Ильгет. Три имени судьбы Григоренко Александр

Плач

В пещере душа заговорила словами, которые рот не произносил никогда.

— Колода с телом брата моего стрелой ушла в черное небо, на звезды ночные бросился убитый брат мой — и, не долетев, упал на ветви, в гроб свой упал… Возроптало сердце мое. Я проклял юраков, я всех людей проклял, что нет среди них добра и милости, только злоба и злоба.

Велика тайга, людей в ней много, дымы чумов бесчисленно поднимаются в небо, стойбища огромны и богаты, становые пути исхожены и кочевья живут. Птица ждет свою стрелу, рыба ожидает сети, чтобы котцы кипели, как котлы над очагами, зверь ищет свою судьбу среди деревьев, добрые кайгусы помогают людям, чтоб не прекратился род их, но брату моему, Лару, брату моему, не нашлось ни стойбища, ни чума, ни удачи, ни ласки, ни слова… Что была его сила? Что была его удаль? Зачем ему молодое сердце и ходкие ноги, глаза, видящие дальнюю звезду, крепкая рука и умный нос, когда не было ему места в тайге? Не приготовлено было ему ни чума, ни очага, ни оленей, ни нарт с упряжью, ни доброй жены — зло, поношение и гибель были приготовлены брату моему, Лару, брату моему убитому. Пришел он к людям из мха лесного, где был спрятан от смерти, пришел, не помня племени своего и крови своей не ведая, — так и ушел на чужие ветви.

Я один остался, в целой тайге один, под небом один, между мирами один, средь людей один — нет мне ни чума, ни очага, ни племени. Пусть окрепнет рука моя войной, местью окрепнет, пусть жалость вылетит изо рта, как последний дым от очага потухшего вылетает через верхнее отверстие. Пусть стаями соек выпорхнут из моего рта имена врагов — тех, кто забрал у брата моего жизнь, а у меня — брата: тех, кто отнял у нас племя, кровь нашу украл и память нашу кровную, как очаг, потушил. На чумище памяти моей пусть война бушует, пусть мщение крадется.

Я не плакал. Слова, которые изрекал рот, существовали за тем пределом, где уже нет слез, равно как нет ни горя, ни радости, ни смеха. Душа превращалась в жилище, которое давно оставили люди и увели за собой запахи жизни. Я раскачивался, как безумный, и говорил ровно, с закрытыми глазами. Потом замолк.

Прошло много времени, прежде чем Нохо нарушил тишину.

— Мести хочешь?

Я промолчал, я чувствовал, как разум возвращается ко мне.

— Как будешь мстить? — продолжал Песец, неотрывно глядя в мои глаза. — Семья Хэно — как целый род. Одних молодых мужчин четыре десятка. Пальмы поднять не успеешь.

— Лишь бы не одному уйти к небесным дымам.

— Ты спрашивал, зачем я спас тебя…

— Ты ответил.

— Нет. То был не ответ. Слушай, что я буду говорить тебе… Охотник уходит в тайгу и обещает своим, что вернется через семь ночей. Ему говорят: «Иди и возвращайся», — и начинают ждать. Но ни через семь, ни через десять ночей охотник не возвращается. Нет его месяц, другой… Уже снег пополз с гор, а его все нет. И тогда родные просят шамана поискать его душу, но шаман не находит ее ни среди живых, ни среди мертвых. «Не иначе оторвался он от людей, пропал, провалился в дыру, ведущую в подземелье… Тайга забрала, зверю достался. Ушел в нижний мир, в чем был, не отмоленный, без проводов и теперь там бедствует. Такая доля. Не ждите его». Люди поплачут и забудут. А охотник — жив. Он был в плену, в рабах у чужого народа, бежал и вернулся домой. Но, увидев его, женщины закричали и попрятались в чумах, дети швыряли в него камнями, а мужчины говорили: «Ты — дух. Зачем возвращаешься к живым? Уходи». Охотник кричит им: «Что вы, люди, я же ваш родич!..» — «Наш родич обещал вернуться через семь ночей и не вернулся. Тайга забрала нашего родича, а ты — дух с его лицом». А человек приближается к своим. «Нет же, — кричит, — я живой! Подойдите, потрогайте мои руки, лицо — они теплые». Но мужчины не хотят слышать, хватают луки, пускают стрелы… Он избегает смерти и опять уходит в тайгу. Теперь каждый, кто встретит охотника, может убить его и получить похвалу, потому что избавил родичей от коварного духа, который обманывает, что у него теплые руки только для того, чтобы приманить другого человека и вцепиться в его шею… Охотник уходит и живет бродягой. У него действительно теплые руки. Как все, он хочет есть, мерзнет, чувствует боль, но он уже не человек. Он жив — и мертв. Он есть — и его нет. Имя его выброшено, как жир со скребка. Как не бывает зверя без шерсти, так не бывает человека без имени и рода. Для своих он умер, для чужих — раб. Кому он свой? Куда ему идти? Кто его примет?

— Не знаю, — сказал я. — Зачем говоришь мне это?

— Потому что так было среди нас, в нашей семье. Я был мал, когда слышал этот рассказ, но запомнил, крепко запомнил. А теперь вижу — я этот охотник. И ты — этот охотник. Поэтому слушай меня. Охотник должен искать такого же, как он сам. Я нашел тебя. Не ищи свой народ — теперь я твой народ, а ты мой. Брат твой мертв — теперь я твой брат. Мы выживем, сделаем набег, добудем женщин, оленей, собак и не будем нуждаться ни в каких родах и племенах, потому что сами станем племенем. Слышишь, брат, верь, что так будет. Только бы дожить нам до середины зимы, когда придет великий холод и начнет убивать людей Хэно.

Я помедлил и сказал, глядя прямо в глаза своего спасителя:

— Ты и вправду мой брат. Но и Лар — мой брат, а его убили. Как я отдам холоду месть за него? Разве он будет доволен — там, где он сейчас?

— Не отдавай, — спокойно ответил Нохо. — Просто поделись своей местью. Ты хоть и был рабом, а, наверное, не знаешь, как это — жить без огня в пору, когда птицы каменеют и падают. Разве нам не нужен союзник? Подожди…

Человек Песца поднялся, вынул из колчана стрелу и начал точить об камень железный наконечник. Убедившись, что работа сделана, он полоснул железом по своей ладони. Капли крови, попадая в огонь, отзывались едва заметными искрами.

— Сделай так же, — сказал он, передавая мне стрелу.

Теперь у нас обоих были кровавые ладони.

— Дай руку…

Мы долго сжимали руки друг друга. Кровь текла из ран, смешивалась, твердела и, наконец, скрепила ладони, как рыбий клей скрепляет части лука.

Нохо улыбнулся.

— Теперь твоя месть — моя месть. Только слушай меня. Я твой старший брат. Я знаю, как надо…

Мы обнялись и я сказал:

— Лар тоже был за старшего, хотя родились мы в один день. Он был больше меня. И ты больше. Только… хочу спросить тебя…

— Спрашивай.

— Два человека — невеликое войско.

Нохо просиял, увидев, что разум мой окончательно проснулся и встретился с мыслями, которые носил в себе со дня бегства из стойбища Ябто.

— Не веришь, что победим их?

— Я не знаю, как это сделать. Если ты знаешь — скажи. У Хэно четыре десятка воинов, ты сам говорил…

Нохо рывком отстранился от меня.

— Видишь огонь? — гневно зашептал он. — Смотри лучше, чтобы видеть, как он ярко горит. Запомни — не я проклят. Они! Мой безмозглый отец, потаскуха мать, Хэно, его сыновья, братья, невестки — все прокляты. Шаман или глупец, или обманщик, или предатель. Он уверял, что Мать Огня хочет именно моей крови, и теперь они ищут меня под каждым камнем, как вора, укравшего самую красивую и богатую невесту, и не могут найти… Они так и не поняли, что прокляты все, от старика до последнего мокрого младенца, и моя кровь им не поможет, как не помогла кровь Белоголового. Так захотела Мать Огня и почему — не мое дело. Не будь тебя, я занимался бы тем, что каждый день подходил все ближе к стойбищу и смотрел из укрытия, как от холода они начинают грызть друг друга, потом превращаются в вялых червей, потом — в звонкие деревяшки. Смотрел — и радовался бы в два сердца — своим и сердцем Сэрхасавы. Он их презирал, он бросил им свою жизнь, как объеденную кость с остатками мяса бросают никчемному родственнику. Хэно — росомаха, он теряет время в глупой, позорной суете, вместо того, чтобы принять участь, как принял ее мой брат. Если сомневаешься, то скажи — кто поможет проклятому? Кто спасет его? Может победить тот, кто проклят?

Прошло время, пока я собрался с мыслями и заговорил быстрой прерывистой речью.

— Я жил у Ябто всегда и думал, что родился в его стойбище… Ума — моя мать и мать Лара. Нара моя сестра. Ябтонга и Явире мои братья. Сначала я жил сыном, потом рабом. Я хотел уйти, когда увезли Лара, делал стрелы, наконечники из костей… Так прошло много времени, очень много. Я думал, что так и останусь тем, кем был, до самой смерти буду делать работу женщин… О том, что я уйду, я узнал вдруг, в один день, в одно мгновение, и все, от первого до последнего движения, у меня получилось, и страх даже не приблизился ко мне… Я слышал, что за спиной человека, всякого человека, есть демон, который ведет его от рождения. Он выходит из земли, из той ямы, в которую мать закопала твою пуповину… Я мал и робок, и верил в то, что мал и робок, и не смогу бежать и нести оружие. Это был он! Он! Он усыпил людей и собак, вдохнул в мое сердце решимость, дал лодку и тихую погоду…

Я остановился, чтобы успокоить дыхание, и продолжил:

— И потом он привел меня в руки Ябто, на угощение гнусу. Потом пришел ты… Скажи, и это все он? Если это так, то куда он приведет меня в другой раз? Скажи, если знаешь, чего он хочет от меня?

Нохо неожиданно рассмеялся.

— От тебя — ничего.

И добавил уже без смеха:

— Может быть, он хочет посмотреть, чего ты стоишь сам по себе?

След

Осень уходила в зиму, пабереги обметали русла рек, прозрачный лед затягивал заводи, и Хэно понимал, что жизнь его семьи уходит, как вода из худого туеса.

Очаги большого стойбища молчали уже много времени, но люди не смели прикоснуться к кремням, боясь оскорбить Мать Огня попрошайничеством. Они все еще надеялись, что им удастся преодолеть проклятье. Запасы юколы были велики, люди ели сырое оленье мясо и печень, но без вареной пищи все маялись животами, у матерей пропадало молоко, у мужчин таяли силы.

И Хэно предпринял отчаянную попытку спастись.

Люди семьи знали свои земли лучше собственной ладони, и неудачи в поисках беглеца Нохо считали отголоском все того же проклятия. Чтобы оскорбленное божество знало, как усердны они в своем раскаянии, в жертву были принесены виновники беды — Тусяда и Маяна. По первому снегу их привели в родовое святилище и усадили на оголенные стволы молодых сосен. Стволы были достаточно широки, чтобы длить муку, и, если человек крепок, послать смерть от затянувшейся боли, а не от дерева, протыкающего тело.

Муж и жена кричали, потом замолкли, лица их стали безучастны.

Старик посылал к святилищу молодых людей за каким-нибудь неважным делом, чтобы те могли лишний раз увидеть участь безумных мужей и неверных жен.

После жертвы никто не решился узнать, смягчился ли гнев Матери.

Хэно запретил прикасаться к огнивам. Он думал о другом.

Приближающаяся зима несла гибель, но шаг ее размерен, и это дает надежду. Куда большей опасностью могут стать люди. Проклятье Матери было как мор, когда даже короткая случайная встреча двух людей посреди тайги оборачивалась гибелью многих. Каждый человек семьи Хэно, приблизившись к чужому очагу, мог погасить его навсегда. И старик молил всех богов и духов, которых знал, о том, чтобы весть о проклятии не дошла до других людей. Но разум говорил старику одно: только люди, обитающие в бесчисленных чумах великого рода Нга, способны помочь его семье выпутаться из страшной петли, в которую загнало безумие одного глупого человека.

Вечером старик сидел в чуме, закутанный шкурами, перебирая мысли — тяжелые, как валуны, и опасные, как болото. Старик призывал свою память, знание людей, чтобы выбрать один из множества шагов, каждый из которых мог спасти и мог обернуться еще горшей бедой.

Утром он узнал, что в семье завелся предатель. Кто-то прокрался в святилище и копьем проткнул сердце еще живым Маяне и Тусяде.

— Злой дурак лучше доброго — от него хотя бы знаешь, чего ждать, — сказал он, когда услышал весть.

В другое время Хэно обязательно нашел бы того, кто решился на подобную дерзость. Но сейчас он увидел в предательстве знак, что времени для размышлений уже нет, ибо нет даже малой надежды на то, что Мать смягчит гнев.

Хэно запретил себе сомневаться и выбирать. Он позвал лучших мужчин — своих сыновей и братьев и сказал им:

— Сын Тусяды — славный парень. Поэтому мы не можем поймать его до сих пор. Я не верю в то, что он погиб — достался зверю, провалился в таежину или встретил более сильного соперника, — для этого он слишком умен и ловок. Если понадобится поднять тайгу и перевернуть ее, как одеяло, мы должны сделать это, чтобы отыскать Нохо. Только сами мы не поднимем тайгу… Родичи должны помочь нам. Сегодня каждый из вас возьмет лучших оленей, подарки, пойдет к старейшинам семей и призовет их на помощь. Теперь слушайте, как будете говорить с ними. Вы скажете, что в нашей семье, несмотря на усердное почитание духов — хозяев леса, вод и стад, а так же богов и господина нашего Нга, случилось горе. По давнему упущению пришел в нашу семью человек, порождение дурных родителей, вступил в спор с Матерью Огня и тем навлек на себя проклятье. Он гасит любое пламя, к которому приблизится. Он ушел от нас, чтобы избежать справедливой кары, и скитается по тайге. Он — средоточие болезни, которая может погубить всех. Его надо найти во что бы то ни стало, пройти всем родом тайгу, как частый гребень проходит густые волосы, дабы изгнать вредное насекомое. Так вы будете говорить. Видите, вам совсем не придется лгать. Поберегите свою хитрость для другого. Но заклинаю вас: что бы ни случилось, не приближайтесь к чужим очагам.

— Где же говорить со старшими? В лесу на поваленном дереве? — спросил кто-то из братьев старика.

— Для этого и понадобится хитрость. Вы можете подкараулить кого-нибудь из мужчин вблизи от стойбищ и через них позвать старейшин. Можете пустить поющую стрелу, и к вам прибегут. Тогда скажете, что вы люди семьи Хэно — мое имя спасет любого из вас. Главное, говорите, что весть ваша настолько важна, что слышать ее могут только старейшие. Покажите дары, это ускорит дело. А если станут настойчиво зазывать вас, скажите главное: в знак великого раскаяния вся семья Хэно, от него самого до ребенка, едва научившегося ходить, запретило себе вкушать вареную пищу и греться у очагов, пока не будет найден безбожный Нохо.

Старик закончил свою речь и ждал, что скажут лучшие мужчины семьи. Но мужчины молчали. Наконец, один из младших братьев старика по прозванию Лидянг или Бобер сказал.

— Сколько живу — удивляюсь твоей мудрости.

— Что хочешь сказать — говори.

— Один человек, который ходит по тайге и гасит огонь — крохотный зверек, бурундучок, муравей, червь для бесчисленных людей Нга. Ты уверен, что наши славные родичи тут же возьмутся за оружие и отправятся переворачивать тайгу, как одеяло, чтобы помочь тебе?

— Если в твоем уме есть что-то лучшее того, что сказано, — достань и покажи.

Сухие губы старика подернулись подобием улыбки, и вдруг недоступным глазу движением змеи он схватил жидкую бороду брата.

— Когда пойдешь туда, куда я скажу и будешь говорить то, что я велел, почаще думай о том, как будешь умирать. Почаще представляй себе как наши жены и дети будут превращаться в звонкое дерево, покрытое инеем. Тогда, может быть, твой дух за плечами подскажет тебе нужные слова и прибавит разума.

Хэно разжал пальцы. Лидянг выпрямился, как ветка, которую отпустила рука. Лучшие мужчины молчали.

— Все думайте об этом. У нас почти не осталось времени, чтобы обогнать холод.

Старик поднялся, и вслед за ним встали остальные. Они пошли к загону и каждому из своих посланцев Хэно снаряжал аргиш, груженный дарами, называл имя старейшины и реку или озеро, где находилось нужное стойбище.

Посланцы возвращались один за другим, через три или четыре ночи. Они приходили с пустыми нартами, и это означало, что дары приняты. Лучшие мужчины говорили почти одно и то же — родственный долг обязывает людей Нга помочь в беде такому почтенному человеку, как Хэно. Они перевернут тайгу и разыщут негодяя, оскорбившего Мать Огня.

— Но так же они просили передать, что Хэно не стоит изнурять себя и своих родственников столь жестоким раскаянием, — сказал посланник, вернувшийся последним. — Все знают твое усердие в почитании бесплотных. Ешь, пей и не мучайся.

Старик выслушал его и, не сказав ни слова, поковылял в свой чум. Никто не посмел войти к нему. Хэно сидел на шкурах, смотрел на блестящие от сырости камни очага и думал о том, что горе уравнивает разум старца и ребенка. В словах последнего посланника открылась истинная цена его торопливого замысла. Лидянг был прав: теперь его дальние родичи всегда будут оставлять в стойбищах нескольких мужчин, чтобы те караулили очаги и не пускали к ним чужих, и особенно длинноволосого парня с зелеными глазами, который в конце концов сам погибнет от холода, проклятый Матерью. И еще они будут говорить друг другу, что вряд ли кто из людей сравнится со стариком Хэно в благочестии…

Хэно слушал тревожные голоса. Люди ждали от него ответа. Старик понял, что если он пожалеет свои ноги и останется в чуме хотя бы немного времени, то совершит ошибку, худшую той, что уже совершил. То, что понял он, станет ясным для всех. Пока смерть не переступила порог, нельзя оставлять людей без веры в спасение.

Вера — единственный союзник, она заменит разжиревших душами родичей.

Хэно поднялся и вышел из чума. Десятки лиц — старых, молодых, детских — смотрели на него испытующе.

— Что нам делать, отец? — раздался чей-то голос.

И отец заговорил.

— Как вы знаете, я посылал за помощью к самым уважаемым семьям нашего обширного рода. Все они, как один человек, согласились вызволить нас из беды. Они уже снарядили воинов, и воины разошлись по тайге — они поднимут тайгу, встряхнут, как шкуру, и выбьют из нее это мерзкое насекомое, которое спряталось где-то между шерстинками и дрожит за свою жизнь. Ему не придется порадоваться нашей гибели. Дней его осталось, как стрел в колчане после доброй войны. Может быть, пока я говорю с вами, он уже лежит связанный в больших нартах и извивается, будто змееныш с отрубленной головой. Если этого не случилось сейчас, то случится скоро. Но так же родичи велели передать, что сами мы не должны сидеть сложа руки. Небо послало нам избавителя — первый снег, неглубокий, мягкий, открывающий всякий след зверя и человека. Нохо ходил по листве и камням, он был осторожен — и поэтому до сих пор жив. Теперь же ему остается только одно — забиться в лисью нору и подыхать от голода, ибо снег откроет каждый его шаг, а ступить ему будет негде, когда против него поднялись все добрые люди. Слушайте, дети. Соберитесь силами, вооружитесь и идите. Вдыхайте ветер и смотрите на землю! Они откроют нам спасение. Идите…

Старик замолчал и с наслаждением вслушивался в благоговейную тишину, вызванную его словом. Раздался первый крик — и следом закричали все. Племя кричало на все голоса, будто великое дело только начиналось.

Мужчины разошлись по чумам, брали оружие и возвращались в середину стойбища.

Их вел рослый неулыбчивый человек с лицом, похожим на грубо отесанное дерево — Хунгаль или Передняя Лапа, один из старших племянников Хэно. Старик часто доверял ему дело войны и большой охоты после того как сам обезножел, а его младшие братья постарели и потеряли силу.

Они вышли на становой путь, которым обычно выходили на перекочевку, и когда через половину дня добрались до Сорожъего озера, Передняя Лапа разделил мужчин на отряды по три-четыре человека. Каждому отряду был назначен свой путь — вожак называл места, изобильные зверем и рыбой, где легче всего прокормиться.

— Через одну ночевку мы соберемся здесь, — сказал он. — Если кто-то не явится, я буду думать, что эти люди нашли след, или погибли, и пойду по их пути.

— Без чума и шкур — замерзнем, — сказал Яндо-Оленегонка, самый молодой из мужчин.

— Твой пес станет твоей женой. Ночуй с ним в обнимку — согреешься.

Ответ вожака вызвал общий хохот, но Оленегонка не обратил на него внимания.

— А если вернутся все?

— Значит, наши пути неправильные и надо искать другие. Теперь закрой рот и не открывай, пока не уйдешь совсем далеко.

Последнюю шутку Хунгаль произнес так, что никто не посмел засмеяться.

Небо было ясное, и снег едва прикрывал землю. Люди верили, что в эти дни бесплотные за них. Нохо ушел летом в легкой парке из тонкой кожи и несомненно должен бояться холода больше, чем его враги. Эта мысль придавала сил.

Оленегонке и двум его сродным братьям, которые шли вместе с ним, улыбнулась удача. След, оставленный ногами взрослого мужчины, спускался с каменистой вершины холма и вел в долину, где тихо бормотала засыпающая река. Все трое — Оленегонка, Мыдвано — Печень, чернявый парень с сочными большими глазами, и Длинноногий Паук Хэтанзи, получивший имя за умение ловко лазить по деревьям, переглянулись.

— Он, — шепотом сказал Оленегонка.

Каждый из них знал Песца — товарища в детских играх.

— Он самый, — подтвердил Печень. — Нога больше моей на целый палец…

— Жаль парня, — проскрипел Хэтанзи и чихнул, — да, видно, судьба у него такая. Маут! Рукавичка!

Собаки Длинноногого Паука, снежно-белый широкогрудый кобель Маут и по-лисьи остромордая, в светло-рыжих пятнах, маленькая Рукавичка, превосходившая умом всех собак стойбища Хэно, прибежали на зов хозяина.

Рукавичка внимательно обнюхала след и посмотрела на Паука. Хозяин обнял собаку за шею и, поглядывая смешливыми глазами на братьев, шепнул ей на ухо:

— Иди… найди его. А ты, — он схватил Маута за загривок, — приведи его сюда, к нам.

Рукавичка негромко взвизгнула и ринулась в низину — пес помчался за ней. Следом побежали люди.

Они бежали, не чувствуя ног, и каждый из них уже видел, как приближается к логову Нохо. Но случилось то, чего не ждали. Издалека они увидели, как остановились собаки.

— След ушел в воду, — сквозь одышку сказал Паук.

Но след, не прерываясь, тянулся вдоль берега, и только в том месте, где смирно сидела Рукавичка и плясал туповатый силач Маут, люди увидели еще одну нить — она спускалась с горы, пересекала след на берегу и ложилась рядом. Этот след был едва ли не вдвое меньше того, что принадлежал Нохо. Увидев это, братья оторопели.

— Да он живе-о-от, — протянул Оленегонка. — Не иначе бабу себе нашел. А?

— Не иначе, — подтвердил Печень. — А мы его ищем, с ног сбились…

После этих слов они рассмеялись. Маут, почувствовавший, что нынешняя погоня скорее забава, чем охота, залаял, но тут же получил по морде древком пальмы.

— Тише, росомахи, — глухо рявкнул Паук — это он ударил пса. — Думаете, Нохо такой же безмозглый, как его отец? Теперь — ждите…

Чего ждать, он не объяснил, но с этого места все трое шли уже не так быстро и оглядывали окрестности там, где линии следов прерывались упавшим деревом или зарослями тальника. Сама местность способствовала погоне — долина становилась все шире, ровное пространство, поросшее редкими молодыми деревьями, как бы говорило, что не станет ничего скрывать от людей Хэно. Скоро их надежда стала еще крепче — рядом с округлым камнем они нашли след крови и несколько черных с ярко-зелеными полосами перьев.

— Тетерев, — сказал Длинноногий Паук, — он подстрелил его по пути. Может быть, совсем недавно. Если мы пойдем быстрее, сможем догнать.

— Да, надо быстрее, — согласился Печень.

Но никто не тронулся с места. Оленегонка взял перо из рук Хэтанзи и рассматривал его, будто надеялся увидеть в нем что-то неведомое другим.

— Интересно, — наконец сказал он, — как старик наградит нас, если мы приведем Нохо?

— Да, вот это интересно, — оживился Печень, — ведь тогда получится, что это мы спасли семью.

— Тебе, — Паук улыбнулся уголком рта, — он отдаст его бабу. Замолвлю слово, если хочешь.

— Хорошо бы.

Печень вздохнул так, что Оленегонка и Паук рассмеялись. Но Печень не обратил внимания на смех — он все принимал за правду.

— Получить его женщину было бы очень хорошо, — сказал он, растягивая слова. — Вот и Лучик сильно печалится, что у меня нет жены.

— Твой Лучик сама, не став женой, овдовела. Пусть лучше о себе поплачет.

— Да, это так.

Являна, или Девочка Луч приходилась Печени сестрой по отцу. С Пауком и Оленегонкой ее роднила мать. Ее жених умер, не отработав положенный выкуп. Жениха звали Лар.

— А ты какой награды хочешь? — спросил Оленегонка.

Но Паук будто не слышал вопроса.

— Пошли…

Он первым поднялся и побежал — за ним остальные. Но бег был недолгим — из белой дали вылетела Рукавичка. Она бежала к людям, не жалея лап.

Рыжая собака Паука понимала человеческую речь, безошибочно шла по следу, находила зверя и дарила его охотнику, которому оставалось только выстрелить. Но так же она была разумна в опасности и предупреждала хозяина, когда следовало отступить перед зверем или чужаком, который мог оказаться ему не по силам.

Рукавичка хватала людей за ноги, не давая идти.

— Где Маут? — глухо произнес Паук. — Почему его нет?

Пес не возвращался, и все вдруг поняли, что он не вернется больше.

— Убили Маута, — сказал Оленегонка.

— Это он его убил, — сказал Паук. — Он здесь, рядом. Маут напал на него… Мы пришли. Готовьте луки.

Все трое помчались туда, где долина прерывалась тонкой полосой черного леса. Оленегонка бежал первым — он и закричал:

— Стой! Смотри!

Он показывал вдаль, справа от себя — туда, где на белом пространстве возникали темные крапины. Их становилось больше, они вытягивались в неровную линию и медленно приближались.

— Это не Нохо, — сказал Паук-Хэтанзи, — это стая. Маут не боится волков. Они его и убили.

Следом Оленегонка заговорил о том, что у всех троих достаточно стрел, чтобы отбиться, и Паук, молча согласившись с братом, поднимал оружие.

— И там! Там!

Это кричал Печень — он стоял спиной к братьям и показывал на другой край долины, где так же возникали и росли темные крапины.

Стая

Волки приближались медленно и остановились на расстоянии выстрела — будто знали рубеж, где стрела теряет смертоносную силу. Хэтанзи сосчитал волков — на каждого стрелка приходилось по четыре зверя. Волки не двигались с места.

— Чего они ждут? — спросил Печень. Голос его подрагивал.

— Когда ты побежишь, — зло ответил Паук.

Он продолжил после недолгого молчания:

— Нужно начать самим. Я пойду на тех, что справа, Оленегонка — на тех, что слева. Ты, Печень, идешь с ним. Держись от него в нескольких шагах и не давай стае зайти сбоку. Пошли…

Пригнувшись, будто в настоящем бою, они побежали каждый на свое место. Длинноногий Паук первым остановился и с колена пустил стрелу — следом заговорили луки братьев. Все трое были надежными стрелками, каким не стыдно показать свое умение на большом празднике, но сейчас удача уходила от них. Волкам не понадобилось большой ловкости, чтобы избегать смерти — каждый из них попросту уходил с того места, где пролетала стрела.

Казалось, стая имела единый разум, опережающий замысел врага.

Паук первым понял это, когда увидел, как от общей линии отделился вожак — крупный волк с едва различимым горбом на холке и подпалиной на боку. Не спеша, он отбежал вправо, остановился и завыл. Едва стих зов, издалека начали появляться новые крапины — люди видели лишь часть стаи, — и когда линия волков стала плотнее, звери одновременно поднялись и побежали, охватывая стрелков петлей.

Сердце Паука похолодело, когда он вдруг ощутил предательскую легкость за спиной — в раже он расстрелял больше половины стрел, и наверняка то же сделали братья. Волки начали неспешно расправлять петлю, дожидаясь того мгновения, когда люди уже не смогут долго держать их на расстоянии. А с пальмами против такой стаи не устоять — даже втроем, вставши спина к спине.

Паук вскочил и оглянулся. С той стороны, где стояли Оленегонка и Печень, расправлялась та же петля. Будто издеваясь, волки останавливались и обнюхивали торчавшие из земли черноперые стрелы — их было много, как тальника на берегу.

— Э-эй, хватит! — что есть мочи заорал Паук. — Не стреляйте! Все ко мне!

Он побежал к тому месту, откуда они разошлись, чтобы начать бой. К счастью, братья не обладали столь же быстрым умом, какой был у Хэтанзи, поэтому страх перед единым разумом стаи еще не остудил их нутро.

— Ты хоть одного подстрелил? — задыхаясь, спросил Оленегонка.

— Нет…

— А я двух — в лес ушли.