды отрежут вам головы.

– А можно «Битлз»? – спросил Иван.

– А можно Чепрагу? – спросил Джику.

Сева Новогородцев сплюнула:

– Совки, – сказала она в сердцах.

Вертолет поднялся и, барражируя, и покачиваясь, словно лодка на волнах эфира, – эфира Радио Свобода, крикнул Новогородцев, – уплыла куда-то на Запад. В это время завис другой вертолет. Оттуда высунулись два лысых человека. Один в парике, другой с усами.

– Парни, мы два русских парня, – крикнули они.

– Саня Розенбаум и Иосиф Кобзон, – крикнули они.

– Бля будем, не сдавайтесь, – крикнули они.

– Бейтесь насмерть и умрите как герои, а мы напишем про вас песню! – пообещали Саня Розенбаум и Иосиф Кобзон.

– А когда ваши обгоревшие трупы привезут домой и похоронят в закрытых гробах, мы обязательно вспомним про вас и споем на концерте-годовщине, – сказал лысый в парике.

– И ваши однополчане будут подпевать нам, а потом пить водку и бить друг другу рожи, рассказывая, как одним кирзачом полк духов уложили…

– И все мы будем строить скорбные рожи, – сказал Розенбаум.

После этого они состроили скорбные рожи. Переглянулись и рассмеялись. Вертолет поднялся выше, и улетел, покачиваясь, как старшеклассница на выпускном. Надежды не было… Парни переглянулись и приняли смертный бой. Духи полезли наверх, и началась бешеная стрельба. Пули жалили ребят во все части тела. Больнее всего – в открытые от одежды места…

– Пятый, пятый, – кричал Иван, – прошу артиллерии.

– Нет! – отвечал пятый.

– Ты же знаешь, боец, что в Советской армии артиллерия открывает огонь только когда главный герой лежит в окопе и вызывает огонь на себя! – говорил пятый.

– Десятый, десятый! – кричал Джику.

– Я все слышал, – говорил десятый.

– Слушайте пятого, – говорил он.

Дело шло к концу. Ребята уже видели зубы душманов, неестественные белки их вытаращенных глаз… Внезапно Ивана осенило. Он быстро сел, стянул с ноги кирзовый сапог и раскрутил его над головой.

– Что ты делаешь? – закричал Джику.

– Ведь за утерю казенной обуви ты будешь жестоко наказан! – напомнил он.

– Не время, – сказал Иван, – беречь патроны…

– Тем более, что их не осталось, – добавил он.

После чего раскрутил над головой кирзач еще сильнее и бросил его в лаву духов.

В рядах атакующих воцарилось смятение. Сапог, с его кривыми, не подбитыми гвоздями, нес смерть и опустошение. Реял, словно кумачовый стяг батяни Котовского. Свистел, как шашка скуластого Тамерлана. Косил сотнями. Каждый раз, после броска Ивана, сапог возвращался к нему бумерангом.

Спустя час «Черный аист» перестал существовать.

Метнув сапог напоследок в вертолет с Севой Новогордцевым, Иван и Джику ворвались в ближайший кишлак, где перебили всех местных жителей, и расстреляли не желавшего выдавать схроны ишака. После этого ишак тоже ушел в душманы. А Иван и Джику решили быть верными друзьями навсегда, скрепив договор о дружбе косячком с гашишем, бутылочкой ханки со спиртом и кровью мирного дедушки-афганца.

Хохоча и рыгая, два уцелевших бойца Красной Армии топтали своей вонючей кирзой землю Афгана. Казалось, сама землю в ненависти готова разверзнуться под ними. Но Ивану и Джику было все равно, они покурили, поели, и попытали ишака.

Сева Новгородцев, улетая к Пакистану на одном моторе, плакал.

Над тысячелетними горами Афганистана звучала песня «Энджелс»…

* * *

Джику и Иван стали героями Советского Союза и побратимами.

Лежа на пыльной песчаной полосе аэропорта Баграм и провожая тоскливыми взглядами борты с «четырехсотыми», побратимы перечитывали письма девушек из разных уголков советского союза. Особенно нравились Ивану письма девушки, которую звали Марта, и которая откликнулась на объявление парня в рубрике «Знакомства» журнала «Советский воин». Оно гласило:…

«Симпатичный герой СССР, обожженный огнем афганской войны, простой и без претензий, познакомится с обычной девушкой с грудью 5 размера, стройными ногами, искушенной в индийской оздоровительной гимнастике „Камасутра“, и собственной трехкомнатной квартирой в центре Москвы. Желательно, чтобы ты была девственница, а если нет, ну так что же. Пиши кому-нибудь другому тогда. Если же ты соответствуешь всем моим немногочисленным условиям, то пиши Ивану в Афганистан, на аэродром Баграм»…

И Марта стала писать. Почерк у нее был каллиграфический, сам писарь базы в Пяндже хвалил, да и подписывалась Марта красиво. «Красивая Как Цветок». Ребятам нравилось. Да и фото прислала суперское. В костюме девчонки из передачи «Утренняя гимнастика». Ребята любили устраивать Сеансы, глядя на это фото и слушая письма Марты…

Это было уже шестое письмо.

Иван читал его вслух и с выражением:

– Не знаю, Иван, поймешь ли ты меня, но сегодня ночью я придумала человека, который не умел Любить, – писала Марта.

– Почему он так наказан, может быть, всё началось с родителей? – писала она. – Они сошлись поздно, не по любви, а по нужде – знаете это оскорбительную схему? – когда каждый уверен, что ничего хорошего впереди уже не ждёт, поэтому берёт, что есть. Вы одиноки, я чертовски одинок, чего время терять. Оба хотели ребёнка…

– Замуж хочет, – сказал Джику, – мужика хочет.

– Хм, – гмыкнул довольно Иван.

– Читай дальше, – велел он новобранцу Илье Петрохину, которому, из-за его тонкого женского голоса доверяли чтение женских писем с Большой Земли.

– Но, похоже… он недополучил некой радостной искры, потому что с возрастом открылась эта странная маленькая ущербность, – читал за Марту рядовой своим нежным голосом, прикрывая юношеским пухом рдеющие щеки, – влюблялся, и в него влюблялись, но стоило отношениям продлиться дольше полугода, как самая преданная женщина начинала тосковать, объективно говоря, он был внимательным и заботливым, но любые внимание и заботу умудрялся перевести в русло долженствования..

– Чё? – сказал Иван.

– Долги у нее, – сказал Джику.

– Женщины простодушны, – писала Марта, – им на всё достаточно нехитрого резона «потому что я тебя люблю». Цветов принёс, потому что любит, колбаски купил, потому что любит, и спит с ней – потому что любит, а как же иначе? Но человек этот никогда не забывал уточнить: цветы принёс, потому что принято бабам на восьмое марта веники таскать; колбасы купил, потому что должен, вчера у тебя бутерброд съел; а спит – ну так Аня, которая нравится больше, не дала, но с кем-то же надо.

– Аня? – спросил Джику.

– Аня, – подтвердил чтец.

– Что за Аня? – спросил Джику.

– Подружка, – сказал чтец.

– Трахнешь подружку, – сказал Иван.

– Надо попросить фото, – сказал Джику.

– Обязательно попрошу, – пообещал Иван.

– Женился по любви, но радости не прибавилось, – писала Марта, – даже к морю вывозил семью не отдохнуть и развлечься, а исключительно, чтобы укреплять слабые дочкины лёгкие, что бы ни делал для близких…

– Че это она? – спросил Иван.

– Первого мужа вспоминает, – сказал Джику.

– Она же девственница, – тревожно сказал Иван.

– Может, он был армянин, – сказал Джику.

– Не прощу! – сказал Иван.

– Да нет, – сказал рядовой Петрухин, нежно рдея, – это она так ТЕОРЕТИЗИРУЕТ.

– О, – сказал Джику.

– Да, – сказал Иван.

– Читай дальше, – велели они хором рядовому.

–… исполнял всё, что должен, и потому для него было внезапным ударом, когда женщины уходили, – сначала подружки, потом жена, казалось, вокруг какие-то обезумевшие женщины, готовые разбить его и свою жизнь в погоне за призрачными вещами, вроде сладких слов, улыбок и этой проклятой радости, которая у всяких никчемных людей прорывается в каждом жесте, а ему не давалась никогда… – читал рядовой Петрухин.

Американский спутник-шпион, покружив над базой в Баграме улетел. На стол командования НАТО легло фото, на котором два солдата, глядя на снимок, возятся у себя в ширинках. Фотографию увеличили. Это был снимок Джейн Фонды.

– Новогородцев хорошо поработал, – решили в штабе.

* * *

В 1988 году, когда войска СССР вывели из Афганистана, в тесной комнатенке бобруйского гарнизона у экрана сидел взъерошенный мальчишка. Как завороженный, глядел он на экран черно-белого телевизора, по которому показывали «Марафон-1989».

Собирали деньги для жертв сталинских репрессий.

Марафон очень нравился пацану, потому что там в паузах между попрошайничеством показывали выступления советских рок-групп и ансамбля «Голубые береты». Они не только пели, но еще и показывали приемы, разбивали кирпичи головами, подкидывали друг друга на брезенте, в общем, были Крутыми. Мальчонка был председатель пионерской дружины имени Володи Дубинина, и сам Володя (в чем видел мистическое совпадение и обещание большого будущего) Лоринков.

– Хр-р-р, – сказал приехавший после годового отсутствия отец.

Пацаненок с презрением посмотрел на мужчину в кресле. Тот, усталый офицер артиллерии, никогда не носил голубого берета. И в Афгане не служил. Наверное, и по брезенту скакать не умеет, подумал мальчишка, и показал отцу язык.

– А вот я те щас по жопе, – сказал, не открывая глаз, отец.

– Тиран, – подумал мальчишка.

– Совки, – подумал мальчишка.

– Скорей бы демократия и рынок, – подумал мальчишка.

Поймал выразительный взгляд матери, кивнувшей на часы, и со вздохом пошел спать. Гулкая бобруйская ночь ухала в сердце. Не спалось. Мальчонка встал, пошел босой на кухню, выпил квасу. Презрительно поглядел на папашино командировочное удостоверение. Чернобыль какой-то.

– А ведь демократ Горбачев сказал, что там безопасно, – подумал мальчонка, как и все советские дети смотревший прямую трансляцию съезда депутатов СССР.

– Как на курорте, просто пожар маленький, – вспомнил выступление Михаила Сергеевича мальчонка.

– Демократ Горбачев, – с теплотой подумал мальчик.

– Он приведет нас в Рынок и Гласность! – уверенно глядел в будущее мальчик.

– Мы реформируем СССР и пионерию, и станем жить как в США, – думал мальчик.

– Не оплошать бы ему, Горбачеву! – подумал мальчонка.

– Группа Гдляна надежная опора нашему Михаилу Сергеевичу! – подумал мальчик.

– Справятся ли реформаторы нашего дорогого Григория Явлинского с группой ретроградов козла Яковлева? – беспокоился мальчик.

Отец, подумал еще сурово мальчонка. Ну что, что стоило тебе пойти в десант? Носил бы берет! Горько вздохнул еще раз и подошел к двери, взглянуть одним глазком в телевизор. Показывали плачущий зал.

– Мы собрали двенадцать миллионов рублей! – воскликнула ведущая.

– Все они пойдут на пожертвования репрессированным калмыкам и татарам Крыма! – воскликнула она.

Зал плакал.

– А сейчас перед нами выступит ансамбль «Голубые береты» и его шестой состав, – хорошо поставленным голосом сказал ведущий, – и исполнят песню «В Баграме вспоминая луга».

На сцену вышла подтанцовка и стала разбивать кирпичи головами. Два солиста – Иван и Джику, – представила их ведущая, завыли:

– В Баграме, на полосе сто сорок, стояли наши пацаны/тот брат мне, кто воевал за совесть/неважно с какой ты стороны!

Мальчик грустно вздохнул. Мало того, что отец не десантник, так еще и досмотреть «Марафон» не дали!

– Совки, – грустно подумал он.

Пошел в спальню. Поглядел на книгу «Лучшие ныряльщики мира», и пролистнул было на ту страницу, где голозадая ныряльщица-ама из Японии была сфотографирована аккурат сзади. Задница ее светилась белизной в прозрачных водах холодного Японского моря, как загадочная и желанная рыба. Мальчонка потянулся было к себе. Потом вспомнил концерт ВДВ и передумал. Настроение было испорчено.

Дрочить не хотелось.

* * *

В 1991 году Джику привез Ивана в Молдавию, залечивать сердечные раны.

Ведь Марта Красивая Как Цветок оказалась мужиком… Хоть и симпатичным. Он представился Григорцевым и что-то говорил про журнал «Ом», хотя всем порядочным людям было понятно, что это гомосячьи штучки. А журнал был, есть и будет один. «Советский воин».

Так что ребята избили парня, отобрали у него часы и доску на рейки– а тот все причитал «сефрингсефринг», – и поехали в Молдавию.

– Держись за Джику, Иван, – сказала ему старенькая мама с Ярославщины.

Крепко пожала руку другу сына и умерла. Парни отправили ее на родину в закрытом гробу и подались в Молдавию. Здесь, в селе Сороки, Джику женился на пригожей молдаванке Иляне. А Ивану сосватали пригожую молдаванку Наталицу. Еще Иван попробовал вино, вертуты и плацинды, – все это были плохие пирожки на прогорклом масле, но как звучит! – и решил остаться в Молдавии навсегда.

Тем более, что и Наталица настаивала.

– Вы, русские, народ все грубый и дикий, – говорила она, озорно кося блестящим глазом, и споря белеющими зубами с полной Луной.

– А у нас в Молдавии тепло и персики, – говорила она.

– Жопа твоя как персик! – ляпал, покраснев, Иван.

– Озорник, – смущалась Наталица.

Но кое-что позволяла. Она называла это «подавить персики». Свадьбу сыграли в доме культуры, трехэтажном, из мрамора. Чтобы его построить в Сороках, в России пришлось объявить бесперспективными 3 деревни, срыть их и залить водой, а русское быдло, которое не умеет работать, переселить в город.

Сэкономленные деньги и перевели в Молдавию.

– Мы, молдаване, поем и танцем, – пели и танцевали молдаване вокруг Ивана.

– Ай, смуглянка, молдаванка, – пел он, поглядывая на Наталицу.

– В Афганистане, в черном тумане, – пели они хором с Джику, обнявшись.

Ту-то и грянула война в Приднестровье.

Но афганское братство, оно крепче «Момента» и обострения межнациональной обстановки в одной, отдельно взятой республике СССР.

И история наших друзей доказала это в очередной раз.

Джику спрятал Ивана от погромов. А потом, разбудив поутру Ивана, дал тому котомку с хлебом и солью, и, спрятав друга под возом пахучего сена, поехал к железнодорожной станции. На дорогах было неспокойно.

– Жена побудет тут, а как успокоится все, возвращайся, – говорил Джику.

– Спасибо тебе, братан, – говорил Иван.

– Наше боевое братство, оно же важнее всего, – говорил Джику.

– Да и против русских мы, простой народ, ничего не имеем, – сказал Джику.

Проводил друга в автобусе беженцев, смахнул слезу, и вырыл автомат.

Надо было торопиться, ехать в Бендеры, иначе, говорят, опоздаешь.

И грабить в магазинах будет уже нечего.

* * *

В Бендерах Джику возглавил молдавский СШОБМ.

Специальный штурмовой отряд по борьбе с мебелью.

Это была грозная штурмовая сила. При его появлении шкафы в квартирах начинали скрипеть, а табуретки перебирали ножками, словно пытались забраться куда-то подальше, к потолку. Но СШОБМ находил все. СШОБМ работал как часы. На грузовике, подогнанном односельчанами в это сраный приднестровский город, было уже 4 гарнитура, 8 стенок и 16 диванов. Это было достаточно, считали односельчане. Пора уходить, говорили они. Но Джику знал, что без комода уходить попросту неприлично. Так что он, сузив глаза, не спал ночами, тревожно оглядывая город, захваченный бандами сепаратистов. И уходил но ночам в разведрейды……

в одном из таких рейдов он и увидал Ивана!

Но сначала, конечно, друзья не узнали друг друга. Джику, придя ночью в не разграбленный еще магазин, стал рыться в мебели, и столкнулся с мужчиной в камуфляже. Они оба подняли автоматы, обнажив зубы в зверином оскале хищника.

Русский журналист «Красной звезды» Савенко, ночевавший в магазине, записал, лежа под диваном:

– И все же только в Вихре Войны обнажается настоящая природа Мужчины, природа Воина и Насильника!

Тут что-то потянуло его за штанину и он обмочился. Это оказалась бродячая собака, принявшая журналиста Савенко за труп. Журналистка кишиневской газеты, по фамилии Зомура, прятавшаяся под другим диваном, тоже не спала. Она лежала между тремя окровавленными трупами с паяльниками в задницах и вырезанной у каждого на груди фразой «Чемодан-вокзал-Россия», «Русских за Днестр, евреев в Днестр».

При свете, который отражали от полной Луны глаза бродячей собаки, журналистка писала: «Мы, молдаване, пришли в Бендеры с калачами и охапками роз. Конечно, никаких трупов тут нет, это все болезненные фантазии русских извращенцев».

Взгляды Савенко и Зомуры скрестились… М-м-м-м, русский извращенец, подумала Зомура. М-м-м-м, я же Воин и Насильник, некстати подумалось Савенко… Журналистка облизала синим, – из-за домашнего вина, – язычком полные губы. Журналист щелкнул зубами и зарычал слегка…

Бродячая собака-трупоедка предпочла ретироваться.

Атмосфера сгустилась.

Но Джику и Ивану было не до копошения под диванами. Они, не узнавая друг друга, целились друг в друга, и не думали друг о друге ничего хорошего. Ну, как будто они не были два друга.

Внезапно, в блеске Луны, Джику увидел татуировку на лбу врага.

«БАГРАМ 1986—1987 БРАТИШКИ КТО БЫЛ, ТОТ НЕ ЗАБУДЕТ, КТО ЗАБЫЛ, ТОТ НЕ БЫЛ В НАТУРЕ Н-НА!»

– Иван! – воскликнул Джику.

– Джику! – воскликнул Иван, увидев такую же татуировку на лбу друга.

– Братан!

– Братуха!

– Брателло!

– Откуда ты здесь?!

– Фашистский режим Кишинева заставил меня, – волнуясь, скороговоркой сказал Джику.

– Бросил в пекло мебельных магазинов…

– Фашистский режим Смирнова снял меня с поезда и бросил в огонь, – ответил скороговоркой Иван.

– Братан!

– Братуха!

Друзья отбросили автоматы и обнялись.

В этот момент и прогремел выстрел…

* * *

…журналист Лоринков утер пот со лба.

Расстегнулся, и, помочившись прямо на пол, рухнул на диван, как подкошенный. Невозможность помочиться угнетала его в засаде больше всего. Подпрыгнул на диване, устраиваясь поудобнее.

Раздался стон.

– Раненные, – подумал Лоринков.

Бросил гранату под диван, и, почувствовав мягкий толчок вверх, понял, что взрыватель сработал. Потекла кровь, посыпалось мясо. Лоринков сунулся было под диван посмотреть, кто там был, но потом передумал. Очень уж устал журналист Лоринков здесь, в Бендерах 1992 года, выполняя стрингерскую работу для информационного агентства «РИА Новости». Кровь и боль, страдания и невзгоды…

Но Лоринков возмужал. Бойцом и Воином почувствовал себя Лоринков на этой войне.

Небрежно глянул он на трупы мужиков, которых застал лижущимися в этом мебельном магазине. Пожал плечами.

Не то, чтобы он был гомофоб, просто ему очень был нужен хороший снимок для «Франц-пресс». На них Лоринков подшабашивал тайком от главного работодателя. Лоринков подумал, что «Франц-пресс» как раз забраковали фотографию пятерых детей, которых случайно расплющил о мостовую грузовик молдавской полиции. Срочно требовались какие-то другие снимки. Тут и подвернулись эти двое…

Лоринков достал рацию. Вызвал Жерома Пулена. Тот был французским журналистом, жил в Кишиневе, и подписывал фронтовые сводки и фотографии своей фамилией за те 30 процентов гонорара, что отдавал Лоринкову. Все свободное время Жером проводил со своей молдавской подружкой в постели. Подружку звали Леонид Лари и он подрабатывал санитаром в морге. Трупов из-за войны было много и Леонид уставал.

Жером обожал его спящим и называл это это «поддать угольку в мою сонную черную шахту».

Жером как раз забрасывал вторую лопату, когда ему позвонил уставший и окровавленный Лоринков.

– Мон дье! – сказал Лоринков.

– Оуи! – сказал Бернар.

– Бонжур, – сказал Лоринков.

– Оуи, – сказал жером.

– Эти русские, – сказал Лоринков.

– Эти приднестровцы! – воскликнул он.

– Эти салады! (ублюдки – фр.) – сказал он.

– Да?! – спросил Бернар и прекратил фрикции.

– Они убили гомосексуальную пару! – воскликнул Лоринков.

– Ты уверен?! – вскричал Жером.

– У меня есть снимок! – сказал Лоринков.

– Салады! – воскликнул Жером.

– Шли срочно! – воскликнул он.

– Половину мне! – сказал Лоринков твердо.

– Сорок процентов, – сказал Жером.

– За детей ты не дал и двадцати, – сказал Лоринков.

– Эти дети, – сказал Жером жестко, – русские дети, приднестровские салады, срал я на них!

– Зачем ты сравниваешь, – сказал Жером, подучивший русский.

– Пара прекрасных юношей, убитых саладами во время их поцелуя, убитые за их прекрасные гомосексуальные убеждения… – сказал Жером.

– И какие-то сраные дети! – сказал Жером.

– Мон дье! – ужаснулся Лоринков.

Мужчины помолчали.

– Был бы ты как мы, получал бы 70 процентов, – сказал Жером завлекающе.

– Извини, – сказал Лоринков.

– Я не гомофоб, просто у меня детская травма, – сказал он.

– Первое мое сохранившееся воспоминание из детства это белая женская жопа и щель, – сказал Лоринков.

– В бане подсмотрел, – покаялся он.

– Это видение всегда со мной, – пожаловался он.

– Все время хочу бабу, все время хочу, – пожаловался он.

– Так что я обречен на мохнатку, – сказал он.

– Обречен жить с сучками, – сказал он.

– Бедный мальчик, – сказал Жером.