Живая вода времени (сборник) Коллектив авторов

В этот момент он, стоящий впереди меня, начинает медленно поворачиваться. Мне еще удается разглядеть эту не бритую со вчерашнего вечера щеку (лень было утром разбираться со щетиной). И тут страх, только что пеленавший мое тело, как младенца, придает мне силы и, словно монету в бушующий океан, бросает меня в праздничную толпу.

На скорости я врезаюсь в пеструю ленту ликующей публики, слышу за спиной возмущенные крики и проклятья. Но это лишь придает мне дополнительные силы в безоглядном бегстве. Прорвавшись сквозь толпу, я достигаю, наконец, тротуара, опоясывающего площадь со всех сторон, и скрываюсь в первой подворотне. Постепенно перехожу на шаг. Задыхаясь, медленно, всем ртом пережевываю холодный, вязкий воздух. Еле передвигая ноги, скашиваю глаза направо и без труда различаю в глубине подворотни всю ту же коренастую фигуру, передвигающуюся в том же направлении, что и я.

Бросаюсь в следующий двор, перебегаю через детскую площадку, потом через улицу и снова во двор, между домами. Мое спасение в том, что я хорошо знаю город! Снова перехожу на шаг и глотаю ртом воздух.

Какая-то женщина, полагая видимо, что мне плохо, предлагает помощь, я в ответ лишь протестующе машу рукой. Не до того.

Вот и мой дом. Подъезд, старая скрипучая дверь. Захлопнув ее, прыгаю через две ступеньки наверх, наверх. Мой этаж, руки дрожат, а ключ упорно не лезет в замочную скважину.

«Клац!» – щелкает, наконец, ключ. Гулко хлопает внизу дверь подъезда. С грохотом захлопывается дверь за мной. Последним осмысленным движением вставляю ключ и проворачиваю его до упора. Спустя мгновение в замок с другой стороны кто-то пытается вставить еще один ключ. Напрасно. Невыносимо долгими кажутся те несколько минут, в течение которых продолжается бесшумная, но напряженная борьба за возможность проникнуть в квартиру.

Потом за дверью раздаются шаги, спокойные и неторопливые, хлопает дверь подъезда, и на меня неожиданно наваливается усталость. Я медленно оседаю на холодный паркет и тупо смотрю прямо перед собой. В легкой дымке перед глазами проплывают события сегодняшнего дня. Они начинают ускоряться, перемещаться, менять краски. Я с огромным трудом приподнимаюсь с пола, делаю несколько шагов, снимаю плащ по ходу движения и всей массой валюсь на постель.

Утром я просыпаюсь поздно, очень поздно. Долго лежу, уставившись в точку на потолке. Равномерная белизна потолка всегда успокаивает меня. Постепенно до меня доходит мысль, что сегодня первый рабочий день и что, наверное, меня уже хватились на службе. Но телефон молчит, и я еще долго лежу на кровати, перебирая в памяти воспоминания о вчерашнем дне.

Иду на кухню и завариваю кофе. Но почему же нет звонка. Для моего педантичного начальника это нетипично. Тогда звонить буду я.

Набираю знакомый номер. На другом конце провода трубку берет мой начальник.

– Добрый день! – стараюсь говорить я спокойно и уверенно.

– Добрый, – отвечает начальник, – с кем я говорю?

– Это я, Алекс, – сдавленно произношу я, на что-то еще надеясь.

– Алекс на службе, – произносит начальник своим обычным равнодушным тоном. – До свидания. – И кладет трубку на рычаг.

Некоторое время сижу в наступившей тишине, в голове ни одной мысли. Через пару минут в состоянии оцепенения я все же приподнимаюсь со стула и покидаю кухню.

Теперь каждое утро я наблюдаю из окна своей квартиры, как из арки нашего дома в одно и то же время появляется знакомая фигура в сером длинном плаще. Человек пересекает улицу и идет по тротуару до поворота. Там, через квартал, останавливается автобус, которым я обычно езжу на работу. Вот только одно мне не дает покоя – на улице последние несколько дней явно похолодало. Он же простудится. А я бы наутро надел серое пальто. Обязательно надел бы свое осеннее пальто.

Григорий Осипов

Я знаю, зачем я родился

И в чем состоит мой удел:

Чтоб чьей-то душе пригодился

И чью-то мечту обогрел.

Чтоб сердце сияло и пело

И был я доволен судьбой,

Чтоб лучшую женщину смело

По жизни повел за собой.

Чтоб верил мечте, не остынув.

И вычерпал сердце до дна,

Чтоб вырастил дочку и сына,

Им русские дав имена.

Чтоб светлые чувства не прятал,

Ступая на отчий порог,

Чтоб помнил, что было когда-то,

Что в давние дни не сберег.

Чтоб сердцу доверясь всецело,

Я жил, отторгаем молвой…

Чтоб дерево жизни шумело,

Меня укрывая листвой.

Пускай на сердце давят годы,

Я буду петь, пока живой,

Под обновленным небосводом,

Под вешней, волглою листвой.

Я буду петь об отчем крае,

Где сны хранит зацветший сад,

О перелетной птичьей стае,

Что возвращается назад.

О материнском старом доме,

Где тишина грустит внутри,

О звездах, что в речном затоне

Спят молчаливо до зари.

О ветре, что гуляет в поле

Близ одинокого села,

О бесприютной русской доле,

Что и меня в полон взяла.

Я буду петь, и песнь печали

Вновь будет таять в вышине,

И песнь мою услышат дали,

Еще неведомые мне.

Там за рекой

Там за рекой, где золотое поле

Внимает предрассветной тишине,

Живет мечта моя о лучшей доле

В сердцах людей, что помнят обо мне.

Там за рекой, куда уносит ветер

Лихое время юности моей,

Живое пламя раннего рассвета

Тревожит память невозвратных дней.

Там за рекой, где тают в поднебесье

Дымы и думы дальнего села,

Душа моя летит над редколесьем

Навстречу жизни, что давно прошла.

Там за рекой, где веет грусть забвенья,

Где я торил когда-то первый след,

Встает рассвет у тихого селенья,

И тает в дымке вечный лунный свет.

Встает рассвет в пустом седом просторе

Там за рекой, у отчего огня,

Где ветры века о грядущем спорят,

Где грусть берез, как прежде, ждет меня.

Незнакомец

Догнал незнакомец, по виду чудак,

В руках нес терновую ветку.

Он вымолвил тихо: «Живешь ты не так,

Как надобно жить человеку».

Дохнули просторы прохладой земной,

Хоть не было ветра в помине.

Повел разговор незнакомец со мной,

Назвал невзначай мое имя.

Раздвинул рассвет потаенную даль.

Укрылись туманы в болоте…

Вздохнув, незнакомец печально сказал:

– Радей о душе, не о плоти…

Вдруг капнула кровь с воспаленного лба,

Высокого лба незнакомца,

И спрятала тень путевого столба

Лучи восходящего солнца.

Вдруг ветер подул от речных берегов…

И с тихой печалью во взоре

Исчез незнакомец – не слышно шагов

В безмолвном тревожном просторе.

Не осталось в душе, не осталось

Ничего, что когда-то берег.

Поздней жизни земную усталость

Незаметно впустил на порог.

Внял свеченью звезды запоздалой,

Неживой и холодной, как лед,

Одинокой, печальной, усталой,

Завершающей поздний полет.

Не нашел на земле опустевшей,

На отжившей шершавой стерне,

На дороге, средь пыли осевшей,

След любви, что спешила ко мне.

Не увидел на поле разлуки

Тайный свет невозвратных очей.

Лебединые тонкие руки

Растворились в забвенье ночей.

Не услышал взволнованной речи

В потаенной родной стороне:

И не вышел никто мне навстречу,

И не вспомнил никто обо мне.

Не осталось в душе, не осталось

Ничего от любви молодой,

Ничего, что извечным казалось,

Но, как вечность, осталось со мной.

Прости, земляк, покинувший наш мир,

Изведав все житейские невзгоды,

За то, что я тебе не посвятил

Ни одного стиха, тем паче оды.

Прости за то, что не зашел,

Где жил ты, черствым временем забытый,

Где ты хранил к живой судьбе укор

И помнил застарелые обиды.

Прости, что я ссылался на дела,

Но праздно жил, ведомый волей рока.

И не заметил сам, как жизнь прошла,

И поседело сердце раньше срока…

В родном краю, где тень забытых дней,

Сливаясь с небом, в даль летит крылато,

Стою у заколоченных дверей

Твоей судьбы, к которой нет возврата.

Татьяна Булгакова

Если б он был султан…

Аэропорт. Сквер. Лавочка. Василий. Кажется, все кругом в горестном раздумье. Тишина, лишь изредка шуршит жухлой листвой осенний ветер. И вздыхает Василий. О своем, «за жизнь» вздыхает.

– И зачем я Клавке платок подарил? На, говорю, жена, оренбургский пуховый. Как заказывала.

Единственный слушатель сунул мокрый нос в ладонь Василия, вильнул куцым хвостом. Получив, наконец, кусок дорожной колбасы, отошел в сторону.

– У нее ж аллергия на пух. И не Клавка заказывала, а Дуся.

Псина, сочувственно вздохнув, поплелась прочь.

– Теперь вот по личным обстоятельствам на вахту досрочно возвращаться надо. Бес попутал, – понеслось вдогонку дворняге. Движение пса ускорилось. Уж кто только не сиживал на этих аэропортовских лавочках. И кто о чем только ни горевал. А колбаса, увы, не бывает бесконечной…

Дуся трепетала от восторга. Вася вернулся в Ямбург до срока. Василий трепетал рядом. Она ждет традиционного подарка. Василий никогда не забывал привезти из отпуска хоть небольшой презент. А теперь может достать из заезженного чемодана только флакон «Красной Москвы». С большим трудом раздобыл его в первопрестольной. По спецзаказу Клавдии. Ей, видите ли, аромат «Красной Москвы» навевает воспоминания о молодости. «Давно минувшей», – вздохнул про себя Василий.

«А, черт с ним, с подарком», – подумал он и выложил на стол нарезанную тонкими кругляшами дорожную колбасу. Кроме его собственных рубашек, сменной пары брюк и предметов личной гигиены в чемодане не было практически ничего. И лишь в боковом кармане, под тонким стеклом, благоухала клавкина молодость.

– Эх, Петрович, нет в жизни счастья, – в обеденный перерыв жаловался напарнику Василий. – А все через кого? Через баб. Видите ли, я Клавке не тот подарок привез. А карточку с деньгами ту. Ее она мне в рожу не кинула. Собрала сумку, купила обратный билет и выставила меня за дверь.

Петрович громко затянулся цигаркой. Шмыгнул носом. Это значит, что поведение Клавдии он порицает.

– Слушай, Петрович, – схватился за голову Василий, – она себе хахаля завела. Стерва! А подарок – только повод, чтобы избавиться от меня пораньше. Как я сразу не догадался?

Петрович еще раз затянулся, почесал за ухом. В его голове происходил сложный мыслительный процесс.

– Верно, Петрович, я на вахту, она – к нему. Ну, какая подлая бабенка!

Петрович обжегся цигаркой, бросил окурок на пол, сплюнул, произнес:

– Да-а-а-а…

– Умный ты мужик, Петрович. Спасибо тебе за поддержку и понимание. Клавку я бросил теперь. Она еще локти кусать будет. А я не вернусь. Никогда. В следующую межвахту с Дусей на море поеду. Решено!

Через пятнадцать минут Василий стоял в телефонной кабине. Линия, как назло, перегружена. Нетерпеливо переступая с ноги на ногу, Василий с остервенением нажимал телефонные кнопки. Наконец…

– Клава, ты? – прокричал в трубку. – Клава, ты его любишь? А сын, Клава? Ты о нем подумала? Приведешь домой чужого мужика – Павлик его или отравит, или из рогатки убьет. Помнишь, как он куму пургену в чай, Клав?

В трубке послышались короткие гудки.

– Чертова баба, – ругнулся Василий и помчался на почту. Отбивать телеграмму. Депеша получилась короткой, потому как нецензурные выражения пришлось опустить. Состояла она из четырех слов: «Клава, вернись в семью».

Дуся чувствовала – с Василием происходит что-то неладное. Может, объяснение с женой было тяжелым. В этот раз Вася обещал расставить все точки над «i». Говорил, что расскажет жене про Дусю. А теперь молчит. И Дуся молчит. Придет время – объяснится сам.

Василий пользовался у Дуси большим авторитетом. Он же у нее самый умный. Самый работящий. Самый непьющий. Мысленные дусины дифирамбы внезапно оборвались. В дверь ее комнаты громко постучали. Ой, как бы вахтер общежития не услышал! Побежала открывать. Из дверного проема на Дусю уставилась пьяная рожа в перекошенной ушанке.

– Вася?! – воскликнула Дуся.

Рожа рухнула вниз вместе с остальными частями васильевого тела. И захрапела.

Наутро Василий страшно болел. Злоупотребление «зеленым змием» не значилось в числе его пороков. Да и не положено здесь. Вернее, строго-настрого запрещено. Ведь вахтовый поселок – особого назначения. Сюда люди приезжают работать, а не бичевать, заливать свое горе гранеными стаканами огненной воды.

– Дуся, – позвал он.

Та примчалась незамедлительно. В одной ее руке дышала паром глубокая тарелка, на другой повисло полотенце. Обмотав голову Василия холодной фланелью, Дуся принялась кормить его наваристым бульоном.

– Какая же ты, Дуся… – произнес Василий, глотая горячее варево, без сомнения, из говяжьей вырезки.

Клава принесла бы ушицы и огуречного рассолу. И укрыла бы потом теплым пуховым одеялом. Чтобы отоспался Василий от души. А Дуська с ласками сейчас приставать станет.

Дверь за Василием захлопнулась так стремительно, что ложка еще не успела проделать путь от его рта к супнице. Дусина рука застыла, неся ее обратно.

– Ну, почему? – вопрошала Земфира из магнитофона за окном. Дуся вторила ей, роняя слезы в бульон из говяжей вырезки.

На этот раз Василий позвонил куму. Тому, недотравленному Павликом. Чтобы выведать обстановку из независимых источников. Оказалось, что все его двадцать телеграмм Клава прочитала. Вслух, бабам. Под их и свое счастливое рыдание. Ведь не каждый день им пишут такие красивые слова: «Прости. Люблю. Ты у меня одна». Читали неоднократно. Клавку едва не пригласили на сцену колхозного клуба. Чтобы обнародовать ее судьбу в качестве образцово-показательного примера счастливой супруги и матери.

И еще кум авторитетно заявил, что никого у Клавки нет. Она с нетерпением ждет Василия в межвахтовый отпуск. И кум ждет. Потому что Василий обещал ему щокура вяленого. А теперь должен и муксуна за хорошие новости.

– Заковыристая штука жизнь, Петрович, – по дороге в модуль философствовал Василий. – Я завсегда арабским шейхам завидовал. У них женщин в гареме – что оленей у ненца Хотяко. Кто-то стиркой занимается, кто-то – воспитанием детей. А ведь любит он все равно одну из своих жен. Или не из своих. Но единственную. Ведь в сердце две бабы не уживутся.

Петрович хмыкнул.

– Я тебе о настоящей любви толкую. В каком-то временном промежутке, считал я, можно сердечную тоску иметь только к одной женщине. И вдруг со мной такая оказия приключилась. Понял я вдруг, что и Клаву люблю, и Дусю.

Петрович закашлялся, выронил окурок, остолбенело уставился на Василия.

– Шейхам, Петрович, проще в этом смысле. У них такой порядок издревле ведется. И бабы у них привыкшие, сговорчивые. А бабок – куры не клюют… Иди, Петрович, тебя Гангрена ждет, – заглянув в окно, произнес Василий.

Благодаря Петровичу, его жена Горпина Ивановна была известна в народе в основном под этим именем. Новенькая расчетчица Зина однажды так и внесла ее в зарплатную ведомость: Гангрена Ивановна.

Петрович не был шейхом. И законная его единственная супруга не отличалась покладистым характером. Скорее, ее нрав напоминал необъезженного арабского скакуна. Это было единственное обстоятельство, которое роднило Петровича с далеким Востоком.

Новогодняя елка пестрела и сияла позолотой шаров, как нарядная цыганка. Дуся весело напевала у плиты.

– С кем новый год встретишь, с тем его и проживешь, – подмигнула она Василию, внося в комнату большое блюдо с румяным гусем.

– Проводить бы старый, – произнес Василий и откупорил шампанское. Капроновая пробка шумно выстрелила вверх, отскочила от потолка, ударилась об пол и понеслась в прихожую. «Чудеса физики», – подумал Василий. «Хоть бы не в люстру», – насторожилась Дуся. «В глаз или в лоб?», – прикинула Клава.

Клава решила осчастливить страдающего где-то на чужбине мужа. Для этого и явилась под самый Новый год сюда, где он доблестно несет свою трудовую вахту.

Бой кремлевских курантов настиг их спустя час. Клаву с наметившимся под глазом синяком. Дусю, в чьей праздничной прическе, как в гнезде, разместился запеченный гусь в окружении яблок. Василия, который из-под стола видел, как бьется последняя в его комнате тарелка, и селедка «под шубой» новогодним конфетти разлетается окрест.

«Телевизор не тронь!» – закричал Василий и вынырнул из-под скатерти. Начинался «Голубой огонек». Правда об этом стало известно только потому, что васин сосед был глуховат, и звук его телевизора пробивал насквозь капитальные стены модуля.

– Клава! – окликнул Василий жену.

На кухне громыхнули крышкой о кастрюлю. Васин нос уловил тонкий аромат пряной ухи. Вскоре наваристая юшка с большими кусками речного карася благоухала на тумбе подле его кровати. Рядом стояла глиняная кружка с огуречным рассолом. Когда вся снедь перекочевала в васильев организм, Клава подоткнула пуховое одеяло и поцеловала мужа в лоб.

– И с чего вчера надрался? – недоуменно вопросила она.

Уж ей-то хорошо известно, что супруг – не выпивоха. Когда Клава ушла, Василий не уснул. Причину вчерашнего застолья он не объяснил никому. Хотя радостью с мужиками поделиться хотелось. За тысячи километров, в краснодарской горбольнице, у него родился сын. С его матерью, Дусей, Василий встретится не скоро. Когда еще у нее закончится декретный отпуск, и она вернется на работу… К тому же, Клава добилась его перевода из Ямбурга в Новозаполярный. Чтобы у Василия не возникло соблазна нарушить данный Клаве зарок никогда больше не встречаться с Дусей по интимным вопросам.

Интересно, на кого похож малыш? И как теперь объяснять жене, почему зарплата сократится вдвое? Он ведь не подлец какой – ни за что не оставит Дусю без содержания.

Во дворе раздался Клавин вопль:

– Вот ирод, что натворил! Я те задам сейчас!

Павлик давно хотел бультерьера. Но бультерьера Павлику никто не дарил. Зато у него был чистокровный дворняга Тузик. Павлик побрил Тузика наголо. И плотно склеил его уши острым треугольником. Бультерьер Тузик радостно скакал по двору и громко лаял. Теперь его тело не терзают жара и блохи.

– Ну, вылитый папаша! Весь род такой, – стенала Клавка. – Хорошо, что ты один – отпрыск его. Иначе весь мир перевернулся бы с ног на голову!

Аэропорт. Сквер. Лавочка. Василий. Возвращается отбывать двухмесячную трудовую вахту. Рубашка еще пахнет «Красной Москвой» – Клавка крепко обняла его перед разлукой, всплакнула на плече. А где-то в Краснодаре – Дуся. С их годовалым сыном. Может, уже устроила свою жизнь. И сын будет звать чужого дядю папой.

Объявили рейс Василия. Он тяжело вздохнул, поднял чемодан, погладил объевшуюся колбасой дворнягу. Побрел к зданию аэропорта.

Девушка в кассе сообщила, что, на счастье Василия, остался один билет до Краснодара.

– Будете брать? – спросила кассирша.