Воды любви (сборник) Лорченков Владимир

– Есть еще и общепринятая, изложенная в учебнике русской литературы за девятый класс, – сказала она, ненавидя себя за то, что выдает источники.

– И который ты, без сомнения, еще прочтешь, – сказал она

– Он уже прочитал! – выкрикнула мать.

– Он у нас с трех лет читает, – сказала она.

Мальчонка поправил очки, кивнул, степенно. Сказал:

– С двух с половиной, – сказал он.

– Так мы о каком учебнике говорим? – сказал он.

– Илловайско-Заварного или Гундельбро…

Экскурсовод, наступив на разбившегося орла – чавкнуло – уже шла вверх по тропинке. Группа поспешила за ней. Раз, два, считала Наталья Борисовна, успокаиваясь. Остановилась. Сказала:

– А теперь послушаем чудесную музыку арфы Эола… – сказала она.

– Древнегреческое божество… – сказала она.

– Ликийское вообще-то, – буркнул мальчик Володя.

– Заимствованное у ликийцев ахейскими беженцами, которые бежали от дорийских захватчиков, – пояснил он восторженной разведенке.

– Спасались на побережье Малой Азии, – сказал он.

– И впоследствии причислили Эола к пантеону эллинов, – сказал он.

– Не путать с римским! – сказал он.

Заткнулся. Эксурсовод, сдавшись, молчала. Запела арфа вдали. Темнели горы. Нет, к обеду точно не успеем, поняла экскурсовод. Решила, по крайней мере, вернуть утраченный в группе авторитет. Сказала.

– А теперь я почитаю вам стихи, сказала она.

Прокашлялась, встала на небольшой камень. Сказала:

Экскурсовод замолчала. Сказала:

– Нравится? – сказала она.

Группа смущенно молчала.

– Это мои, между прочим, – сказала экскурсовод.

– На смерть поэта, – сказала она.

– Только Лермонов свои на смерть Пушкина написал, – сказала она.

– А я на смерть Лермонтова, – сказала она.

– В стилистике Серебрянного века, – сказала она приглушенно.

– Все слышали про Мариенгофа, – сказала она шепотом.

– Запрещенный поэт, – сказала она.

– Ха, запрещенный! – крикнул откуда-то из кустов Володя, где они с братом нашли бабочку.

– Пильняк, вот кто был запрещенный! – крикнул он, обрывая крылышки бабочке.

– Его, кстати, на глазах Пастернака арестовали! – крикнул он.

– Потому Пастернак дачу в Переделкино и поменял, – сказал он, подходя к группе.

– Он у нас и съезд народных депутатов смотрит, – шепотом делилась счастливая мать с соседкой.

– И из пионеров сам вышел! – сказала она.

– Не хочет со всеми… как стадо! – сказала она.

Группа перетаптывалась на полянке стадом покорных, уставших овец. Казанский жиголо мял счастливую разведенку. Двое новосибирцев с похмельем и сувенирами тяжело вздыхали, ждали, когда можно будет спуститься в город, выпить пива. Вдалеке раздался звон колокольчиков. Это навстречу им шло стадо овец. Эскурсовод глянула в голубой колодец неба. Вспомнился вчерашний Провал. Ярко-синее озеро манило, звало… в этот раз особенно сильно. Стоило щенка сбросить в воду прямо там, подумалось Наталье Борисовне. Первый ведь звоночек там прозвенел. Гаденыш все лез объяснять причины возникновения глубоководных горных озер. Жалко, на Мушуке озера нет. Интересно, идут ли они с мамашей в турпоход, подумала экскурсовод. Если да, надо все-таки предупредить проводника, чтобы где-нибудь в горах семейку даги украли. Первые русские рабы, что ли, будут… Встряхнула головой, отгоняя легкое головокружение. Вернулась взглядом на Землю.

– А теперь, – сказала она.

– Мы поднимемся к площадке, на которой и произошла роковая дуэль, – сказала она.

–… – с опаской покосилась она на Володю, уже боясь, что что-то (наверняка ведь! мелькнула мысль…) напутала.

Но мальчик отошел от группы, и любовался цветочками.

…ярко-желтые, маленькие, они напоминали морошку. Ее Володя впервые попробовал на Крайнем Севере – карта не обманула и север Действительно оказался севером, и Действительно крайним, – с чаем. Морошка отдавала на вкус морковью, была тошнотворно сладкой. Но есть ее следовало, чтобы зрение не падало. На Крайнем Севере оно, из-за снега и света, которого то слишком мало, то слишком много, падало у всех. Так что Володя наклонялся к цветочкам, стараясь разглядеть их, как следует. Через неделю они с братом и матерью возвращались из отпуска к отцу, офицеру береговой артиллерии Заполярья, и цветочки он увидит только через год, знал Володя. Да и то, если повезет. Не то, чтобы ему не нравилось на Севере. Нравилось. Просто на Юге ему нравилось еще больше. В родной Молдавии, например.

–… олодя… – шепотом сказали откуда-то.

Мальчик обернулся. За ним, в легкой дымке гор и близорукости, стояла экскурсовод-карлица.

– Володя, ну что же ты, – ласково сказала она.

– Вся группа уже спускается к автобусу, – сказала она.

– Горы обманчивы, – сказала она.

– Здесь можно отбиться и замерзнуть, – сказала она.

– Да ну что вы, – затараторил Володя, слегка испугавшийся, и вцепившийся в руку взрослой.

– Я вот читал об испытаниях нацистов над советскими военнопленны… – сказал было он.

– Бросали в ледяную во… – сказал было он.

– Т-с-с-с, – сказала эксурсовод Наталья Борисовна.

– Володя, я вижу, ты очень умный и начитанный мальчик, – сказала она.

– Не такой, как все, – сказала она.

– Поэтому я покажу тебе кое-что, – сказала она.

– Что показывают только самым избранным, – сказала она.

– Идем… – сказала она.

Повела мальчика к густым колючим кустарникам. Прорвалась сквозь них, отклоняя ветви от лица. и с удовольствием слыша, как они стегают по лицу пацана, руку которого Наталья Ивановна не отпускала. Не чувствуя больше перед собой кустов, раскрыла глаза. Поморгала. Торжествующе толкнула перед собой мальчика. Нырнула в кусты. Пошуршав, исчезла.

…Володя, привыкая к яркому свету, боялся сделать шаг вперед. Постепенно свет померк, и все прояснилось, прорисовалось – четко, как на гравюрах Дюрера.

Он стоял на маленькой площаки у пропасти. Над горой собиралась гроза. Шум стоял неимоверный. В кольце черных туч торчал столбом стриптизерши столп света. Вокруг него стриптизершами кружилась пыль. Все это – и столб и стриптизерш – Володя издалека видел в конце гостиничного коридора, где располагался «видеосалон», а гостиница была та в Архангельске, куда мальчик приезжал на соревнования по плаванию, выигрывать титул чемпиона северо-западной зоны РСФСР по плаванию среди юни… Бамц!

Зло трещали молнии. Негодовала природа.

С удивлением Володя увидел, что на груди его отблескивает молниями золотое шитье. На мальчике алел мундир – коротенькая курточка, отороченная мехом, с высоким воротником, тоже с мехом… Володя в недоумении глянул на грудь. Пуговицы ручьями серебра стекали вниз. Курточка свалилась на левое плечо. В поднятой вверх правой руке Володя, неожиданно для себя, сжимал пистолет. Ствол дымился, разряженный.

– Майор, ваш выстрел! – крикнули за спиной мальчика куда-то.

– У вас на него – минута! – крикнули еще.

На другом конце площадки прорисовалась фигурка, которую мальчик издалека сначала принял за одинокую сосну. Но то был человек в черкесском костюме, папахе… и человек целил в мальчика. Володя удивился, открыл было рот, что-то сказать, но выстрел прогремел, а с ним и гроза. И воды небесные обрушились на Землю, догоняя Володю, упавшего от удара пули с края площадки в пропасть, и до дна ущелья долетели они одновременно: он и первые капли ливня.

…я пришел в себя утром, в больнице.

Слишком слабый, чтобы говорить, я узнал из разговоров врачей и медсестер, хлопающих дверьми в коридорах, что упал с кресла в фуникулере и был без сознания три дня. К счастью, упал на верхушку ели, которая смягчила падение. Даже ни одного перелома не нашли. На меня приходили посмотреть практиканты и профессора. Одно лишь легкое сотрясение, и то – предположительно. Хоть сейчас выписывай. Но врачи, неуверенные в силе сотрясения мозга, подстраховались и оставили меня в палате еще на день. Я не чувствовал боли, головокружений или чего-то в этом роде. Просто лежал, не в силах поднять даже палец. Врач сказал, это результат стресса: организм отдал все силы, когда я группировался, упав. Вот что значат занятия спортом, сказал врач. Практиканты покивали и ушли. Да. В качестве местной достопримечательности я даже удостоился отдельной палаты. На стуле у кровати плакала мать. Я ей ничего не сказал, и вообще никому ничего не скзаал. В конце концов, я и не мог еще оворить.

К вечеру ушла и мать, потому что на туристической базе не с кем было оставить брата. Я на прощание успокоил ее улыбкой, и снова уснул.

Проснулся в полночь, от странного безмолвного пения и полоски серебрянного света, упавшего в окно. Месяц и арфа Эола, понял я. Дверь тихонько раскрылась. Вместо практиканта или медсестры, в палату зашел грустный мужчина. Одетый в тот же самый мундир, какой был на мне на горе, с которой я упал. Только на его мундире чернела еще и дыра на груди. Мужчина сел на краешек моей кровати и улыбнулся. Приложил правую руку себе к груди. Я увидел, что дыру и в руке и понял, что он поднял ее непроизвольно – защититься, когда в него выстрелили. Мужчина попросил меня сесть. Он не говорил, но я понял просьбу. Сел.

Он взял меня за подбородок левой рукой, и сильно сжал. Пальцами правой, окровавленной, – поэтому получилось не сразу, скользили – ухватил меня за язык. Рванул.

Швырнул мой никчемный, пустой язык, в окно.

Когда я, мыча от боли и орошая кровью простыни, схватился за лицо, он вырвал язык уже себе и, – нажатием пальцев вновь заставив меня раскрыть рот, – вложил его мне в уста. Посидел немножко.

Потом встал, и вышел по дорожке в окно.

Кровь перестала течь, и я встал. Странно, но я чувствовал теперь вкус воздуха. Он был горьковатым, словно дым, который поднимается от Молдавии осенью, когда страна жжет палую листву. Еще я почувствовал привкус, почему-то, опилок. Воздух задрожал – и я понял, что теперь чувствую его, словно купальщик – воду.

Во рту появился привкус вина. Это снова заиграл на арфе древний Эол. Он играл для богов и ждал певца.

И я, наконец, запел.

…. Проснувшись, почувствовал себя прекрасно, как будто и не падал. Еще раз поразив врачей, позавтракал и попросился на выписку. Умываясь, глянул в зеркало на раздваивающийся язык, и понял, что все случившееся ночью не сон. Пришла мать. Собираясь, я почувствовал еще в груди жжение, будто из-за тлеющего угля. Решил, что это последствие травмы и когда-нибудь пройдет.

Я ошибся.