Дар волка Райс Энн

Подносы с едой быстро отнесли на кухню, на большой стол посередине. Еды осталось еще на полноценный ужин.

Как и до этого, все действовали быстро и согласовано. Взяли воду, вино, наполнили кофейники и чайники с зеленым чаем.

Отнесли в столовую свежеиспеченные пироги, а еще яблоки, вишню и персики. Подносы с мягкими французскими сырами, выпечку и фрукты.

Маргон снова занял место во главе стола. Похоже, он не хотел продолжать разговор, но, поглядев на нетерпеливое лицо Стюарта и спокойное, но пытливое выражение на лице Ройбена, он, видимо, решился продолжить.

— Да, существовал такой вид, изолированный, вымирающий вид приматов, не таких, как мы. Они действительно жили изолированно, на острове у побережья Африки, тысячи лет назад.

— И эта сила пришла от них? — спросил Стюарт.

— Да, — ответил Маргон. — Через одного очень глупого человека… а может, и мудрого, с какой стороны посмотреть. Того, кто решил породниться с ними, чтобы обрести их силу. Способность превращаться из добродушного человека-обезьяны в бешеного волка, если ему угрожает опасность.

— И этот человек породнился с ними, — сказал Стюарт.

— Нет. Этого не получилось, — ответил Маргон. — Он обрел силу, подвергшись неоднократным жестоким укусам, но лишь после того, как попробовал поглощать телесные соки этих существ — мочу, кровь, — в любых доступных количествах, в течение двух лет. Еще он с готовностью принимал легкие укусы от членов племени, каждый раз, как у него это получалось. Они с ним подружились, ибо он был отвергнут своим народом — изгнан из единственного настоящего города, существовавшего в мире в то время.

При этих словах его голос стал печален.

Воцарилось молчание. Все смотрели на Маргона, а он смотрел на воду в стакане. На его лице было выражение, очень озадачившее Ройбена и наверняка сводившее с ума Стюарта. Но Ройбен понимал, что эти воспоминания, этот рассказ пробудили в Маргоне не просто усталость или отвращение. Почему-то Маргон не решался рассказать все это.

— А как давно это было? — спросил Стюарт. — Что вы имели в виду, говоря про единственный в мире город?

Его чрезвычайно заинтриговали слова Маргона, и он говорил, широко улыбаясь.

— Стюарт, прошу… — взмолился Ройбен. — Пусть Маргон расскажет об этом так, как сам считает нужным.

После долгого молчания заговорила Лаура.

— Вы же рассказываете о себе, не так ли? — спросил она.

Маргон кивнул.

— Это тяжело вспоминать? — уважительно спросил Ройбен. Он не мог понять выражения лица Маргона. Он то выглядел совершенно потерянным, то наполненным силой, то абсолютно отсутствующим, то полностью открытым. Что же тут можно было ожидать?

Поразительно и чудесно было осознать, что этот человек бессмертен. Но Ройбен уже давно заподозрил это. Теперь же его поразили лишь временные сроки. Как же тайна, тайна того, что эти существа бессмертны? Похоже, она уже не была тайной для Ройбена, он чувствовал ее, плотью и кровью, наполненными Хризмой. Нечто, чего он еще не мог осознать полностью, но и отринуть уже не мог. Еще до того, как Хризма вошла в его жилы, когда он впервые увидел фотографию почтенных джентльменов в библиотеке, он почувствовал знание не от мира сего, что связывало их вместе.

Стюарт не сводил глаз с Маргона, оглядывая лицо, фигуру, руки, лежащие на столе. Будто пожирая его глазами, до мельчайших деталей.

«Что же они скажут тебе? — подумал Ройбен. — Что так мало в нас изменилось за тысячи лет; что человек, родившийся так давно, может свободно ходить по улицам и никто не обратит на него внимания? Разве что на его необычную манеру держаться и едва уловимое выражение мудрости веков на лице? Он впечатляющий человек, но почему? Обходительный и совершенно непоколебимый в то же самое время».

— Расскажите нам о том, что произошло, — мягко, как только мог, сказал Стюарт. — Почему вы были изгнаны? Что такого вы сделали?

— Отказался поклоняться богам, — ответил Маргон полушепотом, глядя прямо перед собой. — Отказался совершать жертвоприношения в храме божествам, высеченным из камня. Отказался петь гимны под монотонный стук барабанов, гимны о женитьбе бога и богини, которой никогда не было, которых никогда не существовало. Отказался говорить людям, что если они не будут поклоняться и приносить жертвы, если не будут гнуть спины на полях и копать каналы, орошающие поля, то боги положат конец этому миру. Маргон Безбожник отказался лгать.

Он заговорил немного громче.

— Нет, мне совсем не трудно вспоминать, — сказал он. — Но я уже очень давно перестал ощущать эти воспоминания своими, эмоционально, нутром.

— А почему же они вас не казнили? — спросил Стюарт.

— Они не могли, — тихо ответил Маргон, поглядев на него. — Я был их богоданным царем.

Стюарт просто расцвел, услышав это. И не мог сдержать возбуждения.

«Как просто оказалось, — подумал Ройбен. — Стюарт задает один за другим все те вопросы, ответы на которые хочу знать я, да и, наверное, Лаура. Действительно, в результате мы слышим настоящее откровение, так что же делать?»

Внезапно он будто ощутил кожей палящее солнце в иракской пустыне. Увидел пыльные траншеи и ямы раскопок, на которых он работал. Увидел таблички, древние таблички с клинописью, драгоценные таблички, часть которых была разложена на столе в тайной комнате.

Этот крохотный фрагмент знания настолько воодушевил его, что он уже был готов уйти мыслями в сторону и размышлять очень долго. Будто прочел великолепную фразу в книге и потерял способность читать дальше, ошеломленный открывшимися перспективами.

Маргон взял стакан с водой и отпил. Аккуратно поставил на стол, глядя на пузырьки газа, будто завороженный, на игру света в хрустальном бокале.

Он не притронулся к нарезанным фруктам, лежащим перед ним на тарелке. И выпил кофе, такой горячий, что от него еще шел пар. Потянулся к серебряному кофейнику.

Ройбен наполнил его чашку. Царский виночерпий.

Феликс и Тибо спокойно глядели на Маргона. Лаура повернулась, сидя на стуле, чтобы лучше его видеть, сложив руки на груди и терпеливо ожидая.

И лишь Стюарт был не в состоянии ждать.

— А что это был за город? — спросил он. — Прошу, Маргон, скажите!

Феликс дал Стюарту знак помолчать, жестко поглядев на него.

— О, для него же так естественно жаждать знаний, — сказал Маргон. — Вспомни, были такие, которые вообще не испытывали любопытства, которых прошлое не интересовало, и какую службу это им сослужило? Может, было бы и лучше, если бы они знали историю, знали своих предков, даже если бы это было простым описанием. Возможно, мы нуждаемся в этом.

— Мне это необходимо, — прошептал Стюарт. — Мне необходимо услышать все.

— Я не очень-то уверен, что ты хорошо услышал все, что я уже сказал, — вежливо ответил ему Маргон.

«Вот она, главная трудность, — подумал Ройбен. — Как же следует слушать человека, сидящего за одним столом с тобой, но живущего с начала письменной истории человечества? Как понять такого человека?»

— Что ж, до сегодняшнего дня я не был летописцем Морфенкиндер и вряд ли стану им и в будущем, — сказал Маргон. — Но кое-что вам расскажу. Вам будет достаточно знать, что я был низложен и изгнан. Я отказался называть себя божественным потомком вымышленного бога, который построил каналы и храмы — почтенным предшественником Энлиля, Энки, Мардука, Амон-Ра. Я искал ответы в нас самих. И, поверь мне, такая точка зрения не была столь уж радикальной, как ты мог бы подумать. Она была достаточно распространенной. Но вот открыто высказывали ее совсем не часто.

— Это был Урук, да? — еле слышно спросил Стюарт.

— Намного старше Урука, — парировал Маргон. — Намного старше Эриду, Ларсы, Иерихона, любого из городов, чьи названия тебе известны. Пески еще не открыли нам развалин моего города. Возможно, что никогда не откроют. Сам я не знаю, что случилось с ним, с моими потомками. Может, все, что осталось от него, приписывается теперь другим городам, возникшим вокруг него, его торговым постам, сквозь которые тек поток товаров, скота и рабов. Я не стал прилежным летописцем и свидетелем событий, развернувшихся в те времена. Напротив, я спотыкался, дергался, шел на ощупь, а иногда и шел ко дну, как свойственно всем.

Теперь он говорил с жаром, безостановочно.

— Я не считал себя тем, кого судьба или обстоятельства сделали точкой рождения того, что будет продолжаться тысячелетиями. Недооценивал все, что только ни влияло на мое существование. Иначе и быть не могло. Просто случайность, что я вообще остался жив. Именно поэтому я не люблю говорить об этом. Слова подозрительны. Когда мы начинаем говорить о жизни, длинной или короткой, недолгой и трагичной или длящейся долее всякого понимания, мы придаем ей целостность и последовательность, а эта целостность — суть ложь. А я презираю ложь!

На этот раз, когда он умолк, не заговорил никто. Промолчал даже Стюарт.

— Достаточно будет сказать, что я был низложен и изгнан, — повторил Маргон. — За этим стояли мои братья.

Он сделал презрительный жест.

— Почему бы и нет? Говорить правду всегда рискованно. В самой природе людей посредственных заложена вера в то, что ложь необходима, что она служит цели, а правда разрушительна, искренность опасна, что основа общественной жизни построена на лжи…

Он снова умолк.

И внезапно улыбнулся, глядя на Стюарта.

— Ведь поэтому ты желал услышать от меня правду, так? Потому, что всю твою недолгую жизнь люди учили тебя, что ложь жизненно необходима, как воздух, а теперь ты с головой нырнул в жизнь, основанную на правде.

— Да, — ответил Стюарт. — Совершенно точно.

— Что ж, тогда вернемся к повествованию, в котором оба мы пытаемся найти крупицы бесценной истины.

К счастью Маргона Безбожника, никто не собирался проливать кровь царя-еретика. Маргона Безбожника просто выставили за городские стены, дав ему возможность уйти самому, с мехом воды и посохом.

Достаточно будет сказать, что я очутился в Африке. Прошел через территорию нынешнего Египта, вдоль берега, а затем попал на странный остров, где жили миролюбивые, всеми презираемые люди.

Их даже сложно было бы назвать человеческими существами в полном смысле слова. В те дни никто не принял бы их за людей. Но они были человеческой расой, видом человека, и жили одним дружным племенем. Они приняли меня к себе, кормили меня, дали мне одежду, если можно было назвать одеждой то, во что они одевались. А когда на них напали, то я решил, что все мы погибнем. Эти мужчины и женщины были больше похожи на обезьян, но у них был язык, на котором они говорили, и они были способны на любовь.

Сами по себе они жили в полнейшей гармонии. Но их врагом был Человек разумный, жестокий, вооруженный примитивными каменными топорами и метательными копьями. Враги бешено хотели уничтожить презренного врага, просто ради забавы.

Я думал, что все кончено. Эти примитивные обезьяноподобные создания никогда не смогли бы выстроить оборону против такого жестокого и умного врага. А учить их защищать себя у меня не было времени.

Однако я ошибался.

Враги высаживались с лодок, а люди племени принялись бешено танцевать в хороводе и вызвали в себе превращение. Конечности удлинились, выросли клыки, густая волчья шерсть — все, что вы сами не раз видели, все, что вы, мальчики, испытали на себе. Все племя, и мужчины, и женщины, прямо у меня на глазах превратилось в чудовищ.

Превратилось в стаю воющих и рычащих псов. Я никогда такого не видел. Ни до того, ни после того. Они опрокинули врагов, разгромили, загнали в море, раздирая на куски, разломали на части их лодки когтями и зубами. Поймали врагов, всех до единого, и съели вражескую плоть до последнего кусочка.

А потом они снова превратились в тех, кем были, — миролюбивых и глуповатых обезьяноподобных людей. Сказали мне, чтобы я не боялся. Они всегда распознавали врага по запаху зла. Они уловили его еще до того, как лодки появились на горизонте. Они не стали бы делать такого ни с кем, только с врагами. Эта сила была дарована им богами, чтобы защищаться от остальных, столь злых, что они готовы разрушить их мирное существование безо всякой на то причины.

Я прожил с ними два года. Я желал этой силы. Как я уже говорил, я пил их мочу, их кровь, их слезы, все, чем они соглашались со мной поделиться. Мне было плевать. Я спал с их женщинами. Я принимал семя их мужчин. Я торговался с ними, отдавая за их драгоценные выделения крохи своей мудрости, давая хитрые советы, подталкивая их к изобретениям, которые они бы еще долго не сделали, находя решения проблем, которые не могли найти они.

Всякий раз, когда они совершали превращение, я делал все, что мог, чтобы получить от них укусы, слабые. Они находили это очень смешным и несколько недостойным, но они были в восхищении от меня, поэтому соглашались.

И за все это время я ни разу не видел, чтобы они использовали свою силу во зло.

Был еще один повод, совершенно очевидный, когда они вызывали в себе превращение, — чтобы наказать нарушителя закона, чаще всего — убийцу. Таких они считали самыми худшими из предателей, разрушающими мир на острове.

Опять же, они легко определяли преступившего закон по запаху. Окружали его, танцевали, вводя себя в безумие, превращались и пожирали виновного. Насколько я мог понять, они ни разу не ошиблись в этом, и я не раз видел, как наказывают виновного. Для них все это казалось очень простым. Они были просто не в состоянии пролить кровь невинного. Боги наделили их силой лишь ради уничтожения зла, в этом они не сомневались. Поэтому находили очень забавным то, что я хочу овладеть силой, что я думаю, что смогу вызвать это в себе.

Он закрыл глаза и прижал пальцы к переносице, а потом открыл глаза, и поглядел перед собой с потерянным видом.

— Были ли они смертны? — спросила Лаура. — Умирали ли они?

— Да, действительно, очень даже смертны, — ответил Маргон. — Постоянно умирали от такого, от чего их с легкостью вылечили бы мои дворцовые лекари. Загноившийся зуб, который надо было вырвать, сломанная нога, неправильно сросшаяся, с последующим заражением. Да, они были смертны. И они считали меня самым выдающимся волшебником, поскольку я мог лечить некоторые болезни и травмы. В их глазах это было великой силой.

Он снова замолчал.

Тибо, до этого шутливо говоривший, что не хочет слушать, сейчас внимательно слушал Маргона, зачарованный, будто никогда не слышал от Маргона этих подробностей.

— Так почему же они обратились против тебя? — спросил он. — Ты никогда не рассказывал.

— Все то же самое, — ответил Маргон. — За два года я достаточно выучил их примитивный язык, достаточно, чтобы сказать, что не верю в их богов. Я желал обрести силу. А сила не приходит от богов. Пойми, у них не было такой сложной религии, как в городах, построенных среди плодородных земель. Не было сложной системы храмов, сбора податей, этих проклятых алтарей. Но у них были боги.

Они всегда были добры ко мне и с удовольствием учились у меня тому, что я мог дать им. Они смеялись над моим желанием обрести силу, как я уже говорил, над самой мыслью о том, что ее можно обрести. Ты не можешь получить то, что не дали тебе боги, говорили они. Боги дали силу им, но не другим, таким, как я.

Но теперь, когда они окончательно поняли мое неверие в их богов, всю глубину и еретичность моих попыток обрести силу, они объявили меня нарушителем закона, худшим из всех возможных. Окружили меня и в бешеном танце совершили превращение.

Для них это было нелегко. Не все из них согласились на такое. Некоторые остались в стороне. Некоторым я спас жизнь, некоторым вылечил больных детей. И тогда я воочию увидел, как трудно этим ужасным созданиям принести вред невиновному. Не знаю, какой запах они чуяли тогда, сходясь на меня, и никогда не узнаю.

Но я знаю, какой запах почуял я, — мерзкий, кислый запах, запах злобы, угрожающей моей жизни. И они накинулись на меня, словно волки.

Если бы они растерзали меня, как делали они с врагами и преступниками, то на этом бы и закончилась вся история. Мое путешествие во времени прекратилось бы, окончившись, как у любого смертного. Но они этого не сделали. Что-то сдерживало их, остатки уважения, восхищения или неверие в свою правоту.

Вполне вероятно, что после тех легких укусов, которые я получил от них ранее, после тех телесных соков, которые я принял в себя, в моем теле выработался мощный иммунитет, огромный запас жизненной силы, который позволил мне выжить после их нападения.

Меня искусали с головы до ног, и я пополз в джунгли, чтобы умереть там. Это было худшее из мучений, пережитых мной когда-либо. Я был зол, взбешен, что моя жизнь окончится вот так. Они решили, что я наверняка умру. Я тоже так думал. Но им не хватило решительности прикончить меня. Они танцевали вокруг меня, то приближаясь, то отходя, спереди, сзади, по бокам. Превращались обратно в свои обычные тела и проклинали меня.

А потом я превратился.

Превратился прямо на их глазах.

Обезумевший от звука и запаха их злобы, теперь уже я превратился и набросился на них.

Его глаза расширились, будто видя то, что мог видеть лишь он сам. Все сидели в молчаливом ожидании. Теперь Ройбен понял, откуда в Маргоне такая скрытая сила, как он может сохранять ощущение превосходства, не говоря ни слова, лишь держа себя царственно, говоря ровно, как бы взволнован он ни был, сохраняя потрясающую сдержанность и самодисциплину.

— Не им было тягаться со мной, — пожимая плечами, продолжил Маргон. — Они были против меня, будто тявкающие щенки с молочными зубами. Я же стал яростным чудовищным волком, наполненным человеческой решимостью и уязвленной гордостью. В них просто никогда не было подобных чувств! Ничто в их жизни не было так им необходимо, как мне было необходимо убивать их.

Ройбен улыбнулся. Такой прекрасный штрих к картине убийственной жестокости людей.

— Родилось нечто, намного более смертоносное, чем они или я прежний, — сказал Маргон. — Человек-волк, вервольф. То, чем мы теперь являемся.

Он снова замолчал. Казалось, он борется сам с собой, желая что-то высказать, но не имея на это сил.

— Так много в этом того, чего я не понимаю, — признался Маргон. — Но я знаю это, а теперь это известно и каждому человеку, что жизнь рождается и развивается в мутациях, превращениях, при случайных сочетаниях факторов. Знаю, что случайность является безграничным источником развития Вселенной, что ничто не развивается вне ее, без беспечности и глупости, будь то семена, несомые ветром из умирающего цветка, пыльца, переносимая на крохотных лапках насекомых, слепые рыбы, погружающиеся в подводные пещеры, чтобы поедать такие формы жизни, о которых и не ведают живущие на поверхности планеты. Случайность, случайность, точно так же, как было со мной и с ними — глупость, неверный шаг, и вот уже родился тот, кого вы назвали Человеком-волком. Родилось то, что мы называли Морфенкиндер.

Он прервался, отпивая кофе, и Ройбен снова подлил ему кофе в чашку.

Стюарт был просто заворожен, но в нем вновь пробудилось привычное нетерпение. Он просто не мог сдержаться.

— Большая добродетель в том, чтобы слушать рассказчика, думающего над тем, что он говорит, — сказал Феликс. — Когда понимаешь, что каждый раз он просто ныряет все глубже в поисках бесценной истины.

— Я понимаю, — ответил Стюарт. — Простите. Я понимаю. Просто я… мне так хочется…

— Тебе хочется полностью осознать услышанное, — сказал Феликс. — Я понимаю. И все мы.

Маргон погрузился в раздумья. Может, слушал ненавязчивую музыку, мягкие ритмичные ноты пианино, вздымающиеся и опадающие, как это часто происходило в музыке Сати.

— И вы смогли выбраться с острова? — спросила Лаура, не столько нерешительно, сколько с уважением.

— Я не выбирался, — ответил Маргон. — Из увиденного они сделали единственный вывод. Вывод о том, что их боги желали этого, и Маргон Безбожник оказался не кем иным, как прародителем их богов.

Феликс рассмеялся.

— От судьбы не уйдешь, — сказал он.

— Неужели? — спросил Маргон.

— И ты никогда не станешь царем нам, так? — сказал Феликс, откровенно, так, будто вокруг больше никого не было.

Тибо тихо сказал, что никогда не слышал, чтобы Маргон рассказывал все настолько подробно.

— Неужели вас не пьянило чувство того, что вы стали им богом? — спросил Стюарт.

Маргон расхохотался, не слишком громко, но совершенно легко, свободно. Но продолжил рассказ:

— Я долгие годы был их царем, — со вздохом сказал он. — Жил в полнейшей гармонии с ними, и, когда со всей неизбежностью снова пришли враги, повел их в бой. Я чуял зло, как чуяли его они. Я должен был уничтожать зло, как делали это они. Запах врага вызвал во мне превращение, как вызывал он превращение в них. Как и присутствие зла среди нас.

Но я страдал, страдал от желания наказать зло, от которого не страдали они. Я тосковал по запаху врага, а они не тосковали. Я готов был наброситься на врагов в их собственных землях, охваченный жаждой уничтожения врагов. Так неудержимо овладевал мною запах, желание уничтожить любое возможное зло, возможную жестокость, угрозу. В целом, я готов был спровоцировать нападение на себя, чтобы объявить это злом и уничтожить его.

Это было царское искушение. Возможно, цари всегда испытывают подобное. Я это знал. Я, первый Человек разумный, претерпевший превращение.

Так теперь и со всеми нами. Мы можем бежать от голосов. Мы можем прийти сюда, в этот величественный лес, надеясь спастись от дикости, живущей внутри нас, но со временем нас начнет мучить это воздержание, и мы вновь ринемся на поиски ненавидимого нами зла.

Ройбен кивнул.

— Как это верно, — сказал Феликс.

— И вскоре мы найдем его, — сказал Маргон. — А пока что будем охотиться в лесу, поскольку не можем противиться тому, что он дает нам, не можем противиться простоте такого убийства, в котором есть лишь грубая неизбежность, но не пролитие крови невинного.

Ройбен вздохнул. В его голове роились мысли и чувства. Он почувствовал во рту вкус крови лося, зверя с мягким взглядом, не убийцы по природе своей, но ставшего пищей для убийц. Грубая неизбежность, да. Лось не был злом, не мог быть злом, от него не мог исходить запах зла, нет.

— Я научился тому, как тайно вызывать превращение, — сказал Маргон. — Усилием воли. Я оставил себе это право, будто бог, право охотиться в личине волка по своей воле. Многое я узнал за эти месяцы и годы. Сначала я не понимал, что не могу умереть. Я видел, что люди племени практически неуязвимы в бою. Раны от ножей, копий — они почти всегда выживали, если находились в волчьем обличье. Конечно, я тоже обрел эту странную, необъяснимую силу. Но я исцелялся от любой раны намного быстрее, вне зависимости от того, находился я в волчьем или человеческом состоянии. Но не сразу понял, что это означает.

Я покинул их, даже не понимая, что мне предстоит столетиями скитаться по этой земле.

Есть еще одно, что случилось со мной на том острове, о чем я хочу сказать вам, — продолжал Маргон. И пристально поглядел на Ройбена. — Возможно, когда-нибудь ты поделишься этим со своим братом, когда он будет особенно сильно страдать от тьмы, царящей в его душе. Этого я почти никогда не рассказывал, если рассказывал вообще. И желаю сказать сейчас.

Феликс и Тибо изумленно глядели на него, заинтригованные, явно не понимая, что он собирается рассказать.

— На том острове жил святой человек, — сказал Маргон. — Тот, каких мы теперь именуем шаманами, мистик, умевший принимать настойки трав, вызывавшие транс и священное безумие. Я не обращал на него особого внимания. Я ни во что не верил. Я обрел силу, как мне казалось, исключительно собственными стараниями.

Но, когда я собрался покинуть остров, когда я, так сказать, передал другому скипетр власти и был уже готов сесть в лодку, на берег пришел этот шаман и обратился ко мне на глазах всего племени.

Это был момент, когда должны были быть произнесены церемониальные благопожелания, может, даже пролиты слезы. Никому из нас тогда не хотелось видеть перед собой это странное существо, обезумевшее от отвратительных зелий и изъясняющееся загадками.

Но он явился и привлек внимание всего племени. Показал на меня пальцем, и сказал, что боги накажут меня за кражу силы, которая была дарована «народу», но не мне.

«Он не бог, — сказал он остальным. — Ты никогда не умрешь, Маргон Безбожник, не сможешь умереть! — закричал он. — Так решили боги. Они придут к тебе, когда настанет время, когда ты будешь молить о смерти, но не получишь ее. Куда бы ты ни отправился, что бы ты ни делал, ты не умрешь. Ты станешь чудовищем, выродком своего племени. Сила будет мучить тебя. Она не даст тебе покоя. И все потому, что ты принял в себя силу, которая была предназначена богами только для нас».

Люди племени были возмущены, возбуждены и обескуражены. Некоторые уже хотели прогнать его обратно, в его хижину, к его наркотическому ступору. Другие же попросту боялись.

«Боги открыли мне это, — сказал он. — Они смеются над тобой, Маргон. И всегда будут смеяться над тобой, куда бы ты ни пошел, что бы ты ни делал».

Я был потрясен. Я поклонился ему, поблагодарив за прорицание, и собрался отбыть. Многие годы после этого я о нем и не вспоминал.

Но пришло время, когда я начал думать о нем. Не проходило и года, чтобы я не вспоминал его и все слова, сказанные им.

Маргон снова замолчал, вздыхая. Поглядел на Ройбена, потом на Стюарта, а затем и на Лауру, чуть задержав взгляд на ней.

— А теперь я попробую объяснить это вам, — сказал он. — Что можно было бы вынести из этого, позвольте спросить?

Никто не ответил, даже Стюарт, который просто глядел на Маргона, оперевшись локтями на стол и коснувшись губ согнутыми пальцами правой руки.

— Ну, очевидно, что сила развилась в них в качестве ответа на агрессию врагов, за несчетные тысячи лет. Это был механизм выживания, который развивался постепенно, — предположила Лаура.

— Да, — согласился Маргон.

— Способность чуять врага была частью этого инстинкта, — продолжила она. — И, очевидно, стала спусковым механизмом превращения.

— Да.

— Но, определенно, они никогда не пользовались превращением для охоты и насыщения, поскольку ощущали в себе близкое родство с животными джунглей.

— Да, возможно.

— Но вы, человеческое существо, Человек разумный, испытали разделение с природой, с дикими животными, то, от которого страдаем все мы, и вам хотелось убивать их, пусть они не являлись ни невинными, ни злыми, и вы просто стали охотиться на них новым способом.

— Следовательно, в вас эволюция силы вышла на новую ступень, — вмешался Стюарт. — И, возможно, она продолжала эволюционировать дальше, в других.

— Я бы согласился с этим, — ответил Маргон. — Но вы должны понять, что в то время я понятия не имел о таких вещах, о которых вы говорите сейчас, никакого понятия о непрерывности эволюции. И мог расценивать обретение этой новой силы, силы волка, лишь как безнравственность, деградацию, утрату души, осквернение низшим, животным началом.

— Однако вы желали ее, — сказал Стюарт.

— Желал и ненавидел себя за это желание, — ответил Маргон. — Лишь потом, по прошествии долгого времени, когда мое понимание стало глубже, я пришел к мысли о том, что в этом громадном потенциале заложено нечто величественное. Стать непобедимым чудовищем, сохранив при этом интеллект, сообразительность и человеческую душу.

— Так вы верите в душу? — спросил Стюарт. — Не верите в богов, но верите в душу.

— Я верил в уникальность и избранность людей. Я не был тем человеком, который считает, что животные способны научить нас чему-либо. Я желал обрести эту способность, как оружие. Сами понимаете, насколько эгоистичным и алчным было это желание. Я желал этого, обрел это, а потом стал страдающим человеком, обращающимся к звериной силе в ничтожестве, но не в величии.

— Понимаю, — сказала Лаура. — И когда вы стали смотреть на это по-другому?

— Почему ты считаешь, что я стал смотреть по-другому на это?

— О, я это чувствую, и вы тоже чувствуете. Сейчас вы называете это Хризмой, миропомазанием. Зачем бы вы использовали это слово, раз даже не вы его придумали? Теперь вы воспринимаете это как великую творческую силу, объединяющую не только высших и низших, но и два способа существования.

— Очень нескоро я понял это, — сказал он. — Пришел к этому, к осознанию своей роли как странника, видящего все племена, как те, что способны дать свой особый урок, особую мудрость, человека, который чувствует, что может научиться терпению у коня и простоте у оленя.

— И вы восприняли это как синтез, — сказала Лаура. — Вы поняли, что в этом синтезе таится великая и могучая тайна для того, кто испытает это.

— Да, я пришел к этому. Медленно, но пришел. Я пробудился от ненависти к себе, от чувства вины, научился видеть в этом знаки, временами — величественные. Мне не требовалась мудрость Дарвина, чтобы знать, что все мы — суть одна большая семья, все создания, населяющие землю. Стал ощущать это, ощущать единство всех живых существ. Мне не требовались теоретические принципы эволюции, чтобы узреть это. Я надеялся и мечтал о том, что возникнет род бессмертных, таких созданий, как мы, которые будут обладать силой человека и зверя, которые смогут познать мир так, как не могут познать его обычные человеческие существа. Мечтал о свидетелях, племени свидетелей, племени Морфенкиндер, взявших трансцендентную силу от человека и зверя, которая пробудит в них сострадание и уважение ко всем формам жизни, коренящееся в их смешанной природе, человеческой и звериной. Мечтал о них, как об отстраненных, неиспорченных и непостижимых свидетелях миру, стоящих на стороне добра, милосердия и сохранения.

Он замолчал, продолжая глядеть на нее.

— Но теперь вы в это не верите, — предположила она. — Вы не верите в величие или в то, что, возможно такое племя — племя свидетельствующих?

Маргон, казалось, уже был готов ответить ей, но промолчал. Глядел то перед собой, то вдаль.

— Пусть остальные мечтают, — тихо сказал он. — Пусть у них будет вера. Я хочу, чтобы такое племя существовало. Но не знаю, верю ли я в это.

Это признание, похоже, стоило ему многого. Внезапно он сделался совершенно разбитым и обескураженным.

— Я верю в это, — сказал Феликс. — Верю в племя свидетельствующих. Всегда верил. Нигде не записано, кто мы такие и куда мы движемся. Но я верю, что мы выживем, как племя тех, кто несет в себе Хризму.

— Не знаю, верю ли я еще в это, — сказал Маргон. — Верю ли, что наше свидетельство играет какую-то роль, что произошедший в нас синтез сил приведет к чему-то еще.

— Я понимаю и принимаю это, — ответил Феликс. — Я принимаю свое место, среди прочих, смешавших в себе человека и зверя, тех, кто последует за нами, тех, кто воспримет грубый и духовный миры своим, особенным способом, кто смотрит на оба этих мира как на источники истины.

— Да, конечно же, — сказал Маргон. — Всегда мы к этому возвращаемся — к тому, что и грубый, и духовный миры есть источники истины, что истина живет во плоти всех, кто борется, как и тех, кто становится выше борьбы.

— Да, мы всегда возвращаемся к этому, — согласился Феликс.

Лицо Стюарта сейчас было просто великолепно. Он наконец получил желаемое и уже не хотел ничего спрашивать. Просто смотрел в сторону, обдумывая услышанное, осознавая, предвидя доселе скрытые возможности.

Лаура целиком погрузилась в свои мысли. Возможно, она тоже получила то, что желала.

«А я, чего же желал я, — подумал Ройбен, — кроме того, как быть здесь и узнавать, чувствовать, как моя душа открывается этому, даже тогда, когда я не понимаю сказанного?»

Сегодня они попытались свершить нечто грандиозное. И теперь остановились, будто покорив вершину горы.

— А вы, Маргон, вы можете умереть так, как умер Маррок? — уважительно спросила Лаура. — Как Рейнольдс Вагнер?

— Да. Думаю, могу. У меня нет оснований считать, что я чем-либо отличаюсь от остального нашего племени. Но я не знаю. Я не знаю, есть ли во Вселенной боги, которые прокляли меня за кражу этой природной силы, проклявшие тех, кому я передал эту силу своими зубами. Я не знаю. Что это может объяснить? Все мы — загадка. И это единственная истина, известная нам, — что мы знаем, когда и как, но не знаем, почему.

— Ты уж точно не веришь в такое проклятие, — осуждающе сказал Феликс. — Зачем вообще было говорить об этом сейчас?

— О, возможно, и верит, — сказал Тибо. — Более, чем желает признаться самому себе.

— Проклятие — метафора, — сказал Ройбен. — Так мы называем самые худшие из наших несчастий. Меня вырастили в вере в то, что все сотворенное проклято, являлось падшим, оскверненным, проклятым, пока Божественное Провидение не спасло его от проклятия, наложенного на все сотворенное Им самим.

— Аминь, — сказала Лаура. — И куда вы отправились, уйдя оттуда? Кто был первым, кому вы передали Хризму?

— О, это была чистейшая случайность, — ответил Маргон. — Как это очень часто случается. Я вовсе не сразу понял, что это даст мне первого настоящего товарища на многие годы. Это лучшая из причин к тому, чтобы сотворить нового Морфенкинда. Потому что он или она научит тебя тому, что ты не смог осознать за долгие годы борьбы, не научившие тебя. Даст тебе новое понимание истины, о котором ты и не мечтал. Маргон Безбожник встречается с Богом в каждом новом поколении Морфенкиндеров.

— Я поняла, — прошептала она, улыбаясь.

Маргон поглядел на Ройбена.

— Так что я не могу дать тебе понимания моральных основ, в которых ты так нуждаешься, — сказал он.

— Возможно, вы ошибаетесь, — ответил Ройбен. — Возможно, вы уже это сделали. Возможно, не так поняли, чего я желал.

— Стюарт, что же теперь в твоей голове творится? — спросил Маргон.

— О, все просто прекрасно, — ответил Стюарт, качая головой и улыбаясь. — Если у нас есть столь великое предназначение — совершить синтез, открыть внутри себя новую истину, — что ж, тогда вся боль, смятение, сожаление, стыд…

— Стыд? — переспросила Лаура.

Стюарт рассмеялся.

— Да, стыд! — сказал он. — Вы и представить себе не можете. Конечно же, стыд.

— Я понимаю, — сказал Ройбен. — Понимаю, что в этом есть место и стыду. Должно быть.

— Первые поколения испытывали лишь стыд, — сказал Маргон. — Вкупе с непреклонным нежеланием отказываться от силы.

— Это я могу понять, — сказал Ройбен.

— Но ныне мы живем в блистательном мире, — тихо и несколько удивленно сказал Маргон. — Во Вселенной, где мы ценим все виды энергии и процессы творения. — Он поднял руки и покачал головой. — А теперь нам следует рассмотреть вопрос, который никто из вас не задал, — продолжил он.

— Какой же? — спросил Стюарт.

— Почему никакой запах не предупреждает нас о присутствии такого же, как мы сами?

— О да, — изумленно прошептал Стюарт. — Действительно, никакого запаха, ни малейшего — ни от вас, ни от Ройбена, ни от Сергея, когда он здесь был в обличье Человека-волка!

— Почему же? — спросил Ройбен. В самом деле, почему? Когда он боролся с Марроком, не было запаха зла и злобы. Когда Сергей уничтожал врачей у него на глазах, от чудовища не исходило никакого запаха.

— Потому, что вы не добрые и не злые, — предположила Лаура. — Не звери и не люди.

Маргон кивнул, получив тот ответ, на который явно рассчитывал.

— Это еще одна часть нашей тайны, — сказал он.

— Но мы должны были бы чуять запах Морфенкинда, точно так же, как чувствуем запах человека или зверя, — возразил Ройбен.

— Но не чуем, — сказал Тибо.

— Какая опасная слабость, — сказал Стюарт. Поглядел на Ройбена. — Так вот почему у тебя ушло столько времени, чтобы найти меня, когда я пропал.

— Да, — ответил Ройбен. — Но я нашел тебя. По мелким, незначительным сигналам, которых, должно быть, было множество. Я слышал, как ты плакал.

Маргон более не говорил ничего. Молча сидел, погрузившись в свои мысли, а Стюарт и Ройбен продолжали развивать тему. Ройбен не уловил запаха Феликса, когда они встречались у юристов, как и здесь, в доме, когда Феликс и Маргон появились перед ним совершенно неожиданно. Нет, никакого запаха.

Да, Стюарт прав, это слабость. Поскольку они не в состоянии узнать, что другой Морфенкинд приближается к ним.

— Должно быть что-то еще, — сказал Ройбен.

— Достаточно, — сказал Маргон. — Я уже достаточно вам рассказал, пока.