Ильгет. Три имени судьбы Григоренко Александр
— Он не простит меня.
Нара замолчала ненадолго — она поняла правду моих слов.
— У тебя есть твоя река. Куда еще идти тебе? Иди домой, Ильгет.
— Как дойду? Пути не знаю, жизни не хватит дойти.
— Не бойся, иди… Оглянись назад — какое еще нужно чудо, какая встреча нужна тебе, чтобы ты не сомневался? Иди, милый мой, иди…
Она сжала мою руку в своей руке, медленно потянула к себе, положила мою голову себе на грудь, и я услышал то, о чем забыл совсем, то, что считал исчезнувшим из моей жизни, — звук ее дыхания.
Только был он уже не таким легким звуком, посылающим сон, глубокий и теплый, как мягкие мхи, — слышался в нем далекий свист поземного ветра, предвещающего пургу… Потом я понял — на самом деле так звучала боль, ведь моя голова лежала на ее ране.
Я поднялся в слезах.
— Не плачь. Одну мою жизнь ты знаешь, другую я тебе рассказала — больше в ней ничего и не было. Знаешь, что я поняла? В жизни может случиться только что-то одно, единственное — об этом и думаешь, когда умираешь. Если бы пришел человек и сказал, что видел в жизни многое, я бы не поверила ему. Теперь не поверила… Расскажи мне, как ты жил?
Что я мог рассказать ей, умирающей? Как прошибал стены городов? О рве Самарканда? О Йехе? Как жив остался — один из всей тайги?
— Страшно тебе? — едва слышно спросил я.
— Да, — ответила она шепотом и закрыла глаза.
— Только это какой-то другой страх, — шептала она, не открывая глаз, — не тот, который я боялась всегда. Это… как перед свадьбой страх… наверное, такой же…
Открылась дверь, шли слуги с большими блюдами в руках и расставляли их на ковре. Последним вошел Али. Ни единого слова он не сказал мне с той последней нашей встречи, но делал все так, будто в доме добрый гость.
Мы говорили три дня. Иногда она просила меня рассказать, как я жил, и я рассказывал о плясках обоюдного существа Сэвси-Хаси, о том, как Йеха спрашивал о муравейниках, о роговой трубе, подаренной монголом Боорчу, о том, как добрые люди хотели сделать меня мусульманином и учили искусству нищего. Глядя на нее, я не вспоминал о хашаре и рве. Нара улыбалась и просила:
— Теперь ты расскажи ему, Али, расскажи, как мы жили.
Али отвечал, так же оглаживал мокрую бороду:
— Он все знает.
Все три дня она улыбалась — так, с улыбкой, и затихла.
Мы взяли лопаты, стали рыть могилу во дворе. Слуг Али не подпустил к нашему делу. Они и еще три молодых жены с детьми сидели в отдалении и плакали о любимой госпоже, о милостивой Фатиме — таково было последнее имя Женщины Весны.
А потом пришел страж.
— Господин, там…
— Говори.
— Люди ропщут. Хотят знать, когда будет суд и казнь.
— Скажи им, что тот человек мне еще нужен. Он висит на столбе в колодках.
— Я сказал это три дня назад. Теперь они говорят, что ты милосерден сверх должного, укрываешь идолопоклонника…
— Пусть говорят.
— Они не уйдут, — повторил страж.
Помолчав, он добавил:
— В Самарканде каждую неделю казнили кого-нибудь. Весь город собирался в рабаде. Приходили с едой, в хорошей одежде… Они не уйдут, господин.
Тогда я сказал Али:
— А ты говорил, можно обойтись и без столба.
Милосердный с силой вонзил лопату в землю.
— Можно, — сказал он и велел отворить ворота.
За спиной Али народ увидел меня — живого, стоящего на ногах, а не висящего на столбе, понял обман и зашумел.
Вышел Али к народу.
— Чего ждете?
— Возмездия.
— Скучаете по казни?
Молчание.
— Мало вам рва, заполненного костями?
Молчание.
— Расходитесь. Это мой суд.
Люди оставались на месте. Кто-то из толпы закричал:
— Если ты простишь ему свой дом, кто защитит наши дома?! Всякий бродяга сможет поджечь их.
Потом еще раздался крик:
— Не стал ли ты сам язычником, Али?!
— Будет вам суд, ждите, — сказал он.
Слуги затворили ворота.
Он сказал мне о том, что увидел, — в толпе не только остатки Самарканда, но и люди, которые пришли с ним — мастера, подмастерья, погонщики верблюдов, и некоторые из мудрецов в чалмах тоже были в толпе. И еще увидел Али — страх, что нечем откупаться от монголов, уходит и скоро совсем уйдет.
Не только он знал: люди жили вестью о том, что великий хан повелел считать жителей завоеванных земель своими подданными и не убивать их, чтобы подданные могли платить, пока живы. Тех, кто советовал очистить земли от городов и людей под пастбища для монгольских табунов и отар, великий хан не послушал и удалил от себя. Смрад Афрасиаба давно исчез, дома окрепли, и люди уже не тоскуют о прежней жизни, а живут ею.
— Теперь я не спаситель, а просто богатый человек, — сказал он.
Он продолжил после молчания:
— Отдам тебя людям — что ей скажу? Потом, когда пора придет…
Али отошел к стене.
— Оставаться тебе нельзя. Мир велик, будет на то воля Аллаха, найдешь себе место для житья. Дам тебе денег, халат и выведу из селения. Пошли в дом.
Я сказал, что ни денег, ни одежды не возьму.
— Дай мне какую-нибудь вещь от нее.
— Как хочешь.
Он скрылся в доме и вынес оттуда маленький, расшитый узорами мешочек.
— Это ее четки, — сказал Али. — Когда научилась молитвам — много молилась. Может, и о тебе.
Я спрятал подарок за пазуху.
— Саид, Рахман, Кутуз! — крикнул хозяин. — Выводите коней, берите сабли.
В третий раз открылись ворота — и вышел я в сопровождении трех вооруженных всадников. Сам Али был пешим.
Милосердный сказал народу, что нашел справедливое наказание для язычника — поджигатель будет изгнан, оставлен воле Всевышнего и орудиям гнева Его. Слуги уведут его далеко и проследят, чтобы он не вернулся.
Народ ждал другого, молчал, но тут вышел вперед человек в чалме и сказал:
— Господин мудр и, как всегда, выбрал решение лучшее из лучших. Ибо нет наказания более справедливого и вместе с тем более страшного.
Толпа загудела, и трудно было распознать, что в этом шуме — одобрение или недовольство.
Всадник, стоявший сзади, толкнул меня в спину, и мы помчались на край селения — я держался за стремя и едва успевал переставлять ноги.
Хвост щуки
Мы пронеслись сквозь рынок. Он был пуст, только мудрец, проповедующий презрение к миру, сидел на месте, с которого прогнали меня, — в пыльном озере, под голым деревом у стены.
За рынком уже не было домов, начиналось ровное бледно-желтое пространство. Всадники протащили меня до ближайшего холма и остановились. Я видел все селение, видел Афрасиаб и крохотное пятнышко своего жилища напротив Врат Молитвы.
— Без плети поймешь, куда идти? — спросили меня.
— Пойму.
Слуги Али повернули коней. Я остался один, слышал только ветер и удаляющийся звук скачки. Потом остался лишь ветер.
Я достал из-за пазухи расшитый мешочек, развязал тонкий шелковый шнур и увидел эту вещь для счета молитв — четки Нары. Шарики из черного дерева перемежались с желтыми костяными птичками, которые я вырезал в детстве, — Нара сохранила их. И, увидев четки, я понял — для нее моя жизнь продолжалась даже тогда, когда я сам думал, что жизни больше нет. Четки открыли мне: в пережитом страдании, в том, что называл я Пустотой, были замысел и воля, которых я не постиг. Как узнать их? Кто откроет? Эта страсть знать стала сильнее страха, сильнее всего на свете.
Мертвые мне были ближе, поскольку близок был мой дом с просоленным камнем. Но все, что могли мне сказать мертвые, я уже слышал. А из живых могло со мной говорить только одно существо — мудрец на рынке. Дождавшись темноты, побежал на рынок.
Он сидел на своем месте.
— Мудрец, — прошептал я.
Человек под покровом молчал, но вдруг послышалось мне, будто сам ветер произнес: «Садись в прах, рядом со мной».
Я сел в теплую пыль, и ждал, но мудрец ничего не говорил мне. Я слышал только ветер и вдруг заговорил сам:
— Были безбрежные реки людей, они впадали друг в друга, растекались по земле, бурлили, поднимая со дна глыбы городов, и что я значил, капля этих рек? Что значили мои желания, моя любовь, мечты о счастье и тихой старости, мечта быть сытым и не мучиться тревогой? Как мал я, как мала моя жизнь, как хрупка моя жизнь, а она все длится и длится… Может уже завтра, или еще раньше, кончится все — придет голод или человек с оружием. Но сейчас я жив, я вижу свои руки, я хочу знать — куда мне теперь? Что ждет меня? Почему ты молчишь? Скажи, зачем сидишь здесь? Зачем смущаешь людей? Если ты и вправду мудрец, говори… Говори же, рыбье дерьмо, росомаха, пустая ты кость!
Из-под покрова донеслось:
— Ты и есть тот самый Ильхан-нищий?
Злоба еще кипела во мне, и я не узнал голоса.
— Нет, я Сэвси-Хаси, Слепой-и-Глухой.
— Правильное имя, — произнес голос.
Руки мои отнялись — то был скрип мертвого дерева.
— Всякий человек Слепой-и-Глухой и пока не дойдет до самого края, не разобьет глупую башку о камень, что лежит на границе земли, ничего не увидит, не услышит и не поймет, зачем он нужен. Это единственное, что я понял за весь свой век. Потому и сижу здесь, в прахе. Может быть, ты поймешь больше меня… Хотя куда тебе, ты слабенький, побоялся вынуть мое сердце и сжечь.
Мертвое дерево заскрипело знакомым редким смехом, и всю силу, что была во мне, я отдал рукам и сорвал покров. В свете луны я увидел — Кукла Человека сидит прямо и неподвижно. Кроме покрова на нем не было никакой одежды. Я хотел что-то сказать ему, но ветер ударил, завыл, и что-то полетело на меня, облепило мое лицо, закрыло глаза, проникло сквозь лохмотья…
Караван Али подобрал его где-то на земле, куда вынесла его моя река, и привез в корзине, притороченной к верблюжьему боку. Здесь, в селении, закончились его поколения, отмеренные шуткой бесплотных по числу звеньев хребта щуки, он дошел до последнего звена, до хвоста, он уже стал прахом и держался одной неподвижностью. То, что летело в меня, был не песок и не пыль, а его иссохшая плоть, которую, пытаясь открыть глаза, я размазывал по лицу. Не одно только сердце — все тело его обрушилось на меня. Это я увидел, когда смог видеть — вместо Куклы Человека были предо мной неподвижные кости его, на которых осталась только гортань, ею он и сказал свои последние слова.
Я побежал. Ноги несли меня к дому, в котором я провел все эти годы. Светало…
Уже рассвело, а я все бежал, стирая на бегу прах с лица. Когда оказался почти у самого дома, услышал голоса людей.
Дом стоял на открытом месте, я был виден, как на ладони. Голоса приближались… Ничего не оставалось мне, как бежать к Афрасиабу, посреди которого разбитой скалой возвышались остатки ворот Намазгох, — под ними я укрылся. Все же заметили меня, и донеслось до слуха: «Язычник ходит здесь! Поймаем язычника!» Сквозь заросли сухой травы я видел — люди идут сюда. Но они не дошли.
Задрожала земля и начала тонуть в грохоте, криках и тьме.
Потом была тишина — она длилась долго, бесконечно долго. Я лежал и не думал о том, что будет со мной. Тишину оборвал далекий крик:
— Смотрите, ворота Намазгох рухнули!
Больше я не слышал голосов.
Я выбрался из-под горы пыли и обломков. Глыбы, из которых были сложены ворота, упали рядом со мной, ни одна из них меня не коснулась. Я поднялся на возвышенность и увидел, что людей не видно, — все убежали в селение. «Иди домой, Ильгет», — прозвучало во мне.
И я пошел. Потом я слышал по пути: говорили, что случилось под Самаркандом сотрясение земли, — такие здесь бывают иногда. Но я знаю, что это не сотрясение, — то просыпался Спящий и посылал знамения одно за другим, терпеливо прощая мне глупость, гордость и трусость.
Умереть мне не грозит, и сколько продлится это, я не знаю. Когда нет страха смерти, человек становится одиноким, со временем ему все труднее понимать заботы других людей. Но я знаю, что это одиночество не то, что уже было со мной, — в этом одиночестве есть Кто-то, кроме меня…
Я знаю, что жить без страха — великое благо, оно досталось мне без заслуг, только ради того, чтобы я понял, как это хорошо — жить и не бояться. Я буду рассказывать об этом всем, с кем сведет меня судьба, а сам буду вглядываться во всякую жизнь, чтобы найти в ней мудрость и что-нибудь похожее на чудо, подаренное мне, маленькому человеку, Слепому-и-Глухому.
И еще я знаю точно — Древо Йонесси не ложь. Оно вело меня к моей реке с невиданным упорством и терпением, потому что моя маленькая река течет через весь мир. Я вижу степи, горы, пустыни, другие озера и реки, но знаю, что странствую по ее берегам. Тайком я надеюсь, что когда-нибудь Большой Окунь, дух моей родины, выглянет из волны. Мне будет приятно увидеть его, но я пойду дальше. Мне надо идти, идти, идти, потому что путь долог, а странствующие — блаженны.
И — оглянитесь. Может, я где-то здесь, среди вас.
Читать бесплатно другие книги:
