Живая вода времени (сборник) Коллектив авторов
Не ценим, не спешим любить,
Как будто собрались мы вечно
Вить жизни тоненькую нить.
Собаки Севера
Пушистыми сугробами лежат,
О чем-то теплом даже не мечтая,
Доверчиво, по-дружески глядят,
Не понимая, что такое «лаять».
Их приглашают в теплые дома,
Они, смущаясь, жмутся у порога,
Но, кажется, что света и ума
В глазах собачьих больше, чем тревоги.
За деликатность и веселый нрав
Звала вся «деревяшка» [1] ее Милкой,
Когда-то, для порядка, хвост поджав,
В подъезде поселилась на подстилке.
Так пролетело восемь зим и лет…
Как водится, весной она щенилась.
Тогда уж: кто борща, а кто – котлет…
Соседи от души с «семьей» делились!
В этом году к нам лето не спешит.
Уходит май, а вьюги не стихают…
Зато под окнами «семейка» веселит,
Назло метелям игры затевая…
Рассвет печально стылой вестью зрел,
Снег багровел кровавым многоточьем…
Распоряженье провести отстрел
Послушно исполнялось этой ночью.
Александр Росторгуев
Падение
Высота 5600. Безмолвная, неземная тишина снежных гор нарушалась монотонным скрипом человеческих шагов. Три пары усталых, «ватных» ног. Три пары слегка обмороженных рук. Сгорбленные под тяжестью «свинцовых» рюкзаков спины. Белые от замерзшего пара бороды. Вадим, самый опытный из группы, шел впереди. Его очередь была бить следы. Он это делал с каким-то диким, нечеловеческим упорством. За ним шел новичок. Семен еще в Питере знал, что маршрут не из легких и поэтому старался экономить силы, не тратя их на лишние, ненужные движения. Замыкал связку Борис. Ему было за сорок. Но его жилистое, привыкшее к постоянным экстремальным перегрузкам тело, работало, как часы. Идя по маршруту, он сейчас отдыхал. Борис научился этому за долгие часы тренировок, восхождений и опять тренировок до седьмого пота. Каждый думал о скором ночлеге. Стена надвигалась медленно. Издали обычная, ничего тревожного. Нижний пояс скалы вертикальный, но дальше пестрели какие-то складки, расщелины, карнизы. Пройти можно. Солнце, последний раз лизнув стену, скрылось за гребень. Нужно спешить. Вадим дал группе отдышаться. Легкие вхолостую перекачивали пустой воздух, не хватало кислорода. Затем последовал рывок – и альпинисты повалились у скалы. Лежали долго, вглядываясь в бесконечную глубину сереющего неба и уходящее в эту бесконечность гранитное зеркало. Но оно будет завтра. А сейчас палатка и кипяток. Разговаривать не было сил.
– Как ты, Семен?
– Живой.
Идем по графику. «Спать, спать, всем спать», – засыпая, отдавал команды Вадим. Утро на удивление было ясным и солнечным. После недолгих сборов все выстроились перед отвесной скалой. Вот она, чуть припудренная снегом вертикаль. Строгая и прекрасная в своей недоступности. Пошла в ход живая лестница. Семен, стоя на плечах товарищей, учился вбивать крючья до малинового звона – надежно. Суетился, нервничал. Затем наступила очередь Бориса. Он работал словно машина. Размеренно, монотонно. Через несколько часов выбрались на узкую наклонную террасу. За ней крутая полка с отрицательным углом подъема. Подтянув снаряжение, устроились «на перекур».
– Я пойду первым, – сказал Вадим.
Первый вбитый крюк ему не понравился. Он вошел мягко. Звук был сырой – плохой звук. Для отрицательной стены это опасно. Вадим для подстраховки вбил рядом еще один. Щелчок карабина. Пошел дальше. Карабкался на полку не спеша. Зависая всем телом над пропастью, прорубался хладнокровно, профессионально. Еще один крюк вошел словно в масло. Подсознательно чувствуя нависшую над ним опасность, Вадим решил пойти по косой и вверх, но опоздал. «Выстрелил» ближний к ноге крюк, за ним второй. Он крикнул: «Срываюсь!» – и камнем ушел вниз, машинально держась за страховочную обвязку. Качаясь маятником, пытался сгруппироваться. Но сильно ударился боком и повис над пропастью. Друзья подстраховали и теперь что есть силы тащили его на террасу. От сильного удара Вадим потерял сознание. Борис бил его по щекам, пытаясь привести в чувство.
– Где нашатырь? – лихорадочно копаясь в аптечке, крикнул Семен.
Вадим застонал.
– Где болит?
– Бедро.
– Приехали. Будем спускаться, – решил за всех Борис.
– Через час будет темно.
– Ждать нельзя. Ночевать будем на «зеркале».
Соорудив из веревок лежак для Вадима, начали спуск. Как назло, стала портиться погода. Стену заволокло набежавшими облаками. Кутаясь в «молоке», альпинисты спускались по уже проложенному маршруту. Добрались до знакомого карниза, кое-как натянули палатку. Раскочегарили примус. Борис кормил Вадима манной кашей, как младенца – из ложечки. Семен растирал свои заледеневшие пальцы. Мучила адская головная боль. В его душу как-то украдкой начал пробираться страх. Он заволакивал все естество Семена, путал его мысли, перечеркивал все то, из чего он по крупице создавался на протяжении своей еще такой короткой жизни. Сама собой проходила напускная бравада, эта щемящая сладость риска, бурлящее кровь чувство опасности, и приходило почти звериное желание во что бы то ни стало выжить, вцепившись всеми своими порами в холодный край каменной бездны.
– Как ты, Семен? – спросил Борис.
– Еще живой.
За палаткой был кромешный ад. Визжало, гремело, завывало. Сверкали приближавшиеся вспышки молний. Забарабанила снежная крупа. Порывы ветра пытались снести в небытие с узкого пятачка жиденькую палатку. Вдруг ее тонкую материю пробил одинокий булыжник. Он упал между ног Семена, и осколки его рассыпались по палатке, больно поранив ему скулу. Семена затрясло. Он начал кричать, вертеться, словно уж под ударами лопаты. Затем лихорадочно натянул на себя мешок. Ему хотелось спрятаться с головой, лишь бы не видеть надвигавшиеся вспышки белых смерчей, не слышать завываний снежной бури, не чувствовать приближения своего конца. Палатка не сдержала ураганных порывов ветра. Порванную, ее унесло куда-то в ночь. Борис сильно тормошил Семена, спрятавшегося будто улитка в свой панцирь, что-то надрывно кричал ему, указывая на стену. Затем, превозмогая порывы ветра, стоя на краю карниза, стал вбивать крючья. Семен понял его намерения. Нужно было закрепиться для сидячей ночевки. Но вылезти из спальника и подстраховать друга было выше его сил. «Я не трус. Я просто хочу жить. Жить! Господи, пощади!» – исступленно повторял Семен.
Крупа до крови секла лицо Бориса. В кромешной темноте между вспышками молний он пытался врубиться на узком клочке вертикали. Рискуя каждую секунду быть сорванным порывами ветра вниз, он предпринимал попытки хоть как-то закрепить нейлоновыми веревками лежавшего Вадима. Заледеневшие пальцы не слушались. Срывая их до крови, он вязал проводники, академические узлы, которые с детства знал с закрытыми глазами. Стена ухала под его ударами как живая. Вдруг карниз под ногами стал уходить в бездну. Борис прыгнул в сторону Семена, но, не справившись с равновесием, хватая воздух руками, ушел вниз. Он летел, по-кошачьи выставив руки и ноги, словно хотел таким образом смягчить удар. Летел спокойно, без паники, собранный в любую секунду самортизировать. Ему хватило времени, чтобы в последний раз пролистать причудливые страницы всей своей бурной и красиво прожитой земной жизни.
Наутро снежный заряд иссяк. Вьюга устала кромсать безмолвные ущелья и разломы. Непогода уползала. Семен, превозмогая нервную дрожь, вылез из мешка. Достал из рюкзака ракетницу и начал периодически выстреливать в безбрежную синь утреннего неба. Затем, держа в руках примус, попытался добыть хоть немного кипятка. Вложил Вадиму в рот кубик сахара и дал запить.
– Как ты, Семен? – простонал Вадим.
– Уже не жилец.
– Перекрестись. Спускайся в базовый лагерь. Приведешь Пашку с ребятами.
Вадим был плох. Говорил с трудом: давал о себе знать перелом бедра.
– Я сам не смогу.
– Сможешь! Должен. Во имя Бориса. Иди.
Семен проверил надежность крепления Вадима, положил возле него ракетницу, оставшиеся консервы, галеты и начал спуск. Шел рискованно, необдуманно. Несколько раз был на грани срыва. Помогало чудо. Спасатели подобрали его на следующий день обмороженного, изнуренного горной болезнью и тяжелым физическим трудом. Увидев знакомые лица, Семен забился в истерике, пряча красные, бессонные глаза от пронизывающих насквозь взглядов друзей.
С этого момента для него жизнь разделилась на «до» и «после» вертикали, до восхождения и до падения. Об этом ему и сейчас, наверное, напоминают буравящие спину взгляды его друзей по связке.
Дом культуры
Старая, поваленная молнией, колода когда-то цветущего и радовавшегося жизни красавца дуба лежала на околице хутора Веселый. Хуторяне назвали дубовую чурку «домом культуры» из-за ее способности притягивать к себе людей. Здесь скорее всего была заслуга не ее магических способностей, а того безбрежного вида, который открывался с того пригорка, где она лежала. И действительно, куда ни взгляни за хутор – до самого горизонта в синей дымке таяла захватывающая дух красота. Не хочешь, а остановишься. Некогда, а глянешь на утопающий в зелени хуторок и глубоко вздохнешь. До чего красиво. Вон от хутора бойко вьются тропки к пойме озорной речушки Молочной, другие бегут к березовой роще, где расположился животноводческий комплекс, затем к дальнему перелеску и дальше через поля и лесопосадки за горизонт. Смотришь и не нарадуешься жизни.
Сейчас, пристроившись на колоде, наслаждается магнитофонным «рэпом» безусая молодежь.
– Нинка, ждать будешь? – хохоча, спросил Сергей, а у самого глаза серьезные, ждущие нужного ему ответа.
– Только две, только две зимы. – пропел его дружок и засмеялся.
– Ну, Димка, кончай «прикалываться», – сладко растягивая каждое слово, улыбаясь, ответила девушка. – Буду, Сереженька, буду, мой солдатик.
Мальчики поехали купаться. Сережка от счастья рванул на мопеде первым. Девушка села на заднее сиденье к Димке, прижалась к нему и закрыла от удовольствия глаза.
Не успел опуститься легкий дымок от умчавшейся на реку молодежи, как возле дуба стали собираться хуторяне, встречающие нагулявшее стадо домашнего скота.
– Люди, Нинку мою не видели? От шлында. Опять корову мне встречать, – раздосадованно хлопнула себя по бедрам Надежда.
– Присоединяйся, Надюха, – протягивает спелый подсолнух ее подружка. – Видно, судьба наша такая – провожать и встречать. О, смотрите, явление Христа к народу.
По тропинке на пригорок, шатаясь, поднимается пьяный Николай.
– Николаша, с утра, что ль, штормит?
– Цыц, бабы. Ничего вы не разумеете. У меня, может, душа морская плачет. Третий день.
– Ага! От того и нос синий.
– Мужик должен пить – это его возвышает над женщиной. А женщина – это такое вещество подозрительное…
– Вон, идет твое вещество, сейчас оно тебе поддаст. Глаша, тут он, здесь!
– Глашенька, ты, что ли, за нашей «рекордисткой»? Ну, я пошел, по хозяйству.
Николай мелкой трусцой семенит с пригорка.
– Стой, окаянный! Ну придешь ты домой! – крикнула ему вдогонку жена. – Ничего ему, паразиту, не надо, дай только на пробку наступить. По «телику» насмотрелся прокладок и памперсов – запереживался весь. Поубиваю, грит, всех.
К «дому культуры» подъезжает на своем «Урале» с коляской фермер Зырянов.
– Чего, женщины, мужика гоняете? – улыбаясь, обратился он к толпе.
– Николай снова кишки свои распалил, зараза. Пьет не закусывает, – ответила Глаша.
– Напрасно, бабоньки, злитесь. На алкашах бюджет нашей страны держится. Вымрут они, а следом и мы разбежимся, если буржуинство не поможет.
Толпа заволновалась, загудела.
– Хозяина наверху нет, вот и все.
– Ага, одни тащут, а другие за ними подбирают.
– Сталина на них нет.
– Ничего, мы, фермеры, не дадим страну в обиду, накормим, – делая ударение на последнем слове, вставляет Зырянов.
– Ты-то накормишь. Бегаешь лосем по хутору. Мотня словно медом намазана, – прозвучало в толпе.
– Не понял, что за грязные обвинения?
– Знаем, знаем мы вас, кобелей. Софью твою жалко, а то раздели бы всем бабьим миром, измазали дегтем и пустили бы по хутору в неглиже.
Хором засмеялись женщины.
К пригорку дед Кутузов подогнал стадо потяжелевших от молока коров, и хуторяне стали высматривать свою скотину, чтобы погнать ее дальше к своим дворам.
– Слыхал, дед, в Чечне опять минируют. За каждый фугас плотят по сто долларов, – раскуривая сигарету, заводит разговор фермер.
– Ох-хо-хо, там нашим внукам еще достанется, – устало ответил дед. – Бандиты работать не хотят, дай только пострелять. Твой-то, Сергуня, как?
– Не знаю. Ездил к военкому, дал сколько было, просил направить на флот. Оттуда в Чечню не посылают, – ответил Зырянов.
– Да-а, дожили. Вставай, страна огромная… Хороший табачок, – уходя от дальнейшего разговора, сказал старик.
– Ну так – заграница…
Гул тяжело ступающих по земле коров, голодное мычание, крики «Куда пошла!», «А ну быстрее, холера!», удары бича – все это затихает, оседает серый дорожный туман, и тихо, не спеша подкрадываются к хутору сумерки. Зажглись электричеством хуторские окна. На небе в ответ вспыхнули первые звездочки. Во дворах закипела возня возле сараев и хозяйственных построек.
А на колоде уже сидят, обнявшись, и любуются, как тихо одевается хутор в сизый наряд, парень и девушка.
– Смотри, бабка Бобылиха идет, – прошептала девушка. – Здравствуйте, бабушка.
– Здравствуйте, детки. Милуетесь? Ну милуйтесь, я мешать не буду.
– А вы, бабушка, все ждете, не вернется ли?
– Жду, детки. Отдала ему всю молодость, а он все где-то воюет и воюет. Вот здесь мы и распрощались. Ушел мой вон по такой же тропинке. А ты, Дашутка, значит, дождалась?
Девушка в ответ улыбнулась и сильнее прижалась к парню.
– Ну, мы пойдем, бабушка?
– Идите, дорогие. Любитесь, пока молодые.
Они спускаются по тропке к реке, к только им известному месту, где еще не остыла от дневного жара измятая ими трава.
На хутор наваливается черная пелена ночи. Гаснут огни. Затихают перелай собак, трескотня моторов, голоса домашней живности. Гаснут голубые экраны. Село медленно погружается в сон.
– Кто здесь? – испугалась бабка, увидев чью-то тень.
– Это я – Тихон. – К бабке, опираясь на палку, подошел старик-сторож.
– Все бродишь по ночам, высматриваешь?
– А ты все ждешь? Вот и состарились мы, и времена меченого и беспалого пережили, а ты все на что-то надеешься.
– Меня только надежда и держит на этом свете, Тихон.
– Эх, Евдокия. Могли бы жить и внуков растить, так нет же. Стал между нами Егор.
– И будет стоять всегда. Ты уж прости, Тихон.
Старики, взявшись под руки, стали медленно спускаться к хутору, осторожно выискивая под ущербным серпиком луны протоптанную дорожку.
Хутор спал. В небе безмолвно перемигивались звезды. Играли свои свадьбы певучие сверчки. И только далекий голос окончательно захмелевшего Николая прощался с любимым городом и подпевал сверчкам о героической судьбе крейсера «Варяг».
Однажды в тайге
Вековую дремучую тишину непроходимой енисейской глухомани разбудил жалобно-одинокий, монотонный перестук дизеля речного буксира. Непролазная тайга приняла в свои объятия еще одно маленькое живое существо. Перекинув на спину рюкзак, взяв в руки крепкий шест, Светлана Кузавлева вошла в таежные дебри. Она шла ровным, размеренным шагом, обходя буреломы и завалы, топча сотни водянистых грибов и россыпи диких ягод. Девушка спешила дойти до заката солнца к затерянному от людских глаз поселению кержаков-староверов. Она их изредка наблюдала в поселке, приплывающих из ниоткуда на своих длинных, высмоленных ладьях за солью, железом, порохом. Угрюмые, косматые. Что за народ? Чем живут? Какой веры? Приходили из тайги и уходили туда же. Тихо и безмятежно. Кузавлева шла по компасу и еще по ведомой только ей, выросшей в тайге, приметной тропе. Делала засечки топором, отбиваясь от гнуса и комарья. Ближе к вечеру она нащупала первые признаки человеческого обитания – отвоеванные огнем у тайги небольшие клочки земли для пастбищ и посева. Пройдя через редкий частокол кедрача и лиственниц, вышла к общине. Деревянные, пятистенные, прожаренные на солнце и морозе срубы. Глухие резные ворота и ставни. Угрюмые двухметровые заборы. Людей не было. Ее встретил только дикий лай собак. Она постучала в несколько ворот, но безуспешно.
– Люди добрые, да пустите же кто-нибудь! Ночь на дворе! – устало крикнула девушка.
Из окна одного из срубов выглянула заросшая голова.
– Изыди, сатано!
– Впустите же, Богом прошу!
– Свят, свят, упаси Господи! К наставнику, отцу Серафиму, иди за спросом. На тебе креста нет!
Ей указали дом с шатровой крышей, где проживал глава общины. Ворота открыл сам хозяин – статный старик с бородой, расчесанной по самую грудь на две половины.
– Я к вам, батюшка, на ночлег. Пустите? Я к вам по доброму делу.
– Отчего не пустить. Только чиста ли ты, дочь, перед Господом? – сочным голосом спросил тот.
– Молодица я еще.
– Ну, что ж, проходи, коль нашла общину. Не отдавать же тебя шатуну-медведю, Господи, прости.
Кузавлеву провели в дом, усадили на деревянную лавку. Вокруг суетились бабы, накрывая ужин.
– Отчего такая белая? Болеешь? – садясь за стол, спросил хозяин.
– Устала с дороги, – снимая с себя рюкзак и расстегивая фуфайку, ответила девушка.
– Оно и не в диковину. Столько отмахать от Енисея-батюшки. Откуда родом?
– Подтесовская я.
– А-а, антихристово место. Всем вам гореть в геенне огненной. В Господа, нашего Спасителя, веруешь?
– Мало верую, батюшка.
– Отчего, безбожница?
– Учительница я. Вот пришла детишек ваших грамоте обучить.
– Обучить говоришь? Пришла с ветру, простоволосая, в срамных штанах, и учить наших отроков собираешься? Чему? – сверкнул синим огнем глаз хозяин.
– Виновата я, батюшка. Так все в миру ходят, – устало ответила девушка.
– Антихристово племя! Сатана тобою правит, дочь, и меня в тартарары тащит. Свят, свят! Не дам тебе хлеба, ешь свое срамное и за стол не садись, – взволнованно изрек дед.
В доме от свечей стоял полумрак. По углам прятались женские тени, ожидая своей очереди ужинать. Пахло приторным запахом ладана. По суровым иконам бегали темные блики.
– Вот ты говоришь – грамоте обучать, а кого твоя грамота счастьем наделила, – пережевывая пищу, продолжал старец. – Знания, то суета сует, от них только тяжесть на душе и мука в сердце. Человек рожден аки червь – на земле жить червем и в землю уйти такоже. Молиться денно и нощно, чтоб послал Господь свою благодать и спасение души вечной.
– Неправда ваша, батюшка. В темноте дремучей живете и света белого не видите. Не то уже время.
Воцарилось тягостное молчание.
– Ох-хо-хо. Не то время. Не то. Нету больше той крепости в вере, строгости лютой. Мой батюшка, царство ему небесное, тебя бы на порог не пустил, антихристову девку, а затравил бы собаками, как исчадие ада, прости, Господи. Твое спасение, что молода еще и неразумна, в церковь никонианскую не ходишь. Словно воск – что хочешь, то и лепи.
Помолчал, вытер и разгладил бороду, задумчиво добавил:
– Не можно так – без веры жить, аки волк. Грех-то. Никакой святости в душе. Запомни.
– Верую в добро я, дедушка, и святость в том вижу. Человек от рождения не червь, а вольная птица. Иначе мхом зарастет, – ответила девушка.
– Молчи, коль умом не выросла, – сурово зыркнул на нее хозяин.
Стояла тишина.
– Сама пришла, али кто послал?
– Сама, дедушка.
– Ну, что ж, все ж лучше, чем пришлют из Енисейска никонианца, пронеси, Господи. – А затем, поразмыслив, продолжил:
– Грамоте будешь учить, но веру нашу не трожь. И отроков своими срамными, безбожными речами не совращай. Прознаю – выгоню из общины. Станешь на постой у Варавиных. А сейчас иди, утомила ты меня. Нет, постой. – Хозяин тяжело поднялся со стола, перекрестился и отвел Кузавлеву в сени.
– Мало мне осталось, – не торопясь молвил он. – Должно, скоро Господь призовет к ответу. Община трещит, как старый кафтан. Последние старцы-духовники уходят. Слушай, что скажу, дочь. Держись своей правды, своей святости. Ломать будут – терпи, гнать будут – не плачь. Неси добро… Ну, ступай, с Богом.
Он осенил ее двуперстным знамением и позвал старшего сына проводить девушку. Сам, превозмогая старческую тяжесть в ногах, ушел на всенощную замаливать грех пред Богом.
Елена Нечаева
У камина милое созданье
Застывает в позах сотни раз.
Вспышка бьет, как Божье наказанье.
У фотографа наметан глаз.
Быть красивой хочется до боли —
Ей теперь спокойно не уснуть.
И, поддавшись чьей-то черной воле,
Она снова обнажает грудь.
Совершенны линии без спора,
Это тело требует любви.
И душа проснется, но не скоро
И прошепчет: «Боже, помоги!»
Жизнь подкинет карты нужной масти,
И камин подарит теплый свет.
Ей так явно грезится о счастье —
А у счастья простенький секрет:
Вот фотограф «отстреляет метко»
И ее подарит сотням глаз,
Чтобы кто-то жадно крикнул: «Детка…»
А другой добавил: «Высший класс!»
Не спи, не спи, – шепчу тебе под утро.
Я этот день уже спешу начать!
Тобой сама пьяна я беспробудно.
Но слишком много хочется сказать!
Не спи – смотри, зима уже в разгаре,
И бьет по крыше первый легкий снег,
Хозяйка нам уж крепкий кофе варит,
И начинает жизнь крутой забег.
На белом полотне земли укрытой
Оставим след, как будто на судьбе.
И с первою сосулькою разбитой
«На счастье, милый», – прошепчу тебе.
От тебя не сбежать мне в затерянный мир,
Чтоб следы мои звезды укрыли.
Отзвенело в душе двухголосие лир,
Если горечь измен мы испили.
Горечь тает во рту, горечь тает в душе,
Просто страсти испили мы много.
И остался душе одинокий фуршет
Да подлунная эта дорога.
Мне разлука с тобой, – как хмельное вино
В сердце счастьем нежданно ударит.
Если плачет душа, понимаю одно —
Сам Господь мне любовь мою дарит.
Читать бесплатно другие книги:
