Ильгет. Три имени судьбы Григоренко Александр

Ума

В устье своей реки Ябто поставил чум.

Его река была шумна, а Йонесси не желал говорить и обдавал стойбище мокрым холодом.

Широкий человек готовил снасть к завтрашнему лову. Ума высекала огонь на бересту, чтобы готовить еду из оставшегося скудного припаса. Вопреки своему обычаю, широкий человек положил в лодку спутанную сеть. Осенний свет быстро уходил, и Ябто не различал крапивных нитей и опять же, вопреки обычаю, скомкал сеть, бросил в лодку и пошел к костру.

Огонь под котлом оживал, обнимал котёл и плясал вместе с ним.

— Принёс бы сеть к свету, — сказала Ума.

Это были первые слова после нескольких дней молчания, и широкий человек удивился звучавшему в них спокойствию и смелости — ведь Ума смотрела на дело мужчины. Он запретил жене изводить его плачем по сыновьям, но все равно ждал этого плача. Жена молчала, и тревожное удивление подступало к широкому человеку.

— Завтра, — сказал он.

Ума мешала палкой варево в котле и говорила в размер движениям, и не глядела на мужа.

— Как же будешь распутывать сеть, когда осень и светает поздно, и ты так все запутал, что пропустишь время утреннего лова, и мы снова останемся без рыбы, как уже оставались…

— Замолчи…

Ума не слушала, она продолжала мешать в котле и говорить.

— … без рыбы, и без мяса. На что ты потратил время кормящей осени, Ябто, золотое время, когда сохатый и олень лопаются от жира, когда гнус забыл о наступлении холода и раздумал умирать? Ты искал свое железо, Ябто, и нашел его — в железо ты обратил моих сыночков, муж железный, мои сыночки будут сверкать на солнце и защищать твою грудь, спину, плечи, голову…

— Замолчи.

— … ни стрела, ни пальма, ни копье, ни топор не возьмут тебя, потому что я, не в пример другим женщинам, чисто мыла соски, проточной водой мыла, когда брала кормить каждого из них, и даже драчуна Лара, и даже заморыша Вэнга. Обращенные в железо…

Ябто понимал, что это и есть начало плача, но не того, которого он ждал.

Горе матери пробивало заваленный выход из логова, чтобы выйти дивным, бесстрашным, слепым зверем… Он схватил жену за парку и тряхнул со всей силы. Кипящий котел покачнулся и шумно срыгнул на огонь. Но когда Ябто отпустил руку, Ума подобрала оброненную палку.

— … они будут хранить тебя, потому что не для них я мыла соски, а для тебя, Ябто. Зачем им жить, если живешь ты?

Широкий человек усилием придавил гнев.

— Я говорил тебе, что найду тех, кто их убил. Успокойся….

Он помолчал и сказал глухо:

— Поплачь.

Женщина Поцелуй прекратила мешать в котле и посмотрела на мужа.

В прыгающем пламени Ябто увидел ее круглое, обвисшее лицо и понял, что слезы на этом лице не появится никогда, — вышел зверь, в пылающей утробе которого сгорели все слезы, осталась только вера в то, что он, Ябто, убил своих детей, Ябтонгу и Явире. И эта женщина, которая когда-то хотела стать рыбой, чтобы дети вылетали из нее, как икринки, теперь жила только ненавистью к мужу.

Широкий человек понял этот взгляд, хотя и не находил для него слов. Он увидел зверя. Он понял, что зверь в облике жены не отстанет от него, не умрет сам по себе, — он будет жить, пока жив широкий человек. Зверь прячет глаза, смотрит в землю, но из всех вещей в мире видит только Ябто.

— Вставай, — сказал он жене. — Пошли.

Ума поднялась и пошла впереди мужа.

Она не спрашивала, куда и зачем они идут, не показывала страха, не говорила своих страшных слов — напротив, свое тяжелое круглое тело Женщина Поцелуй несла легко, ступала безошибочно, ни разу не споткнувшись в непроглядной тьме, будто обладала глазами совы. Сильнее мужа она была только ненавистью к нему, и ненависть дала ей легкий шаг — такой же, которым она, смеясь, заманивала молодого Ябто в тайгу, подальше от стойбища, чтобы обоим насытиться любовью, и Ябто бежал за ней тяжелым, ныряющим бегом, шумно дыша, разбрызгивая обильную влагу изо рта…

Кусок неба, осыпанного звездами, в распадке сопок был для них единственным светом. Глаза Ябто осваивались, и легкая походка Женщины Поцелуй вселяла в него страх. Широкий человек не поддавался страху, но тот прыгал где-то рядом, посмеиваясь над ним, и от досады Ябто несколько раз падал, глухо ругался и едва не потерял привязанный к поясу топор. Ему казалось, что этот путь — начало поединка, и чем дольше он шел, тем яснее видел в Уме сильного врага и готовил себя к встрече с сильным врагом.

И Ябто понял — пришло время нанести удар.

Когда в распадке показалась луна, он увидел открытое пространство, покрытое валунами. Где-то поблизости сонно бормотала малая река. Широкий человек приказал жене остановиться. Ума остановилась. Не поворачиваясь к мужу, она подняла голову и оглядела место — будто осваивалась.

Дерзкий, издевающийся страх подсказал Ябто, что не стоит тратить время на слова. Он отвязал топор. Ума, стоя к мужу спиной, сказала:

— Там, чуть сзади тебя, есть упавшее дерево. Большое.

Обернувшись, Ябто различил в нескольких шагах широкий ствол и пошел к нему.

Подошла Ума.

— Другие женщины мне завидовали. Хороший, говорили, у тебя муж. Невеликое богатство получил от отца, а всякую вещь хранит в исправности, и лабаз всегда полон. И сейчас ты лабаз под самую дверь наполнил, осталось самую малость положить, чтобы до конца дней не беспокоиться.

Женщина Поцелуй опустилась на колени, легла головой на широкий ствол и произнесла напоследок:

— Только знай, муж мой железный, я тебя не покину.

Ярость взыграла в Ябто. Он занес топор, но за мгновение до удара разум сказал, что острому топору не под силу поразить зверя в облике Умы. Зверя уничтожит только длительное, тяжкое страдание — без надежды спастись, — страдание, равное той ненависти к Ябто, которую носит в себе зверь.

Широкий человек повернул топор обухом вниз, перебил жене кости рук и ног и пошел прочь, в темноту. Он шагал широко, не разбирая дороги и не помня пути в свое малое стойбище. Но, пройдя достаточно времени, Ябто остановился, замер, прекратив дыхание, — он слушал воздух, пытаясь различить в нем стон, оставшийся далеко. Воздух был пуст.

— Ничего, — сам себе усмехнулся широкий человек и стал напряжённо искать в темноте потерянную дорогу к берегу, где была его лодка и малый чум.

Рождение войска

Он не блуждал, вышел к стойбищу перед рассветом, забрался в походный чум и уснул.

Утром он съел еду, оставленную женой, собрал сети, чум и спустился по Йонесси на полдня пути. На месте открытом, плоском, свободном от тальника широкий человек основал новое стойбище. В прежнее решил не возвращаться, чтобы не вспоминать о прошлом и не видеться с людьми, знающими, где он живет.

Широкий человек не знал сна и отдыха. Утром он выставлял сеть — осетр и красноперый таймень сами шли в нее, будто знали, что в преддверии зимы у Ябто нет запаса. Ночью на отмелях он бил острогой налимов и щук. И скоро яму, вырытую до глубины подземного инея и выложенную свежим лапником, заполнили тела великих рыб. Сига, пелядь и другую добычу помельче он сушил на ремнях. Но тепла и солнца уже не оставалось, и Ябто вырыл другой ледник.

Ежедневная и счастливая борьба с великой рыбой, которую приходилось упорно бить, прежде чем затащить в лодку, занимала все его внимание. Он не тосковал, не жалел ни о чем. Он видел себя на верном, проторенном пути своей жизни, и обильный улов считал знамением.

Широкий человек прекратил добывать рыбу, когда пришли тяжелые предзимние ветра, и великая река загустела ледяным крошевом. Он утеплил чум покрышками из бересты и начал жить, не думая о запасах и о том, на чьей земле он живет. Несомненно земли принадлежали кому-то, но угодья по берегам Йонесси были столь обширны, что ни один род или племя не могли уберечь от чужих свои владения.

По первому снегу Ябто ушел в тайгу охотиться. Покидая родовые угодья, он не думал о том, что не вернется, но по привычке все предвидеть, не допускать оплошностей и запасаться необходимым, он положил в лодку подбитые бобром лыжи. Широкий человек добывал птицу. Ради забавы подстрелил двух белок — беличьи тушки шипели на рожнах, а мех, еще не достигший зимней красоты, Ябто выбросил. Он удивлялся себе, поскольку в иное время не сделал бы так.

Дни шли за днями, и широкий человек одичал на своем одиноком стойбище. Все чаще посещала его тревога, что он не успеет добыть мяса. Он уходил все дальше в тайгу, иногда ночевал там. Но большой зверь оказался не таким податливым, как осетры и таймени, а зайцы и птица только злили широкого человека.

Но однажды во время дальней ходьбы он увидел совсем недавний след лыж и кинулся по нему, будто это был след сохатого.

Оставившего след он достиг уже на закате. По облезлому песцу, которым была оторочена старая малица, он узнал ненца. Охотник был высок, с огромными, как медвежьи лапы, ладонями и младенчески крохотной головой. За спиной его был большой саадак, к поясу привязан топор, в руках — пальма. Услышав шаг другого человека, неизвестный охотник обернулся к Ябто, медленно растянул в улыбке обмётанный чёрной щетиной рот и поднял оружие.

Не сговариваясь, они разом положили на снег луки и бросились навстречу друг другу — без ссоры, без оскорбительных слов, положенных перед поединком, — бросились, как близкие родичи после долгой разлуки. Тайга разносила звон и жадные хрипящие крики. Неизвестный охотник был искусен в бою, но Ябто — искуснее. Ловким движением широкий человек выбил пальму из рук противника — и тот не успел сорвать с пояса топор, как оказался спиной на снегу. Вместо того, чтобы поразить соперника железом, Ябто прыгнул на него, положив древко пальмы поперек горла, и начал вдавливать. Медвежьими руками охотник упорно держал на себе тяжесть Ябто, но древко приближалось к глотке, силы уходили, и поверженный заговорил…

Он говорил, что убивать друг друга им нет нужды, и если нужна добыча, то он знает, где взять ее. Добычи там неизмеримо больше, чем можно снять с его тела, и вдвоём они могли бы сделать набег и до конца великого холода не беспокоиться ни о чем, кроме поддержания огня в очаге.

Ябто ослабил усилие. Ему понравилось, что этот ненец с крохотной головой не вымаливал пощаду, но говорил разумно, почти спокойно, будто знал, что разум — добрый демон широкого человека. Ябто убрал оружие и помог подняться сопернику.

Этот человек происходил из большой семьи рода Ивняковых людей. Он был скитальцем без очага, таким же каким был Железный Рог и каким стал Ябто. Возврата к своим для него не было. Тут же, сидя на снегу, он рассказал широкому человеку о том, как месяц назад убил младшего брата за то, что отец отдал ему почти все стадо. Старик ждал близкой смерти и оставил меньшего сына в своем стойбище, чтобы сын закрыл ему глаза и поднял на ветви, а потом дожидался, когда умрут мать и престарелая тетка и проводил их в нижний мир. Незнакомый охотник сказал, что даже не спрашивал отца, как же он, старший сын, будет жить с жалким десятком оленей — несправедливость настолько поразила его, что отняла язык. И младший брат умер от стрелы в висок следующим утром, после того, как получил наследство.

— Прибил его голову к постели, — улыбаясь, сказал воин. Потом договорил грустно:

— Не любил меня отец, с малолетства не любил. Его беда. Теперь пусть боится.

Прямо с места схватки Ивняковый — так стал звать его Ябто — повёл широкого человека по тому пути, который наметил сам.

Издалека увидели они аргиш.

К зимнему стойбищу кочевали люди — по виду остяки, потому что оленей при них не было. Собаки тащили четыре нарты. Помогали им четверо мужчин, три женщины шли позади аргиша.

Двоих самых высоких остяков они убили из засады. Женщины с криком спрятались за нартами, груженными с верхом. Один из мужчин взметнул лук, другой освобождал от упряжи собак.

Того, который с луком, новый товарищ Ябто ранил в плечо, сам широкий человек взял на себя более важное дело — перебил собак, сделав это без единого промаха.

Раненый лежал на снегу. Оставшийся человек стоял, опустив руки, и неподвижно смотрел на неторопливо идущих к аргишу врагов. Он был молодой парень с широкими остяцкими глазами, прямым лицом и кожей цвета железа. По меху на плечах он узнал юраков, давних врагов своего племени, доставал из памяти немногие известные ему юрацкие слова, и когда приблизились враги заговорил коверканной, смешной речью. Он просил оставить ему жизнь. Он ждал ответа, но не дождался — враги, слегка наклонив головы набок, рассматривали его.

Тогда парень сказал, что он видит: его победители — вольные люди, и он мог бы пригодиться им.

— Ты — трус, а трус нам не товарищ! — крикнул Ивняковый.

Ябто указал на раненого.

— Кто он тебе?

— Никто.

— Почему тогда кочуешь с ним?

Остяк залопотал: из мешанины звуков понял Ябто, что одна баба из тех, что прячутся и скулят за нартами, сестра раненого.

— Два года мне ее не дает, говорит, мало птицы бью…

— Говори по-остяцки, я понимаю, — улыбнувшись, сказал широкий человек.

Он вынул из ножен короткий нож и протянул парню. Тот понял без слов — взял оружие и, подбежав к раненому, прекратил его жизнь ударом в глаз. Женщины притихли от ужаса — они уже не прятались…

— Которая твоя? — спросил Ябто.

Остяк указал на стоявшую посередине молодую женщину с рябым лицом.

— Порченая баба, — сказал широкий человек. — Не бери ее. Тогда пойдёшь с нами.

Остяк закивал часто. Ивняковый человек прогнал женщин — с громким плачем убегали женщины в прозрачный лес.

Аргиш был гружен вяленым мясом бобров, бобровыми шкурами, рыбой, скребками и стрелами, какие бывали только у людей, называющих себя «кет». Ябто видел — добыча оказалась не столь обильна, как обещал Ивняковый. Но великая добыча была в том, что теперь с ним двое людей, питающих к нему почтительный собачий страх.

Втроем они совершили еще два набега на людей, о племени которых Ябто не знал и не хотел знать. Они разжились второй рубахой из светлых железных пластин — первая была у Ябто под малицей — и еще одним человеком. Как и двое предыдущих, он носил в себе темную обиду.

И вновь спасительный разум шепнул Ябто: там, где люди живут числом больше одного, всегда найдётся обиженный на судьбу и затаивший месть, выпустить которую не даёт простая человеческая трусость и страх перед обычаем. Такой человек — его человек, воин войска отверженных и всем чужих. Разум говорил: в набеге бери добычу, но оставляй в живых хотя бы одного, самого слабого, но с крепкими ногами, чтобы он разнёс весть о тебе. Тогда слава твоего войска полетит впереди твоих стрел.

Ябто с готовностью повиновался своему доброму демону, и скоро его окружали разноликие воины, среди которых, помимо Ивнякового и остяка, был селькуп в лисьей шапке и тунгус с татуированным лицом.

Когда широкий человек по льду вошел в земли людей Нга и напал на семью Нойнобы, с ним был уже десяток воинов.

Семья Нойнобы подарила ещё двух. В чем их обида, Ябто не ведал — эти молодые охотники уже где-то слышали о растущем, как гроза, войске и сами просили широкого человека взять их с собой.

В месяц холода, когда в тайге замирала жизнь и люди не покидали стойбищ, заботясь лишь об огне, поднималась слава Ябто — в безделье вспоминались многие обиды, и мысли о войске людей, всем чужих, приходили сами собой.

Войско стало бесплотным духом, проникающим в чумы.

Ябто увёл своих людей на стойбище, где он оставил лодку. Ничья рука не прикоснулась к его добру. Походный чум кочкой торчал из-под снега. С воинами была добыча. Они поставили жилища, покрыли их лучшими ровдугами и берестой. В месяц наста, когда сохатые сбиваются в стада по десятку животных и больше, одной удачной охотой войско избавило себя от голода, и каждый из них, даже самый малорослый, чувствовал, что теперь ему все по силам.

Перед весной Ябто сделал набег, не пустив ни одной стрелы. Войско окружило стойбище и, когда из чумов вышли люди, широкий человек сказал: «Кто обижен — иди со мной». Вышло пятеро. Остальным Ябто даровал жизнь, приказав только уйти в тайгу и ждать утра, когда он разберёт добычу.

Когда реки сбросили лёд, широкий человек велел идти в своё родовое стойбище. Войско упорно шло против течения длинной вереницей лодок. Когда-то Ябто мечтал о четырех воинах, молодых и преданных, — теперь у него было вдесятеро больше и почти все в железе.

Ябто шел к прежнему месту вопреки надобности. Стойбище, окруженное рекой, было удобно для ловли, но опасно для войны. Широкий человек знал, что его победы — пока малые — не останутся без ответа. Там, в стойбище, напасть на войско можно было со всех сторон, и потому придется расставлять дозоры вдоль всей речной петли… Но широкий человек ехал не жить — только лишь для своего утешения он собирался прийти туда, где прошла его жизнь, глупая и неправильная, чтобы взглянуть на нее другими глазами и выбросить из памяти, как жир со скребка.

Он предвкушал радостную для себя встречу с духами местности, которые наверняка испугаются нового обличья жившего здесь человека. Одно лишь омрачило радость пути. На вершине заветного столба Ябто не увидел Куклы Человека — ни костей, ни одежды его.

Но досада была недолгой. «Вороны растащили», — решил широкий человек и приказал людям сильнее налегать на шесты и весла.

Проведя немного времени на Сытой реке, он вернулся с войском в новое стойбище на берегу Йонесси. Прежде он счел бы такую перекочевку блажью, но теперь он видел себя не усердным хозяином, а вождем и жил особым разумом власти.

Тихая свадьба

Нойноба успел откочевать совсем недалеко, и мы вернулись в его летнее стойбище. Путь занял не больше половины дня. Но этот путь поначалу казался мне непреодолимым — нетерпеливая и неразумная душа моя рвалась вслед за моим врагом. Теперь я был привязан к широкому человеку еще крепче, чем в ту пору, когда он держал мою жизнь в руках и выпустил ее только по воле безвестного демона. Не было во мне ни сострадания к Нойнобе, ни памяти о людях, о которых говорила мне мать. Я повернулся, чтобы идти по едва заметным остаткам следа, которые замывал снегопад.

Бешенство мое остановил Лидянг.

— Куда пойдешь? — спросил он, сощурившись. — Хочешь умереть, как Нойноба? Где гуляет твой ум, а, парень?

Я дерзко ответил старику, что смерти не боюсь, потому что она уже не может прийти — мне назначено встать на место, завещанное до рождения, и жить там.

— Разве чудо ничему не научило вас?

Лидянг потупил взор и заговорил просто, без презрения к моему малолетству:

— Может, так оно и есть. Но вслед за великим снегом придет великий холод, запасов мало, а добытчиков еще меньше. Ты хочешь жить, но и мы хотим. Добудешь зверя — кого-то спасешь. Мать говорила тебе, чтобы ты не оставлял этих людей — женщин, слепого… невесту… Не хочешь упустить завещанное, не нарушай завета, Ильгет.

И я остался — не из жалости к людям, а из страха ослушаться бесплотных, пославших чудо.

Мы поставили чумы, развели первый огонь на новом стойбище и стали жить.

А ночью Нара сама развязала ремни.

Нара открыла мне жизнь, которой я не знал, и мысль уйти одному совсем оставила меня.

Только потом я понял — она все знала, хотя не было в ней дара предвидения. Тут было другое. Предчувствие, которое боролось в ней с обидой на судьбу, победило, и, видимо, произошло это помимо ее воли. Она понимала, что такое жизнь, что жизнь должна продолжаться, помимо желания кого-либо из людей, помимо ее выбора. Нара была ликом той силы, которая сильнее мудрости, сильнее разума — и эта сила обрушилась на меня. Первое что сказала: «Бедный, бедный Ильгет».

Она развязала ремни, и я ослеп…

Я смотрел на это маленькое, белое, почти прозрачное тело, открывавшее то, что составляет жизнь, и возвращался в теплый, как летние мхи, мир, из которого выпал после рождения.

Несколько дней мы жили так. На заре я уходил с мужчинами в тайгу, возвращался на закате и насыщался ею и, насытившись, опускал голову между маленьких острых холмов, спускался вниз и слушал тихий разговор живых ручейков ее тела. Я слушал, а ветер грохотал над чумом, и безумные снежинки, залетая в дымовое отверстие, погибали на полпути к очагу.

Этими ночами мы рассказывали друг другу свою жизнь, и однажды она спросила меня:

— Смотришь в мои глаза, а видишь другие. Чьи?

Я рассказал ей о дочери Ябто, которая была частью одной души, разделенной на троих. Я рассказал ей о тайнике со стрелами и связке костяных птиц.

— Она тебе сестра?

— Нет.

Нара смотрела на меня долго, потом отвернулась и уснула.

Следующей ночью она опять спросила меня:

— Ты вспоминаешь ее?

— Да.

Нара больше ни о чем не спрашивала до другой ночи.

— Ты будешь всегда вспоминать ее?

Я сказал ей, что дочь Ябто отдана в жены в тунгусский род, сейчас она очень далеко. Нара долго молчала, не отводя от меня взгляда, потом произнесла:

— Вспоминай. Я ничего не боюсь. Но знай, что я — это она. У нас с ней одно имя и одна суть. Ты получил свое, мой князь. Думай лучше об этом и не покидай меня.

Все эти дни другие женщины смотрели на меня таким взглядом, которого я не мог понять.

А потом пришла мудрая старуха с бубном и справила обряд. Она кормила огонь и призывала добрых духов на нашу постель. Когда кончилось камлание, старуха села у огня, вытянув ноги, и сказала:

— Скатилась жизнь, как шапка с головы. Свадьба — а пира нет. Мало мяса у людей. Голодно нам будет.

Она поднялась.