Язык фольклора. Хрестоматия Хроленко Александр

1.1. Проблема глоттогенеза

«Таинственно и чудесно происхождение языка, окруженное другими тайнами и чудесами», – заметил Я. Гримм в работе «О происхождении языка» [цит. по: Герстнер 1980: 124]).

Проблема происхождения языка (глоттогенеза) включает в себя вопросы: когда появился язык, почему он возник, каким был на раннем этапе своей жизни и многие др. Ответить на эти вопросы сложно, ибо нет возможности вернуться в предысторию человечества: «…Чем глубже тут копнёшь, тем дальше проберешься, чем ниже спустишься в преисподнюю прошлого, тем больше убеждаешься, что первоосновы рода человеческого, его истории, его цивилизации совершенно недостижимы, что они снова и снова уходят от нашего лота в бездонную даль, в какие бы головокружительные глубины времени мы ни погружали его» [Манн 1987: 29]. Это слова немецкого писателя Томаса Манна, размышляющего о первоистоках человеческого языка.

Так же считал и американский ученый Э. Сепир: «…Нет никакой причины полагать, что этот начальный «индоевропейский» (или «арийский») праязык, который мы можем частью воссоздать, частью хотя бы смутно разгадать, не был в свою очередь лишь одним из «диалектов» какой-то языковой группы, либо в значительной мере угасшей, либо представленной в настоящее время языками до того разошедшими с нашими, что мы, при наших ограниченных средствах, не можем установить их взаимное родство» [Сепир 1993: 142].

Известный философ М.К. Мамардашвили считал, что проблема происхождения языка не может быть поставлена как анализ происхождения предмета по той простой причине, что любая попытка его описания уже содержит в себе как условия, так и средства, происхождение которых как раз и должно быть выяснено. Лингвистика, по мнению философа, должна принимать факт языка как данность, нерасчленимую с точки зрения его происхождения. Показательно, что уже в 1866 г. Парижское лингвистическое общество постановило не принимать к рассмотрению работ, посвященных происхождению языка. По мнению некоторых наших современников, проблема происхождения языка лежит вне ценностной сферы современной лингвистики.

И тем не менее проблема продолжает оставаться в поле зрения науки. В 1975 г. состоялось 15 тыс. публикаций о генезисе языка. По иронии судьбы Международное общество по исследованию глоттогенеза, основанное в 1984 г., своим центром избрало Париж. Остаётся надежда на то, что, опираясь на совокупность косвенных свидетельств, мы можем смоделировать условия, в которых одновременно могли появиться и общество, и человек, и производительный труд, и сознание, дух, язык и культура. В канун XXI столетия специалисты полагали, что «в будущем большое место займёт давняя, нередко незаслуженно подвергавшаяся и подвергающаяся до сих пор скептицизму проблема глоттогенеза и связанная с нею проблема этногенеза» [Дуличенко 1996: 127].

Перед специалистами по глоттогенезу стоят три фундаментальных вопроса: 1) когда возникла человеческая речь; 2) как это произошло; 3) какой была речь на первом её этапе [Николаева 1996: 79].

Основное направление научного поиска – выявление тех материальных и социальных факторов, которые делали возникновение языка неизбежным. Одной лингвистики здесь недостаточно. Это хорошо понимал Э. Сепир: «Возможно, проблема происхождения языка не относится к числу тех проблем, которые можно решить средствами одной лингвистики» [Сепир 1993: 230]. Поиск названных факторов ведётся усилиями ряда наук естественных: 1) приматологией – наукой о высших обезьянах, 2) этологией – изучающей поведение животных в естественных условиях, 3) зоопсихологией – изучающей проявление, происхождение и развитие психики животных. Во-вторых, в поиске участвуют науки, изучающими развитие ребенка. Известно, что духовное развитие ребенка представляет собой лишь ещё более сокращенное повторение умственного развития тех же предков, по крайней мере более поздних [Маркс, Энгельс: 20: 495]. Существенна также роль антропологии, нейрофизиологии, нейропсихологии, психолингвистики, сравнительного языкознания и др. Показательно, что Общество LOS (Language Origins Society), насчитывавшее в 1992 г. 200 официальных членов, объединяет лингвистов, антропологов, философов, физиологов, палео-историков.

Ученые удивительно изобретательны. Они пытаются «услышать» голос отдаленного предка, останки которого найдены в 1967 г. в одной из пещер Южной Франции, где он жил 450 тыс. лет тому назад. По следам прикрепленных мышц на черепе ученые восстановили внешнюю морфологию человека. На её основе была изготовлена модель речевого аппарата. В программу компьютера включены данные: ёмкость грудной клетки, строение челюстей, подвижность языка, работа сотен мышц, вызывающих членораздельную речь. С помощью ЭВМ исследователи воспроизводят образование звуков из глубины лёгких до кончиков губ, создавая полную опись звукового репертуара «человека из Тотавеля» (так назвали его учёные по месту обитания), который должен был произносить все теперешние гласные и согласные, включая сложные фонемы <Ш> и <С> [Подолянюк 1986]. А вот предок, который жил 2 млн лет назад, по выводам ЭВМ, ещё плохо артикулировал такие гласные, как <И>,<А>,<У>; темп его речи был очень медленным – десять фонетических элементов в секунду (современный темп – до тридцати элементов в секунду). Прав был Ч. Дарвин и другие учёные, полагавшие, что древний человек петь научился раньше, чем говорить. Формируется круг идей и фактов, составляющих основу особого направления языкознания – палеолингвистики.

1.2. Антропогенез

Время возникновения языка, естественно, связано с началом истории человечества. По расчётам генетиков, «человеческая ветвь» отделилась от линии её обезьяньих предшественников около 5 млн лет назад. За это время человек в своём развитии прошёл три стадии: 1) стадию человекообразной прямоходящей обезьяны (австралопитек); 2) стадию «человека умелого» (питекантроп, синантроп, гейдельбергский человек и неандерталец); 3) стадию формирования человека современного типа (начиная с кроманьонца). Вторая стадия характеризуется коллективной охотой, изготовлением орудий и применением огня. На этой стадии возникают и начатки речи.

Большинство исследователей сходится на том, что наш предок произошёл не от высшей древолазающей обезьяны, а от низших обезьян наземной адаптации, которые существовали в условиях, трудных для выживания, но свободных от конкуренции с себе подобными. Суровые условия жизни способствовали возникновению потребности в постоянной совместной деятельности особей, следовательно, в общении, обнаружили громадные преимущества прямохождения. Лишенные прямохождения равнинные павианы людьми так и не стали.

Установлен интересный феномен первобытной истории, заключавшийся в том, что неандертальцы 10 тыс. лет сосуществовали с современными людьми (кроманьонцами) и в результате были созданы две материальные культуры.

Некоторое время назад премии принца Астурийского, которую называют «Нобелевской премией испаноязычного мира», был удостоен известный испанский учёный Хуан Луис Арсуага с коллегами за результаты пятилетних раскопок в горах Атапуэрка (Испания), где открыто самое древнее и самое крупное из обнаруженных в Европе поселений первобытных людей. Найдены и сравнены останки представителей двух конкурирующих ветвей гоминид – неандертальцев и кроманьонцев. Анализ трёх тысяч костей сорока особей, живших 800 тыс. лет и 3 тыс. лет назад, дал возможность проследить динамику эволюции.

Установлено, что неандертальцы были много мощнее и выше кроманьонцев, они были не так примитивны, как принято думать. Например, неандертальцы предков хоронили и их могилы оберегали. Американский антрополог Ричард Кей закончил цикл работ, посвященных проблеме появления речи у человека, выводом, что первым на Земле заговорил неандерталец. Это случилось как минимум 400 тыс. лет тому назад. Основное внимание ученый уделил подъязыковому каналу, по которому проходят нервы, пронизывающие большинство мышц языка. Р. Кей считает, что ширина этого канала является показателем моторного контроля языка и, следовательно, способности говорить. Известно, что подъязыковой канал у человека в два раза шире, чем у горилл и шимпанзе. У австралопитека и других ископаемых предков человека этот канал не отличается от канала человекообразных обезьян. Изучение же черепа неандертальца выявило, что его подъязыковой канал практически равен тому, которым обладает человек. Установлено также, что анатомические особенности верхних дыхательных путей позволяли архаическому сапиенсу артикулировать звуки, практически адекватные современной человеческой речи.

В ответ на вопрос, почему худосочные кроманьонцы превзошли мощных неандертальцев и дали начало человеческой цивилизации, профессор Арсуага обратил внимание на то, что неандертальцев эволюция как бы не коснулась, а кроманьонцы в ходе её потеряли треть своей и так не очень внушительной массы и увеличили объём мозга. Лишенные физической мощи, присущей неандертальцам, кроманьонцы компенсировали её более сложными формами социальной организации – они развивали речь и другие средства коммуникации. Могучие неандертальцы жили по индивидуальным законам – и проиграли, тщедушные кроманьонцы строили общество – и выиграли. По удачному замечанию одного автора, наш человеческий предок, не обладая мощью орангутана или гориллы, располагал мощным обезьяньим чувством стада, чувством племенного родства, всеядностью и неприхотливостью, способностью к прямохождению и речи, что обеспечило ему более перспективный миграционный образ жизни. Неограниченные возможности, содержащиеся в вербальной коммуникации, присущие гомо сапиенс, привели в конечном итоге к вытеснению неандертальцев с исторической арены, поскольку для кроманьонцев язык стал инструментом групповой стереотипизации поведения, системой кодирования и передачи культурно-семантической информации. Первейшей функцией языка явилась культурная, позднее – этническая, а ещё позднее – социальная дифференциация общества (это мнение П. Долуханова (Англия) в кн.: [Чужое 1999: 349–352]).

1.3. Теории происхождения языка

Теорий происхождения языка немало. Среди них есть взаимоисключающие: 1) язык дан человеку свыше (креационистская, или библейская) и 2) человек сам изобрёл свою речь. Лишенное крайностей мнение высказывалось Я. Гриммом: «Я показал, что человеческий язык столь же мало может быть божественным даром, как и прирожденным свойством; врождённый язык превратил бы людей в животных, язык, ниспосланный свыше, предполагал бы в них богов. Не остаётся ничего иного, как считать, что он должен быть человеческим, в своём происхождении и развитии абсолютно свободно усвоенным нами, он не может быть ничем иным, как нашей историей, нашим наследием» [Герстнер 1980: 238]. Столь же категоричен и А.А. Потебня: «Прежде всего должны быть устранены взаимно противоположные мнения о сознательном изобретении слова людьми и о непосредственном создании его Богом» [Потебня 1989: 17].

Вильгельм фон Гумбольдт полагал, что языки возникли не по произволу и не по договору, а вышли из тайников человеческой природы и являются саморегулируемыми и развивающимися звуковыми стихиями. Язык человека, как и его мышление, – явление биолого-социальное, следовательно, необходимо искать биологические и социальные условия становления языка. К биологическим предпосылкам возникновения языка относят: 1) прямохождение, расширяющее горизонт человека, приводящее к особому укладу внутренних органов, обеспечивающее лучшую координацию действий индивидов, и 2) потребление мяса (предок человека был хищником, более того, людоедом). Всё больше сторонников приобретает мнение, что предок человека питался и падалью. Такой способ добывания пищи оказал более заметное влияние на эволюцию человека, чем до этого было принято думать [Блюменшайн, Кавалло 1992].

Социальные предпосылки рождения языка кроются в сложной иерархии первобытного стада, коллективной природе охоты, в изготовлении орудий, в разделении труда, усложнении внутренней жизни коллектива, в миграции первобытных сообществ и т. п. Важнейшая социальная предпосылка – изменение взаимоотношений индивидов в процессе трудовой деятельности.

Проблема происхождения языка, с точки зрения необходимых предпосылок его, активно обсуждалась в средневековых трактатах. Так, Григорий Нисский в труде по антропологии «Об устроении человека» делает вывод, что строение человеческого рта приспособлено к потребностям произношения членораздельных звуков главным образом благодаря человеческой руке, а Григор Татеваци написал: «Голова у него (человека. – А.Х.) поднята, дабы язык и руки служили мышлению и труду» [История лингвистических учений: Средневековая Европа: 184–199].

Полагают, что становление членораздельной речи сдерживалось не только несовершенством мозгового и периферического произносительного аппарата, но и несовершенством «общественных отношений». Требовался скачок, «прерыв непрерывности» в развитии средств коммуникации и тем самым в регулировании других и в регуляции самого себя, в том числе и собственного познания. Это могло осуществляться в ходе развития совместной деятельности формировавшихся людей. Именно это принципиально меняло отношения между индивидами и обусловило специфику человеческого мышления [Ерахтин, Портнов 1986: 63–64].

В отечественном языкознании многие десятилетия господствовало марксистское понимание генезиса человека и его языка. Исходный тезис этой концепции сформулирован так: «Язык так же древен, как и сознание… подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми» [Маркс: 3: 29]. Ф. Энгельс в статье «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» попытался ответить на главный вопрос глоттогенеза – откуда взялась у людей потребность общаться, каким образом «формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу» (см.: [Маркс, Энгельс: 20: 489]). Главное, полагает Ф. Энгельс, – это труд: «…Объяснение возникновения языка из процесса труда и вместе с трудом является единственно правильным…» [Маркс, Энгельс: 20: 489]. Исходная посылка Ф. Энгельса, полагал советский философ Э.В. Ильенков, подтвердилась практическими результатами советских педагогов И.А. Соколянского и А.И. Мещерякова, работавших со слепоглухонемыми детьми [Ильенков 1977: 23–24].

Труд предполагает идеальное предвосхищение результата деятельности, кооперацию участников и регуляцию трудовых операций: «…Развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стала ясной польза этой совместной деятельности для каждого отдельного члена» [Маркс, Энгельс: 20: 489].

В труде складывается общество, возникает язык, качественно преобразуется мышление и формируется человек в полном смысле этого слова. Заслуга Ф. Энгельса, полагают марксисты, в том, что он увидели показал необходимую взаимосвязь важнейших элементов: труд – речь – мышление – человек – общество. «Сначала труд, а затем и рядом с ним членораздельная речь явились самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьян мог постепенно превратиться в человеческий мозг…» [Маркс, Энгельс: 20: 490]. Человеческое мышление предопределено потребностью общения, оно рождается трудом и складывается в процессе общения. В совместной трудовой деятельности становится актуальной необходимость координации этой деятельности («что-то сказать»), осуществляется отложение в мозгу первобытного человека человеческого опыта – первый отблеск пробуждающегося сознания человека.

Следует сказать, что марксистская теория происхождения человека и его языка не принята мировым научным сообществом, ибо ей противоречат многие факты (об этом пишет доктор биологических наук, профессор В. Дольник. См.: [Дольник 1993: 34–42]). Во-первых, установлено, что прямохождение не связано с изготовлением орудий. Прямоходящие гоминиды появились 8—10 млн лет тому назад, а первым каменным орудиям не более 2,5 млн лет. Человек не стал двуногим, он произошёл от уже двуного животного. В течение двух с лишним миллионов лет люди, по образному выражению одного из авторов, были «слегка обезьянами». В это время в человеке шло накопление человеческого.

Во-вторых, биологи установили, что все животные обладают достаточно сложной генетической программой использования орудий. И человек в этом отношении не исключение. Его, полагают учёные, создал не труд, а естественный отбор. Отрыв человека от остальных животных биологи связывают с речью, но объяснить, как возник язык, они не могут. Ясно одно: язык неразрывно связан с развитым интеллектом, но что предопределяет возникновение интеллекта – ответить трудно. Одно из возможных объяснений: у кроманьонца было уже столько знаний и навыков, что их просто показать было нельзя, о них нужно было рассказывать. Для членораздельной речи нужны были особая организация мозга и способность к логическому мышлению.

Предполагают, что важный критерий интеллекта – умение вводить в заблуждение ближнего. Такое умение предполагает способность ставить себя на место другого, моделировать его реакции и оценивать ситуацию. Техника обмана зародилась у обезьян до обособления от них человекообразных, причем она присуща только обезьянам наземной адаптации (у видов, не спустившихся на землю, способностей к обману не обнаружено). На основе способности к обману возникает более сложная способность «играть за партнера», «строить воображаемые альтернативные миры», а это не что иное, как основа языка и отвлеченного мышления [Человек. 1993. № 3. С. 96].

Складывающийся интеллект повышался в результате действия следующих факторов: сложная среда обитания; недостаток пищи; собирательство; манипуляция с пищей; заготовка пищи впрок; жизнь в сложно устроенной группе; использование сложной системы сигнализации; рождение несамостоятельных, медленно растущих детенышей, которых учат всему перечисленному выше [Дольник 1993: 42].

1.4. Теория биологической обусловленности языка

Труд как первопричина генезиса языка по отношению к человеку – явление внешнее, и кажется логичным вывод Дж. фон Неймана, что язык в значительной степени историческая случайность, тем более что вывод этот не противоречит приведенным выше словам Я. Гримма и А.А. Потебни. Однако в науке не отбрасывается и идея биологической обусловленности языка, идея его врожденности. Конечно, речь идёт не о врожденности конкретного языка – русского, английского или французского, – а о врожденности языковой основы, на которой «случайно и исторично» вырастает речь отдельного человека и языки человечества.

Выдающийся русский биолог XX в. А.А. Любищев заметил, что человеческая речь запрограммирована, так как смена действий мускула даётся значительно раньше, чем приведён в действие предыдущий мускул. Ю.Н. Караулов, размышляя над тем, что 1) легко отличить речь иностранца, неплохо владеющего русским языком, от речи малообразованного русского человека; 2) формы, порождаемые детьми, совпадают с формами, зафиксированными в диалектах или в истории развития этого языка; 3) филологически не подготовленный носитель современного русского языка способен понимать тексты XI или XII вв., высказал гипотезу о существовании так называемой психоглоссы – единицы языкового сознания, отражающей определенную характерную черту языкового строя, которая обладает высокой устойчивостью к вариациям и стабильна во времени [Караулов 1982: 7].

Имеются экспериментальные данные, подтверждающие биологическую регуляцию процесса овладения языком. Гены, отвечающие за язык, расположены на Х-хромосоме. Показательна разница между дефектами развития речи однояйцевых и разнояйцевых близнецов: в первом случае больше совпадений, чем во втором, когда речь одного из близнецов может вообще не иметь дефектов [Бичакджан 1992: 131].

Исследовательница из канадского университета, изучив три поколения семьи из тридцати человек, у шестнадцати из которых отсутствовала способность к изучению грамматики, пришла к выводу о существовании доминантного гена, обеспечивающего способность к овладению грамматикой. Если этот ген дефектен, способность к запоминанию грамматических правил исчезает [Поиск. 1992. № 10: 7].

Стало известно, что генетический и лингвистический коды сходны. Наследственность – это сообщение, записанное вдоль хромосом с помощью химического «алфавита»: четыре химических радикала, чередуясь в бесконечных линейных последовательностях нуклеиновых кислот, создают текст генетической информации. В генетическом коде, как и в языке, информативен не отдельный элемент системы, а особые комбинации исходных нуклеотидов по три элемента («триплеты»), Весь генетический «словарь» состоит из шестидесяти четырёх «слов». Три триплета являются «знаками препинания»: они обозначают начало и конец фразы. Обнаруживаются и «синонимы» – последовательности, которые соотносятся с одной и той же аминокислотой. Но лингвистический код богаче генетического, чем обеспечивается языковая избыточность, благодаря которой можно исправлять или восстанавливать искажения. У генетического кода избыточность отсутствует, потому генетическая информация может искажаться. Такой изоморфизм (сходство формы) лингвистического и генетического кодов привёл к тому, что молекулярная генетика позаимствовала у лингвистики её понятия и термины.

Известен спор лингвиста Р. Якобсона и генетика Ф. Жакоба о природе изоморфизма лингвистического и генетического кодов. Ф. Жакоб считает это сходство внешним, возникшим в результате структурного сближения или совпадения двух различных систем, выполняющих аналогичную информационную функцию. Р. Якобсон же полагал, что языковой код сложился по структурным принципам, образцу и по моделям генетического кода. Его влияние на языковой код осуществилось через сферу бессознательного: организм неосознанно владеет информацией о строении и структуре существенных его механизмов [Гамкрелидзе 1988].

В пользу этой точки зрения приводят примеры, когда талантливые личности, не зная о генетике и генетическом коде, строили особые информационные системы по моделям генетического кода. Так, в китайской книге «И Чинь», написанной три тысячи лет тому назад, представлена система трансформации четырёх бинарных элементов, составленных из «мужского принципа» ян и «женского принципа» инь и сгруппированных по три, что даёт всего 64 троичных последовательности. Аналогии видим у древних греков: четыре элемента мира у ионийцев, четыре жидкости человеческого тела у Гиппократа. Теории глоттогонии (происхождения языка) Н.Я. Марра современная наука не приняла, но интересно отметить, что язык, по Марру, начинается с четырёх (вначале Марр считал – семи) исходных комплексов, каждый из которых состоит из трёх элементов (сал, бер, йон, рош).

Способность быть человеком говорящим человек получает на уровне генетики. Конкретный же язык – результат дальнейшего развития. А.А. Потебня подчеркнул это: «Дети выучиваются языку взрослых только потому, что при других обстоятельствах могли бы создать свой» [Потебня 1989: 22].

1.5. Язык до рождения человека

1.6. Проблема континуитета/ дисконтинуитета языка человека

Уяснение сути языка и мышления невозможно без знания «предыстории человеческого духа», без которой существование мыслящего мозга остаётся чудом. Возникает вопрос, в каких отношениях находятся язык и мышление человека и его животного предка. Известны три ответа на него. Одни полагают, что качественных различий в психике животного и человека нет, ибо в основе её, согласно утверждениям бихевиористов, лежит механизм условного рефлекса. Обезьяна – модель человека, и зародышевыми формами мышления и языка человека являются мышление и коммуникативные системы животного предка (идея континуитета). Другие утверждают противоположное: мышление и язык человека не имеют ничего общего с тем, что наблюдается у животных (идея дисконтинуитета). Предпочтительнее третья точка зрения, которая усматривает и моменты преемственности и развития психики животных и человека, и их качественное различие. Возможны и иные подходы. Так, В. Кох (Германия) сравнивает появление языка человека с тем Большим Взрывом, который положил начало Вселенной [Вопросы языкознания. – 1993. № 3: 141].

Прислушаемся к мудрым словам Томаса Манна: «…История человека древнее, чем материальный мир, являющийся делом его воли, она древнее, чем жизнь, на его воле основанная» [Манн 1987: 51]. Стоит согласиться и с тем, что человек не существует до языка. «Нам никогда не отыскать точки, где человек был бы отделим от языка и создал бы его, дабы «выразить» свою внутреннюю жизнь: язык учит нас пониманию человека, а не наоборот» [Барт 1993: 84].

Дополнительная литература

Вишняцкий Л.Б. Происхождение языка: современное состояние проблемы // Вопросы языкознания. 2002. № 2. С. 48–63.

Горелов И.Н., Слонов Н.Н. Происхождение языка: гипотезы и новые подходы к проблеме // Известия АН СССР. Серия лит. и языка. – 1986. № 6. С. 558–568.

Маковский М.М. У истоков человеческого языка. – М., 1995.

Николаева Т.М. Теории происхождения языка и его эволюции – новое направление в современном языкознании // Вопросы языкознания. 1996. № 2.

Якушин Б.В. Гипотезы о происхождении языка. – М., 1984.

Что общего между сигнализацией животных и языком человека? В истории развития человеческого языка выявлен период перехода от первой ко второй сигнальной системе, который профессор И.Н. Горелов назвал «функциональным базисом речи». Эту промежуточную систему коммуникации в процессе очеловечивания «прошёл» не только наш далёкий предок, но её «проходит» и каждый ребенок. Функциональный базис речи – это система протопонятий со своей собственной знаковой системой – параязыком. Это язык мимики и жестов, взглядов и фонаций, которым человек владеет инстинктивно как биологическое существо.

Этот невербальный (несловесный) язык понятен и животным. Для животных такая коммуникация – предел развития, для человека – основа развития лишь первого, бессознательного интеллекта и ступенька в обретении истинно человеческого языка – второй сигнальной системы. По мнению физиолога В.П. Морозова, люди, их дети и животные объединены «языком эмоций». Внятность и универсальность этого языка обеспечивается закономерными связями между акустическими средствами выражения эмоций голосом и физиологическим состоянием организма, испытывающего ту или иную эмоцию. Язык эмоций подсознателен и в силу этого непроизволен [Морозов 1989].

2.1. Пантомима – начало языка

Есть убедительные аргументы в пользу сформулированной Б.В. Якушиным гипотезы о том, что основной коммуникативной системой в арсенале нашего предка была пантомима – действенное изображение реального действия [Якушин 1985]. Впрочем, мысль о том, что начало языка – в жесте, содержится в диалоге Платона «Кратил». Пантомима занимает промежуточное положение между первой и второй сигнальной системами. Видимо, поэтому человекообразные обезьяны успешно обучаются языку жестов. Так, горилла овладела и сознательно пользуется пятьюстами знаками («словами») языка глухонемых. Драматическое искусство, в основе которого лежит пантомима, является самым древним видом искусства. Следовательно, жесты, телодвижения, двигательная символика были первичным слоем духовной культуры, на котором и складывались специфически человеческое общение, начало мышления, сознания и трудовой деятельности. У языка должен иметься первоисточник, не основанный на соглашении [Гурина 1998: 400].

«Жест в этом городе родился раньше слова. Все жестикулировали, размахивали руками, сверкали белками, стараясь объяснить друг дружке – если не самый смысл жизни, то хоть приблизительный» [Дон-Аминадо 1991: 47]. Русский писатель А.П. Шполянский (Дон-Аминадо), столь образно описавший старую Одессу, и не подозревал, как точно он представил предысторию человеческой речи. Жест родился раньше звукового слова не только в этом городе, но и на планете Земля.

2.2. Паракинесика

Значимое движение тела не только предшествует человеческой речи, но и сопровождает её. Более того, это система невербальных (несловесных) знаков, именуемая паракинесикой. К ней относится то, что связано с мимикой и телодвижениями в процессе речи и служит средством увеличения или изменения информации. Прежде всего, это жесты, сопровождающие речь, и мимика лица.

Антропологи выяснили, что человеческое тело может принимать около тысячи разнообразных устойчивых поз. Часть их обусловлена физиологическими потребностями организма, весьма большая часть телодвижений и поз имеет отчётливо выраженное коммуникативное назначение. «Тело – живой лик души. По манере говорить, по взгляду глаз, по складкам на лбу, по держанию рук и ног, по цветукожи, по голосу, по форме ушей, не говоря уже о цельных поступках, я всегда могу узнать, что за личность передо мною. По одному уже рукопожатию я догадываюсь обычно об очень многом. И как бы спиритуалистическая и рационалистическая метафизика не унижала тела, как бы материализм не сводил живое тело на тупую материальную массу, оно есть и остаётся единственной формой актуального проявления духа в окружающих нас условиях. Однажды я сам заметил, что у меня изменилась походка, и, поразмысливши, я понял, отчего это случилось. Тело – неотъемлемая стихия личности, ибо сама личность есть не больше как телесная осуществленность интеллигенции (ума. – А.Х.) и интеллигентного символа. Мне иной раз страшно бывает взглянуть на лицо нового человека и жутко бывает всматриваться в его почерк: его судьба, прошлая и будущая, встаёт совершенно неумолимо и неизбежно» [Лосев 1990: 461]. «Говорим голосом, беседуем всем телом» (древнеримский автор Публиций).

Оноре де Бальзак в 1833 г. написал трактат «Теория походки». Глубокий знаток человеческой психологии, Бальзак интуитивно чувствовал, что в физической деятельности человека проявляется его внутренний настрой, течение его интеллектуальной жизни.

В книге П. Мантегацци «Физиономия и выражение чувств» (Киев, 1886) описывалась зависимость мимики человека от этнической принадлежности и профессии, указывались антропологические признаки для распознавания интеллектуальных и нравственных особенностей личности (физиогномика). В книге С. Волконского «Выразительный человек. Сценическое воспитание человека (по Дельсарту)» (СПб., 1913) обосновывалась необходимость науки, которая изучала бы внешние признаки, служащие для выражения внутреннего состояния человека.

«Когда я стараюсь распознать истинные чувства людей, я полагаюсь на мои глаза больше, чем на уши, ибо люди говорят, имея в виду, что я их услышу, и соответственно выбирают слова, но им очень трудно помешать мне увидеть то, чего они вовсе, может быть, не хотят мне показывать» (Честерфилд. Письма к сыну. Максимы. Характеры). Стефан Цвейг заметил, что страсти и пороки выдают руки, а Вересаев, писатель и врач, советовал смотреть на губы человека, чтобы понять его характер. Люди заметили: стоит близорукому человеку снять очки, как он начинает хуже… слышать своего собеседника.

Л.Н. Толстой в своих «Дневниках» однажды с огорчением отметил: «Я невольно, говоря о чём бы то ни было, говорю глазами такие вещи, которые никому не приятно слышать, и мне совестно, что я говорю их» [Толстой 1985: 82]. Вспомним эпизод из романа «Война и мир»: «Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагивания мускула лица, ни жеста Пьера. Она налету ловила ещё не высказанное слово и прямо вносила в своё раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера» (Толстой Л.Н. Война и мир. Т. 4. Ч. 4. XVII). В этом романе мы увидим 97 оттенков улыбки и 85 оттенков выражения глаз героев.

В художественной литературе таких примеров немало: «Никогда Евгения Николаевна не думала, что человеческая спина может быть так выразительна, пронзительно передавая состояние души. Люди, подходившие к окошечку, как-то по-особенному вытягивали шеи, и спины их, с поднятыми плечами, с напружинившимися лопатками, казалось, кричали, плакали, всхлипывали» (Гроссман Л. Жизнь и судьба). «Лена смотрела на него строго. «Что-то подозрительное ты загадал», – говорило её лицо. «Неужели и я так говорю лицом и глазами, и она читает!» – подумал Фёдор Иванович» (Дудинцев В. Белые одежды).

Многие телодвижения человека приобрели определенное значение и стали использоваться как средство коммуникации, которое обычно называют жестом в широком понимании этого слова, включая и мимику. Значимый и коммуникативно функционирующий жест и составляет основу паракинесики. Насколько тесно жест включён в систему общения, специалисты демонстрируют на примере шутливого эксперимента: у испытуемых спрашивают, что такое винтовая лестница или рябь, человек, даже самый одаренный в отношении языка, в ответ начинает непроизвольно изображать рукой спираль или в горизонтальной плоскости покачивать пальцами [Русская разговорная речь 1973: 465].

Социально выработанный жест, включенный в систему общения на том или ином языке, получил национальную специфику. Жестикуляция, сопровождающая речь, улиц разной национальности неоднородна по интенсивности (в одну минуту финн делает 1 жест, итальянец – 80 жестов, француз – 120, мексиканец – 170), а также по семантике. Например, один из самых распространенных в мире жестов – большой и указательный пальцы сомкнуты и образуют кольцо. С ним, однако, надо быть осторожнее. В США, как известно, он обозначает о'кей, во Франции – ноль, в Японии – деньги, а в Тунисе – «Я тебя убью». Национальное своеобразие общения жестами особенно заметно в тех случаях, когда дублируются зарубежные фильмы. При дублировании речевой канал наполняется разным содержанием, а неречевой – паралингвистический – остаётся стабильным. И это создаёт впечатление противоречия, некоторой несовместимости: человек говорит как бы на двух языках одновременно.

Лингвисты, изучающие устную речь, выяснили важную роль жеста в ней. В книге «Русская разговорная речь» есть специальная глава «Жест в разговорной речи», в ней показаны виды русских жестов, их ритмическое, эмоциональное и знаковое значение, соотношение словесного текста и жеста, абстрактное значение жеста. Было выделено 18 жестов, которым присуща предельная абстрактность значения. Причём наблюдения сопровождались экспериментами, и ответы информантов оказались поразительно единодушными, что говорит об устойчивости семантики каждого из жестов и сближает их со словами. Показательно, что появляются специальные учебные словари национальных жестов. Японские учителя русского языка, в частности, имеют в своём распоряжении словарь русских жестов, подобный аналогичному словарю итальянского языка (Рим, 1970). Не отстают и отечественные лингвисты ([Акишина и др. 1991]). Известно, что группа российских учёных создаёт новый экспериментальный «Словарь русских жестов, мимики и поз».

Менеджеры убеждены, что в международном бизнесе не обойтись без знания теории и практики паракинесики. В Японии, например, продавщицы изучают программу школы гейш, где неречевой контекст общения считают важнейшим средством для достижения взаимопонимания. Английские специалисты Дж. Ниренберг и Г. Калеро написали популярное во всём мире пособие для деловых людей под выразительным названием «Читать человека – как книгу». Здесь изложены основы боди ленгвидж – языка жестов, мимики и телодвижений человека. Австралийский предприниматель и учёный Аллен Пиз выпустил книгу «Язык телодвижений», которая в США с 1961 по 1991 гг. переиздавалась 14 раз общим тиражом свыше миллиона экземпляров. Русский – двадцать седьмой язык, на который она переведена [Пиз 1993]. Книга задумывалась как пособие агентам по продаже товаров, менеджерам, руководителям предприятий. Однако она заинтересовала преподавателей, следователей, врачей, журналистов. Внимательно читают её психологи и искусствоведы.

«Из жестов всех составить алфавит и научиться понимать все мысли» (Шекспир В. Тит Андроник) – мечтал великий драматург. Американский психолог Р. Бёрдвистл попытался выделить кин – мельчайшую единицу движения, аналогичную букве. Таких кинов учёный насчитал около 60. Известны и другие попытки поиска «алфавитажестов», однако ряд психологов настроен скептически. По их мнению, создать код, «словарь», дискретный «алфавит» невербальной коммуникации невозможно, поскольку поиск алфавита есть проявление лингвоцентризма – стремления изучать любые виды коммуникации по образу и подобию языка человеческой речи. Невербальная коммуникация – проявление смысловой сферы личности. Она представляет канал передачи личностных смыслов [Файгенберг, Асмолов 1989].

2.3. Звуковая изобразительность речи

Вернемся ко времени рождения языка. Пантомима-сооб-щение сопровождалась рефлекторным «озвучиванием», звуки закреплялись за вычленяемыми элементами пантомимы и способствовали редукции ослабленной пантомимы. Постепенно звук стал основным средством передачи смыслов и превратился в самостоятельный коммуникативный знак. Предполагают, что первые звуковые комплексы («слова») рождающегося языка были мотивированными – это так называемая первичная (примарная) мотивированность первых слов. Идея звуковой изобразительности человеческого языка в период его становления основывается на несомненном факте, поскольку звуки речи обладают ассоциативным значением. Поэты давно уже обратили внимание на устойчивые ассоциации смыслов с теми или иными звуками речи («Звучанием корней живут слова», – заметил Гёте). «Слово любила «бемоль», такое лиловое и прохладное и немножко граненое, как Балерины флаконы, и рифмовавшееся во мне с «желтофиолью»… И «диез», такое прямое и резкое, как мой собственный нос в зеркале» (М. Цветаева. Сочинения. – М., 1980. Т. 2. С. 102). Французский поэт Стефан Малларме жаловался на то, что французским словам jour «день» и пий «ночь» свойственно фонетическое значение, обратное присущему им смыслу. По Малларме, слово ombre «тень» и в самом деле является тенистым, a tenebres «мрак» (с его высокими гласными) не предполагает темноты [Якобсон 1983: 114]. Механизм, который помогает переводить стимулы из одной сенсорной модальности в другую, назвали синестезией [Воронин 1982]. Философы Древней Греции, споря о природе связи слова и вещи, отмечали, что звук [R] чаще всего встречается в словах со значением движения, [I] выражает всё тонкое, [L] – гладкое, скользящее.

Проделаем нехитрый эксперимент. Два предмета, различающиеся размером, закодируем «словами» чинг и чанг. На вопрос, каким «словом» обозначен меньший предмет, участники эксперимента единодушно выбирают звукокомплекс чинг. Звук [и] у них устойчиво ассоциируется с малым размером. Данные массовых экспериментов, кажется, однозначно говорят, что гласные звуки связаны с идеей величины. Устойчивые связи звуков речи с ощущениями и представлениями в современной лингвистике получили название звукового символизма, или фоносемантики [Журавлёв 1981; Воронин 1982].

Фоносемантике предстоит проверить предположение, что в мозгу человека существует таблица цветов, по крайней мере типологически подобная таблице звуковых частот, которая тоже должна там быть [Леви-Строс 1985: 87]. Специалисты установили, что хроматическая цветовая гамма связана с гласными звуками, а потому они – цветные. Согласные звуки – чёрно-белые, одни – тёмные (губн. П, Б, М), другие – светлее (зубн. С, 3, Ц).

Интересно наблюдение писателя В. Набокова над собственным цветовым слухом: «…Я наделен в редкой мере так называемой autition coloree – цветовым слухом… Не знаю, впрочем, правильно ли тут говорить о «слухе»: цветовое ощущение создаётся, по-моему, осязательным, губным, чуть ли не вкусовым чутьём. Чтобы основательно определить окраску буквы, я должен букву просмаковать, дать ей набухнуть или излучиться во рту, пока воображаю её зрительный узор. Чрезвычайно сложный вопрос, как и почему малейшее несовпадение между русскоязычными начертаниями единозвучной буквы меняет и цветовое впечатление от неё…» (Набоков В. Другие берега).

Мнение английского поэта А. Попа («Звук должен быть откликом смысла») языковед Р. Якобсон подкрепил обширным списком английских слов, в которых звуковая изобразительность, сближающая знаменательные слова со звукоподражательными словами, очевидна: bash «ударять», mash «разваливать», smash «разбивать вдребезги», crash «рушиться с грохотом», dash «швырнуть», lash «хлестнуть», hash «рубить», rash «бросаться», brash «ломать», clash «сталкивать», trash «отбросы», plash «плескаться» splash «брызгать», flash «мелькать» [Якобсон 1983: 112]. Согласно выводам А.М. Газова-Гинзбурга, из 181 случая глагольных корней, признаваемых исконно общесемитскими, 115 конкретно объясняются как изобразительные, относительно 26 предполагается то же [Газов-Гинзбург 1965].

Полагают, что звукосимволизм и звукоподражание характерны для слов с определенным предметно-логическим содержанием. Выделено 16 основных групп слов, наделённых звукоизобразительными свойствами. Наибольшей фонетической мотивированностью обладают слова со значением звучания, движения, размера, расстояния, положительных качеств и свойств, явлений природы. Наименьшей фонетической мотивированностью характеризуются слова, обозначающие свет, цвет, состояния человека и предметов. Поскольку мотивированность слова связана с его экспрессивностью, звуковой символизм характерен в основном для слов нелитературной лексики. У таких слов ярко выражено коннотативное значение [Левицкий 1994: 29].

Проводилось специальное исследование того, как в английском и литовском языках обозначаются голоса птиц, как человек воспринимает и отображает всё многообразие окружающих его звучаний, какие звучания и по какому принципу получают обозначение в языке. Таких слов немало, это ономатопы – лексемы, обозначающие различные звуки [Рузин 1993].

Замечено, что в разных языках одно и то же звучание передаётся сходным, хотя и не идентичным набором фонем. По мнению В.В. Левицкого, в основе фонетической мотивированности лежит структурное, а не материальное сходство звучания и значения. Например, в фонетической структуре немецкого слова Zickzack краткий верхний [i] противостоит краткому нижнему [а], находясь в одинаковом окружении, эти звуки символизируют «резко изломанную линию» [Левицкий 1994: 27].

Высказана гипотеза, согласно которой проторечь предков человека, основанная только на вокализме (гласных звуках), не могла быть средством фиксации и актуализации знаний. Появление согласных – скачок в эволюции языка как средства познания. Согласные связаны с развитием левого (языкового и логического) полушария [Вопросы языкознания. 1993: № 3: 142].

В современной лингвистике разграничивают «фонетическую мотивированность» как соответствие звучания слова его обычной семантике и «фонетическое значение» (понятие и термин А. П. Журавлёва) как суммарную оценку символических значений звуков, которые входят в состав звуковой оболочки слова.

С развитием языка меняется характер связи между звучанием слова и его значением, стирается звуковая изобразительность (примарная мотивированность знака) и на смену ей приходит мотивированность смысловая и морфологическая. Однако полностью звуковая изобразительность не утрачивается и нередко усиливает выразительные возможности речи. Творческий опыт поэтов и наблюдения психолингвистов на этот счет достаточно красноречивы.

Гипотезу «жестовости» и звукоизобразительности первоначальной речи человека подтверждают наблюдения над развитием системы коммуникации у ребенка. Первые «слова» детской речи ta, da не зависят от национальности родителей ребенка, они универсальны, близки к указательным местоимениям. Звуки [t], [d] – переднеязычные согласные, при произнесении их тело ребенка занимает положение «указующего жеста». Видимо, справедлив вывод о том, что генетически слово – жестозвуковое; нейрофизиологи свидетельствуют, что в структуре мозга человека речевой центр – это и центр управления ведущей руки.

Левое полушарие в норме управляет и звуковой речью, и последовательными движениями губ и языка. Полагают, что предки человека простые сообщения передавали с помощью жестов глаз, губ и языка. Например, жест удивления – высунутый язык – одинаков у человека, и у гориллы. На первых порах существенно было то, что губы соединяются, а не то, что при этом образуется звук. Постепенно левое полушарие, строившее серии зрительных жестов, перешло к построению последовательностей коротких речевых сигналов [Иванов 1985: 35–36].

Все эти наблюдения позволяют по-иному оценить такие теории генезиса языка, как звукоподражательная, междометная («Человеческий произвол застаёт звук уже готовым: слова должны были образоваться из междометий, потому что только в них человек мог найти членораздельный звук» [Потебня 1989: 93]), жестовая. Эти теории, по существу, могут быть объединены в одну общую теорию в качестве частных случаев, объясняющих те или иные моменты глоттогенеза. Они характеризуют тот протоязык, в котором, как считал А.А. Потебня, тон междометия не мог обойтись без мимики, что обеспечивает такому языку универсальность («единственный язык, понятный всем») [Потебня 1989: 89].

2.4. Понятие о паралингвистике

На вопрос собеседника, где находится тот или иной предмет, можно ответить указательным словом вон/там/. Попробуем, не меняя высказывания, протянуть гласный: во-о-он / там/. Слово осталось тем же самым, но информация изменилась: теперь речь идёт о предмете, который находится дальше, чем предыдущий предмет. А.А. Потебня отметил, что чутьё человека заставляет протягивать гласную в прилагательном (например, хоро-оший), если им хотят выразить высокую степень качества [Потебня 1989: 105]. Изменение длительности звучания привело к возникновению дополнительной информации. Дополнительная информация передаётся несловесным путём (в том смысле, что не требуется дополнительных слов), но и она связана с речью, сопутствует ей, обогащает её и без речи существовать не может.

«– Lise! – только сказал князь Андрей; в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах» (Толстой Л. Война и мир. Т. 1.4. 1. VI). «– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать всё яснее и глубже» (Толстой Л. Война и мир, Т. 4, Ч. 1, XIV). «Слова были для них пустым звуком, зато взгляды, улыбки, тембр голоса, самые незначительные движения помимо них вели между собою неумолчную беседу» (P.M. дю Тар. Семья Тибо).

Эти цитаты из великих художественных произведений дают совокупное представление об особом, паралингвистическом способе передачи информации. К компетенции паралингвистика относят все те способы передачи информации, которые связаны со звучанием речи, её фонетическим обликом. В неё входит всё связанное с акустическими характеристиками голоса (тембр, высота, громкость и т. п.), «значащие» паузы, интонационный рисунок речи, явления неканонической (необычной) фонетики и т. д. Г. Гегель писал: «…Звуки способны вызвать в нас соответствующее настроение. Преимущественно это справедливо относительно человеческого голоса; ибо этот последний представляет собой главный способ, посредством которого человек может обнаружить своё внутреннее существо; то, что он есть, он влагает в свой голос» [Гегель 1956: 117].

Роль интонации в нашей речи чрезвычайно велика. Недаром говорят: важно не то, что говорят, а как говорят. «…Письменное искусство, хотя и очень разработанное грамматически, совершенно беспомощно, когда надо передать интонацию, так, например, есть пятьдесят способов сказать «да» и пятьсот способов сказать «нет», и только один способ это написать» [Шоу 1953: 14]. «Правда, сказанная злобно, лжи отъявленной подобна» (Блейк в переводе Маршака). Макаренко признавался, что педагогом он почувствовал себя только тогда, когда смог одно и то же приказание отдавать с двадцатью различными интонациями. «Люди обижаются не на смысл, а на интонацию, потому что интонация обнаруживает другой смысл, скрытый и главный» (Трифонов Ю. Другая жизнь). «Слова её были бедны, слог был обычным для восемнадцатилетней барышни, но интонация… интонация была исключительно чистая и таинственным образом превращала её мысли в особенную музыку» [Набоков 1990: 270]. М.М. Бахтин заметил, что интонация всегда находится на границе словесного и не-словесного, сказанного и несказанного, что именно в интонации говорящий соприкасается со слушателями [Волошинов 1995: 69]. По образному замечанию Ш. Балли, интонация – это постоянный комментатор мысли [Балли 1961: 315]. Эмоциональную интонацию великий русский кинорежиссёр С. Эйзенштейн называл звуковым жестом.

Задумывались ли мы над тем, почему существует искусство декламации, искусство художественного чтения? Мы идём на концерт известного чтеца, в большинстве своём зная содержание тех произведений, которые будут исполняться. Содержательная информация, получаемая в этом случае, практически равна нулю, но тем не менее мы идём на концерт – и обогащаемся большой эстетической информацией. Недаром же говорят о различном прочтении художественных произведений. Искусство художественного чтения состоит в том, чтобы предельно полно функционировал паралингвистический канал общения. Известны примеры, когда слова почти отсутствуют, а художественное произведение остаётся. Пластинка Стена Фреберга «Джон и Мария» посвящена любовной истории. Мужской голос повторяет слово «Мария», а женский – «Джон». Эмоциональная интонация произношения меняется, и вся история предельно ясна слушателям. Строки из известного стихотворения М.Ю. Лермонтова: «Есть речи – значенье / Темно иль ничтожно, / Но им без волненья / Внимать невозможно» – гимн паралингвистике. Важно заметить, что в художественном творчестве паралингвистический способ передачи информации зачастую способствует лучшему словесному оформлению речи. В статье «Как делать стихи» В. Маяковский говорит о том, что стихи у него вырастают из «поэтического гула». Думается, что «муки слова» у великих поэтов и писателей – это напряженная попытка согласовать, гармонизировать словесный и несловесный каналы поэтической информации.

К паралингвистическим средствам общения относят, как сказано выше, и случаи неканонической фонетики, т. е. употребление звуков и их сочетаний, не свойственных данному языку. Так, звуковой комплекс «гм» не обладает значимым лексическим содержанием, но в речи он используется широко и может передавать большое количество информации. В очерке «В.И. Ленин» A.M. Горький вспоминает: «Краткому, характерному восклицанию «гм-гм» он умел придавать бесконечную гамму оттенков, от язвительной иронии до осторожного сомнения, и часто в этом «гм-гм» звучал острый юмор, доступный человеку очень зоркому».

В речи велика смысловая нагрузка и пауз. Парадоксально: человек молчит, а информация от него идёт. У В.А. Жуковского: «Молчание понятно говорит». Более того, информация в паузе подчас превышает смысловую нагрузку слова, потому она и замещает речь. Не случайно Цицерон заметил: «Самый сильный крик содержится в молчании». «Чувство Родины должно быть великим горячим молчанием» [Розанов 1990: 292].

Для тех, кто много общался с аудиторией, не покажется преувеличением наблюдение М. Твена: «Читая по книжке с эстрады, чтец очень скоро убеждается, что одно орудие в его батарее приёмов работает непропорционально калибру– это пауза: то выразительное молчание, то красноречивое молчание, то в геометрической прогрессии молчание, которое часто позволяет добиться нужного эффекта там, где его порой не даёт даже самое счастливое сочетание слов. Я, бывало, играл паузой, как ребёнок игрушкой… Когда я выдерживал паузу именно столько, сколько следует, последняя фраза производила потрясающий эффект» [Твен 1961: 421].

«Есть два вида тишины. Беспомощная тишина инертности, которая знаменует распад, и тишина могущества, которая управляет гармонией жизни» [Рерих 1990: 35]. Вспомним знаменитую немую сцену в «Ревизоре» Н.В. Гоголя. Напряженные, полные внутреннего движения диалоги пьесы неожиданно сменились всеобщей паузой, и она красноречивее всяких слов выносит приговор действующим лицам. Американский антрополог Э. Чаппл установил, что соотношение речи и молчания – устойчивая характеристика каждого человека. Учителю полезно внимательно прочитать статью Ираклия Андроникова «Слово написанное и слово сказанное», помещаемую во все сборники устных рассказов этого замечательного мастера устной речи.

2.5. Своеобразие устной речи

Языковеды, изучая устную речь, сделали убедительный вывод, что она структурно отличается от письменной. Конечно, в своей основе и устная, и письменная речь сходны: иначе нельзя было бы прочитанное пересказать, а сказанное записать. Самые существенные отличия между ними наблюдаются на уровне предложения, словосочетания, меньшие – на уровне морфологии, лексики и словообразования. Например, в устной речи части сложного предложения соединяются чаще всего бессоюзным способом, и каждая фраза состоит из двух частей со своими смысловыми вершинами.

Структурные отличия книжно-письменной и устно-разговорной форм речи не случайны и свидетельствуют об их принципиальном различии в плане передачи информации. Если в письменной речи у нас один канал информации (сам текст), то в устной речи каналов информации два: а) информация, которая непосредственно содержится в произнесенных словах, и б) информация, получаемая слушателем помимо слов, которая сопутствует речи и в той или иной мере связана со словами. Переходя от письменной речи к устной, человек бессознательно включает второй, несловесный, канал информации, что как бы автоматически перестраивает первый – словесный, или речевой, – канал.

В пособиях по ораторскому мастерству часто приводится ставший хрестоматийным пример с Ф.М. Достоевским, произнесшим лучшую, по мнению слушавших, речь о Пушкине. Позже речь была опубликована. Слышавшие Достоевского, прочитав её, с недоумением отмечали, что это совсем другая речь. Нет, это была та же речь (и речь большого мастера слова!), но, напечатанная, она лишилась значительной части силы своего воздействия. М. Твен охарактеризовал отличие устной речи от письменной следующим образом: «Как только прямая речь оказывается напечатанной, она перестаёт быть тем, что вы слышали, – из неё исчезает что-то самое важное. Исчезает её душа, а вам остаётся только мёртвая оболочка. Выражение лица, тон, смех, улыбка, поясняющие интонации – всё, что придавало этой оболочке тепло, изящество, нежность и очарование… исчезло…» [Твен 1961: 598–600].

Важность несловесного канала информации трудно переоценить. «В пустом разговоре была не только пустота, – улыбки, взгляды, движения рук, покашливание, всё это помогало раскрывать, объяснять, понимать наново» [Гроссман 1989:43]. В дневнике К.И. Чуковского есть запись о впечатлении от рассказов М. Горького о Л. Толстом: «Когда я записываю эти разговоры, я вижу, что вся их сила – в мимике, в интонациях, в паузах, ибо сами по себе они, как оказывается, весьма простенькие и даже чуть-чуть плосковаты» [Чуковский 1992: 155]. «Английская разговорная речь – по крайней мере у людей высшего круга – содержит, должно быть, меньше слов, чем эскимосский язык… Англичане говорят интонационными речениями. Одно речение может выражать всё, что угодно» (Хемингуэй Э. И восходит солнце (Фиеста) //Хемингуэй Э. Романы и рассказы. М., 1992. С. 113).

Возникает вопрос о соотношении количества информации, отправляемой и получаемой по обоим каналам – речевому и неречевому. Известный французский писатель-моралист XVII в. Ларошфуко полагал, что в звуке голоса, в глазах и во всём облике говорящего заключено не меньше красноречия, чем в выборе слов. Философ О. Шпенглер считал, что при передаче душевных движений, которые совершенно не поддаются описанию, велика роль взгляда или еле заметных жестов. Они – настоящий язык души, который непонятен для непосвященных. Слово, как звук, как элемент поэзии, сможет установить эту связь, но слово, как понятие, как элемент научной прозы, в этом отношении совершенно бессильно [Шпенглер 1993: 389].

По мнению современных специалистов, несловесный канал в процессе общения передаёт слушателям информации больше, чем канал словесный. «Всего одно слово, произнесенное в группе близких людей, несмотря на свою внешнюю неопределенность и неоднозначность, может представлять собой гораздо более точное сообщение, чем целые тома тщательно подготовленной корреспонденции, которой обмениваются два правительства» [Сепир 1993: 212]. Правда, количественные показатели сильно колеблются, но во всех случаях важность паралингвистических и паракинесических средств в общении несомненна. Автор книги «Правда о жесте» Ф. Сулже утверждает, что при разговоре люди словам придают лишь 7 % значимости, интонации – 38 %, а мимике и жестам – 55 %. Один жест может полностью изменить смысл произнесенных слов. Сказанное устно при помощи манеры, тона, темпа и обстоятельств в очень большой степени само себя истолковывает, констатирует известный философ [Гадамер 1988: 457].

Психологи утверждают, что удельный вес паралингвистических сигналов особенно велик в первые 12 секунд разговора – он составляет 92 % всего объёма сообщаемой информации. Лишь 8 % приходится непосредственно на слова, которыми мы обмениваемся. Специалисты по переговорам считают, что успех делового контакта зависит от того, насколько слова соответствуют несловесным сигналам [Наука и жизнь. 1992: № 12: 50]. Столь большие возможности паракинесики объясняются тем, что мимика и жест – элементы богатого аналогового (непрерывного во времени) языка.

Особенно ярко свои коммуникативные возможности паракинесика проявляет в таких видах искусства, как пантомима и хореография. Когда слушатель не знает языка говорящего, возможности паралингвистики и паракинесики особенно ощутимы. Паралингвистика стала пружиной сюжета рассказа К. Чапека. Его герой – чешский дирижер, не знающий английского языка, приехал в Ливерпуль и стал невольным свидетелем разговора мужчины и женщины. Слов он не понимает, но как опытный музыкант по интонации, по ритмике хорошо понимает суть разговора, в котором голос мужчины у него ассоциируется с контрабасом, а женщины – с кларнетом. «Слушая этот ночной разговор, я был совершенно убежден, что контрабас склонял кларнет к чему-то преступному. Я знал, что кларнет вернётся домой и безвольно сделает всё, что велел бас. Я всё это слышал, а слышать – это больше, чем понимать слова. Я знал, что готовится преступление, и даже знал, какое. Это было понятно из того, что слышалось в обоих голосах, это было в их тембре, в кадансе, в ритме, в паузах, в цезурах… Музыка – точная вещь, точнее речи» (Чапек К. История дирижера Калины).

Подсчёты специалистов в области информатики и общения подтверждаются практикой. Например, двум одинаковым по составу и способностям студенческим группам одновременно читался лекционный курс, при этом профессор находился в первой аудитории, а всё говоримое им звучало и во второй аудитории. На экзаменах в конце семестра выяснилось, что студенты, не только слушавшие, но и видевшие профессора, сдали экзамен гораздо лучше, чем студенты из второй аудитории, хотя остальные предметы обе группы сдали примерно одинаково. Замечено также, что информация, сообщаемая теледиктором, запоминается прочнее, чем аналогичная информация от радиодиктора.

Британский психолог Р. Уайзман экспериментально определил, что лживые сообщения легче всего люди распознают, когда их передают по радио, и чаще обманываются, читая газеты или сидя перед телевизором. 73,4 % радиослушателей сразу различили правду и кривду. Среди читателей газет таких – 64,2 %, телезрителей – 48,2 %. Британский исследователь констатировал, что мимика и жесты легко маскируют то, что невольно силится передать голос [Знание – сила. 1996: № 2: 149].

В.И. Ленин утверждал, что личное воздействие и выступление на собраниях в политике страшно много значит, что без них нет политической деятельности и даже само писание становится менее политическим. Фактор личного воздействия и действенности устного выступления Лениным объяснялся структурой идеи, которая вносится в массы. «Идея есть познание и стремление (хотение) /человека/» [Ленин: 22: 177]. Если первый компонент идеи – познание – без особых потерь может передаваться и письменным путём, то второй – «хотение» – эффективнее всего передаётся личным присутствием, речевыми и неречевыми средствами общения.

Соотношение количества информации, передаваемой с помощью обоих каналов, – величина переменная и зависит от многих обстоятельств. Чем ограниченнее словарь говорящих, тем чаще личные намерения сигнализируются несловесным путём. Особенно это заметно в общении детей, подростков, военнослужащих, семейных пар и лиц, долго проживающих совместно. «Кто не замечал тех таинственных бессловесных отношений, проявляющихся в незаметной улыбке, движении или взгляде между людьми, живущими постоянно вместе: братьями, друзьями, мужем и женой, господином и слугой, в особенности когда люди эти не во всём откровенны между собой. Сколько недосказанных желаний, мысли и страха – быть понятым – выражается в одном случайном взгляде, когда робко и нерешительно встречаются ваши глаза!» (Толстой Л. Отрочество, гл. V).

Разговорная речь в силу её двуканальности отличается большими эвристическими и творческими возможностями. На точном языке науки можно корректно только формулировать открытое, но сами открытия требуют мысли на базе естественного языка. К этому тезису неоднократно обращался писатель и философ М.М. Пришвин. «До последней крайности надо беречься пользования философскими понятиями и держаться языка, которым мы перешептываемся о всём с близким другом, понимая всегда, что этим языком мы можем сказать больше, чем тысячи лет пробовали сказать что-то философы и не сказали» [Пришвин 1990: 395]. «Мечтательная неточность мышления» первого человека (и, добавим, языка), которую упоминает Т. Манн в романе «Иосиф и его братья», в силу своих эвристических возможностей обусловила становление человека, его культуры и цивилизации.

Информативные и экспрессивные возможности невербальных средств информации в форме паракинесики и паралингвистики оправдывают целесообразность особой отрасли языкознания, о которой писал Е.Д. Поливанов: «Не надо думать, что эти стороны речевого процесса есть нечто не подлежащее ведению лингвистики, т. е. науки о языке. Только, разумеется, рассмотрение этих фактов… составляет особый самостоятельный отдел лингвистики» [Поливанов 1968: 296]. Перспективы оптимизации человеческого общения напрямую связаны с этой областью знания. Что касается профессиональной культуры учителя, то без учёта достижений этой новой отрасли науки она просто невозможна.

Проблема параязыка тесно связана с популярной ныне теорией речевых актов, которой предшествовала идея «речевых поступков», сформулированная Н.И. Жинкиным. «Речевой поступок» – это результат сложного взаимодействия языка и параязыка, процесс «переозначения»: «Слова имеют значение, но интонация накладывает на них свою переозначающую печать. В работу переозначения включается не только интонация, но и весь поток экспрессии – пантомимика, статика и динамика тела говорящего человека. Если бы этого не было, речь представлялась бы как безжизненные звуки, издаваемые чурбаном. Вот почему интонация значительно больше, чем звуковое оформление предложения. Получившееся образование в целом может быть названо речевым поступком» [Жинкин 1998: 84].

Творческая деятельность человека не мыслится вне жеста. Очень тонко подметил это мастер слова А.Н. Толстой: «Я наконец понял тайну построения художественной фразы: её форма обусловлена внутренним состоянием рассказчика, повествователя, за которым следует движение, жест. И, наконец, – глагол, речь, где выбор слов и расстановка их адекватна жесту» [Толстой А. 1972: 53–54].

Из жеста, включенного в коммуникацию, из ощущения его большей, нежели в слове, выразительной силы родилось искусство. Особенно тонко это чувствовал П.А. Флоренский: «…И картина или статуя разделяют его (свойство великого слова. – А.Х.) в качестве тоже слов нашего духа, – запечатленных в твёрдом веществе слов жеста, жесты пальцев и руки, тогда как слово звуковое есть запечатление жеста голосовых органов и притом запечатление в воздухе. Картина и статуя принципиально суть слова» [Флоренский 1990: 204]. То же мнение встречается у философа Л. Витгенштейна: «Архитектура – своего рода жест» [Витгенштейн 1994: 451]. «…Хорошая архитектура создаёт впечатление воплощенной мысли. У тебя возникает желание ответить на это жестом» [Витгенштейн 1994: 432].

Параязык сопровождает не только обыденную, устную речь, но стремится войти в речь художественную, по преимуществу письменную. Большая выразительная и информативная ёмкость жеста в устной речи предопределили наличие подобных «языковых жестов» в письменной речи, когда вербально представляется несловесная реакция. В «Словаре русского языка XI–XVII вв.» (вып. 1: 335) можно обнаружить образчик такого «жеста»: Брови воздвигати (воздвигнути) на кого-л., брови возводити «выражать гнев, неудовольствие». (Иллюстрация взята из памятника XI в.)

В этом случае происходит парадоксальное: теперь уже слово материализует невербальное средство. Параязык – важная характеристика человека, а потому писатели стремятся передать не только содержание невербальных элементов общения, но и саму форму их проявления в поведении человека. «В речевом поступке человек не только выражает мысли, но и «выдает с головой самого себя», свое отношение к действительности» [Жинкин 1998: 84]. В этом смысле красноречив писательский опыт Л.Н. Толстого, трилогию которого «Детство», «Отрочество» и «Юность» можно читать и как художественное исследование природы и функциональных возможностей параязыка в художественном тексте [Хроленко 1999].

Не только содержание художественного произведения, но и его типографская форма может включать элементы своеобразного параязыка. Андрей Белый впервые ввёл «издательские жесты» в поэзию: язык пробелов, лесенки слов. Это не случайно. Жест – яркая черта речи А. Белого. Вот впечатление современника от выступающего с докладом этого замечательного русского литератора: «Движения говорят так же выразительно, как слова. Они полны ритма… Руки, мягкие, властные, жестом вздымают всё кверху. Он почти танцует, передавая движение мыслей… Он не умел видеть мир иначе, как в многогранности смыслов. Передавая это виденье не только словом: жестом, очень пластическим, взлетающим, звуком голоса, вовлечением аудитории во внутреннее движение. Рассказывал много раз – для него стих рождался всегда из движения. Не в сидении за столом, вне комнаты, а в перемещении далей закипало. Ещё неизвестно бывало, во что перельётся – в чистый звук музыки или в слово. Закипало создание в движении… Буквы, как букашки, разбегались по сторонам: слово вставало не в буквенном воплощении, а в звуке и цвете…» [Вопросы философии. 1990: № 4: 93–94]. Этот опыт далее развил В.В. Маяковский.

А. Блок не случайно настаивал, чтобы собрание его сочинений, начавшее издаваться до реформы орфографии в 1918 г., допечатали по-старому, так как стихи были рассчитаны на это. Графическая сегментация текста, расположение его на бумаге, шрифтовый и красочный набор, типографские знаки, необычное написание и нестандартная расстановка знаков пунктуации – этот арсенал паралингвистических средств помогает углубить и выразительно передать мысль и чувство автора.

Дополнительная литература

Воронин С.В. Основы фоносемантики. – Л, 1982.

Горелов И.Н Невербальные компоненты коммуникации. – М., 1980.

Горелов И.Н., Енгалычев В.Ф. Безмолвный мысли знак: Рассказы о невербальной коммуникации. – М., 1991.

Журавлёв А.П. Звук и смысл. – М., 1981.

Крейдлин Г.Е., Чувилина Е.А. Улыбка как жест и как слово (к проблеме внутриязыковой типологии невербальных жестов) // Вопросы языкознания. 2001. № 4. С. 66–93.

Потапова Р.К. Коннотативная паралингвистика. – 2-е изд. – М., 1998.

Пронников В.А., Ладанов И.Д. Язык мимики и жестов. – М., 2001.

Читать человека – как книгу. – Минск, 1995.

3.1. Отличие языка человека от «языков» животных

В труде складывается вторая сигнальная система, обусловившая принципиальное отличие языка человека от «языков» животных. Сигналы, которыми пользуются, скажем, антропоиды, не являются знаками в строгом смысле этого термина. Если язык человека основан на принципе «знак/значение», то коммуникация животных строится по принципу «часть/целое». Сигналы животных – это неотъемлемая часть ситуации. Они не могут быть заменены другими сигналами без ущерба для коммуникации [Ерахтин, Портнов 1986: 61]. Зоопсихологи утверждают, что звуковой язык животных, в отличие от человеческого, не обладает дискретностью, звуковая сигнализация у шимпанзе обладает большой неоднозначностью, множеством переходных форм и ситуационной связанностью, а потому разные исследователи, изучающие один и тот же вид животных, нередко насчитывают у них разное количество сигналов – от 11 до 25 естественных звуков [Правоторов 2001: 199–200].

Знаки языка обладают свойством членораздельности, перемещаемости, комбинаторности. Сигналы животных этого свойства лишены. Перемещаемость и комбинаторика знака даёт ему возможность служить средством познавательной деятельности, регулировать своё поведение и организовывать собственные психические процессы.

Знак есть предпосылка, база и результат фундаментального принципа языка, познания и мышления – их метафоричности. Философы полагают, что любое определение бытия метафорично, ибо, подводя бытие под определенное понятие, человек подставляет это понятие на место самого бытия. Метафоры оказываются наиболее фундаментальными структурами, которые направляют, формируют и приводят в действие механизм человеческого поведения. «…Следует говорить о постоянно расширяющемся опыте, отличающем сходства будь то во внешнем явлении вещей, будь то в их значении для нас. В том-то и состоит гениальность языкового сознания, что оно способно выразить подобные сходства. Мы называем это его принципиальной метафоричностью» [Гадамер 1988: 498]. Метафора – одно из самых универсальных явлений языка и культуры. Язык выступает как общая метафора действительности [Гурина 1998: 396].

Перемещаемость знака предопределяет необходимость синтаксиса. У ряда учёных складывается впечатление, что язык человека отличается от «языка» животных наличием синтаксиса. Так, не удалось выявить синтаксических отношений в «высказываниях» шимпанзе, обученного языку жестов.

Учёные полагают, что переход от обезьяноподобной коммуникации к человеческому языку начинается тогда, когда кора больших полушарий мозга берет под свой контроль управление движениями лица и голосовым трактом [Вопросы языкознания. 1992: № 1: 159].

В языке человека запрограммирована иерархия «алфавитов». На низшей ступени – несколько десятков звуков (фонем, в письме – соответственно букв). На более высокой – алфавит слогов, в котором по законам комбинаторики элементов во много раз больше. Затем морфемы и словоформы. Если уровней в системе три и больше, то обеспечиваются любые потребности общения, а система называется открытой.

Принято считать, что во всём живом мире открытая система есть только у человека. Правда, в настоящее время этот тезис подвергается сомнению. Рассекречены эксперименты военных моряков с дельфинами, в ходе которых возникли предположения, что у этого загадочного животного система общения – открытая. Если у человека несколько десятков фонем, меньшинство из которых гласные, а большинство – согласные, то и у дельфинов 51 импульсный сигнал (= согласные?) и 9 тональных свистов (= гласные?). Сигналы, относимые к одному типу, могут отличаться началами и концами при стабильной середине. Отсюда вывод: в дельфиньих сигналах есть нечто подобное приставкам и суффиксам. Выявляется и некоторая синтаксическая организация в «тексте» дельфинов. Эксперименты показали, что дельфин, проинструктированный человеком, может передать эту инструкцию другому животному, получившему от человека только приказ на исполнение [Известия. 1993. 22 мая].

3.2. Понятие о знаке

Почему язык стал важнейшим средством общения и орудием мышления, как он возник, в каких отношениях находятся слово и вещь, обозначаемая словом, что такое значение, что общего у языка с другими средствами коммуникации, обладают ли животные языком – вот далеко не полный перечень вопросов, на которые трудно ответить, если не учитывать особой, знаковой, природы языка.

Окружающие нас предметы подчас могут выступать в несвойственной им роли указателя или заместителя других предметов и явлений. Они выполняют как бы две функции: с одной стороны, представляют самих себя и ценны для нас своей природой, с другой стороны – способны служить указателями других вещей или явлений. Кашель – естественная реакция организма на соответствующее раздражение, но нарочитое покашливание может выполнять определенную сигнальную функцию. Стул служит для сидения на нём, но, поставленный в дверном проёме, он сообщает, что вход закрыт. «Надо было поставить условленный сигнал. Дерсу взял палочку, застругал её и воткнул в землю, рядом с ней он воткнул прутик, согнул его и надломленный конец направил в ту сторону, куда надо идти» (Арсеньев В. Дерсу Узала).

В одних случаях предмет или явление выполняет сигнальную функцию в силу естественной причинно-следственной связи явлений: высокая температура – свидетельство болезни, тёмные тучи – предвестник непогоды. В других случаях сигнальная функция предмету «навязывается». Вещь сознательно делается представителем другой вещи. Предметы или явления, выполняющие сигнальную функцию стихийно, нецеленаправленно, называются симптомами, предметы или явления, намеренно используемые во вторичной функции, – сигналами или знаками. Например, если женщина из племени дуба, живущего в Африке, вплетёт в волосы стебелёк камыша, это означает, что у её малыша прорезался первый зуб. Овдовевшему мужчине из аборигенов Австралии достаточно налепить на бороду комок грязи, и любому посвященному ясно, что этот человек ищет себе жену.

«Знак, – писал Г. Гегель, – есть непосредственное созерцание, представляющее совершенно другое содержание, чем то, которое оно само имеет по себе» [Гегель 1956: 256]. Чёрная кошка, перебегающая дорогу, представляет не её саму, а опасность или неприятности. В современной науке знак определяется следующим образом: «Знак, материальный предмет (явление, событие), выступающий в качестве представителя некоторого другого предмета, свойства или отношения и используемый для приобретения, хранения, переработки и передачи сообщений (информации, знаний)» [ФЭС 1983:191].

Все многочисленные определения знака в явной или неявной форме включают следующие основные признаки: 1) это материальное, чувственно воспринимаемое явление; 2) обозначает нечто, находящееся вне его, и обязательно несёт информацию для воспринимающего субъекта; 3) не связано с обозначаемым естественной или причинной связью; 4) соответствие структуры и содержания с обозначаемым предметом отсутствует.

Некоторые учёные полагают, что из этих четырёх признаков обязательными являются лишь два – второй и четвертый, и предлагают следующее определение знака: «такое явление (материальная вещь, свойство, процесс, действие, психический феномен), которое, не обладая структурным соответствием с другим каким-либо явлением, способно представлять или замещать его в определенных процессах» [Губанов 1981: 58].

Как устроен знак? Существуют два противоположных мнения о его структуре. Согласно одному, знак двусторонен (билатерален), он обладает планом выражения, материальной стороной, и планом содержания, значением. Аргументация в этом случае строится на той посылке, что знак важен не сам по себе, а только тем, что за ним стоит.

Более многочисленные противники этой точки зрения – унилатералисты – считают, что знак – явление одностороннее, обладающее только планом выражения. Знак всегда связан со значением, но его в себя не включает. Аналогия: садовник – человек, имеющий отношение к саду (владеет, работает), но сад в структуру человека (садовника) не входит.

Столь принципиальное расхождение мнений порождено неодинаковым пониманием природы значения. Для сторонников первой точки зрения значение – это вид отношения знака к предмету обозначения или понятию – и потому оно включено в знак; для их оппонентов значение – это факт сознания, идеальное отражение явления действительности. При таком подходе значение не может быть включено в знак, так как 1) звукоряд (= знак) указывает не только на предмет, но и на само значение; 2) знак произволен, условен, а значение безусловно, оно определяется отражаемой действительностью; 3) значение как факт сознания находится в голове, знак всегда вне её (отсюда автономность развития значения и знака) [Панфилов 1977; Солнцев 1977].

«…Наличие значения является обязательным свойством материальных предметов (в языке – звуков), используемых как знаки. Однако само это значение в знак не входит и является тем, на что знак указывает» [Солнцев 1977]. «Строго говоря, и в языковом знаке как некоторой физической субстанции нет никакого значения. С феноменологической точки зрения значение – это образы и представления, возбуждаемые в мозгу носителей языка, это социальный опыт коммуниканта, ситуализируемый при продуцировании, восприятии и понимании речевых сообщений» [Национально-культурная специфика 1977: 82]. Говорят, что значение знака – это концепт, связанный знаком. По выражению философа Х. – Г. Гадамера, знак получает своё значение лишь благодаря субъекту, воспринимающему его как знак [Гадамер 1988: 480].

Существенно, что знак способен передавать информацию о предмете только благодаря включенности или в знаковую ситуацию, или в систему других знаков, и, следовательно, значение не априорно принадлежит знаку, а приобретается им в условиях знаковой ситуации. Значение, как говорят, – это мера функциональности знака.

Знак никогда не существует в одиночку. Он часть упорядоченной совокупности. В системе знак обнаруживает четыре типа отношений: синтаксические, сигматические, семантические и прагматические. Синтаксические отношения – это структура сочетаний знаков и правила их образования и преобразования безотносительно к значениям и функциям знаковых систем; сигматические – связь знака с референтом (реалией, вещью); семантические – интерпретация знаков и знакосочетаний как средства выражения смысла; прагматические – взаимоотношение между знаковыми системами и теми, кто воспринимает, интерпретирует и использует содержащиеся в них сообщения [Клаус 1967; ФЭС 1983: 601].

Различие сигматических и семантических отношений можно продемонстрировать отрывком из статьи: «Если попробовать кратко определить пафос творчества Андрея Платонова и сущность личной жизни этого большелобого человека с неподкупными и ясными глазами ребёнка, то они совпадут. Автор «Чевенгура» врывался в действительность одержимо и яростно». Сигматика выделенных знакосочетаний абсолютно одинакова: они называют замечательного русского писателя, семантика же их различна: первое имеет в виду «паспортную» характеристику – личное имя, второе – портретную, третье – творческую. Необходимо заметить, что в «Философском энциклопедическом словаре» указывается не на четыре, а на три типа отношений: сигматические и семантические объединены в одном типе – семантическом.

Прагматические отношения можно показать на примере из книги французского учёного Р. Барта. Одно и то же сообщение «Не входите!» передано тремя формулами: 1) «Злая собака»; 2) «Осторожно, злая собака!»; 3) «Сторожевая собака». Смысл заключен в различии: «Злая собака» звучит агрессивно, «Осторожно, злая собака!» – человеколюбиво, «Сторожевая собака» – простая констатация факта. Налицо три образа мысли хозяев, три «личины собственности» [Барт 1989:535].

Семиотика

Под определение знака подходит очень широкий круг явлений: от простейшей сигнализации до фактов человеческой культуры. Знаковость объединяет такие явления, как кинетическая («жестовая») речь (параязык), разнообразные морские и дорожные светофоры и семафоры, язык барабана, особый свистовый язык «сильбо гомеро», искусственные языки, включая язык межпланетного общения «линкос» (язык космоса), предложенный голландским математиком Г. Фройденталем, правила этикета, настольные игры и т. д.

Многообразные и многочисленные знаки классифицируются. Систем тоже немало. Знаки систематизируются по двум большим классам – детерминированные (причинно-обусловленные) и недетерминированные. К детерминированным относят 1) знаки-признаки (симптомы); 2) знаки-копии (фотографии, чертежи, карты). К ним близки знаки, которые изучаются особыми прикладными науками, например, медицинской семиотикой (симптомы, признаки различных болезней), криминалистической трассологией (следы на месте преступления), археологией (элементы материальной культуры древних цивилизаций).