Русское литературоведение XVIII–XIX веков. Истоки, развитие, формирование методологий: учебное пособие Лоскутникова Мария
• Как французский критик понимал суть «новой эстетики» и ее методологии?
• О каких центральных элементах поэтики произведения писал Тэн?
• Какой вклад в развитие категории стиля внес Тэн?
в) Рассмотрите биографию А.Н. Пыпина и осветите основные направления его труда.
• В каких работах ученого обосновано понимание словесности как общественного явления, как факта национального духа народа?
• Почему ученый признан «скорее историком русской общественности, чем историком литературы в строгом смысле слова»?
• Как Пыпин определил периодизацию русской литературы?
• Имена и творчество каких русских писателей были вновь, после цензурных запретов, введены ученым в историю русской литературы?
г) Изучите жизнь и деятельность Н.С. Тихонравова.
• Определите сферы научных интересов ученого.
• О каких трудах Тихонравова в области палеографии вам известно?
• Как Тихонравов определял задачи истории литературы и методы ее изучения?
• О каких особенностях культурно-исторической исследовательской практики Тихонравова, синтезирующей принципы других методологий, писали специалисты?
5. Рассмотрите методологию сравнительно-исторического литературоведения.
а) На каких принципах она построена? С деятельностью каких научных школ XIX века может быть соотнесена теория и практика компаративистики?
б) В чем состоят особенности индуктивных исследований?
в) Кто является основоположником исторической поэтики? Какие исследования в этой области вам известны?
г) Дайте определение типологии и принципов сравнительно-типологического анализа. Назовите наиболее значительные теории компаративистики и типологии.
д) Что вам известно о вкладе семьи Веселовских в развитие русской и европейской филологической науки?
6. Определите своеобразие методологии психологического направления в литературоведении и укажите, в чем состояли особенности исследований наиболее выдающихся представителей русского психологического направления в литературоведении XIX века.
а) Осветите положения эстопсихологической школы и принципы работы ее создателя – Э. Геннекена.
б) В чем состоит генетическая близость культурно-исторических принципов анализа и объективно-научных установок психологического направления?
в) О каких теориях А.А. Потебни и Д.Н. Овсянико-Куликовского вам известно? В чем заключается разница в ракурсе исследований учителя и ученика?
г) Охарактеризуйте деятельность «харьковских потебнианцев».
7. Какие тенденции развития науки отличают литературоведение конца XIX века?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
А.Н. Веселовский
Александр Николаевич Веселовский (1838–1906) родился в Москве, в семье генерала, военного педагога. Окончил историко-филологический факультет Московского университета (1854–1858), учился у академика Ф.И. Буслаева. По окончании университета в качестве гувернера в семье дипломата кн. М.А. Голицына, служившего послом в Испании, Веселовский объездил несколько стран. С целью подготовки к профессорскому званию он с 1862 г. находился в командировке и продолжил образование сначала в Германии (1862) – в Берлинском университете, где слушал лекции по германской и романской филологии и по введению в литературу, которые читал Г. Штейнталь, глава так называемой народно-психологической школы в филологии, а затем в Чехии (1863) – в Праге, где изучал славянскую филологию, и наконец в Италии (1864–1867), главным образом во Флоренции, где работал в архивах и библиотеках.
Веселовский стал полиглотом – он владел всеми основными европейскими языками, которые знал также в их исторически представленных формах и диалектах, а также древними языками, на которых осуществлял активный анализ. В 1870 г. Веселовский защитил в Московском университете магистерскую диссертацию по проблемам итальянской культуры периода Раннего Ренессанса.
В 1870 г. в Петербургском университете была открыта кафедра «всеобщей литературы», как она тогда называлась. Само понятие «всемирная» («мировая») литература, как принято считать, было выдвинуто в конце 1820-х – начале 1830-х годов И.В. Гёте («Дальнейшее о всемирной литературе», 1829; а также записи бесед с великим поэтом и мыслителем – книга «Разговоры с Гёте» И.П. Эккермана[136]), который развивал суждения своего учителя И.Г. Гердера. С понятием всемирной литературы связано развитие литературоведения как самостоятельной науки. Наука о литературе начинается с изучения ее истории.
Кафедра всеобщей литературы Петербургского университета была открыта для сравнительно-исторических исследований в области словесного искусства. С 1870 г. Веселовский являлся доцентом этой кафедры. К этому времени ученый стал убежденным сторонником принципа историзма в науке и стремился научить своих единомышленников освоенному. Свою миссию он видел в том, чтобы разработать научный метод, которому, как говорил ученый, он «желал бы научить» своих сторонников и вместе с ними самому «научиться». Тему своей вступительной лекции в курс всеобщей литературы ученый назвал «О методе и задачах истории литературы как науки»; она была прочитана 5 октября 1870 г. в Петербургском университете. История литературы для А.Н. Веселовского – «это история общественной мысли»: именно то, «насколько она выразилась в движении философском, религиозном и поэтическом и закреплена словом» (курсив мой. – М.Л.).
В 1872 г. Веселовский защитил докторскую диссертацию «Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине» и стал профессором кафедры всеобщей литературы и ее руководителем. Веселовский изучил древнееврейский апокриф «Сказание о Соломоне и Морольфе» и западноевропейские и славянские варианты этого сказания. В основу диссертации были положены индийские сказания о Викрамадитье, которые ученый обнаружил также в монгольских источниках, затем в Талмуде – в рассказах о Соломоне; в Европе, начиная с V века, талмудические сказания отражаются в мусульманской литературе; в южнославянские литературы апокриф о Соломоне пришел через византийскую литературу; с XI века он проявился в романах о короле Артуре и Мерлине. В результате, в течение веков две группы произведений (западнолатинская и византийско-славянская) «развиваются отдельно», но в XVI–XVII веках «западные повести о Соломоне, в их народной переработке, проникают в Россию, где, надслаиваясь над старой византийской легендой, своим юмором окончательно заслоняют» первоначальный «серьезный» смысл[137].
Многоплановые интересы ученого охватывали все словесные формы искусства – фольклор, византийскую и средневековую литературы, современные европейские литературы («личное творчество»). На протяжении всей жизни, со времен магистерской диссертации, Веселовский сохранял живой интерес к литературе итальянского (Данте, Ф. Петрарка, Дж. Боккаччо) и французского (Ф. Рабле) Возрождения. Начиная с докторской диссертации, ученый вел исследования в области фольклора и средневековой литературы, с освоением русского материала («Опыт по истории развития христианской легенды», 1875–1877; «Разыскания в области русского духовного стиха», 1879–1891; «Южно-русские былины», 1881–1884; «Мелкие заметки к былинам», 1885–1896).
В 1876 г. Веселовский был избран членом-корреспондентом Академии наук, в 1881 г. – академиком, с 1901 г. руководил Отделением русского языка и словесности Петербургской Академии наук.
Веселовский является признанным лидером сравнительно-исторического (компаративистского – от лат. comparatives сравнительный) направления в литературоведении. Сравнительный анализ в изучении фактов культуры, подчеркивал ученый, уже к 1870-м годам, т. е. ко времени провозглашения новой методологии в науке о литературе, дал свои серьезные результаты в области лингвистики, а также в изучении географии и истории юриспруденции. На очереди в освоении сравнительно-исторической методологии стоит наука о литературе. Ученый признавал, что еще до разработанной им методологии сравнительно-исторического анализа произведений словесности сравнительное изучение фактов народной поэзии применялось в области мифологии и фольклора (братья Якоб и Вильгельм Гримм), а культурно-историческая методология, представленная в трудах И. Тэна, А.Н. Пыпина и Н.С. Тихонравова, демонстрировала исторические подходы к анализу произведений искусства. Веселовский отдавал должное мифологической и культурно-исторической школам в изучении «так называемых странствующих сказаний».
Ученый-исследователь, Веселовский был убежден, что сравнительный метод откроет в художественной литературе (словесности) главное: то, как «новое содержание жизни, этот элемент свободы, приливающий с каждым новым поколением, проникает [в] старые образы, эти формы необходимости, в которые неизбежно отливалось всякое предыдущее развитие»[138]. В результате, сравнительно-историческое литературоведение призвано изучать сходство литературных феноменов, которое, с одной стороны, может носить характер заимствований, связей и влияний и, с другой стороны, характер бесконтактно-типологический.
Академик Веселовский является основоположником исторической поэтики – исследований процессов развития поэтических (художественных) систем. Главным замыслом ученого, лишь частично осуществленным, стало исследование «Три главы из исторической поэтики» (1899), а также ряд трудов, написанных в этом ключе («Из введения в историческую поэтику», 1893; «Из истории эпитета», 1895; «Психологический параллелизм и его формы в отражениях поэтического стиля», 1898 и др.).
В основе исторической поэтики лежит индуктивный (лат. inductio наведение, побуждение) принцип анализа, предполагающий движение мысли от рассмотрения частных явлений к изучению общей картины и создание «философских обобщений исторического развития»[139]. В этой связи Веселовский определял методологию своей работы как «индуктивную поэтику», которая устраняет «умозрительные построения»[140]. Индуктивный инструментарий позволил Веселовскому создать теорию происхождения искусства. Главным в словесном искусстве является содержание – именно его эволюцию, начиная с первобытных форм поэзии, ученый стремился проанализировать, обращаясь к многонациональному и разновременному материалу.
В конце жизни Веселовский сосредоточился на изучении проблем творческой индивидуальности – на вопросах «личного творчества» и создал работы, посвященные великим художникам XIX века. Так, к 100-летнему юбилею А.С. Пушкина была написана работа «Пушкин – национальный поэт» (1899); одним из последних трудов стала работа «В.А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"» (1904).
Ученый скончался и похоронен в Петербурге. Его непосредственное влияние сказалось и на младших членах семьи – брате, историке литературы Алексее Николаевиче Веселовском, ставшем профессором Московского университета (1881), и племяннике, Юрии Алексеевиче Веселовском, поэте-переводчике и литературоведе.
Главную задачу науки о литературе Веселовский видел в разработке сравнительного метода анализа явлений словесного искусства. В своей лекции «О методе и задачах истории литературы как науки» (1870) ученый подчеркнул, что в сфере историко-литературных исследований художественного слова именно сравнительный метод «сменил методы эстетический, философский и, если угодно, исторический» (37)[141]. Вместе с тем Веселовский подчеркивал органическую связь разработанного им метода с историческим: сравнительный метод «есть только развитие исторического, тот же исторический метод, только учащенный, повторенный в параллельных рядах, в видах достижения возможно полного обобщения» (37). В результате метод получил название сравнительно-исторического.
Специфической областью изучения литературных феноменов сравнительно-историческое литературоведение, утверждал Веселовский, провозглашает ряды фактов: «Изучая ряды фактов, мы замечаем их последовательность, отношение между ними последующего и предыдущего; если это отношение повторяется, мы начинаем подозревать в нем известную законность; если оно повторяется часто, мы перестаем говорить о предыдущем и последующем, заменяя их выражением причины и следствия» (37). Такой типологический взгляд на явления культуры, в том числе на феномен авторского (литературного) художественного слова, обеспечит развитие метода не только в науке XIX, но и XX и XXI веков.
Веселовский размышлял о научности и ненаучности исследовательских и соответственно псевдоисследовательских подходов в обращении к материалу словесного искусства. Он убеждал: «Вы изучаете, например, какую-нибудь эпоху; если вы желаете выработать свой собственный самостоятельный взгляд на нее, вам необходимо познакомиться не только с ее крупными явлениями, но и с той житейской мелочью, которая обусловила их». Следовательно, продолжал размышлять ученый, «вы постараетесь проследить между ними связь причин и следствий» (35). Обобщение нельзя считать научным, если оно, во-первых, «неполно» – т. е. если «недовольно взято материала для сравнения», и, во-вторых, если «оно принято на веру», бездоказательно – т. е. «не добыто из фактов, а факты к нему приноровлены» (36). В результате, как и предполагал Веселовский, сравнительно-исторический и типологический методы станут основополагающей платформой для ведущих научных принципов анализа в дальнейшем развитии науки.
В работе «Из введения в историческую поэтику», с подзаголовком «Вопросы и ответы» (1893), Веселовский обобщил опыт своей работы в Петербургском университете и на Высших женских курсах. Этот опыт связан с обобщениями в области исследования поэтического стиля, полученными с помощью индуктивной поэтики (42). Необходимость «систематической работы», как отмечал ученый, связана с тем, что «в истории литературы есть целый ряд таких Les Pourquoi» (вопросов «почему»), которые требуют ответов; среди них на первом месте, по мнению Веселовского, проблемы творческого метода: «что такое романтизм и классицизм, натурализм и реализм, что такое Возрождение и т. п.» (43).
Исследовательский сравнительно-исторический метод Веселовского следует определить как эволюционный, поскольку ученого интересуют те пружины, которые приводят в действие механизмы эволюционного развития общественно-духовных явлений. Изучая и «народно-психологический момент» (45) безличного творчества масс, и «личный момент» (44) как индивидуально-авторское видение действительности (в других терминах Веселовского – творчество как «полуличного певца», так и «личного поэта»; 45), он стремился выявить процессы формирования и развития «новоевропейских литератур» (48).
Ученый был убежден, что проблемы современности – их объем, природу и характер, можно адекватно оценить лишь при условии объективно-научного понимания истории явлений. Старина, писал Веселовский, откладывается в общественном сознании таким образом, что «многие подробности затушеваны, преобладают прямые линии, и мы склонны принять их за выводы, за простейшие очертания эволюции». Такая аберрация (лат. aberratio заблуждение, уклонение от чего-либо, искажение) зрения происходит вследствие того, что «историческая память минует мелочные факты, удерживая лишь веские, чреватые дальнейшим развитием», поэтому «историческая память может и ошибаться» (43).
«Теоретические соображения» (50) во введении в историческую поэтику определены размышлениями о характере взаимодействия явлений художественного слова в процессе исторического развития. Исследуя факты влияния «чуждой культуры» на воспринимающую их культуру-реципиента, Веселовский подчеркивал, что, «очевидно, органическая эволюция совершилась бы медленнее», если бы не эти влияния, которые «иногда не вовремя», делает оговорку ученый, вынуждали «дозревать незрелое, не к выгоде внутреннего прогресса» (50).
Значимой конструктивной составляющей в системе Веселовского является размышление о динамике родов и жанров в ходе исторического процесса. Ученый констатировал данности литературно-исторического процесса и задавался вопросом, почему, под влиянием каких сил это произошло. Например, Веселовский справедливо указывал, что «драма является преобладающей поэтической формой в XVI–XVII веках» (53). Действительно, разные эстетические явления – классицизм и Просветительство, традиции которых пересеклись в одном физическом времени, – из трех родов литературы выдвинули в центр внимания драму. В связи с этим Веселовский подчеркивал, что необходимо наращивание фактов и установление причинно-следственных связей между ними, при этом «вопросы генезиса, – размышлял ученый, – всегда темные» (53).
Изучая классическую эпопею («большие народные эпопеи»; 46), Веселовский заложил объективно-научные основы понимания этого жанра. Эпопея рассматривалась им как «личный поэтический акт без осознания личного творчества», т. е. как переходное явление от безавторского слова к авторскому. Ученый оценивал факт их появления как «поднятие народнопоэтического сознания» – как факт синкретического сознания. В результате «содержательно» литературная ситуация меняется «согласно с требованиями общественного роста» (46), т. е. говоря современным научным языком, с выделением из народного целого личности.
Литературно-общественный процесс, по убеждению Веселовского, характеризуется не только динамическим развитием родо-жанровых явлений. История демонстрирует диалектическое «падение» литературных форм, «когда возникают другие, чтобы иногда снова уступить место прежним»; при этом «падают и возникают не одни формы», но и «поэтические сюжеты» и литературные типы (54), а взлеты сменяются «эпохами общественной усталости» (55). Обнаружение тенденций и закономерностей в развитии художественной словесности (в терминологии ученого, вопрос «почему?») и составляет предмет науки – так завершал свое «введение в историческую поэтику» Веселовский.
Серьезным вкладом в развитие исторической поэтики стала монографическая статья «Из истории эпитета» (1895). История эпитета, по убеждению ученого, «есть история поэтического стиля в сокращенном издании» (59; курсив мой. – М.Л.). Иными словами, сквозь призму эпитета можно увидеть этапы исторического развития художественной словесной культуры и их особенности. За привычным эпитетом, писал Веселовский, открывается далекая историко-психологическая ретроспектива[142], связанная с «накоплением» культурой метафор, сравнений и «отвлечений», – и это «целая история вкуса и стиля в его эволюции от идей полезного и желаемого до выделения понятия прекрасного» (59).
Веселовский обозначил эпитет как «одностороннее определение слова» (59) и выделил две группы эпитетов. К первой группе относятся тавтологические эпитеты, призванные обновить смысл слова. Особенностью этой группы является «тождесловие», т. е. такая ситуация, когда «прилагательное и существительное выражают одну и ту же идею» (59). В качестве примера ученый привел эпитет «красный» в образе «красна девица», когда «прилагательное и существительное выражают одну и ту же идею света, блеска» и обнаруживается «древнее содержательное тождество» (59).
Вторую группу Веселовский определил как эпитеты пояснительные, цель использования которых состоит в укрупнении определенных характеристик. Особенностью таких эпитетов является усиление внимания к «существенному в предмете», а также к «практической цели и идеальному совершенству». В такого рода эпитетах значительна эмоциональная оценка – в них «много переживаний», поскольку в них «отразились те или другие народно-психические воззрения, элементы местной истории, разные степени сознательности и отвлечения и богатство аналогий, растущее со временем» (59–60). Показательным примером пояснительного эпитета для Веселовского стало слово «золотой». Так, у древних германцев золото – принадлежность богов; в «Слове о полку Игореве» возникают «златой стол», «златое седло» и т. д.; в украинском фольклоре золотыми являются «столы, ножи, челнок, весло, соха» и др. (60).
Среди пояснительных эпитетов Веселовский выделил несколько групп оценочных обозначений. Так, цвет волос – важный этнический признак; он является одним из центральных принципов разграничения персонажей художественного произведения. Например, указывал исследователь, в гомеровских поэмах «ахеяне зовутся кудреглавыми», женщины – «прекраснокудрыми»; при этом светло-русые волосы – «это любимый цвет у греков и римлян»: «все гомеровские герои белокуры, кроме Гектора» (61).
Особый интерес для науки и культуры, как отмечал Веселовский, представляет такой пояснительный эпитет, в котором заключена также метафора, – метафорический, или, как пишет ученый, «эпитет-метафора». Метафорический эпитет, по определению Веселовского, «предполагает параллелизм впечатлений, их сравнение и логический вывод уравнения» (61). Действительно, метафора как неназванное сравнение отличается от сравнения тем, что в сравнении два обязательных члена – объект и средство сравнения, в результате чего делается определенный вывод; в метафоре же один член – средство сравнения, и вывод делается на основе «переноса» значения. Иными словами, метафорический эпитет несет в себе сравнительное начало, но без прямой номинации, опосредованно. Примерами образов, созданных с помощью характерного метафорического эпитета, по мнению ученого, являются сочетания «черная тоска» и «мертвая тишина».
Истоки словесного искусства, указывал Веселовский, связаны с эпитетами, сохраняющими «постоянство при известных словах» (63), – постоянными, в современной терминологии. Ученый писал, что «греческий, славянский и средневековый европейский эпос представляют обильные примеры» таких явлений (63). Иначе говоря, Веселовский определил происхождение таких эпитетов – мифологическое («У Гомера море темное <…> или серое», «снег холодный», «небо звездное» и др.) и фольклорное (в русской традиционной культуре «поле чистое, ветры буйные», «пески сыпучие, леса дремучие» и др.; далее дается перечень эпитетов из старонемецкой и старофранцузской, из болгарской, украинской и других культур). Все примеры приводятся Веселовским на языке оригинала.
Становление будущего индивидуально-авторского видения мира, отраженного в эпитете, Веселовский обозначил несколькими причинами: либо это «окаменение» смысла эпитета (65), либо это его «развитие, внутреннее и внешнее» (67). Ярким примером последнего ученый считал народно-поэтическую цветовую символику, запечатленную в эпитете. Так, писал Веселовский, «белый день, лебедь белая – реальны, но понятие света как чего-то желанного обобщилось: в сербской народной поэзии все предметы, достойные хвалы, чести, уважения, любви, – белые» (67). «Внешнее» развитие эпитета исследователь связал с процессами, когда описания разнообразятся и «при одном слове стоит несколько определений, дополняющих друг друга»: «сл<ичите> рус. удалый добрый молодец, перелетные серые малые уточки, болг. мила стара майка и т. д.» (68–69). В старофранцузском и немецком эпосах Веселовский обращал внимание на такой характер «накопления» образных характеристик, когда возникают «парные эпитеты»: «бодрый и радостный, бурный и веселый, храбрый и смелый, печальный и унылый, истинный и верный, глупый и безумный» (69).
Фактами движения общественного сознания, зафиксированными в слове, являются «сложные» и «описательные» эпитеты. Доказательная база Веселовского, как и во всех других случаях, обосновывается данными культуры; при этом одни примеры ученый дает сразу в переводе на русский язык, а другие — с переводом на русский язык. Так, примеры из Гомера Веселовский в данном случае дает сразу в переводе: «волоокая, розоперстая», а «описательные определения» из французского эпоса с переводом: «храбрый витязь» – «en lui a chevalier molisme bon, vaillant chevalier, miudre de li fu adonc trove <очень хороший рыцарь, доблестный рыцарь, лучшего, чем он, никогда не бывало>» (70). Данная практика показательна для методики обработки Веселовским материала.
На основе суммы имеющихся фактов Веселовский формулирует выводы. Так, «почвой» для возникновения «синкретических эпитетов новейшей поэзии» и «ее необычных эпитетов-метафор» является, по его мнению, «бессознательная игра логики», «психологические скрещивания». В образе Г. Гейне «душистые сказки» Веселовский видит результат усложнения исторического опыта (73).
Таким же результатом, по мнению ученого, является «новаторство» современников, поэтов-символистов. Обратившись к синестезии (греч. synaisthanesthai одновременно воспринимать) их творчества, когда в произведениях возникают образы цветоощущения в процессе слушания или звуковосприятия в процессе зрительных наблюдений, реакций обоняния и др. (например, в стихотворении К. Бальмонта: «хлопья снега падают беззвучно», «Мы пушистые, чистые сны»), ученый констатировал, что символистская картина мира не первична и поэты этого направления «идут в колее, давно проторенной поэзией», хотя неискушенного читателя их образы поражают своей необычностью (74). В качестве примера вторичности этих символистских поисков Веселовский берет сцену из романа Л.Н. Толстого «Война и мир», когда в разговоре с матерью Наташа Ростова характеризует Бориса Друбецкого как «узкого», «серого» – «как часы столовые», а Пьера Безухова иначе: «тот синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный» (74).
Веселовский подчеркивал, что, помимо таланта – в его терминологии, «личной школы», – есть еще и «школа истории»: именно «она отбирает для нас материалы нашего поэтического языка, запас формул и красок» (74; курсив мой. – М.Л.). Этот вывод завершает развитие тезиса, высказанного в начале работы, а именно: в истории поэтического стиля отражается история поэтического сознания. В результате исследователь от «физиологических и антропологических начал и их выражения в слове» поднимается в своей работе к фактам «их закрепощения в ряды формул, наполняющихся содержанием очередных общественных миросозерцаний» (59).
«Поэтические формулы» (107) стали центром внимания Веселовского в работе «Психологический параллелизм и его формы в отражениях поэтического стиля» (1898). Ученый рассматривает параллелизм как явление, характеризующее и сюжетно-композиционный уровень структуры произведения, и художественную речь. Материалом изучения стали итальянские, французские, немецкие, литовские, польские, чешские, украинские, татарские, башкирские, чувашские, грузинские, турецкие, арабские, китайские, новозеландские и проч. источники. Исследователь подчеркивал, что «примеры взяты <…> отовсюду», хотя и допускал, что, может быть, взяты «недостаточно широко и равномерно», однако был убежден: «в моем подборе они дают понятие об общности приема» (113).
В первую очередь ученый исследовал процессы «развития образности» (106) в связи с функционированием мотивов – по Веселовскому, минимальных единиц сюжета. Характер сопоставительного исследования, писал ученый, соответствует «общей схеме психологической параллели», когда «сопоставлены два мотива, один подсказывает другой, они выясняют друг друга, причем перевес на стороне того, который наполнен человеческим содержанием» (113). Так, Веселовского интересовал образ дерева и связанный с ним «параллелизм действия» (115): дерево скрипит – вдова плачет; дерево зеленеет – молодец или девушка распускаются для любви; листья дерева трепещут – герой думает и др. Здесь он видел «основной тип параллели»: это «картинка природы, с цветком, деревом и т. д., протягивающая свои аналогии к картинке человеческой жизни» (122). Кроме того, «с каждым новым цветком могли явиться новые отношения, новые подсказывания» (124) – иными словами, развитие образности корректируется национально-историческими факторами.
Наиболее значимым литературным жанром в истории далеких эпох для Веселовского была басня. Ученый вывел «формулу басни»: в ее основе лежит «древнее анимистическое <т. е. анималистское> сопоставление животной и человеческой жизни» (141). При этом, указывал ученый, «нет нужды восходить к посредству зоологической сказки и мифа, чтобы объяснить себе происхождение схемы <т. е. характера образного параллелизма>» (141), поскольку такое сопоставление в басне очевидно.
Интерес ученого связан не только с сюжетикой и «параллелизмом действия», но и с художественной речью. Если сравнение сначала привлекало внимание Веселовского как композиционный прием, то затем он сосредоточен на сравнении как речевой художественной фигуре. Одним из наблюдений Веселовского является «отрицательный» параллелизм. Этот вид параллелизма, по мнению ученого, особенно популярен в славянской народной поэзии. Принципом его организации является «двучленная или многочленная формула», и «одна или одни из них <т. е. формул> устраняются, чтобы дать вниманию остановиться на той, на которую не простерлось отрицание»; например: «Не ясен сокол в перелет летал, / Не белый кречет перепархивал, / Выезжал Добрыня Никитич млад» (143).
Вслед за сравнением мысль Веселовского логически обращается к метафоре как неназванному сравнению. Наблюдения ученого за историческим развитием этого тропа привели к пониманию того, что «поэтическая метафора» – «новообразование, являющееся в результате продолжительного стилистического развития», и это «формула, оживающая в руках поэта, если в образах природы он сумеет найти симпатический отклик течениям своего чувства» (141). Иными словами, художник осуществляет перенос значения с одного слова на другое. Если сравнение – двучленная параллельная формула, то «поэтическая метафора – одночленная параллельная формула, в которую перенесены некоторые образы и отношения умолчанного члена параллели» (141).
Изучая произведения народного творчества, Веселовский обращается также к внетропическим явлениям – символу и аллегории. Указав на их генетическое родство, он поднимает проблему их разграничения. Главное отличие символа от аллегории, по его мнению, в том, что аллегория может носить «искусственно подобранный» характер: аллегорический образ «может быть точен, но не растяжим для новой суггестивности»[143]. Вместе с тем «аллегорическая формула» способна «приблизиться к жизни символа» (139). В определенных контекстах аллегория может стать символом и наоборот; в качестве примера ученый привел образ розы: «Роза представляет <…> яркий пример растяжимости символа, ответившего на самые широкие требования суггестивности» (140).
Завершая анализ вопросов «обновления образности» в условиях современного существования словесного творчества, Веселовский подчеркивал, что «научная мысль выходит на новые пути» (154).
Труд «Три главы из исторической поэтики» (1898) – фундаментальная работа Веселовского, посвященная вопросам происхождения художественного словесного творчества.
Первая часть труда названа «Синкретизм древнейшей поэзии и начала дифференциации поэтических родов». Синкретизм (греч. synkrtismos соединение), т. е. нерасчлененность, «первобытной поэзии» Веселовский определял через ее обусловленность ритмом, «последовательно нормировавшим мелодию и развивающийся при ней поэтический текст» (155). Возникает хоровая «песня-игра», упражняющая и упорядочивающая «мускульную и мозговую силу»; ее цели заданы «требованиями психофизического катарсиса» (156).
Ученый обратился к материалам, характеризующим культуры камчадалов, североамериканских индейцев, папуасов и др. На этом этапе развития человеческого общества, писал Веселовский, «преобладание ритмическо-мелодического начала в составе древнего синкретизма, уделяя тексту лишь служебную роль, указывает на такую стадию развития языка, когда он еще не Овладел всеми своими средствами, и эмоциональный элемент в нем был сильнее содержательного, требующего для своего выражения развитого сколько-нибудь синтаксиса, что предполагает, в свою очередь, большую сложность духовных и материальных интересов» (160).
Резюмируя написанное по поводу поэтического синкретизма «некультурных народностей», Веселовский уточнил его исторические виды: это «древнейшие хоровые игры без текста и с зародышами текста, игры мимические, обрядовые и культовые хоры» (165). Ученый подчеркнул также, что на исходе этой стадии исторического развития «создалась пантомима с сюжетами бытового характера, вопросы и ответы выделили принцип диалога; собраны элементы драмы, но драмы еще нет. Она и не выйдет из обряда, а разовьется в непосредственной связи с культом. Условия такого развития впереди <…>: из связи хора выделился его корифей, певец; он – носитель текста <…> Порой он выступает и один, самостоятельно» (165–166).
На следующей стадии развития общества «психофизический катарсис древней игровой песни» переходит в «эстетический» (167). Это народная поэзия периода Средневековья и Раннего Ренессанса.
В это время – «еще за пределами литературы» – предполагается появление «отдельных носителей <слова>, певца или певцов, вышедших из хора» (189).
Именно из синкретизма (из «протоплазмы», как называет ее Веселовский) вышли, по его мнению, эпика, лирика, драма. Определяя эти литературные роды, Веселовский обращается к философии искусства Г.В.Ф. Гегеля и справедливо – в гегелевской терминологии – указывает, что эпос является выражением «объекта, объективного мира, впечатление которого полонит не развитое сознание личности, подавляя ее своею массой»; развитие лирики связано с ростом самосознания субъекта; формирование и становление драмы, определенной Веселовским через терминологию Гегеля как «поэзия объекта – субъекта» (т. е. объективно-субъективный род литературы), связано с тем, что «субъект окреп, [по]является возможность критического отношения к миру объективных явлений, оценка человеческой роли <…> страдательной или побеждающейся, борющейся» (190).
Анализируя роды литературы, Веселовский отделяет драму от эпоса и лирики. По его убеждению, эпос и лирика – следствия «разложения древнего обрядового хора»; драма же (и уточняет: «в первых своих художественных проявлениях») «сохранила весь его синкретизм, моменты действа, сказа, диалога, но в формах, упрочненных культом, и с содержанием мифа» (230). Именно в драме ученый видел устойчивость культовой традиции древности.
Появление автора («самосознание личности») как факт литературы связано с выделением личности «из сословной замкнутости и партийных предубеждений» (219). Развивая эту мысль, Веселовский подчеркивает, что «анонимный певец эпических песен сменяется поэтом, и о нем ходят не легенды, как о Гомере и Гесиоде: у него есть биография» (219).
Историческая цепочка, изученная Веселовским, в результате выглядит следующим образом: от ритмико-музыкального синкретизма, «с постепенным развитием в нем элемента слова, текста, психологических и ритмических основ стилистики», – к хорическому действу, примкнувшему к обряду, а от него к песням «лирико-эпического характера», которые представляются первым естественным выделением из связи хора и обряда»; по следам этих процессов обособилась эпика, а «художественная лирика <обособилась> позднее ее»; возникновение же художественной драмы из культовой потребовало, по Веселовскому, «условий, которые сошлись лишь однажды в Греции» (245).
Вторая часть труда Веселовского «Три главы исторической поэтики» названа им «От певца к поэту. Выделение понятия поэзии». Ученый рассматривает два вида мотивации личного творчества: первый связан с идеей труда и усвоением предания, знания, результатов просвещения; второй определяется той формой вдохновения, в которой поэзия понимается «напитком и снедью» (264). Последний тезис ученый оговаривает: «Разумеется, образ одержимости давно перестал ощущаться реально» (264).
Третья часть труда – «Язык поэзии и язык прозы» – посвящена вопросам разграничения комплекса проблем поэтического и прозаического. Исходным пунктом размышления Веселовского становится суждение о том, что «выбор того или другого стиля или способа выражения органически обусловлен содержанием того, что мы назовем поэзией или прозой» (270; курсив мой. – М.Л.). Опираясь на положения «Поэтики» Аристотеля», Веселовский говорит о категории стиля и о таких проблемах стиля, как его ясность, т. е. достоинство, или «холодность», т. е. ущербность.
Ученый подчеркивает, что основы языка поэзии и языка прозы одни: «та же конструкция, те же риторические фигуры синекдохи, метонимии и т. п.; те же слова, образы, метафоры, эпитеты» (26). Но труд поэта связан с особым «сбережением усилий внимания», «экономией внимания» (275). «Органической принадлежностью стиля» поэзии является обобщение впечатлений жизни (277), и «психологический параллелизм» упорядочивается «параллелизмом ритмическим» (278). В «водворении» же прозы видят «рост личности» (296).
В конце жизни Веселовский разрабатывал новый курс «История поэтических сюжетов», который с вариантами поставленных задач и подключением соответствующих материалов читал в 1897–1903 гг. Тезисы под условным названием «Задача исторической поэтики», которую рассматривают как теоретическое введение к этому курсу, были найдены после смерти Веселовского его учеником В.Ф. Шишмаревым (опубл. в 1913 г.). В них сформулированы новые задачи исторической поэтики, обусловленные переходом от начальных этапов словесного творчества, что было предметом анализа Веселовского на протяжении всей его жизни, к этапам, близким современности и определяемым личным авторством.
Во-первых, главную задачу науки Веселовский видел в том, чтобы определить законы творчества и критерии «для оценки его явлений из исторической эволюции» (299). Во-вторых, он предполагал актуализировать интерес к психологии художественного творчества и в свете этого к таким значимым категориям, как «ритм, симметрия, волнистая линия, известные цвета, золотое деление <т. е. закон золотого сечения> и т. д.» (299).
Веселовский размышлял о природе и характере прекрасного и подчеркнул, что «эстетическое обнимает и красивое, и безобразное» (299). В тезисах важна мысль о том, что «в эстетическом акте мы отвлекаем из мира впечатлений звука и света внутренние образы предметов, их формы, цвета, типы, звуки как раздельные от нас, отображающие предметный мир. Они отображают все это условно: предметы схватываются интенсивно со стороны, которая представляется нам типической; эта типическая черта дает ему известную цельность, как бы личность; вокруг этого центра собираются по смежности ряды ассоциаций» (299). В творчестве и его анализе Веселовский подчеркнул значимость таких явлений, как «язык, образы, мотивы, типы, сюжеты – и вопрос эволюции» (300).
Незавершенная работа «Поэтика сюжетов» (опубл. в 1913 г.) органично связана с многолетними трудами Веселовского и, в частности, с положениями работы «Психологический параллелизм и его формы в отражениях поэтического стиля» и третьей части труда «Три главы из исторической поэтики». В работе «Поэтика сюжетов» Веселовский формулирует и развивает основные положения теории «странствующих сюжетов» (миграции сюжетов), согласно которой одинаковые сюжеты возникают у разных народов.
Объективно-исторической основой этой теории была та общественно-политическая ситуация, когда в результате интенсивного колониального захвата стран Азии и Африки ученые встали перед фактами общности культуры разных народов. По итогам осуществленных трудов исследователи констатировали известную близость и/или схожесть исторического развития народов, в том числе близость и/или схожесть сюжетов. Однако культивируя детали, исследователи сводили сюжет к схеме, не учитывающей национально-исторического своеобразия произведения. Общность сюжетов объяснялась фактами влияний и заимствований, что считалось результатом глобальных переселений народов (вследствие природных катаклизмов, эпидемий, политических гонений, войн, крестовых походов и др.). Немецкий ученый Т. Бенфей в 1859 г. опубликовал свое предисловие к переводу индийского эпоса «Панчатантра», в котором, интерпретируя положение о «странствующих сюжетах», выдвинул теорию заимствования, приводя доводы в пользу утверждения, что ряд сюжетов в литературах Европы имеет индийское происхождение.
В противовес этой теории Веселовский, раскрывая понимание «странствующих» явлений, выдвинул теорию самозарождения сюжетов. Во введении к работе «Поэтика сюжетов», определяя цели и задачи исследований сюжетики и сюжетосложения, Веселовский вновь подчеркнул, что задача исторической поэтики, как она ему представляется, состоит в определении «роли и границ предания в процессе личного творчества» (300). Такие предания служили «когда-то естественным выражением собирательной психики и соответствующих ей бытовых условий на первых порах человеческого общежития» (300). В результате сложились, в терминологии Веселовского, определенные «формулы и схемы», «из которых многие удержались в позднейшем обращении, если они отвечали условиям нового применения» (300). Таким образом, со временем, в разном национально-культурном контексте, «формулы» меняются.
Веселовский был убежден, что существо «формул и схем» распространяется и на сюжет, и на его минимальную единицу – мотив. Сюжет понимался ученым как «комплекс мотивов» (301), как «сложные схемы, в области которых обобщались известные акты человеческой жизни и психики в чередующихся формах бытовой действительности» (302). Веселовский писал о том, что не все унаследованные сюжеты подлежали обновлениям; «иные могли забываться навсегда, потому что не служили выражению народившихся духовных интересов, другие, забытые, возникали снова» (303). Особую заслугу в обновлении сюжетов Веселовский видел в творчестве романтиков.
Сюжет формируется мотивами. «Под мотивом, – писал Веселовский, я разумею формулу, отвечавшую на первых порах общественности на вопросы, которые природа всюду ставила человеку, либо закреплявшую особенно яркие, казавшиеся важными или повторявшиеся впечатления действительности» (301). Уточняя объем понятия, ученый подчеркивал: «Под мотивом я разумею простейшую повествовательную единицу, образно ответившую на разные запросы первобытного ума или бытового наблюдения» (305). Показательными примерами служат мотивы из низшей мифологии и сказки. Признаком мотива, по Веселовскому, является «его образный одночленный схематизм», «неразлагаемые далее элементы» (301). Эта последняя мысль о неразложимости мотива вызывала в дальнейшем протест по стороны В.Я. Проппа: «Для Веселовского мотив есть нечто первичное, сюжет – вторичное»[144].
Развивая свою мысль о самозарождении сюжетов, Веселовский указывал, что «мотивы могли зарождаться самостоятельно в разноплеменных средах; их однородность или их сходство нельзя объяснить заимствованием, а однородностью бытовых условий и отложившихся в них психических процессов» (301; курсив мой. – М.Л.). Обосновав еще в работе «Психологический параллелизм и его формы в отражениях поэтического стиля» понимание параллелизма, Веселовский в работе «Поэтика сюжетов» подчеркивал: «мотив вырастал в сюжет, как формула лирического стиля, построенная на параллелизме, может приращаться, развивая тот или другой из своих членов. <…> Можно допустить, что, совершаясь самостоятельно, развитие от мотива к сюжету могло дать там и здесь одинаковые результаты, то есть что могли явиться, независимо друг от друга, сходные сюжеты как естественная эволюция сходных мотивов» (302; курсив мой. – М.Л.).
Однако самозарождение сюжетов, по Веселовскому, «в историческую пору сюжета» (305) не исключает и заимствований. Ученый подчеркивал, что «сюжеты варьируются: в сюжеты вторгаются некоторые мотивы, либо сюжеты комбинируются друг с другом», а «новое освещение получается от иного понимания стоящего в центре типа или типов» героя (305).
Суммарным выражением идеи работы «Поэтика сюжетов» может стать вопрос Веселовского: «В какой мере и в каких целях может быть поднят вопрос о[б] истории поэтических сюжетов в исторической поэтике?» и его заключение: «Ответ дает параллель: история поэтического стиля, отложившегося в комплексе типических образов-символов, мотивов, оборотов, параллелей и сравнений, повторяемость или общность которых объясняется либо а) единством психологических процессов, нашедших в них выражение, либо b) историческими влияниями» (304).
Вклад академика А.Н. Веселовского в мировую науку по достоинству был оценен и современниками ученого, и его далекими последователями. Сравнительное изучение двух и более произведений словесного искусства, принадлежащих разным национальным литературам, или обнаружение типологического сходства и/или сближения не только инонациональных, но и мононациональных феноменов расширяет горизонты культуры и способствует выработке инструментария объективно-научного анализа.
1. Изучите биографию А.Н. Веселовского.
а) Какие труды принадлежат перу Веселовского?
б) Как и когда возникло понятие мировой (всемирной) литературы?
в) Как сравнительно-исторический метод Веселовского соотносится с методологией исследования других научных школ и направлений? В первую очередь укажите соотношение сравнительно-исторического метода со сравнительным и историческим.
г) На каком основании существо метода Веселовского определяется как индуктивная поэтика?
д) Дайте определение исторической поэтики, основоположником которой является Веселовский.
2. Обратитесь к работе «О методе и задачах истории литературы как науки».
а) Как Веселовский определяет сравнительно-исторический метод изучения феноменов словесного искусства?
б) В чем состоят отличия этого метода от других научных методов анализа явлений?
в) Какие требования Веселовский предъявлял к выводам исследований, претендующим на характер объективно-научных?
3. В работе «Из введения в историческую поэтику» Веселовский обобщил свои наблюдения и выводы в изучении поэтического стиля, полученные к началу 1890-х годов.
а) Как Веселовский понимал историю? На основании каких принципов анализа явлений метод исследования Веселовского определяется как эволюционный?
б) В чем Веселовский видел динамику родов и жанров? Какие роды и жанры он рассматривал?
4. Осветите основные положения работы «Из истории эпитета».
а) Почему, по мысли Веселовского, сквозь призму истории эпитета можно обозреть историю поэтического стиля в целом?
б) Как Веселовский определил эпитет?
в) На основании чего Веселовский выделяет группы эпитетов? Рассмотрите теорию и практику явлений, которые определены ученым как:
• тавтологические и пояснительные эпитеты,
• метафорические эпитеты,
• постоянные эпитеты,
• окаменелые эпитеты (в связи с «внешним» и «внутренним» развитием эпитета),
• сложные и описательные эпитеты.
5. Изучите работу «Психологический параллелизм и его формы в отражениях поэтического стиля».
а) Как, по Веселовскому, происходит развитие образности в свете развития сюжетов? В чем состоят особенности «общей схемы психологической параллели» Веселовского?
б) В чем заключаются особенности «формулы басни» Веселовского?
в) Рассмотрите явления параллелизма в художественной речи, представленные в исследовании:
• сравнение и отрицательное сравнение,
• метафора («поэтическая метафора», по Веселовскому),
• внетропические явления аллегории и символа (в том числе в свете понимания Веселовским суггестивности).
6. Труд «Три главы из исторической поэтики» – центральный в научном творчестве Веселовского.
а) Изучите положения первой части работы.
• Какое место в историческом исследовании Веселовского занимает положение о синкретизме народной (в том числе первобытной) поэзии и в чем состоит его суть?
• Какие исторические виды синкретизма ранних стадий развития общества называл ученый?
• Как Веселовский понимал гегелевскую теорию трех видов литературы?
б) Изучите положения второй части работы. Как Веселовский понимает «личное творчество»?
в) Изучите положения третьей части работы. О каких особенностях языка поэзии в отличие от языка прозы писал Веселовский?
7. В последние годы жизни Веселовский разрабатывал новый курс лекций «История поэтических сюжетов».
а) Рассмотрите тезисы «Задача исторической поэтики».
• В чем Веселовский видел задачи науки?
• Как ученый понимал психологию художественного творчества?
• Какие ведущие эстетические проблемы науки обозначил Веселовский?
б) Рассмотрите работу «Поэтика сюжетов».
• В чем состоит научная корректировка Веселовским теории «странствующих сюжетов»? Какие положения этой теории ученый поддерживал? В чем Веселовский полемизировал с Т. Бенфеем?
• Как Веселовский понимал сюжет?
• Какой смысл Веселовский вкладывал в понятие мотива? Обратите внимание на расхождение в понимании мотива Веселовским и теоретической поэтикой.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
А.А. Потебня. Д.Н. Овсянико-Куликовский
Александр Афанасьевич Потебня (1835–1891) родился в семье мелкопоместного дворянина в Полтавской губернии. Закончил гимназию в польском городе Радоме, в которой получил знание польского, немецкого языков и латыни, затем Харьковский университет (1851–1856; поступил на юридический факультет, но через год перевелся на историко-филологический). Преподавал в 1-й Харьковской гимназии. Подготовившись к магистерским экзаменам по славянской филологии и написав магистерскую диссертацию «О некоторых символах в славянской народной поэзии», успешно защитил ее и стал адъюнктом[145] Харьковского университета.
Монография «Мысль и язык» (1862) открыла Потебне возможность получить командировку Министерства просвещения для «приготовления к профессорскому званию», которая прошла в Германии, в Берлинском университете, где Потебня в числе прочего изучал санскрит, и в ряде славянских стран, где он изучал словенский и сербохорватский языки. Возвратившись в 1863 г. в Харьковский университет, Потебня стал доцентом, затем профессором кафедры русского языка и словесности. Первая докторская диссертация Потебни «О мифическом значении некоторых обрядов и поверий» (1866) была отклонена ученым советом Харьковского университета[146]; вторая докторская диссертация «Из записок по русской грамматике» (в 2 частях) была защищена в 1874 г. В 1875 г. он был избран членом-корреспондентом Петербургской Академии наук и действительным членом Общества любителей российской словесности при Московском университете.
Следует подчеркнуть, что Потебня был в первую очередь лингвистом, и как новатор, по свидетельству В.В. Виноградова, он зарекомендовал себя в области исследований грамматики[147]. Сам ученый в автобиографии, впервые опубликованной А.Н. Пыпиным в 1892 г., писал о том, что еще со студенческих лет увлеченно занимался славянским языкознанием и был «оставлен при университете» именно в качестве лингвиста; в дальнейшем его интересовали «вопросы языкознания», прежде всего грамматика, и он читал курс теории словесности[148].
Однако еще в юности Потебня стал фольклористом-собирателем, в 1863 г. он опубликовал сборник украинских народных песен. Кроме того, он был философом, эстетиком, психологом, этнографом. Основное направление деятельности ученого состояло в исследовании того, как язык формирует мысль. Отсюда интерес к мифу, фольклору и литературе. В монографии «Мысль и язык» (1862) была сформулирована не только теория «внутренней формы слова», но и «внутренней формы искусства», оказавшая серьезное влияние на символистское искусство и теорию символизма А. Белого, Вяч. И. Иванова, В.Я. Брюсова. Среди значимых трудов Потебни – работы «Слово о полку Игореве. Текст и примечания» (1878), «Объяснение малорусских и сродных народных песен» (в 2 томах; 1883, 1887). После смерти ученого была опубликована его статья «Психология поэтического и прозаического мышления» (1910).
Вдова Потебни и его ученики собрали, подготовили к печати и издали две книги – «Из лекций по теории словесности» (1905) и «Из записок по теории словесности» (1905).
В первой книге (лекционном курсе, стенографическая запись которого была в целом проверена самим ученым) центром внимания Потебни, с одной стороны, стала басня – ее поэтика, прежде всего аллегорический (эмблематический) и нравоучительный характер, и происхождение, а также связь жанра басни с пословицей и поговоркой. Другой гранью интересов ученого стала одна из важнейших проблем эстетики и теории литературы – многозначность образа и его природа; материалом исследования были разнообразные литературные источники – «Фауст» И.В. Гёте, «Песня торжествующей любви» и «Клара Милич» И.С. Тургенева, стихотворения М.Ю. Лермонтова и его поэма «Мцыри» и др. Вопросы иносказательности слова и иносказательности образа были рассмотрены сквозь призму поэзии Ф.И. Тютчева, романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин».
Во второй книге, в которой собраны многочисленные не опубликованные при жизни ученого рукописи, представлены, с одной стороны, исследования в области поэтического иносказания – вопросы метафоры, метонимии, синекдохи, гиперболы и др.; материалом исследований Потебни были произведения Н.В. Гоголя («Ревизор», «Невский проспект», «Портрет», «Мертвые души» и др.), роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин», произведения древнерусской литературы («Слово о полку Игореве»), славянские источники и др. Вторую группу трудов составили труды Потебни по проблемам мифа и вопросам его формирования, характера «мифического» (мифологического) мышления и др.; ученый рассмотрел первичные исторические мифы и вторичные календарные мифы и обряды.
Труды Потебни отразили движение науки 2-й половины XIX века, и о нем «в современной филологической науке непременно упоминают, когда говорят <…> о мифологическом, культурно-историческом и сравнительно-историческом направлениях в филологии»[149]. Однако поскольку на протяжении всей своей жизни Потебня занимался проблемами психологии – мышлением, восприятием, усвоением и др., то его ученики Д.Н. Овсянико-Куликовский, А.Г. Горнфельд, В.И. Харциев, Б.А. Лезин и др. способствовали тому, чтобы научную деятельность ученого связали с психологическим направлением в литературоведении. В дальнейшем труды Потебни, и в первую очередь его теории «внутренней формы слова» и «внутренней формы искусства», окажут значительное влияние на развитие идей научно-формальной школы. Хотя некоторые представители ОПОЯЗа полемически открещивались от Потебни[150], объективно они в своих исканиях занимались тем, что Потебня определил как «внутреннюю форму искусства».
Определяя место ученого в науке, Ю.Н. Тынянов в рецензии на книгу Т. Райнова «Александр Афанасьевич Потебня» (1924) писал о «гениальности Потебни», об «огромном значении» его трудов «как в области лингвистики, так и в области теории литературы»: «новые течения в обеих областях не обходят его, а или отправляются от него, или так или иначе определяют свое к нему отношение»[151].
В монографии «Мысль и язык» (1862) Потебня исследовал «вопрос об отношении мысли к слову» (17)[152]. Ученый подчеркивал, что в самой мысли существует «многое, не требующее языка»; «как в жизни лица <отдельного человека>, так и в жизни народа должны быть явления, предшествующие языку и следующие за ним» (51, 52). В результате, язык – это «переход от бессознательного к сознательному» (52–53). Развивая эту логику, Потебня обращался к вопросам психологии, поскольку он был убежден, что «нас действительно преследует необходимость искать причины душевных явлений» (56), и рассматривал чувственные восприятия.
Потебня разграничивал «язык чувства», который связывает с междометиями – «непосредственным обнаружением» чувств, и «язык мысли» – «слова в собственном смысле» (88) и выдвинул положение о «внутренней форме» слова. Ученый подчеркнул: «Нетрудно вывести из разбора слов какого бы ни было языка, что слово собственно выражает не всю мысль, принимаемую за его содержание, а только один ее признак» (97; курсив мой. – М.Л.). Вследствие этого Потебня различал два содержания: одно – «объективное», «ближайшее этимологическое», которое «всегда заключает в себе только один признак», а другое – «субъективное», в котором «признаков может быть множество» (98).
Ученый указывал: «Первое есть знак, символ, заменяющий для нас второе», и призывал «убедиться на опыте», что «произнося в разговоре слово с ясным этимологическим значением, мы обыкновенно не имеем в мысли ничего, кроме этого значения» (8). В качестве одного из примеров Потебня рассмотрел слово «облако», которое означает «для нас только "покрывающее"»: облако – облекать (98). Вывод, который делает ученый, сформулирован следующим образом: «Первое содержание слова есть та форма, в которой нашему сознанию представляется содержание мысли. Поэтому, если исключить второе, субъективное, и, как увидим сейчас, единственное содержание, то в слове останется только звук, то есть внешняя форма и этимологическое значение <…>. Внутренняя форма слова есть отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль» (98). Следовательно, по логике рассуждений ученого, именно «внутренняя форма» слова конкретизирует и уточняет мысль.
Таким образом, в теории «внутренней формы слова» Потебни изучается цепочка: «действительность – мысль (которая организует понимание действительности) – слово (которое формирует мысль)». С точки зрения своих коммуникативных функций, слово двучленно: это, с одной стороны, членораздельный звук (форма) и, с другой стороны, чувственное восприятие (содержание, значение), которое этот звуковой ряд обозначает. Но по сути выводов Потебни, слово трехчленно: 1) членораздельный звук – внешняя форма слова, 2) внутренняя форма и 3) значение (содержание).
Эта структура показана на схеме.
Внешняя форма слова обеспечивает распознавание определенного значения на коммуникативном уровне; внутренняя форма выступает как способ передачи множества значений, и употребление слова в одном из значений зависит от психологического состояния говорящего и адресата.
Художественное слово, по Потебне, носит символический характер. Иллюстрацией этого положения может стать анализ какого-либо произведения, и прежде всего из круга произведений русских символистов, на которых учение о внутренней форме слова оказало значительное влияние.
О Обратимся к стихотворению А.А. Блока «О доблестях, о подвигах, о славе…» (1908) и проведем его анализ. Произведение носит автобиографический характер: оно написано после драматических переживаний, связанных с семейными обстоятельствами (взаимным увлечением А. Белого – друга Блока и его жены Любови Дмитриевны). Однако те традиции российской интеллигенции, которые обозначает поэт в первой строфе, имеют гораздо более широкое значение. Блок создает образ Дома, и только перед лицом (в данном случае скорее фотографией, чем живописным портретом) близкого и дорогого человека, «сияющем» в раме (скорее на столе, чем на стене), есть надежда сохранить свою живую душу, остаться самим собой и забыть о суете, о карьерных соображениях – «О доблестях, о подвигах, о славе».
Вторая строфа начинается с противительного союза «но», и тем самым поэт обозначил катастрофу в человеческих отношениях: возлюбленная (в данном случае жена) покинула дом, отдав «свою судьбу другому», и лирический герой в ответ на этот шаг, разрушивший семью, снимает с руки обручальное кольцо. Кольцо, брошенное «в ночь», становится первым символическим знаком потерянности, дезориентированности, утраты главных и определяющих ценностей. Этот факт поэт подчеркивает интонационно: в строке «И я забыл прекрасное лицо», когда ощущается сознательное волевое действие, – герой заставляет себя забыть любимую.
Для героя начинается новая жизнь, в которой больше нет радости, и дни летят, «крутясь проклятым роем». Но даже в храме герой говорит не со Всевышним, а с любимой, воспринимая происходящее трагически: герой зовет возлюбленную, «как молодостью свою», т. е. понимая, что прошлого не вернуть никогда. Трагическое ощущение ситуации Блок усиливает с помощью ввода противительного союза «но» внутрь строки: «Я звал тебя, но ты не оглянулась, / Я слезы лил, но ты не снизошла».
Безоговорочность решения возлюбленной героя определена портретными (синий плащ) и пейзажными (сырая ночь) деталями. Эти два словосочетания, состоящие из обыденных слов «плащ», «ночь», «синий», «сырая», представлены поэтом дважды – в рядом стоящих строфах, четвертой и пятой, и этот прием можно принять за неудачу в выборе художественных средств.
Однако эти детали могут стать ярким подтверждением положений теории Потебни, указывающим на то, как в обычных словах поэт, в данном случае Блок, создавая образ, в полной мере обнаруживает полисемию каждого их этих слов.
Обратимся к образу, выраженному словосочетанием «синий плащ». Во-первых, любой артефакт[153] в лирике, в наибольшей, по сравнению с другими родами литературы, отрицающей указание на предметность и несовместимой по своей природе с сюжетикой, условен. Блок одевает свою героиню в плащ, а не как-либо иначе именно потому, что плащ – изначально одежда без рукавов и поэтически-условно обозначает закрытость человека, его сосредоточенность на себе, его неспособность, неумение и/или нежелание услышать Другого – пусть даже самого близкого. Во-вторых, Блок задает колористическое решение, указав на синий цвет плаща. Это определяется не только интересами ритма, согласно которому в строку «Ты в синий плащ печально завернулась» можно поставить и «белый» (что вызовет реакцию недоумения), и «красный» (что вызовет удивление), и «желтый» (что вызовет смех), но не только. «Серый» и «черный», которые тоже укладываются в ритм, хорошо, на первый взгляд, могут быть соотнесены со значением слова «печально». Однако Блоку не нужен ни серый цвет – «никакой», ни черный – цвет либо траура, либо элегантности. Только синий цвет указывает на внутреннюю сконцентрированность на определенных проблемах и внешнюю сдержанность.
Первый образ «синий плащ» усиливается вторым – «сырая ночь», и это словосочетание Блок также повторяет дважды. Смысловое гнездо слова «ночь» задает ряд символических значений: нарушение паритета сил добра и зла, конечность индивидуального или общественного бытия, исчерпанность иллюзий и проч. Эпитет «сырая» обращает не только к петербургскому климату, наиболее близкому Блоку, но и к тем психологическим состояниям, которые связаны с ощущениями зыбкости, неопределенности, неясности происходящего и грядущего. «Сырой» – это водная взвесь в воздухе с психологической параллелью потери почвы под ногами и эмоциональной неопределенностью; это неустойчивость погоды как потеря ориентиров в тумане; это физическая ограниченность зрения, которая соотносится с неуверенностью человека в себе, в своих силах, в отчетливости перспектив.
В результате поэт в кульминационных строках «золотого сечения» задает пучок смыслов. Согласно Потебне, именно так рождается художественное слово, возникающее за счет резервов его «внутренней формы».
Для развития литературоведческой науки особое значение имеет последняя (Х) глава монографии, названная «Поэзия. Проза. Сгущение мысли». В ней Потебня формулирует основные положения своей концепции образа. Оппозиция «поэзия – проза» в системе Потебни содержит существенный смысл. Так, в автобиографии он подчеркивал, что эта оппозиция раскрывается через другую – «поэтическое и научное мышление»[154]. Комментируя это высказывание, следует отметить, что Потебню интересует художественное слово как данность искусства в его противопоставленности любому другому; т. е. указав «поэтическое» (а не «публицистическое», «канцелярское» и проч.), ученый тем самым подчеркнул, что для слова в искусстве важна полисемия, субъективно-личностно определяемая многозначность, а для слова во всех других сферах, и в первую очередь, безусловно, в науке, значимы объективность и однозначность. Соответственно, «поэтическим» словом создаются произведения искусства, а «прозаическим» – все остальное.
Смысл выражения «сгущение мысли», также заданного в названии главы, был определен Потебней чуть раньше. Еще в главе IX, размышляя об апперцепции (лат. ap < ad к + perception восприятие), ученый указывал, что «слово может быть орудием, с одной стороны, разложения, с другой — сгущения мысли» (152). Такое «сгущение мысли» Потебня видел в образе. Позиция ученого состояла в том, что «чувственный образ – исходная форма мысли» (156; курсив мой. – М.Л.), и образ «субъективен, потому что есть результат нам исключительно принадлежащей деятельности и в каждой душе слагается иначе, и объективен, потому что появляется при таких, а не других внешних возбуждениях и проецируется душою» (156). В терминах теории «внутренней формы слова» это суждение звучит так: «Символизм языка, по-видимому, может быть назван его поэтичностью; наоборот, забвение внутренней формы кажется нам прозаичностью слова» (160).
В этой завершающей монографию главе Потебня раскрывает также свою теорию «внутренней формы искусства». Ее логика прямо соотнесена с логикой теории «внутренней формы слова», поскольку ученый был убежден, что «поэзия есть одно из искусств, а потому связь ее со словом должна указывать на общие стороны языка и искусства». Он начинает с «отождествления моментов слова и произведения искусства», отметив, что «может быть, само по себе это сходство моментов не говорит еще ничего, но оно по крайней мере облегчает дальнейшие выводы» (160).
Потебня еще раз, и теперь уже непосредственно применяя теорию «внутренней формы слова» к искусству, повторяет ее положения, указав, что «в слове мы различаем: внешнюю форму, то есть членораздельный звук, содержание, объективируемое посредством звука, и внутреннюю форму <..>, тот способ, каким выражается содержание» (160). Ученый вновь подчеркивает на необходимость вдуматься в означенные категории и высказывает убежденность в том, что «при некотором внимании нет возможности смешать содержание с внутреннею формою» (160).
Потебня настаивал: «Внутренняя форма каждого из этих слов иначе направляет мысль», и «одно и то же новое восприятие <…> смотря по сочетаниям, в какие оно войдет с накопившимся в душе запасом, вызовет то или другое представление в слове» (160). «Внешняя» же форма «нераздельна с внутреннею, меняется вместе с нею, без нее перестает быть сама собою, но тем не менее совершенно от нее отлична» (160). Различия «внутренней» и «внешней» формы, по мнению ученого, «особенно легко почувствовать <…> в словах разного происхождения, получивших с течением времени одинаковый выговор: для малороссиянина слова мыло и мило различаются внутреннею формою, а не внешнею» (160).
Теория «внутренней формы искусства» строится Потебней по аналогии с теорией «внутренней формы слова»: «Язык во всем своем объеме и каждое отдельное слово соответствует искусству, притом не только по своим стихиям, но и по способу их соединения» (165), в слове «те же стихии», что и в произведении искусства (161): содержание (значение) – внутренняя форма – внешняя форма.
В качестве примера Потебня анализирует образ из сферы изобразительного искусства. Обращение к такому примеру уместно, поскольку наглядность, которой лишено слово, но которая характеризует пространственные виды искусства, позволяет мгновенно, «одним взглядом», оценить особенности образа. Ученый рассматривает образ богини правосудия: «это — мраморная статуя (внешняя форма) женщины с мечом и весами (внутренняя форма)» (160). Действительно: 1) внешняя форма произведения – мрамор, т. е. материал, с которым работал художник; 2) внутренняя форма – образ женщины, со специфической атрибутикой в виде меча, весов (что Потебня указал) и повязки на глазах; т. е. это композиционное решение, когда, по легендарному выражению Микеланджело, от куска мрамора отсечено все лишнее; 3) во всей этой совокупности, в том числе в атрибутах, возникает содержание произведения: правосудие по природе должно быть милосердно (облик женщины); оно должно руководствоваться понятиями и идеями объективности и беспристрастности (повязка на глазах), взвешенности и справедливости (весы), неотвратимости наказания за совершенное преступление (меч); обе руки женщины заняты – и это косвенное воплощение идеи неподкупности.
Называя «те же самые стихии» в обратной последовательности и подчеркивая их соответствие «стихиям» слова, Потебня пишет, что это «содержание (или идея), соответствующее чувственному образу или развитому из него понятию; внутренняя форма, образ, который указывает на это содержание, соответствующий представлению (которое тоже имеет значение только как символ, намек на известную совокупность чувственных восприятий или на понятие), и, наконец, внешняя форма, в которой объективируется художественный образ» (165; выделено мной. – М.Л.).
Иными словами, существо искусства и его образная специфика, согласно Потебне, – это внутренняя форма произведения. И Потебня многократно подчеркивает эту мысль: «внутренняя форма художественного произведения (образ, идеал)» (165, 169 и др.)[155]. Если есть кусок мрамора (который может стать внешней формой произведения) и лично, а также общественно значимые идеи, то очевидно, что сами по себе они ни при каких обстоятельствах не могут превратиться в произведение искусства. Произведение искусства создается только человеком. Сама работа с материалом предполагает высокое техническое мастерство. В этом смысле, следуя логике Потебни, можно продолжить его мысль и сопоставить искусство и неискусство (суррогат, беллетристику, параискусство[156]). Эта оппозиция может выглядеть как греческая мраморная статуя – и советский миф, воплощенный в «девушке с веслом». Очевидно, таким образом, что все три данности имеют непреходящее значение. В «девушке с веслом» и внешний материал (арматура и гипс) не может тягаться с мрамором, и внутренняя форма по определению не совершенна уже в силу ложности идеи особых – советских (в отличие от общечеловеческих) – ценностей.
Вывод самого ученого выглядит так: «в произведении искусства образ относится к содержанию, как в слове представление – к чувственному образу или понятию» (161). Это данность не только пространственных видов искусства, но и временного – литературы. Так, писал Потебня, и «под содержанием картины, романа [мы] разумеем ряд мыслей, вызываемых образами в зрителе и читателе или служивших почвою образа в самом художнике во время акта создания» (161). Более того, как правило, «одно и то же художественное произведение, один и тот же образ различно действует на разных людей и на одно лицо в разное время». Закольцовывая мысль, Потебня подчеркивает, что в отношении произведения искусства все «точно так»: «одно и то же слово каждым понимается иначе» (161).
Комментируя выводы Потебни, следует сказать, что слово – только иллюзорно более легкий материал, чем мрамор. Слово – совершенно особый материал: оно уже сформировано нормами лексики, грамматики, синтаксиса и др. Работа с ним поэта и писателя и соответственно анализ его реципиентом и/или специалистом-литературоведом так же сложны, как работа скульптора, балерины, композитора и музыканта-исполнителя и соответственно анализ этой работы искусствоведами – специалистами в сферах изобразительного искусства, танца и музыки. Рождение произведения искусства с его образностью является тем актом творчества, в котором все три составляющих – внешняя форма, внутренняя форма и содержание (все три «агента художественного произведения», «три момента», по терминологии Потебни) – находятся в процессе взаимозависимого движения и развития.
Ученый останавливается на вопросе распознания внешней и внутренней формы. «Труднее несколько не смешать внутренней формы с внешнею, – писал он, – если сообразим, что эта последняя в статуе не есть грубая глыба мрамора, но мрамор, обтесанный известным образом, в картине – не полотно и краски, а определенная цветная поверхность, следовательно, сама картина» (161). В качестве дополнительных и, в его понимании, беспроигрышных аргументов Потебня приводит довод о параллелях произведения и слова: «Здесь выручает нас сравнение со словом. Внешняя форма слова тоже не есть звук как материал, но звук, уже сформированный мыслью, между тем сам по себе этот звук не есть еще символ содержания» (161–162). Потебня ссылается на практику символистов, выразившуюся в том числе в поисках в области поэтической фонетики: «Только теперь, при существовании для нас символизма слова (при сознании внутренней формы), его звуки становятся внешнею формою, необходимо требуемою содержанием» (162).
Глядя на искусство глазами лингвиста, Потебня определяет произведение искусства через слово: «Искусство то же творчество, в том самом смысле, в каком и слово» (166). «Синтез, творчество», в котором участвуют «агенты художественного произведения» – содержание, внутренняя форма и внешняя форма, по убеждению Потебни, «очень отличны от арифметического действия <…>. Замысел художника и грубый материал не исчерпывают художественного произведения, <…> и та и другая стихии существенно изменяются от присоединения к ним третьей, то есть внутренней формы» (167).
Особое внимание исследователь обращает и на содержательный аспект этого целого: «Сомнение может быть разве относительно содержания: можно думать, что не только художник должен был иметь в душе известное содержание, прежде чем изобразил его в мраморе, слове или на полотне, но что содержание это было такое же и до и после создания. Но это несправедливо уже по тому одному, что мысль, объективированная художником, действует на него как нечто близкое ему, но вместе и постороннее» (167). В результате «содержание <произведения искусства> (когда оно окончено) развивается уже не в художнике, а в понимающих. Слушающий может гораздо лучше говорящего понимать, что скрыто за словом, и читатель может лучше самого поэта постигать идею его произведения. Сущность, сила такого произведения не в том, что разумел под ним автор, а в том, как оно действует на читателя или зрителя, следовательно, в неисчерпаемом возможном его содержании. Это содержание, проецируемое нами, то есть влагаемое в самое произведение, действительно условлено его внутреннею формою, но могло вовсе не входить в расчеты художника, который творит, удовлетворяя временным, нередко весьма узким потребностям своей личной жизни. Заслуга художника не в том minimum'e содержания, которое думалось ему при создании, а в известной гибкости образа, в силе внутренней формы возбуждать самое разнообразное содержание» (167).
Абсолютный итог своих разысканий в исследовании взаимоотношений слова и мысли, а также исследований образной специфики искусства Потебня выразил так: «Находя, что художественное произведение есть синтез трех моментов (внешней формы, внутренней формы и содержания), результат бессознательного творчества, средство развития мысли и самосознания, то есть видя в нем те же признаки, что и в слове, и, наоборот, открывая в слове идеальность и цельность, свойственные искусству, мы заключаем, что и слово есть искусство, именно поэзия» (176).
За основу книги «Из лекций по теории словесности» (1905), которая была опубликована уже после смерти ученого, взят курс лекций Потебни 1883–1884 гг., который он «читал на дому (по просьбе нескольких девушек, готовившихся к педагогической деятельности)»; стенографическая запись одной из слушательниц затем была исправлена самим ученым[157].
Поскольку цель курса была определена задачами получения слушателями знаний не только в области истории и теории литературы, но и в области методик анализа произведений, был выбран жанр басни. Свой выбор Потебня обосновал тем, что в поэтике басни можно обнаружить такие типологические «части» (60), которые актуальны и для произведений других жанров. На материале изучения басни ученый рассматривает проблемы иронии, вопросы детализации в создании образа, генетические истоки образности. В составе басни Потебня обращает внимание на две части: «частный случай» и «образ в обширном смысле слова» (70). Ведущими чертами поэтики басни Потебня называет ее иносказательность, аллегоричность – ученый подчеркивает эмблематику жанра (70, 97) и дидактичность (79, 81); в создании же образа, как справедливо указано, преобладает «обобщение», т. е. типизация (76).
Потебня проанализировал обширный материал. В сфере его внимания были имена из далекого прошлого – греческий баснописец Эзоп, латинский баснописец Федр, а также индийские басни. Ученый рассмотрел произведения Ж. де Лафонтена, Г.Э. Лессинга, А.Е. Измайлова, И.А. Крылова, Е.П. Гребенки и даже такую структурную часть повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка», как «басня Пугачева». В своем анализе данного жанра Потебня коснулся и генетически близкого басне жанра притчи. Рассматривая различные аспекты поэтики басни, Потебня проводил сопоставления с «Илиадой», стихотворением в прозе И.С. Тургенева «Два брата» и др. Как фольклориста Потебню интересовала связь басни с поговоркой и пословицей и возможная трансформация «сложного поэтического произведения в пословицу» (107).
Особо значимой мыслью курса является утверждение, что всякий поэтический образ «многозначен» (129). Доказательной базой Потебни становятся «Фауст» И.В. Гёте, поэзия М.Ю. Лермонтова (в частности, стихотворения «Три пальмы», «Парус», как их называет ученый), Ф.И. Тютчева и др.
В еще одной посмертной книге — «Из записок по теории словесности» (1905) – Потебня, как и В.Г. Белинский, выступает сторонником понимания искусства через категории мышления: «Всякое искусство есть образное мышление, т. е. мышление при помощи образа. Образ заменяет множественное, сложное, трудноуловимое по отдаленности, неясности, чем-то относительно единичным и простым, близким, определенным, наглядным. Таким образом, мир искусства состоит из относительно малых и простых знаков великого мира природы и человеческой жизни. В области поэзии эта цель достигается сложными произведениями в силу того, что она достигается и отдельным словом» (179).
Очевидна связь суждений Потебни с идеями и логикой развития мысли Г.Э. Лессинга. Трактат Лессинга «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» несомненно оказал на Потебню значительное влияние. Ощутимо обозначено в позициях Потебни и влияние философии искусства Г.В.Ф. Гегеля, в частности его понимания художественного знака.
В книге «Из записок по теории словесности» ученики Потебни собрали рукописные материалы ученого по проблемам художественной речи. В первую очередь его интересовали проблемы иносказательности слова, поэтому в книге рассмотрены метафора и метонимия, гипербола и эпитет. С другой стороны, его интересовали также ирония, аллегория и символ. Потебня очевидно не ставил перед собой задачи систематизации тропов и стилистических фигур, однако многие его заметки по поводу указанных явлений художественной речи сохраняют несомненную научную значимость.
Он закономерно выделял, с одной стороны, факт простой номинации – использование «речи простой, употребленной в собственном, естественном, первоначальном значении», и с другой – факт «речи украшенной, переносной» (173). В понимании метафоры Потебня остается последователем Аристотеля; приводя свои аргументы, он в целом сохраняет аристотелевское понимание этого тропа: «метафора есть перенесение постороннего слова» (от рода к виду, от вида к роду, от вида к виду); перенесение «по соответствию» – это «метафора в тесном смысле» (221).
В представлениях Потебни о тропах есть несомненно спорные и даже отвергаемые современной наукой положения, однако есть и глубоко прозорливые. Так, гиперболу и литоту ученый рассматривал как диалектическую пару, когда «. одна противоположность порождает другую» (291). Интерес представляют и высказывания Потебни об эпитете; примеры ученый брал как из народно-поэтических источников, так и из произведений литературы. Классические представления Потебня сохраняет о перифразе, понимаемом как «описание», «речь околицею, околичнословие» (186), и антономасии – «перемены имени», замены «видового или собственного имени родовым» или замены «собственного имени по родовому признаку или нарицательного имени другим собственным» (193). В иллюстрировании антономасии (прономинации) Потебня демонстрировал широту своих интересов, называя имена значимых литературных героев (Митрофанушка, Простаков, Чацкий, Молчалин, Скалозуб, Загорецкий, Хлестаков, Чичиков, Печорин, Дон-Жуан, Фальстаф, Фауст, Дон-Кихот, Гамлет и др.).
В анализе проблем иносказательности образа Потебня также высказал ряд важных суждений и сделал ряд интересных наблюдений. Так, рассматривая иронию, ученый пришел к выводу, что она «не однородна с тропами (синекдоха, метонимия, метафора)», потому что является иным видом иносказательности (в терминологии Потебни, «может вовсе обходиться без образа»; 295). Однако, справедливо указывал ученый, ирония «не исключает тропов» (295). Размышляя над аллегорией, ученый предположил, что «. в более тесном смысле слова под аллегорией разумеют слияние нескольких метафор» (259). Несомненно верным является и положение о том, что «образ аллегоричный не есть непременно фантастичный» (261). И анализ аллегории, и анализ иронии аргументирован массой примеров из Гоголя.
Завершая обзор деятельности Потебни, следует сказать, что идеи ученого оказали несомненное влияние как на современников – ученых и художников (в первую очередь на символистов), так и на дальнейшее развитие науки. Характер трудов ученого объективно связан не только с развитием позиций психологического направления в науке, но и с традициями культурно-исторического и сравнительно-исторического направлений. В истории литературоведения сохраняют свое значение такие системные позиции-платформы Потебни, как концепция образа, теория «внутренней формы слова», теория «внутренней формы искусства».
