Ильгет. Три имени судьбы Григоренко Александр
Но в эти же несколько дней случилось другое — в Наре появилось бессловесное предчувствие великой перемены. Предчувствие появилось от осевшего в памяти взгляда чужака — единственного недолгого взгляда. Ей показалось, что чужак смотрит в ее глаза, не просто любуясь их красотой, но видит в них что-то другое, высшее, чем красота. Так не смотрел на нее ни один из мужчин. И хотя она по-прежнему хотела зла своему жениху, взгляд не уходил из памяти, — напротив, он начал жить вместе с обидой и своей настойчивостью отбирал у обиды пространство ее души. Нара пыталась избавиться от него, она трясла головой и даже кричала, когда взгляд возникал перед ней, — но тот был цепким. Усилием Девушка Весна пыталась поднять обиду, которую считала разумным чувством. Но взгляд не отступал.
В день поединка эти враги сошлись в ней, так же как мужчины, пускающие стрелы друг в друга. Первой выстрелила обида и ждала ответа.
Утонувшие глаза Нары не видели ничего, кроме размытых пятен, — белых, бурых, синих… До нее долетали обрывки речи, но Нара не вслушивалась в слова, не понимала того, что происходит с ней, и не хотела понимать, чувствуя, что она сама лишь поле для поединка.
И враг обиды ответил.
Вдруг племя, которое она считала родным, предстало перед ней разом и захохотало, распялив рты — белозубые, полые, детские, — и Нара содрогнулась. Хохот обступал ее, обволакивал душу страхом. Как окруженный зверь мечется, ищет хоть малого разрыва в рядах охотников, чтобы вырваться и спастись, так металась ее душа, и она увидела, что есть только один разрыв — это взгляд чужака. Он один не смеялся, не желал мести. Нужно бежать на взгляд — тогда спасешься… Когда Нара увидела это с необычайной ясностью, новый страх ударил ее: того, кто станет ее единственным спасением, она сама послала на гибель, и, может быть, пока она стоит здесь, в опустевшем стойбище, гибель подошла совсем близко…
Ноги сами понесли Нару к месту поединка.
Утонувшими глазами она не могла видеть того единственного человека, который смотрел на нее издалека, смотрел все время, пока двое мужчин осваивались с полем, и его душу так же разрывало предчувствие, от которого жаром наливались глазницы и сжатые до белизны губы едва удерживали крик.
Это был Оленегонка.
Глядя на девушку с телом изящным, как рукоять остяцкого ножа, он ненавидел весь мир, а ещё сильнее ненавидел старика Хэно, через которого судьба дала ему и Наре одинаковую кровь. Эта ненависть приходила волнами, как зубная боль.
Но, в отличие от многих других людей, разум Оленегонки бодрствовал даже в позоре и отчаянии, и преданным псом бежал чуть впереди хозяина.
Свист первой стрелы излечил его.
Краткая песнь стрелы прервалась глухим, едва слышимым ударом — будто шаман, перед тем как идти к духам, начинает разговор с бубном, легонько ударив пальцем по натянутой коже.
Так томар, пущенный мною, ударил в грудь сына тунгуса и упал в снег. Йеха и не думал уворачиваться.
— Ты проиграл, гора мяса! — крикнул старик с приплюснутой головой.
Старика никто не поддержал. Йеха натягивал лук, и взгляды людей обратились на его малорослого соперника.
Я только успел положить оружие и выпрямиться, как невидимая плеть ожгла плечо и сшибла с ног. Даже ослабленный препятствием томар пролетел за спиной расстояние почти равное тому, что отделяло меня от великана из семьи Нойнобы.
Йеха был доволен, ведь именно такую мысль — сшибить соперника, не поранив его, — он передал стреле. И вторая мысль была уже на подходе: следующим выстрелом он перебъет колено соперника, третьим, для верности, перешибет дыхание в его груди, и тогда его любопытство насытится с избытком. Он убедится в том, о чем догадывался, — никакого бешеного духа в этом мальчике нет, он пуст, как ствол без сердцевины. В этом же убедятся люди семьи Хэно и будут превозносить Йеху, как человека, открывшего им глаза.
И еще сын тунгуса вспомнил о своей награде…
Через мгновение он едва не поплатился за эти мечты. Томар с тяжелым ревом прошел возле правого уха — противник метил в голову…
Великан почувствовал благостный прилив боевой злости и начал целиться. Он держал маленького человека на конце стрелы, держал долго, будто хотел намертво закрепить цель. Он метил в мизерную, почти незаметную точку — в колено.
Но, видно, сердце маленького сонинга еще не совсем замолкло во мне — я не чувствовал страха, жар опасности окатил тело, дал ему чувствовать каждое шевеление воздуха.
Единственным верным движением я ушел от томара. Свой выстрел я так же направил в ногу Йехи — и попал. Великан рухнул в снег, и я — хоть и стоял далеко — увидел, что поднимается он с лицом, исполненным настоящей злости. Я видел: злость шепнула, что надо достать из колчана железную стрелу и закончить забаву.
Но, видно, следом пришел стыд, и Йеха взял томар.
На шестой стреле он слегка хромал на левую ногу. Его соперник оставался невредим, и Йеху нисколько не забавляло то, что он куропаткой ныряет в снег.
Кто-то из стариков, распаленный зрелищем, крикнул:
— Доставай железные!
И рука великана потянулась к колчану, хотя была не его очередь стрелять.
Я первым достал тяжелую стрелу с наконечником, похожим на хвост ласточки, — попадая в цель, он остается в теле, упорно выскребая из него жизнь. Но силы были на исходе, и рука, державшая лук, дрогнула — стрела пролетела далеко от Йехи.
Сын тунгуса заканчивал забаву не спеша.
Он твёрдо знал, что сейчас жизнь стоящего напротив — в пальцах его правой руки, сжимающих оперенный конец древка.
Но видно было, что Йеха не торопится отнимать эту жизнь.
Он подумал, что его соперник — крепкий человек, хотя нелюдимый и, может быть, злой. Но бешеного воинственного духа в нем нет, он посетил его душу только раз, по надобности, о которой людям не стоит думать.
В тот момент любопытство великана насытилось и замолкло.
Йеха не выстрелил.
Каменной осыпью рухнула на него судьба.
Когда стрела с железным наконечником легла на тетиву, из толпы женщин вылетел серый призрак и впился в лицо великана. Сын тунгуса испустил медвежий рев и повалился на снег.
Призраком была Ватане. С яростью, перед которой дрогнули колени даже у рослых молчаливых воинов Нойнобы, Лишняя Вдова рвала когтями плоть великана, от ее вопля звенел воздух.
Пока шел поединок, никто не замечал безумную старуху, но она была среди людей, следила за каждым движением соперников огромными прозрачными глазами, держала ладони на щеках и бормотала что-то. И прежде чем успел выстрелить сын тунгуса, бешеный демон вселился в тело Вдовы.
Их разнимали, как части крепко склеенного лука. Вдову отшвырнули в сторону на десяток шагов, она валялась в снегу и выла так, будто растерзана ее плоть, а не человека с тунгусским именем.
Йеха буровил головой снег, кругами ползая на четвереньках там, где мгновение назад стоял и целился в соперника. Он уже не кричал — лишь утробный страшный звук расходился по огромному телу. Когда двое товарищей смогли усадить Йеху, все увидели на месте глаз окровавленные веки, провалившиеся в череп.
Небесный аргиш
Многолетнее безумие спасло Ватане от быстрой смерти.
Один из людей Нойнобы уже занес над ней пальму, но ударить помешал Лидянг.
— Мы сами… сами, — умоляющим голосом произнес старик.
Воин опустил оружие. Прежде чем уйти, он сказал:
— Ваша вина безмерна. Одной старухи — мало.
Лидянг задрожал. Тревога измучила его за последние дни, а сейчас он чувствовал, как отчаяние засасывает его в темную глубь.
Старуха уже не кричала, она лежала на боку, положив под голову ладонь и закрыв глаза. Лидянг тупо смотрел на нее и наконец заметил ровное едва заметное колыхание узкой спины под паркой — Ватане дышала, как дышит спящий человек, окончивший тяжелый и праведный труд. И маленькая злобная собака хватила Лидянга за сердце.
Рывком он перевернул Вдову лицом вверх и с силой ударил по щеке. Еще несколько собак вцепились в него, когда он понял, что Ватане действительно спала, — пощечина разбудила ее, как первый утренний свет, упавший в дымовое отверстие.
Гнев отзывался ноющей болью в груди, Лидянг не находил слов — и только одно слово вышло из его рта:
— Змея…
Ватане будто не слышала. Пригоршней снега она отерла лицо и улыбнулась.
— Жив ли мой сынок?
Голос ее звучал чисто, будто не знал сна, и, услышав его, Лидянг замер. Но тут же в его памяти возникло деревянное блюдо, кость с остатками мяса, насмешки пришлых зятьев…. Злобные собаки притихли.
— Жив.
Старик плюнул себе под ноги и пошел прочь. Властный окрик остановил его.
— Лидянг!
Он обернулся и увидел Ватане стоящей — прямо и спокойно. От привычного безумного вида осталась грязная одежда и серые змеи слипшихся волос. Лидянг не верил глазам. Ему понадобилось время, чтобы прийти в себя.
— Даже если ты не безумная и обманывала нас много лет, все равно ты не доживешь до заката.
— Я знаю.
— Сам перережу тебе глотку.
Ватане рассмеялась негромко, так, как смеётся знающий то, что скрыто от другого.
— И не одной тебе, — продолжил старик. — Люди Нойнобы сказали: паршивая жизнь старой суки — слишком малая цена за ослепление великого воина. Они великодушны — такой позор стоит всех наших жизней. Вот что ты сделала….
Он помолчал немного.
— Надо отдать им кожу с головы этого заморыша, которого ты кормила объедками. Теперь он человек, как все люди.
— Поздно, — сказала Ватане. — Большой аргиш уже тронулся… — она склонила голову чуть набок, — а ты говоришь так, будто знаешь судьбу.
— Знаю, что прирежу тебя. Этого достаточно.
Ватане повторила:
— Большой аргиш уже в пути. Он будет здесь так скоро, что никто из вас не успеет поднести ладони к лицу. И вы пойдете вслед за ним, а кто-то с ним. Земля Хэно — теперь не ваша земля. На ней будут жить другие люди.
«Все-таки безумная», — заключил про себя Лидянг и пошел прочь.
Пройдя несколько шагов, он подумал, что следует связать Лишнюю Вдову, потому что нельзя ручаться за то, что какой-нибудь другой дух — коварный и гибельный для всех — не вселится в эту душу. Но только пришла мысль, он услышал за спиной:
— Смотри в долину.
Лидянг обернулся — руки его поднялись и, не дойдя до лица, застыли, будто в мольбе. И крики людей в стойбище оборвались и стихли.
С той стороны, где возвышенность плавно стекала к мелколесному берегу реки и уходила в равнину, простиравшуюся до самых гор, на стойбище шла белая стена. Она занимала все пространство от неба до земли.
Люди ждали близкого наступления месяца великого снега, возвещавшего о себе темными линиями вдали. Но, глядя на белую стену, никто не вспомнил о грядущей перемене погоды, и кто-то из стариков проговорил шепотом, разнесшимся по стойбищу:
— Семь Снегов небесных…
Снег шел не из отяжелевшего облака, но из глубин неба, — каждое из семи небес, даже самое высшее, бесконечно далекое, забывшее о земле, вдруг вспомнило о ней и пролило белый поток.
Наверное, каждый из людей тайги знал, что от Семи Снегов был потоп — великая река Йонесси потекла вширь, и вся земля обезлюдела.
Но этот снег нес другую весть.
В снежном мареве проступали очертания людей — сначала слабые, размытые, потом ясные настолько, что стали видны нарты, олени, люди — верховые и пешие. Вдова подошла к стене. Люди семьи Хэно смотрели на нее. Подавленные зрелищем, они забыли о Йехе и о том, как немного времени назад трусили подойти к Ватане, — все, кроме Лидянга.
— Что это? — спросил он.
— Большой аргиш.
После ответа повисло молчание, невыносимое для старика.
— Кто эти люди? Куда идут?! — закричал он.
— Мертвецы… они уходят, — голос Ватане звучал все так же ровно.
— Прежде чем живые навсегда покинут землю, ее оставляют жители могил. Разве ты не знал этого?
— Навсегда… почему? — растерянно проговорил Лидянг. Те первые слова о земле, которая уже отдана другим людям, он принял как бред и тут же забыл о них.
— Потому что так задумано.
— Кем?
— Тем, кто послал этот снег.
Растерянность старика превратилась в гнев. Широким решительным шагом он пошел туда, где на шкуре сидел и болотной травой раскачивался слепой Йеха, вырвал пальму у одного из воинов Нойнобы, стоявших рядом с вожаком, — воин отдал оружие безропотно. Лидянг устремился к стене, переходя с шага на бег — и встал.
Он видел — две тени, большая и поменьше, идут ему навстречу.
Они показались из снега, прошли мимо Лидянга, словно его не было, и приблизились к Вдове.
Теперь их лица были вполне различимы, — узнав их, люди Хэно вскрикнули и отшатнулись, будто от падающего дерева.
Это были Тусяда и Маяна.
Безумный муж и неверная жена легли перед Ватане и лицами прикоснулись к ее стопам, прикрытым рваными пимами, — так благодарят за добро, для которого нет равного ответа, ибо всякая благодарность мала.
Они поднялись, и Вдова поклонилась им в ответ.
Тусяда и Маяна повернулись к людям и, глядя пустыми неподвижными глазами, начали снимать парки — все увидели, за что они ласкали ноги Лишней Вдовы. Слева на их телах были небольшие одинаковые отверстия, из которых по серой коже змеился черный след крови.
Пробравшись ночью в святилище, Ватане прекратила их муку на оголенных стволах ножом, привязанным к палке, которую люди Хэно приняли за копье.
Маяна и Тусяда надели парки. Людям они не кланялись. Они повернулись к Ватане и мягко взяли ее руки, чтобы вести за собой.
— Не время еще, — сказала она, — идите, милые, идите…
Непутевый муж и неверная жена отпустили ее руки, шагнули в белый поток и слились с аргишем.
— Не бойтесь, — сказала Ватане онемевшим людям. — Может быть, кто-то ещё захочет выйти и поблагодарить кого-то из вас.
Но никто из мертвых не захотел показаться живым.
Они шли к Йонесси, чтобы потом по его течению спуститься к полночи мира. Большой аргиш собирал души со всех родовых кладбищ тех земель, чья участь — темная, неизвестная людям — была решена. Мертвые вглядывались в живых, но многие не находили знакомых, а за теми, кого узнавали, не помнили такого добра, ради которого стоило благодарить, упав лицом в ноги. Лишь на мгновение из потока показался старческий лик, и некоторые узнали лицо Хэно.
Люди смотрели, как тянется аргиш, и никто не чувствовал времени, — им казалось, что все происходит сейчас. И потому сразу, как исчезли мужчина и женщина, из снега вышел долговязый человек. Ватане подбежала к нему, обхватила серое тело и сказала с глубоким вздохом:
— Наконец я увижу вас обоих. Как раньше.
Она повернулась, подняла глаза туда, где стоял я — как всегда отдельно от всех, — и произнесла главные слова моей жизни:
— Подойди ко мне, Ильгет.
И я подошёл.
Человек земли
(имя второе)
Мать
Эта женщина сжимала руку Лара, по ее щекам текли слезы, она вся светилась, и я не находил на ее лице и следа той грязной старухи с волосами-змеями, которая бегала за мной с деревянным блюдом.
Женщина обняла меня, и я чувствовал только тепло и чистоту, исходившие от ее тела. Женщина сказала, погладив Лара по груди:
— Это твой брат Бальна — по-нашему Черемуховый Посох, а ты Ильгет — Человек Земли. Мертвые не говорят. Ты сам скажи брату: «Здравствуй, кет». Так приветствуют друг друга люди твоего народа, ведь ты — остяк.
Я глядел на мёртвого брата, и мой ум уже постиг, кто эта женщина, но душа, лежавшая в бесконечной немоте, была не в силах принять это слово. Я хотел, чтоб она смилостивилась надо мной и спросил:
— Кто ты?
И она заговорила, продолжая улыбаться и плакать:
— Я оставила вас совсем ненадолго… Это было место нашей летней ловли, место нашей семьи. Ваш отец и отец вашего отца и еще много поколений вниз спускались по нашей родовой реке к Йонесси и добывали жирную рыбу. Мы ставили чум и жили вместе — я, мой муж и наши собаки — у остяков нет оленей, как у здешних людей. А потом случилось так, что к зимнему стойбищу мы откочевали вчетвером. Вы родились в светлый день, когда берега покрылись цветом позднего солнца. Там, на берегу, я закопала ваши пуповины… Потом мы пришли туда ранней весной и уходили, когда вам исполнился год. Когда сложили чум, собрали припасы в большую лодку, ваш отец увидел плеск больших тайменей и бросился к ним на груженой лодке. Он был страстный человек и пошел бы за такой добычей, даже если бы умирал. Я кричала ему, но он, страстный человек, меня не слышал. Я только увидела, как лодка ушла далеко и исчезла, будто рыбы утащили ее за собой. И мы остались одни на голом берегу. День мы кричали его… а потом я дала вам грудь и уложила в мох — наши женщины всегда так делали, когда не с кем оставить — и пошла искать родичей, на другой родовой реке. Мы все пришли на закате, я надеялась издалека услышать, как вы кричите от голода. Было тихо, даже наши собаки оставили вас и ушли по течению — так тосковали по хозяину.
Мать вздохнула глубоко, вытерла слезы.
— Родичи не простили мне… бросили на берегу, сказали, что я гадкая мать, хотя сами прятали детей в мох… Я осталась, потом пришли юраки, и один из людей Хэно взял меня в жены, ведь тогда я была еще красива. Началась моя другая жизнь. Муж умер, я по нему не тосковала, потому что тоска по вам вытряхивала из меня жизнь, как выбивают мозг из костей. Но боги милостивы: чтобы я не погибла, отняли у меня разум. В каждом мальчике я видела вас, или кого-то из вас, мне казалось, что вы хотите есть. Потом пришел сыночек мой, Бальна… Хотя он умер, я буду с ним. А теперь появился ты. Моя жизнь сделала круг, и скоро я уйду. Твой круг только начинается. Ты остяк рода Большого Окуня, у тебя есть твоя река и земля. Иди туда.
Когда я спросил, где находится моя река, мать виновато улыбнулась и сказала, что эта река припадает к Йонесси с левого берега, но таких рек бесчисленное множество, и какая из них — моя, сказать трудно.
— Но когда ты придёшь туда, поставь чум и живи. Придут остяки с соседних рек, скажи им, что ты Ильгет, сын Белегина.
— Я не знаю остяцкой речи…
— Не беспокойся об этом. Белегина знали все, а твоё лицо — его лицо. Так же, как и лицо Бальны. Не так много людей на земле, чтобы ошибиться. Скажи только имя — Белегин.
— Кто может показать путь? — спросил я.
— Только тот, кто забрал тебя оттуда, — ответила она. — Ты последний из семьи.
— Тот человек — мой враг и хочет моей смерти.
— Это неважно, — ровно сказала мать, — все равно ты должен идти туда. Бесплотные торили тебе путь, посылали демонов, которые заставляли тебя страдать и спасали, чтобы привести тебя к этому месту, где ты нашёл почти все, что искал. Ты нашёл меня, брата, имя, свой народ. Теперь осталось вернуть землю, и было бы безумием идти в другую сторону. Знаешь ли ты, что Йонесси — Древо, на котором стоит мир?
— Так говорят.
— Знай, что у всякого человека есть гнездо на Древе. Никто не рождается ни бродягой, ни рабом. Человек приходит в мир с землёй и пищей — иначе, зачем ему рождаться… Только потом многие теряют то, с чем пришли. Понимаешь меня?
— Да.
— Найди потерянное, Ильгет.
Мой мёртвый брат взял ее руку, чтобы вести за собой, но мать освободила ладонь и обняла меня.
— Как твоё имя? — спросил я и заплакал.
— У нас женщина теряет имя, когда родит — я мать Бальны и Ильгета.
Я плакал и не хотел отпускать ее. Я был готов поступить глупо, спросить про ее деревянное блюдо, сказать, что голоден, лишь бы она осталась, — но вместо этого сказал:
— Когда-то я слышал птиц за полдня полёта…
— Если твоё — с тобой останется… Мне пора… Прошу тебя, не оставь слепого мальчика, он ослеп ради тебя… Не оставь девушку с точёным лицом… Не оставляй этих бедных людей.
Слезы заливали мои глаза, и я не почувствовал, как мать отняла руки.
Я не видел, как брат увёл ее в Семь Снегов Небесных.
Белая стена исчезла.
Когда я слышал эти слова, мой враг был совсем рядом, может быть, в половине дневного пути.
Наутро остатки семьи Хэно снялись с места, взяв столько оленей, сколько необходимо было для аргиша из двух десятков нарт, и двинулись к летнему стойбищу родичей. Двое воинов Нойнобы ушли вперед, чтобы нагнать старика, если тот уже начал аргишить, и задержать в пути.
Воинов нашли на другой день. Под деревьями на притоптанном пятнистом снегу они сидели, как притихшие дети, опустив оголенные головы. Неподалеку лежали вперемежку женщины, дети и мужчины с простреленными шеями. У всех воинов были распороты малицы — враг снимал доспехи, не заботясь об одежде и другой добыче. Сам Нойноба был еще жив и рассказал, что напали на них, будто с неба, люди немногие — около десятка — но умелые и страшные. Когда перебили всех, нагрузили одни женские нарты железом, стрелами и юколой и скрылись так же незаметно, как появились.
— И ещё двое наших ушли с ними, — сказал старик.
Люди, напавшие на него, говорили по-юрацки, но были неизвестны ему. Верховодил ими человек с телом необычайно широким и отсутствующей шеей.
— Куда он ушел?! — кричал я в лицо старику.
— Туда…
И рука Нойнобы сделала движение, охватывающее полсвета.
Ябто
В тот день ранней осени, кода Нохо спас меня, Ябто нес на плече тело старшего сына.
Увидев голый ствол сосны и тело со стрелой в спине, он понял, что этим закончилась его война, и потому не стал искать того, кто вызволил его врага и убил сына.
Ябто шел вдоль берега реки, скользил по мшистым валунам, падал, не чувствуя боли, только замечал гулкий звук, с которым ударялась о камни голова Ябтонги. Он поднимался, поднимал тело и шел…
Широкий человек совсем ослабел, когда добрался до излучины, где на каменистое мелководье река выбросила Блестящего. Так же, как и брат, он лежал лицом вниз со стрелой в спине.
Ябто свалил Ябтонгу на сухое место, подошел к Явире, перевернул его на спину, ухватившись за капюшон парки, выволок на берег и положил рядом со старшим сыном.
Немного отдохнув, Ябто снял лук и колчан, отвязал от пояса топор и пошел в ближайший ельник мастерить волокушу из молодых елей и обрезков аркана, которые, не думая, подобрал и положил за пазуху.
Мысли его занимал поиск подходящих деревьев. Ябто нашел ель — тонкую, гибкую, с бодрым хохолком верхушки — ударил по ней только раз, выронил топор и замер.
Внезапная мысль накрыла его.
Забыв о топоре и аркане, Ябто вернулся к сыновьям и сел подле них.
Он глядел на их лица, белые, дочиста отмытые рекой, и удивлялся бессмысленности своего дела — и не только дела вязания волокуши, но и всего, что было совершено ранее им самим и всеми другими людьми.
Сыновьям можно было бы сказать: «Вставайте», — и они, узнав голос отца, вскочат, потом проснутся и начнут протирать кулаками глаза — так были свежи сыновья.
Но этого не будет, поскольку они мертвы, а мертвый равен неродившемуся. И даже если души Ябтонги и Явире витают где-то рядом, видят свои чистые лица, видят отца, сидящего на камне, — они ничем не помогут широкому человеку, которому предстоит добраться до лодки, переплыть реку и, вернувшись в стойбище, как-то дожить жизнь.
Неподъемная громада предстоящей жизни сдавила сердце Ябто удушающей болью.
Но боль прояснила его разум и сказала: служить мертвым — безумие. Разумнее лечь рядом с ними и не вставать никогда. Горевать об умерших — удел беззаботных. Оплакивая мертвецов, люди жалеют себя, свою ничтожность, в чем находят утешение и даже удовольствие.
Ябто посмотрел на ельник, где он оставил топор, и вдруг увидел себя единственным, последним человеком, оставшимся на земле, который тащит по бесконечной тайге два мертвых тела. И Ябто спросил этого единственного человека: зачем ты это делаешь? Чтобы другие люди не упрекнули тебя в том, что ты не проводил сыновей в нижний мир подобающим образом, не поднял их тела на ветви родового святилища людей Комара? Но людей Комара нет, равно как и всех других. Они не существуют, как не существуют души рабов. А есть только ты, Ябто, твое тело, в котором еще много силы, твой разум, выводящий к спасительным мыслям, и сердце, исполненное волей. И эта воля бунтует против непорядка, в котором тонет жизнь.
Ябто вспомнил: похожее видение посещало его несколько лет назад, когда он делал плеть, намереваясь собрать семью, как пастухи сбивают стадо. Тогда — он понял это — ему открылась лишь часть истины. А истина в том, что он должен остаться один. В этом есть ясность и свобода — единственное и самое верное благо. Если о нем существует какой-то замысел бесплотных, то заключается он именно в этом и больше ни в чем.
И еще думал Ябто: в половине дня пути от излучины начинается распадок гор, выводящий все к той же Сытой реке. Этим путем, более длинным, чем тот, которым шел он и сыновья, пробирался, запутывая следы, его тщедушный враг. Там он наверняка спрятал краденое железо.
Железо, а не сыновья станет продолжением его воли — именно о нем стоило думать.
Ябто встал, вернулся в ельник и, выбрав среди камней небольшое пространство мягкой земли, принялся рыть топором могилу для Ябтонги и Явире.
Вера его не обманула — в зарослях, почти у самого берега, он увидел сухой ствол-метку, поставленный так глупо, что даже чужой догадался бы о тайнике. Ябто облачился в сверкающий остяцкий доспех, выстругал древко для невиданно широкой пальмы и пошел по берегу — искать лодку.
Когда луна превратилась в тонкую изогнутую полоску, и ветер унес последнее тепло осени, Ябто вернулся в стойбище. Ранним пасмурным утром он вытащил на берег пустую лодку и вошел в свой дом, как завоеватель. Ума встала и поклонилась мужу. Она увидела железную рубаху со светлыми пластинами на груди, надетую поверх парки, широкое лезвие пальмы и поняла, что поход мужа достиг цели.
Сердце Женщины Поцелуй сжалось. Все эти дни она думала о заморыше, вспоминая, что он, единственный из всех детей, не кусал ее грудь, и плакала о его участи.
Когда вернулся Ябто, она разводила огонь в летнем очаге под пустым котлом. Рядом стоял большой туес с водой. Широкий человек был голоден и понял, что горячую еду он получит не скоро.
— Не ждала меня, — сказал он с досадой.
— Ждала…
Ябто ушел в чум, откуда донесся рассыпчатый звук железа, — широкий человек снимал доспехи, укладывал в передней священной части чума свою исцеленную честь.
Он вышел, сел на большой камень и долго смотрел на жену. От этого взгляда на Женщину Поцелуй напала суетливость, огниво выскользнуло из рук и упало в очаг, разрушив чумик из щепок и бересты.
— Ждешь сыновей? Не жди. Я похоронил их на том берегу.
Ума замерла, лицо ее сделалось виноватым и глупым. Она уже давно отвыкла от приветливости мужа и была готова к любым словам — только не к таким. Ума знала, что Ябтонга и Явире появятся сейчас, когда сделают то, что велел отец: управятся с лодкой, добычей… Они приведут Вэнга, наверное, связанного. Она плакала о заморыше, но мысль о его смерти так же не заходила в ее разум.
Ума поднялась и, потряхивая круглым пышным телом, побежала к берегу. Когда она вернулась, Ябто сидел на камне в той же позе, положив руку на колено и выставив вверх локоть, будто собирался быстро подняться.
— Где мои дети? — глухо произнесла Женщина Поцелуй. — Где Ябтонга и Явире?
Она видела пустую лодку, вытащенную далеко на берег, к самым зарослям тальника, и не верила словам мужа.
— Их убил кто-то, кого я не знаю, но найду, убил, когда я ушел в лес добыть птицу на ужин. Этот же увел за собой Собачье Ухо, которого я поймал и привязал голым к дереву. Это все, что ты можешь знать. Больше не спрашивай.
Ума рухнула на траву. Широкий человек поднялся медленно, взял туес с водой и выплеснул воду на ее лицо. Когда она открыла глаза, Ябто проговорил негромко, будто просил, а не приказывал:
— Захочешь голосить, лучше уйди в лес. Я устал.
Он ушел в чум и завалился на шкуры. Нутро его, поначалу разгневанное отсутствием горячего мяса, притихло и просило только покоя. Ябто закрыл глаза и вдруг подумал, что ему невыносимо жаль своих детей. Он жалел, что не услышит их голоса, не увидит совсем взрослыми мужчинами, не будет говорить с ними о набеге, великой охоте или похищении невесты. Но, думая о них, Ябто жалел о своей жизни, которая могла бы пойти совсем иначе, если бы тогда, когда сыновья были совсем маленькими, он не послушал жену и не поехал за жирной рыбой Йонесси. То разоренное стойбище в устье неизвестной реки он помнил, и время не размывало воспоминание, но проясняло его до каждого дерева и камня.
Однако страдание Ябто вскоре ушло — его вытеснили заботы уставшего тела. Засыпая, он думал о том, что если Ума будет валяться в горе или уйдет плакать в лес, она не сварит мяса и, проснувшись, придется жрать юколу. Но встать и приказать жене он не захотел. Широкий человек вспомнил видение, что прежнего уже нет, и надо привыкать к назначенной участи одинокой жизни.
Ябто пробудился в сумерки, увидел рядом с постелью блюдо теплого мяса и с наслаждением принялся есть. Когда замолк голод, он удивился жене — ведь это Ума поставила блюдо.
Женщина Поцелуй сидела у потухшего костра и бессмысленно шевелила палочкой угли. Ее лицо, волосы и руки были густо вымазаны золой — так делают люди, когда теряют близких. Вид жены успокоил его и одновременно удивил — он ждал от женщины людей Крика совсем другой скорби. И Ябто сказал так, будто хотел примирить Уму с наступившей жизнью.
— Сыновей не вернешь.
Помолчав, широкий человек хотел сказать Уме, что лучше бы она умылась, но передумал и оставил жену в одиночестве.
Он шел в маленький чум Куклы Человека, чтобы выполнить обещанное — ему и самому себе.
В последний месяц неумирающий старик совсем ослаб и не мог выходить из чума даже по нужде. Ума ухаживала за ним, как за младенцем. Она набивала его штаны сухим мхом, раз в день стаскивала их и несла на реку. Прежде чем одеть старика, она мыла теплой водой лиловые жерди, которые когда-то были ногами. Но со вчерашенего дня Женщина Поцелуй не прикасалась к дяде, и Кукла Человека смердел, как яма за стойбищем.
Ябто не хотел вступать в разговор со стариком — только сказал, что завтра исполнит обещанное, увезет и оставит на месте, давно присмотренном, где Нга наконец-то вспомнит о существовании этой сухой деревяшки.
Старик слегка наклонил голову, не открывая глаз, — он услышал широкого человека.
Широкий человек ушел.
Жены не было у летнего очага. Ума сидела в чуме сыновей, гладила рукой меховые одеяла, под которыми спали Гусиная Нога и Блестящий, и тряслась всем телом — Ябто оно вдруг показалось по-старушечьи рыхлым. Он смотрел на неё какое-то время, потом сказал:
— Припасов нет. Пока не встала река, сходим за жирной рыбой Йонесси.
Читать бесплатно другие книги:
