Воды любви (сборник) Лорченков Владимир

Жой Цив

Смотреть на плиту было одним удовольствием. Лихо летали с одного конца на другой толстые, длинные макароны. Ждала их чуть сбоку кучка капусты, с вкраплениями лука. Слегка вяла от огня зелень. Шипели куски маринованного мяса. Все это летало, горело, шкворчало, смешивалось. Плита была миром, а молчаливый азиат с ножом – Богом. Он никогда не разговаривал. Я не очень люблю людей, так что никогда не смотрел на него. Предпочитал смотреть на еду. Кореец был ловкий и успевал обслужить чуть ли не 10 человек одновременно. Часто среди них стоял я – этот ресторанчик был в двух шагах от того музея Вены, где меня поселили работать писателем. По утрам меня будили туристы, которым меня показывали из-за жалюзи. Одна надежда была – что в номере нет скрытых камер. По утрам на Марияхикельштрасе, куда выходили окна номера, шли толпы туристов и, почему-то, школьниц в мини-юбках, и половина из них – с самого утра – держали в руках коробочки с корейской едой. Это меня так заинтересовало, что в первый же вечер я вышел из музея, пошел навстречу движению, и вышел к тому самому кафе. Где молчаливый кореец творил чудеса у плиты, пока его брат, ну или двойник, или клон, или просто другой кореец, принимал заказы. Они упаковывали с собой, что, с учетом моего нового клятого романа, из-за которого я и поспать-то толком не мог, было очень, очень удобно.

…Пламя под плитой вспыхнуло еще сильнее, мясо зашипело. И я вдруг услышал, о чем именно оно шипело.

– Белый снег, серый лед, – шипело оно.

– На растрескавшейся земле, – шипело оно.

– Одеялом лоскутным на нем, – шипело оно.

– Город трада-да-да-да, – шипело оно.

Когда до меня дошло, что мясо поет, и поет песню кумира всех перестроечных старшеклассников, певца Цоя, я уже стоял у дверей, с большой коробкой, в которой было много маленьких коробочек, палочки, салфетка, и три маленьких пакетика со специями. Сзади напирала очередь.

Пришлось возвращаться снова и снова.

…каждый раз, когда я становился напротив повара и следил за тем, как он готовит, его еда начинала напевать. Но все мои попытки узнать, чтобы это значило, были безупешны. Корейцы не понимали никакого языка, кроме корейского, а его-то я – конечно, Случайно, – и не выучил. Язык жестов они тоже не понимали, решительно. Но почему тогда их еда напевала по-русски? Может быть, все дело в эффекте чревовещателя, решил я. И сходил в этот ресторанчик аж три раза за день. Смотрел на еду, и слушал, как она поет. Пела, она почему-то, исключительно Цоя.

– После красно-желтых дней, – пел кабачок.

– Начнется и кончится зима, – включалось нарезанное соломкой мясо.

– Горе ты маааае тууууман, – подпевала им савойская капуста.

– Ниии пичалься гляяяди веселееееей, – завершал имбирь.

И даже интонации у них были такие же плаксивые, как у певца Цоя!

Я резко поднимал голову от плиты. Кореец стоял с каменным лицом, и его губы были неподвижны. Я все пытался разглядеть улыбку на его лице, но он был серьезен. Совсем как певец Цой.

– Вот итс мин фффак?! – спрашивал я.

– Мин Мин Гу мин! – отвечал мне он.

– Что… что ты несешь, – говорил я.

– Почему твоя еда Поет, чувак, – спрашивал я.

Он молча смотрел на меня и ждал. Очередь снова напирала, мне приходилось забирать свой пикантный суп, или лапшу – от которой меня уже тошнить начинало, – или блинчики по-таиландски или… или… За две недели я обожрался какой-то ужасающей флоры и фауны, которую они ловят на затопленных рисовых полях, и научился съедать половину перечницы, не меняясь в лице. Один раз даже как-то сказал, ожидая своего «риса по-королевски» – рис, почему-то, напевал «и если есть в кармане паааачка… сигарет» – в надежде втереться в доверие.

– А этот… Ким Чен Ир… – сказал я.

– Он вовсе ничего мужик, – сказал я.

– Он ядерный щит… Америка зло, – сказал я.

– Короче, чучхе, – сказал я.

Когда я попробовал рис у себя дома, то понял, что повар поперчил его в два раза сильнее обычного.

…помогли, как всегда, цыгане.

Ну, в смысле румыны. Ну то есть, какая разница, это ведь все равно цыгане. Собственно, я позже корейцам так и объяснил.

– Цыгане это как румыны, только концентрированные, – сказал я.

– Конечно, румыны никогда в жизни с этим не согласятся, – сказал я.

– Но ведь и цыгане будут против, – сказал я.

– Главное, никогда не говорите об этом румынам, – сказал я.

– Вернее, даже так… – сказал я.

– Никогда не говорите румынам, что это я вам сказал, – сказал я.

Да, мы тогда уже разговаривали. А все румы… ну, цыгане. Они осадили это кафе, требуя срочно помочь погорельцам, которым нечего есть, пить, нет денег на операцию и вообще на билет домой. Тыкали в кассира обрубками ампутированных ног, плевали слюной из забитых язвами ртов, показывали пропитанные гноем бинты, липли к прилавку, залезали на посетителей… Чем-то это напоминало осаду Вены турками. Ну, корейской Вены румыно-цыганскими турками. И, как всегда, империи пришел на помощь славянин. В старину это был Собецкий – правда, моим корейцам это ничего не сказало, а сейчас – я. Весь этот гвалт мешал мне прислушиваться к пению, которое издавали продукты – «а мы сажаем алюминиевые агурцы», вполне ожидаемо напевали огурцы, – и мне попросту надоело. Я повернулся и сказал:

– А ну пошли на ха, – сказал я на хорошем румынском.

– Черножопые, – сказал я.

И вылил на одного из них плошку кипящего масла. Бедняга завопил и прикрыл лицо руками. Слезала кожа, а один глаз побелел, как у сваренной рыбы. Цыгане сразу успокоились и ушли, взяв пострадавшего под руку. Думаю, они восприняли это как манну небесную – на одного слепого, настоящего! – в таборе стало больше. Больше инвалидов, больше сборы. Это как шоу-бизнес. Все очень жестко и честно, как написали про шоу-бизнес в журнале «Птюч», который я читал, когда был молод, и мне было интересно хоть что-то читать. Я посмотрел в спину последнему уходящему погорельцу, после чего повернулся и стал пристально смотреть на свое «жаркое из дракона». Мне хотелось верить, что он не лаял и не мяукал. Но они так мелко все нарезали, что никакой уверенности у меня не было.

– Жой Цив, – сказало жаркое.

– Ой, ну в смысле, Цой жив, – сказало оно.

– Давно не говорил по-русски, – сказал он.

– Да на меня смотри, – сказало оно.

– Я и есть Цой, – сказало оно.

Я поднял взгляд. Со мной разговаривал кореец-повар.

…Конечно, я не сразу поверил в то, что он и правда Цой. Ну, знаете, внешне ведь он выглядел совсем по-другому. Но Витя сказал, что это все годы он упражнялся выглядеть по-другому, и совершенно меня убедил. Он просто-напросто закрыл двери забегаловки, – которая из-за румыноцыган совсем опустела, – и сказал:

– Эти попрошайки, – сказал он.

– На нас каждый месяц набег устраивают, – сказал он.

– Откупаемся и клиентов теряем, – сказал он.

– А ты помог, так что… – сказал он.

Взял в руки гитару, залез на стойку, ударил по струнам, и сказал.

– Сейчас я спою тебе со своего нового альбома, – сказал он.

– 2013 год, между прочим, – сказал он.

Другие корейцы начали монотонно подпевать и выстукивать мелодию поварешками. Витя Цой заиграл. Начал петь.

Бренькнул по струнам. Глянул на меня. Спросил:

– Ну как, – спросил он.

Я посмотрел на Витю Цоя внимательно. Он был взволнован. Конечно, мне не понравилось. Гитарное звучание можно было бы сделать жестче. Убрать цимбалы. Добавить перкуссии. Но… Ему казалось, что он написал шедевр. И я боялся его обидеть. Все художники такие. Им всегда кажется, что лучший период их творчества – нынешний период их творчества. А я, как и все надоедливые фанаты, вечно прошу их исполнить «Естердей» в 2008—м году. Так что я сказал:

– Гениально, – сказал я.

После чего добавил:

– Витя, а сбацай «Группу крови»? – сказал я.

…после того, как он сбацал на бис десятый раз «Красно-желтые дни» а мы с кассиром напились и подрались – гаденыш все норовил провести удар коленом в печень, – и снова помирились, мы с Витей славно посидели. После первой бутылки виски он рассказал мне, что в 1989 году вовсе не врезался в грузовик.

– Понимаешь, – сказал он.

– Я ехал на Жигулях, и тут такая тоска навалилась, – сказал он.

– Совок, – понимающе сказал я.

– Да нет… концерты, пластинки, куе мое… – сказал он.

– А я ведь был кочераг, а кто был кочегар, – сказал он.

– Тот кочегар по жизни, – сказал он.

Плеснул «жидкого дыма» в огонь для шашлыков, потом налил еще.

– Короче, я подобрал какого-то волосатого козла с гитарой, – сказал он.

– 20 лет, perestroika, рокин-рол, поколение бунтовщиков, – сказал он.

– Джинсовая куртка, варенки, пиджак с плечиками, – сказал он.

– Он когда увидел, что его подвозит сам Цой, офигел, – сказал Цой.

– Ну, я ему расписался на пластинке, а он мне за это отсосал, – сказал он.

– Ну и когда мы закончили, я дал ему по башке монтировкой, – сказал он.

– А почему не сразу? – сказал я.

– Надо было дать человеку насладиться последний раз в жизни, – сказал он.

– Бросил тело на переднее сидение, разогнал, и вывалился из тачки, – сказал он.

– Машина – в столб и загорелась, а дальше ты знаешь, – сказал он.

– Ну, а я автостопом добрался до Вены и прикупил ресторанчик, – сказал он.

Я выпил, подумал немного.

– А вернуться не хочешь? – сказал я.

– Что я делать буду? – спросил он.

– Петь на Рождественских вечерах Пугачевой? – сказал он.

– Почему нет, все советские рокеры там поют, – сказал я.

…В полночь он приготовил закуски – было что-то из бамбука и крыс, – и снова налил.

– Ну, а ты, – сказал он.

– Я ведь слежу, читаю, – сказал он.

– Да вот, переключился на малую форму, на поэзию, – сказал я, стесняясь.

– А чего? – сказал он.

–… а, геморрой, – с пониманием сказал он, когда я замялся.

– Хочешь, почитаю что-то из своего? – сказал я.

…пришлось залезть на стойку. Витя Цой зажег спичку и водил ей взад вперед. Пьяные в жопу корейцы почему-то подпевали, и, почему-то, подпевали на корейском. Было так круто. Я даже почувствовал себя «звездой». Витя чиркнул новой спичкой.

Я сказал:

женщины во мне бывают маленькие и статные, полногрудые

и с грудями маленькими, как точки китайской гуаши

на покарябанном стальным пером листе рисовой

или какой другой

бумаги

во мне живет бабушка, которая заставляет спать в обед

мама, поэтому я прилежно завтракаю до того как выкурить сигарету

тетя, поэтому я бросил курить

Света – рыженькая такая, поэтому я знаю секрет сооблазнения

ха, три конфеты «Красная шапочка» и любая твоя

женщины живут во мне похотливые, разговорчивые, с матерком

с ветерком, лихие

лопоухие

думаешь, добавил лопоухих для рифмы? а вот и нет

почитай Кейт Кинси, «Как стать секс-бомбой»

самые развратные женщины – с оттопыренными ушами

оттопыримся, расстопыримся по полной, милая,

давай же

раздвинь свои уши, раскрой рот пошире, женщина, которая

живет во мне, жаждет тебе засадить

в Молдавии в деревнях старики и старухи

в рубахах вышитых орнаментом Солнца

блядское Светило! оно ненавидит меня, а я его

но мы оба любим Ван Гога и подсолнухи

ладно уж, ради подсолнухов…

так вот, старики и старухи говорят после стаканчика первого в этом году вина

вот что:

– оральный секс это стремление мужчины подчинить себе женщину

потому что рот дырка для говорения

а не для хотения

и сунув в дырку для говорения орган хотения

ты приводишь ее, красавицу

к полному подчинению

приводишь —

словно полноприводную, приводную и вообще водную…

и вот, снова мы о воде

оказывается, эти старики и старухи вовсе не старики и старухи, одетые

в рубахи солнца

а психоаналитики с клеймами лучших университетов

тавром наилучших институтов, и они прячутся в замшелой мглистой земле

выползая только по весне

чтобы прогреть свои лишенные кровеносных сетей тела

и заблуждений – души

они часто снятся мне в самых кошмарных снах, когда я лежу с открытыми глазами

под орехом во дворе дома моей умершей бабушки

не спи под орехом, говорит она сердито, дурные мысли в голову полезут

мне нечего терять, смеюсь я в ответ

а теперь следите за указкой – куда она ползет,

правильно, снова о женщинах

я предпочитал брюнеток, потому что у них хоть сразу видно – есть усы или нет

с блондинками вечно морока

соблазнишь, подцепишь, полезешь целоваться, а там усики

конечно, и с брюнетками ты не застрахован на все сто

помню, с одной целовался, а у нее верхняя губа была бритая

клянусь рукой Бога

с рыжими вообще все не до конца понятно

мне кажется каждая рыжая женщина в глубине души —

ненавистное Солнце

но я терплю и рыжих женщин

конечно, ради подсолнухов

моя жена этого не понимает, и говорит, что я неразборчив

во всем: в еде, в книгах, в женщинах

еще говорит, что я удивительно всеяден

и мол, поэтому, я – следующая ступень эволюции,

потому что люди

стали людьми

потому что были

среди обезьян

единственные всеядные:

обезьяны, жравшие только растения, обрекали себя на гибель зимой

когда растения вяли и умирали, а

обезьяны, пристрастившиеся к мясу,

рисковали сдохнуть от голода, если дичь не ловили

и только всеядные выжили – могли и так, и так

что называется, повернись к лесу передом, ко мне задом

ну, или по-другому: наш пострел везде поспел

Хомо Сапиенс все успел

но эволюция-то продолжается, говорит жена

сердито рассматривая рыжий волос на моем плече,

и теперь должны выжить лучшие из лучших, – те,

кто всеяден не только в прямом, но и в переносном смысле

всеядные пожиратели не только пищи, но и нематериального

так говорит жена

много чего она еще говорит —

что взять с шатенки

…прочитав, я понял вдруг, что волнуюсь. Сердце билось очень часто.

Витя Цой встал и начал мне аплодировать.