Воды любви (сборник) Лорченков Владимир

Ванькя

– Ванькя, а Ванькя, – крикнула бабка.

– Надысь, Ванькя, скалдобисся, – сказала она.

– Почепись от мурашей якись нахлюст, Ванькя, – сказала бабка.

– Дык от супони да на грозушку, – сказала она.

После этого бабке Акулине, учительнице русского языка на пенсии, надоело разговаривать, как трахнутой поленом об голову идиотке, и она перешла на нормальный русский.

– Внучок, Ванькя, – сказала она.

– Хватит уже сестру двоюродную трахать, – сказала она. – Танькя и так уже третий год в подоле несет.

– Нечего в нее своим хером немытым совать, – сказала она.

– Грех, – сказала она.

Ванькя потупился. Рослый, молодой парень семнадцати лет от роду, он лишь начинал ощущать себя личностью и мужчиной. Утренние поллюции, радостный, свежий секс с запыхавшейся Танькя, что прибегала к нему тайком на сеновал, крепкие, сочные ее уста… Все это было в новинку Ванькя, только открывавшему для себя первую любовь, первую плоть, первые сисечки возлюбленной своей, твердые и большие, словно те ведра, которые Танькя ставила под коровушку Акулинку. Коровушку-то Ванькя тоже смолоду оприходовал, – ну, когда еще не открыл для себя радостной, молодой плоти Танькя, – и приходовал ее все прошлое лето. Свежей травой пахла Акулинькя, косила радостным, чудным, неземным глазом назад, туда, где старался молодой Ванькя, переступала с ноги на ногу, мычала жалобно о чем-то своем, коровьем… Так прошло лето, а потом из соседней деревни пришла Танькя, сестра Ванькя двоюродная. Папка у Танькя был мент на пенсии, он пил много водки и это ему так понравилось, что он купил самогоноваренный аппарат и переехал с ним в деревню. Жену и детишек бросил. Взял с собой одну только Танькя. Он ее трахал, а она его обшивала да кормила, а когда пришел черед папани лечь в землю – Чубайс отключил электричество, и короткое замыкание дернуло тятю прям во время варки самогонки, – Танькя его и схоронила. Погоревала, дала всей деревне, чтоб, как водится, с почестями отпустили, да и пошла в соседнюю деревню, к бабке двоюродной Акулине. Та была баба зажиточная, коровушку имела, и тоже Акулиной звала, чтоб, значит, меньше запоминать надо было. Там-то, у бабки Акулины, Танькя и повстречала Ванькя. Стоял он горделиво, словно столб телеграфный, да перекатывал яйца в кармане штанов рваных, словно суровый мужик – желваки. Танькя, чувствуя, как ноги слабеют, встала у калиточки, зарделась смущенно, вспыхивая изредка особливо ярко, словно алая заря в проводах электропередач затерялась…

– Привет, я Танькя, – сказала Танькя Ванькя.

– А я Ванькя, – сказал Ванькя Танькя.

– Чего делаешь? – сказала Танькя.

– Стою вот, яйца катаю, – сказал Ванькя.

– Давай вместе катать, – сказала Танькя.

Зарделась… С тех пор и повелось. Только бабка Акулина в город, детишков грамоте учить, так Ванькя с Танькя на сеновал. Порицать их было некому, деревня умирала. Из ста домов населены были едва пять, да и то один – мышами да тараканами. Так что Ванькя да Танькя трахались себе на здоровье, ну, или трахалиссся, как говаривала бабка Акулина время от времени. Ох и доставалось им за это! Бывало выйдет Акулина во двор, увидит Ванькя на Танькя да как двинет вилами со всей силы! Так, пришпиленныя, до вечера у забора и висят, пока бабка не пожалеет…Сам Ванькя был сиротинушка, папка его с мамкой отдали бабке на воспитание, да сами сгинули в водовороте России путинской, не иначе как спились или сзади трахались или повесились. – Нынче в России честному человеку путь один, – читал Ванькя статью из журнала «Огонек», что бабка по старинке выписывала.

– Или спиться или сзади трахаться или повеситься, – читал он.

– Вот такая муйня пацаны, – читал он.

Статья была словно железо каленое. Жгла руки, жгла мозг, глаза жгла. Может еще и потому, что печка в доме была сложена абы как – куево сложена, любила добавить филолог бабка Акулина, – и дым шел в избу. Бабка чинить печь не бралась и Ванькя запрещала. Ждала, что приедет из города еще один внучок ее, Санькя, тот, что устроился в журнале «Огонек» статья писать. Ну, про повеситься или спиться. Давно он с деревни уехал, Акулина тогда еще даже корову не купила… – Ты тоже Ванькя хорош Танькя по углам щупать, – говорила она осуждающе с печи.

– Ни один загс вас, охальники, не распишет, – говорила она.

– Ей замуж уж пора, найти дурака какого, – говорила она.

– А ты в город езжай, там брат у тебя есть, Санькя, – говорила она.

– Разыщи его, в ноги повались, уму разуму проси учить, – сказала она.

– Все лучше, чем в деревне буем груши околачивать, – говорила она.

– Тем более, что и деревенька-то наша вот-вот скалдобится, – говорила она.

– Из-за электростанции Чубайсковской, – говорила она.Вспоминал об этом Ванькя, сжимал кулаки. Охала Танькя, ведь кулак Ванькя у ней в сраме был. Мычала, негодуя, корова Акулинка… Вся деревня – ну, бабка, Ванькя да Танькя, да коровка – знали, что зловредный Чубайс да губернатор Едросовский собрались деревню их, как бесперспективную, затопить, и на ейном месте гидроэлектростанцию построить. Бабка от мыслей об этом так нервничала, что взяла, да и померла! Пришлось Ванькя хоронить старую…

– А ведь гроба у нас нет, – сказал он.

– Сколотишь, Ванькя? – сказала Танькя.

– Еще чего, – сказал Ванькя.

– Я же ничего, окромя как грибы собирать да коров пялить, не умею, – сказал он.

– Колесом старую скрутим, да на погост покатим, – сказал он.

Так они и сделали. Катить старуху пришлось долго, руки да ноги непослушно выбивались, в грязи застревали… Валил густо снег, хоть и в июле дело было. Ну, да за день управились. На кладбище Ванькя прикопал старую чуть, чтоб волкам да лисам работы много не было, да трахнул Танькя. Обратно шел, думая тяжело, держал зад Танькя, – поскрипывающий из-за синтетических штанов нерусских, – в своей грубой руке, думал.

– Как же так, – думал он.– Счастья нет, а я все живу, а зачем? – думал он.

– И почему все так серо и буднично? – думал он.

В избе Ванькя почаевничал да поссал в угол – чтоб до ветру на холод не выходить, – да стал собираться.

– В Москву, – сказал он на молчаливый укор в глазах Танькя.

– Да не реви, вернусь, – сказал он.

– Ишь, заныла, – сказал он ласково.

Сунул палец, корявый, землистый, в Танькя. Вынул, понюхал. Сладкой сученькой пахла Танькя, от страсти бабской подрагивая, трещали от искр электрических штаны китайские… Уходя, обернулся Ванькя. Стояли Танькя да корова Акулина, обнявшись, плакали. Вдруг рвануло плотину, закружило водовороты над деревенькой, затопило ее. Услышал последний крик баб своих Ванькя, садясь в поезд на пригорочке.

– Отольются вам, козлы, слезы баб моих, – думал он.

– Только кому это «вам»? – подумал он, уходя.

* * *

– Хороший вопрос, – сказал Ибрагим Дудаевич.

– И хорошо, что ты, молодой еще парень, думаешь об этом, а не о письках-сиськах, – сказал он.

– Значит, не равнодушен ты к Родине своей, судьбам ее, – сказал он.

– Да ты не дичись, угощайся, – сказал он.

– Только не чавкай козел ты сельский, – сказал он.

Ванькя набросился на еду. В дороге – пять дней – он не жрал почти. Ну, если не считать той курочки, и пары яичек, что Ванькя, одуревший от голода, забрал у московской фифочки и ее малолетней сучки лет семи, что ехали в соседнем купе. Курву и девчонку пришлось прирезать, и Ванькя навсегда запомнил ту густопопсовую теплоту крови, наползавшей по лезвию ножа, ту сиренево-бордовую мягкость сукровицы… ту… а дальше он запутался, потому что не знал и половины слов, которые выписывал из бабкиного «Словаря» какого-то пидараста Ожегова. Был у москвички-сучки еще и кошелек, но тот пришлось отдать двум ментам, что тормознули Ванькя на вокзале.

С тех пор ненависть, глубокая ненависть, поселилась в сердце Ванькя, – нервном, комочками, словно густая кукурузная каша, – к ментам проклятущим.АИбрагим Дудаевич так и сказал:

– Это чувство, Ванькя, разделяет с тобой вся прогрессивная общественность, – сказал он.

– Ну та, которая на зарплате, – сказал он.

– Внештатники еще подумывают, – сказал он.

Говорил он улыбаясь. А брат Санькя, высокомерно молчал в углу. Ну, хоть на том спасибо, что привел к хозяину своему, думал Ванькя. Когда он, оборванный, голодный, постучал в дом братца Санькя, тот вовсе не обрадовался родне. Напротив, все делал вид, что не понимает ничего, и намеревался представиться Иннокентием, и уверял Ванькя, что тот хаты перепутал. Кстати, хата у братца оказалась что надо, вся золоченная, в портретах мужиков с бородками.

– Это не мужики, а Че Гевара, Маркс и Лимонов, – сказал братец, когда все же впустил Ванькя в дом.

– Деревня блядская, – сказал братец.

– Стой в прихожей, не вздумай паркет мне запачкать, навозное рыло, – сказал братец.

– Понаехали деревенские, а мест и так нет в столице, – сказал он.

– Ладно уж, раз приперся на мою голову… – сказал он.

Снял парчовый халат, сапожки кожаные, перстни, ожерелья жемчужные, часы в брильянтах, кокаин заботливо в кувшин японского фарфору пересыпал. Накинул тулуп, валенки, лицо сажей вымазал, горшок на голову напялил, самокрутку с плохим табаком в карман положил, модную татуировку промокашкой закрыл…

– Жажда братка ништо, – сказал он Ванькя.

– Имидж братка все, – сказал он.

И повез Ванькя на метро, заперев «порше» свой в гараже с хрустальными люстрами, в хозяину, уму разуму учить. А уж чего-чего, а ума у Ибрагима Дудаевича – как представил его Санькя братке, – было не занимать. Сидел он весь такой важный, в костюме, в башне под Кремлем, и смотрел на Ванькя, угощавшегося печеньками да фруктами из вазы для гостей.

– Делать-то что-то умеешь? – спросил он Ванькя.

– Виноват, никак нет, – сказал Ванькя, проглотив целиком грушу.

– Ну вот разве что грушу целиком заглотить могу, – сказал он.

– Отставить гомосячество! – сказал братка Санькя. – Этим и правда другой отдел занимается… – сказал задумчиво Ибрагим Дудаевич.

– Ну, а руками там или еще чего? – сказал он.

– Да нет, любезный, застегнись, я не то имел в виду, – сказал он брезгливо.

– Работать умеешь? – сказал он.

– Нет, батюшка, – сказал Ванькя.

– Не виноватый он, – вступился за братку Ванькя.

– Деревню их Чубайс, козлина, затопил, – сказал он.

– Были коровки, травка, птицы пели… все затопил, гад! – сказал он.

– Нет русской деревне воздуха из-за вафелов этих нынче! – сказал он.

– Тихо Санькя, – сказал, поморщившись, барин.

– Не на НТВ… там распинайся, – сказал он.

Подумал, закурил сигару ароматную – Санькя тенью со спичками метнулся, – выпустил дым смачный, жирный…

Сказал он Ванькя:

– Если ты ни хрена делать не умеешь, значит, одна тебе дорога, братец, – сказал он.

– В молодые писатели Российской Федерации, – сказал он.

* * *

…новые ботинки – которые братка Санькя звал почему-то мокасины, как будто Ванькя индеец какой, – жали, рубашка накрахмаленая похрустывала. Штаны тоже жали, но Ибрагим Дудаевич объяснил, что это такой в Москве «тренд» – когда штаты такие узкие, что яйца будто пополам режут, и шарфик на горле намотан.

– Оденешься по-людски, Ванькя, люди к тебе и потянутся – сказал он.

Оглядел Ванькя довольно, улыбнулся. Собирали они с Ванькя парнишку на слет молодых прогрессивных писателей, правду-матку про Россию резать, свежую кровь струей пущать. Одели парня как следует, мимике его научили правильной. Было одно «но». Поначалу Ванькя не очень умел лицо грустное делать при фразе «сегодня, когда русский народ на грани вымирания…», но потом Ибрагим Дудаевич догадался ему каждый раз при этом палец меж ягодиц сувать.

Так Ванькя и научился за Россию душой болеть так, чтобы душа вся на лице была.

В общем, во всем готов был теперь Ванькя.

Одно Ванькя смущало.

– Ибрагим Дудаевич, а как же книжки? – сказал он.

– Какие книжки? – сказал Ибрагим Дудаевич.

– Ну, это же писательский съезд, – сказал Ванькя.

– Как же я под писателя, да и без книг, – сказал он.

– А уморил, – сказал Ибрагим Дудаевич.

– А-ха-хахахахаха – сказал братка Санькя.

И так они посмеялись, и этак. И еще чуть-чуть так. Заразительно вышло, даже Ванькя посмеялся. Потом Ибрагим Дудаевич повертел пальцем, чтоб парень не слишком радостный на дело шел.

И Ванька полетел навстречу судьбе.…

в зале, прокуренном да проперженном, народу собралось много. Все они были, знал Ванькя, серьезными людьми.

– Кто на зарплате, кто на полшиш… на полставки, то есть, – сказал Ибрагим Дудаевич.

Сидели люди хмуро, смотрели исподлобья, как коровка Акулинка, когда Ванькя от ней к Танькя ушел. Неулыбчивые, желваками играют. Сидят, оперевшись на колени, на сцену смотрят, за Россию болеют. Видно, много Ибрагим Дудаевичу пальцем пришлось поработать, подумал Ванькя, глядя на лица собравшихся. От этих мыслей и рефлекторно сжавшихся ягодиц отвлек его шум на сцене.

– А сейчас выступит, – сказал конферансье.

– Простая русская женщина, – сказал он.

– Простая русская жена русского писателя простая русская женщина Лиза! – сказал. он.

Вышла на сцену баба в китайской кофте, итальянских сапожках, французской косметика, да позвякивая ключами от немецкого «Форда». Топнула ножкой. Сказала:

– Друзья, – сказала она.

– Сегодня русский народ на грани вымирания, – сказала она.

Зал весь, как по команде, сделал скорбное лицо. Нет, точно без пальца Ибрагим Дудаевича не обошлось, понял Ванькя.

А русская женщина русского писателя Елизавета начала читать свои одухотворенный стихи:

– Так шо ты питор, думаешь, мой муж не гений? – сказала она.

– Послушай бык ты че попутал на ха? – сказала она.

– Что, мой мужик не гений? Ах ты куй, – сказала она.

– Ты питор, вафла, мля, кончина, питор, – сказала она.

– Куятина ты, гнида, манавохи часть, – сказала она.

– Ты падла, любленная сзади мымра, – сказала она.

– Иди глотай вафлина вафли гопота, – сказала./p>

– За шкуркой на куй за своей чеши запула, – сказала она.

– Ты пирадасина возьми на клык, нуй ха, – сказала она.

– Мулида мчо урод надгон блевота, – сказала она.

– Алан, пидза, кусок куска говна! – сказала она.

Ушла со сцены, закрыл лицо руками. Взволнована, понял Ванькя. Зал грохнул аплодисментами. «Литинститут», «из дворян»,»… ледница Тургенева», «дворянка Емельянова-Сенчина» зашелестело в зале.

– А теперь… – сказал конферансье.

– На сцену выйдет открытие этого сезона съезда писателей России! – сказал он.

– Простой и аутентичный парнишка Ванькя!!! – сказал он.

Ванькя, робея и потея, поднялся на сцену. Зал недовольно зашумел. Ванькя уловил»…… надцатый в списке как надежда России»,»… батория достала, в Киев подамся, там кадры нарасхват», «второй раз урерту прокалыва…» – Сегодня, когда русский народ на грани вымирания! – крикнул Ванькя.

Зал замолк и все поморщились, потирая ягодицы. Ванькя собрался было читать речь, как вдруг из угла крикнул какой-то толстый мужик в, почему-то, шортах, слюнявчике как у младенцев, и тирольской шляпке, и звали которого все почему-то Димой, хотя на вид ему было явно за 50 лет и за 120 килограммов.

– Это что, русский?! – крикнул он.

– Это куйня на палочке! – крикнул он.

– Он говорит совершенно Обычно! – крикнул он.

– Одет нормально! – крикнул он.

– Где рубаха, лапти где? – крикнул он.

Зал засвистел. Ванькя растерялся, стал крутить головой.

– У меня знакомый есть с Сибири, Валерка Иванченко! – кричал толстяк.

– Так он хотя бы штаны в носки заправляет и украинскую фантастику читает! – кричал он.

– Или вот Серега Беляков, он вообще штаны под мышками крепит, – крикнул он.

– Или на меня поглядите! – крикнул он.

– И то прикол… а это что за куйня?! – крикнул он.

– Что, русский – обычный человек?! – крикнул он.

– Фашисты! – закричал он.

Зал взревел, полетели на сцену гнилые фрукты.

– Послу… – начал было Ванькя.

…но его утащили со сцены и жестоко избили.

* * *

Пришел в себя Ванькя в кабинете Ибрагим Дудаевича. Барин заботливо прикладывал к лицу Ванькя куски сырого мяса, срезанного с Ванькя. Били в углу грустно часы с кукушкой.

– Не справился ты Ванькя, – грустно сказал Ибрагим Дудаевич.

– Куевый из тебя рулевой дискурса русской деревни, – сказал он.

– Подставил меня и братку, – сказал он.

– Ку-ку, – сказала кукушка, и Ванькя с ужасом увидел на ней отрезанную голову братки.

– Впрочем, давно пора было его менять, – сказал Ибрагим Дудаевич.

– На кокосе, НТВ да колонках в «Русском журнале» совсем от почвы оторвался, – сказал он.

– «Выходя позавтракать свежей выпечкой в кафэ, я, представитель народа», – передразнил он.

– Гибнет Россия, – сказал он, и, почему-то, потер ягодицы.

– Ладно, сгоряча мы его так, – сказал он, толкая кукушку обратно в часы.

– Придется теперь самому за дело браться, писать что-то, – сказал он.

– А с каких куев? – сказал он.

– У меня же способностей писательских около нуля, – сказал он.

– У него, впрочем, тоже, – сказал он, кивнув на голову Санькя, которая никак не умещалась в часы.

– Ладно, Ванькя, – сказал он.

– Отправляю тебя Ванькя на понижение, – сказал он.

– Будешь ответственным за жж-сегмент рынка, – сказал он.

– Там ботва рангом пониже ошивается, – сказал он.

– Теплые жж-авторы, искренность, мысли всякие, – сказал он.

– Скучающие женщины пред и постклиматического возраста, – сказал он.

– Не подведи, урод, – сказал он.

– Последний шанс тебе даем, – сказал он.Ванькя встал, и, прихрамывая, вышел.

* * *

В кафе, где собрались писатели рангом пониже, Ванькя понравилось намного больше. Публика здесь и правда была такая… более безобидная, что ли. Семейные программисты из Москвы и Киева со своими Мыслями и Шутками, ухоженные женщины из подмосковных дачных поселков, которым тоже Есть Что Сказать, – все они были так Ироничны, так Глубоки…

Да, это вам не коров любить, понял Ванькя.

Правда, сидел он в этом кафе мрачный, сжимал кулаки, и слова не вымолвил. Женщины были такие… фифы. Вот бы вас, сучки, в село к нам землю пахать, там бы вы у меня запищали, думал Ванькя, понимая экзистенциальное отчаяние главного героя книги Фаулза «Коллекционер».

– А вы почему такой грустный? – сказала вдруг Ванькя соседка, на которую парень и глянуть-то боялся.

– Яна Кетро, – сказала она и протянула руку, и Ванькя глянул на собеседницу.

– Ну то есть Марта Вагнер, – сказала она, и Ванькя едва не упал, ошеломленный ее красотой, чистотой и такой… ухоженностью.

– В принципе, без разницы, – сказала она, и Ванькя влюбился навсегда.

– Вы уже читали сборник моих рассказов, теплых, как уютный клетчатый плед? – сказала она.

– Вы… я… это… бля на ха… – бормотал Ванькя.

– Конечно, я пишу, а что еще делать простой домохозяйке? – сказала дама с очаровательной улыбкой.

– Простой домохозяйке с дипломом МГИМО, должностью финансового консультанта «Бритиш Петролиум», мужем-дипломатом, дедушкой-министром полпредства СССР и мужем-олигархом, и, конечно, двумя очаровательными бультерьерами, – сказала

она.

– Ну так а куля ебжысь-то в наху… – бормотал отчаянно Ваньякя, пытаясь найти тему для разговора.

– В глуши на Рублевке только и делаешь, что думаешь мысли, – сказала она.

– Я как-то ежа поймал, а он обосрался от страху! – вспомнил, вспотев, Ванькя хоть какой-то интересный эпизод из жизни.

– Вы знаете, кстати, что сумерки это трещина между мирами? – сказала дама.

– Я… не… куево… как бы.. мы… школу-то Чубайс прикрыл на ха… – бормотал смущенно Ванькя.

– Как говорит один мой знакомый Л., любивший когда-то мою знакомую З., как странно бывает когда ты идешь по тонкой линии между твоим сознанием и обыденностью и глядя в пропасть своей усталости от игр с болонкой в саду за домом ты пони… —

сказала она.

– Ептена… ды… ну ясен куй… ябла… – сказал Ванькя.

– Т-с-с-с, – сказала дама, положив пальчик на губы Ванькя.

Моментальная поллюция испортила единственные приличные джинсы Ванька навсегда. Неважно, подумал он. Все равно яйца жало, подумал он.