Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия Колотенко Владимир

Глава 16

Булавка легко «распознавала» поля фальшивых предметов, а мне они казались истинными. Не мог же Ленин, например, написать статью о Христе. Он писал о кооперации. Или о том, как реорганизовать рабкрин. Дух статьи был конструктивный, но в ней не было веры в возможность реализации предложений, написанных убористым торопливым, но разборчивым и экономным почерком. Эту-то фальшь булавка и должна была чувствовать. Но не тут-то было. У меня появилось желание просто вышвырнуть эту блестящую проволоку в открытую форточку, но я не мог себе этого позволить и решил просто бросить коту под хвост сегодняшний вечер. А ранним утром ни свет ни заря я уже пыхтел со своим приборчиком в очередной попытке собрать воедино куски полей ленинских вещей и предметов, которые еще помнили вождя. Я рассказываю все это так подробно, чтобы ты, человек не очень-то искушенный в экспериментальной медицине, могла себе представить все трудности, стоявшие на нашем пути к клону Ленина, вообще к разрешению проблемы вечности. Можно свою жизнь тратить как угодно. Великие победы никогда не приходят легко, все сопряжено с усилиями, которые прямо пропорциональны величию достижений. Это только на первый взгляд кажется, что Пастер случайно нашел антибиотики, а Моцарт вприпрыжку создавал свои музыкальные арабески. Нет. Они всей своей жизнью были подготовлены к тому, чтобы все, что они делали, делать так, как они делали.

– Ай-да Пушкин?!. – воскликнула Лена.

– Вот-вот: ай-да сукккин сын!.. Они вытягивали из себя жилы, чтобы слова звенели, звуки сверкали, а плесень оживляла больных. Ведь известно, что плодотворно только…

– Чрезмерное!..

– Да. Умеренное же – никогда. И на это не жалко жизни. Только через полгода, в окна уже заглядывала очередная московская зябкая весна, у меня впервые за все время работы над созданием образа Ленина появилась уверенность в том, что он вот-вот наполнится истинной живой, кипучей жизнью Ильича с его пламенными речами, легкой картавостью и революционным воинствующим материализмом. И английская булавка сыграла здесь не последнюю роль. 

Ее поле, как сказано, служило для меня мерилом истинности всех частей образа и, когда я увидел на экране абсолютную когерентность всех полей того, что мне удалось собрать, слезы невольно затуманили мой взор. Это были слезы восторга, и я мог сам себе прокричать: «Счастлив! Как я счастлив!..». Сколько квантов этого самого счастья во мне было тогда, я не знаю, но с уверенностью могу сказать, что я им был переполнен.

– Как осенние соты медом? – улыбается Лена.

– Да, через край. Коэффициент корреляции составлял единицу. На экране высвечивалось одно и то же число: 1,0000. Не 0,9999 и не 1,0001. Но только полноценная, тугая, плотная, тучная, тяжелая, жирная и надежная золотая единица. Логика размышлений требовала поместить драгоценный кусочек мумифицированной кожи в то место, откуда он был взят – в крайнюю плоть образа. Достаточно было фрагмента ткани, состоящего даже из одной клетки, одного дерматоцита камбиального или зернистого слоя, чтобы из нее получился клон. Чтобы сориентировать этот фрагмент, определить в нем, где верх, а где низ, где, так сказать, юг, а где север, я сделал гистологический срез, окрасил его всеми красками радуги по всем правилам гистологической техники и целый день рассматривал под микроскопом. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить! У меня дрожали руки и перехватывало дыхание – возможно ли это?! Теперь нужно было микроиглами отколупнуть от кусочка несколько клеток, поместить их в питательную среду, а затем поместить на свое законное место в биополе Ленина, в его самую крайнюю плоть. Память биополя, по идее, должна впрыснуть порцию живой жизни в ДНК помещенных в него клеток. Им нужно будет сделать первый вдох, расшевелить все кодоны, которые запустят весь механизм жизнедеятельности клеток и – в путь дорогу! Казалось, ничто не должно было помешать такому ходу событий. Тем более, что в свое время в подвале бани мы это делали каждый день. Нужно было только дать возможность пальцам, их коже, вспомнить профессиональные навыки, а мысли сосредоточиться только на ядрах клеток: шевелитесь! Шевелитесь же, воскресайте! Мысль ведь материальна, она заставляет биться сердца и людей, и клеток.

– Невероятно!.. Сказка!..

Лена в восторге!

– Ara… Здесь я должен заметить, что не все так просто, как я пытаюсь представить. Я хочу сказать, что без дыхания Неба у нас никогда ничего бы не вышло. Речь идет о душе, которая должна найти свое место в каждой клетке, в каждой молекуле. Одухотворение! О, сколько жизни моей было убито на то, чтобы это понять! Животворящее дыхание Неба в нашем деле – самое главное действие, без которого ни одна клеточка не обретет ни одного качества жизни. Помнишь, как сказал Иисус: «Животворит только Дух». Это правда. Эту правду я выверял собственной жизнью. Так вот – оживить клетку можно, нужно найти гомологичную, родственную ей душу и напитать ею ожившую клетку, ткань или орган. Или всего человека. Мистика! Где ее взять, эту душу? Оказалось, что души эти всегда есть, всегда рядом, здесь, под рукой. Только помани их пальчиком и они тут как тут. Поманить можно, но пойдут ли они на зов твоего манка? Вот где нужна целенаправленная работа целеустремленной мысли. Да! Твоя мысль не должна блуждать в океане бесконечных причуд и желаний, ей нужно дать точную мишень – дух! Годы, тысячи лет моей лучшей жизни ушли на овладение способностью управлять мыслью. Когда я поймал ее за хвост, и она улыбнулась мне, я получил первый результат – высохшая клетка Hela дала первое потомство. Это был первоклассный эксперимент, поставленный госпожой Жизнью при участии этого взбалмошного баловня судьбы принца Случая. Мне случайно удалось оживить забытую и высохшую в чашке Петри суспензию клеток Hela. Я уже не помню, какие мои действия обеспечили успех, но я прекрасно помню, как у меня раскалывалась голова, до тошноты, до рвоты, просто разлеталась на куски от одной единственной мысли – где взять душу для этих клеток? Эта мысль была для меня чудовищным испытанием. Я просто сходил с ума, и меня, как водится, поместили в психушку. Лечили! От чего!? И зачем? Мысль была настолько ясной и светлой, что мне пришлось надевать светозащитные очки. Но от Небесного света ведь нет лекарств и никакое лечение докторов уже не способно вернуть на землю, если ты побывал на Небе. Умопомрачение, как все считали, вскоре прошло, но не прошла уверенность и желание держать мысль в кулаке. Это бесконечно трудное дело – укладывать мысль в прокрустово ложе идеи, осенившей тебя однажды. Удержать в руках живого сома гораздо проще.

– В прокрустово ложе?!.

– Ну да! Итак, только с новой весной мне, наконец, удалось подготовить всю кухню жизни для выпечки нового Ленина. Да, нужно было еще попасть в сезон, в суточный ритм, ну и т. д. – детали, изучение которых отняло у меня не один год жизни. Говоря коротко, все было готово к открытию века. Что ж, я и приступил. В те дни Жоры не было в Москве, и ассистировать мне пришлось просить известного у нас молчуна Васю Сарбаша. Он кивнул: надо так надо…

В урочный день, это была суббота, он пришел в лабораторию к шести вечера, как мы и договорились, я с самого утра возился с приборами. Тщательная подготовка эксперимента – залог успеха, это понятно каждому. По моим расчетам пик максимальной активности ленинских клеточек приходился в промежутке от семи до восьми утра, поэтому нам предстояла трудная ночь, на что Вася ответил традиционным пожатием плеч: надо так надо. Я долго рассказывал ему, в чем заключается его помощь, он внимательно слушал. В моем рассказе не было ничего непривычного для него: следи за температурным датчиком, включи магнитную мешалку, подай фильтр, налей физраствор… Обычное дело, рутина эксперимента. Он проделывал это каждый день и с удовольствием согласился мне помочь. Когда я закончил свой рассказ, он спросил:

– Ты скажи, что я должен делать?

Он ждал каких-то особенностей. А иначе, зачем бы я тащил его в лабораторию на ночь глядя.

– Ничего, – сказал я.

Мы улыбнулись друг другу. Дружелюбие – одно из главных условий сотрудничества. От этого существенно зависит результат. Васины глаза светились добротой, аура была плотной, без единого зазора или пятнышка, он был полон сил и энергии и готов к любой трудности. К девяти вечера все было готово, и мы начали. Я взял пробный кусочек какого-то органа (такого экспериментального добра у нас всегда пруд пруди) и поместил в инкубационную камеру. Это был высохший фрагмент печени морской свинки, оставленный в термостате на всякий случай. Мне было все равно, что поместить в камеру, чтобы лишний раз «прогнать» весь ход эксперимента.

Там пипетка с 199 средой, капни на ткань пару капель, – попросил я.

Василий безукоризненно выполнил просьбу. Я сидел за бинокуляром и наблюдал за поведением клеток, они молчали. Мне это не нравилось. Я то и дело вертел микровинт, как будто этим мог расшевелить жизнь в клетках.

Теперь возьми генератор и легонько на них светни.

– Что сделать? – спросил Василий.

– Ну, клюкни их пару раз.

– Что сделать? – снова спросил Василий.

Это тихое неуверенно-нерасторопное «Что сделать?» вывело меня из себя.

– Юра, – зло проговорил я, – дай сюда…

Я приподнялся и выхватил из его рук зонд генератора. На мгновение воцарилась тишина, затем он виновато пробормотал:

– Реет, я не Юра, я – Василий.

И тут я сообразил, что мое недовольство вызвано тем, что я обращался к Юре, а не к нему, что винил я в нерасторопности Юру, а не Василия и, вероятно, желал, да, желал, чтобы на его месте оказался вдруг Юра. С ним у нас бы все вышло, как надо, все бы у нас получилось. Почему вдруг на Юрином месте оказался какой-то Василий, я не мог взять этого в толк. От него и все беды…

Я сам нажал тумблер и направил никелированное острие зонда – пучок поля – на исследуемые клеточки. И тут у меня раскрылись глаза.

– Вася, – сказал я, – ты прости…

– Бывает.

– Мне вдруг показалось, – оправдывался я, – что здесь Юрка…

– Тебе нужно отдохнуть.

– Да, пожалуй…

– Что-то еще? – спросил он.

Я как раз регулятором настраивал необходимую частоту и ничего не ответил. Теперь нужно было выждать определенное время, и я предложил ему кофе.

– Как тебе Фриш? – спросил он, чтобы выйти из темы, и сделал первый глоток, – его «Гантенбайн» превосходен, не правда ли?

Я понимал, что случилась нелепость, но ничего не случилось такого, чтобы прерывать начатое нами неотложное дело. Я ждал этой минуты, может быть, год, годы. Я знал: это была моя ночь.

– Да, – сказал я, – я листал.

– Ты не находишь, что он чересчур толстокож?

С Юрой мы бы эту задачку решили в два счета.

– Да, чересчур, – сказал я.

– Перевод прекрасный!

Это был праздный разговор…

– По-моему – очень, – сказал я.

Мы знали, что у нас есть около часа времени и теперь спокойно болтали о всякой всячине.

– А какие прелестные кружева из суффиксов и междометий вяжет и плетет Татьяна Толстая!

Юра исчез так же быстро, как появился. Но мог ли он исчезнуть теперь навсегда?

– Да, – сказал я, – по-моему, здорово!

Через минуту Василий смирился с тем, что добиться от меня обсуждения литературных новинок наверняка не удастся, и проворно ухватился за Жору.

– Мне кажется, Жора темнит, как думаешь? – спросил он.

– Он стал более скрытен, – сказал я.

Едва слышно тикали настенные часы.

– Хочу попасть на выставку этого француза, ну ты знаешь, о ком я говорю.

Я не знал, но кивнул: знаю. Прошел час, мы время от времени посматривали на экран. Клетки пришли в себя только через два с половиной часа, и это нас не удивило. Важно было то, что все шло своим чередом, все приборы работали безотказно, жужжал процессор, пыхтел микрокомпрессор, мигали зеленые и красные индикаторные лампочки… Это был пробный эксперимент, отработка методики, прогонка операций. Все было чин чином, и мы, как это обычно бывает, уверено делали свое дело. Юра, как сказано, пропал и больше нам не мешал. Вскоре мы перекусили и выпили кофе, а затем спали. Василий пристроился на диване, а я привычно на мягкой тахте в небольшой глухой комнатке, служащей подсобным помещением. Для меня было невдомек его откровение: Жора темнит. По правде сказать, Жора на всех производил впечатление искренней чистоты и прозрачности. И лишь немногие знали, что тайник его щедрой души тихо таил в себе тщательно припрятанную от любопытных глаз и ушей сокровенное нечто. Среди них был и я. Правда, это «нечто» еще никогда не выбиралось из тайника наружу, на свет. Между нами, мне казалось, были минуты абсолютной искренности, и я ожидал его откровений, но всегда что-то мешало нашему душевному родству. Се ля ви. Жора темнит? Вряд ли. Что ему скрывать от Василия? Меня больше волновало неожиданное появление Юры. Вдруг. Как же мне его не хватало! Всех их! Юры, Эли, Инны, Наты, Тамары, Ксении, Ии, Сони… Даже Азы и того же Шута… Как же мне их недоставало! А как я скучал по Ушкову!.. Вот бы они все вдруг появились!.. И чудо, чудо произошло: они мне приснились. Видел, правда, я только Аню, снилась, правда, только она: мы болтали, я расспрашивал о ее успехах в бальных танцах, она хохотала, и мы вместе смеялись, а все остальные были с нами, правда, лиц я не различал, они просто были рядом, и я это знал. Я позвонил Юле:

– Слушай, мне приснились все наши, представляешь – все!..

– А который час? – сонно спросила она.

– Ой, знаешь… Прости, пжста…

В шесть утра мы были на ногах и приступили к делу. Наши действия точь-в-точь повторяли то, что мы делали вечером. Но теперь вместо клеток печени свинки в инкубационной камере была кожа Ленина, бесценный материал, от которого зависела, может быть, судьба человечества. У меня была полная уверенность, что именно так и будет. Ничего другого я от этого эксперимента не ждал.

Когда на экране, наконец, забились сердца первых клеточек, от которых, как от крошечных солнц, во все стороны брызнули золотистые лучи, у меня перехватило дыхание и качнулась под ногами земля.

– Смотри, как красиво!.. – вырвалось у Василия.

А у меня подкосились ноги.

– Здорово! – Василий упал в кресло и не мог оторвать глаз от экрана. – Что это?..

– Ленин, – еле выдавил я из себя.

Он принял это за шутку, посмотрел на меня и спросил:

– Что с тобой, тебе плохо?

От того, что я видел на экране, можно было сойти с ума: клетки Ленина делились!..

– Да, – сказал я, – мне нехорошо.

У меня действительно кружилась голова, и в тот день я впервые узнал, в каком месте находится сердце.

– Конечно-конечно, – говорит Лена, – ну да, ну да…

Глава 17

Если бы все, что было в моем виртуальном музее, это биополе вещей, которые собраны мною с такими тщанием и трогательностью, можно было «надеть» на одного человека, его можно было бы превратить в кого хочешь: в уникальную и универсальную личность, а все комбинации биополей, что есть на земле, непременно дали бы Человека совершенного! Никто просто не задавался такой целью. Никто, кроме Эволюции. Это она, всесильная, может позволить себе роскошествовать своими придумками и высверками, это только ей подвластно решение таких сверхзадач. А имя ей – Бог.

Конечно, я не мог, как бы не старался, в одиночестве добиться никакого результата. Для создания клона требовалось не только первоклассное оборудование, дорогостоящие реактивы, автоматизированные операции и прецизионные технологии, но главное – люди, команда единомышленников, какая была у меня в подвале бани. Жорины ребята и Вит, и Вася Сарбаш, и Юра Смолин и Таня с Какушкиной были прекрасными специалистами в своей области…

– И Мила Радкевич…

– Да, и Мила… Но обучать их технологии клонирования, переучивать, когда у каждого был уже набран экспериментальный материал и на выходе были кандидатские диссертации, было бессмысленно. Мне нравился своим напором и Володя Ремарчук, а своей кажущейся бесхребетностью – Леша Команов. В нем, как вскоре оказалось, я ошибался: хребет у него состоял из стальных позвонков. Мы сдружились, стали ближе и даже родней, это да, но перетянуть их на свои рельсы мне бы не удалось никогда. Я это понимал и даже не обсуждал с Жорой такую возможность.

– И откуда у тебя только руки растут! – набросился я однажды на Смолина.

Они меня раздражали своим безучастным присутствием. Они не видели себя в нашем деле. В такие минуты я мечтал даже об Ушкове!

Готовить же новую команду – долгий и кропотливый труд, требующий и времени, и нервов. Как быть? 

С помощью случайных людей, биологов, медиков, программистов и электронщиков мне удалось создать несколько модулей. Мой прошлый опыт был востребован на сто процентов, пригодились и все штучки-дрючки, привезенные в двух чемоданах. Мое внимание теперь в основном было сосредоточено на создании искусственной плаценты. Искусственные печень и почка, выращивание глаза, руки или пениса, пересадка сердца или даже головы не шли с ней ни в какое сравнение. Эта идея зародилась у меня давно, еще когда у нас возникли проблемы с Азой. Все это время я вынашивал планы по осуществлению этой мечты, и вот я был готов провести первые испытания. В конце концов нужно было дать лад и делам, и мыслям. Питание и выращивание плода in vitro, в пробирке, вне стенки матки матери – это была революционная идея. Все сложности с токсикозами беременности, с неправильным прилежанием плода, кесаревы сечения и другие человеческие акушерско-гинекологические проблемы отпадали напрочь. А сколько решалось в одночасье этических проблем! Если бы нам удалось создать этот искусственный детородный орган, мечтал я, мы бы продвинулись вперед не на шаг, а на сотни миль. Эта мечта делала меня несчастным. Я проводил в лаборатории и на почтовом ящике, где электронщики и технари из самых современных технических узлов лепили мне матку, долгие дни и месяцы… И вот – испытание…

Железная плацента (Жора назвал ее «Милашкой») работала как часы.

– Милашка?!. Я не ослышалась?

Лена просто ошарашена!

– Ну да! – говорю я, – а что?

– Да нет, – говорит Лена, – просто…

– Она стала хорошим подспорьем, но она не могла подменить людей. Люди – команда – оставались главной проблемой.

Глава 18

Бывает, что я думал о себе, как о ком-то другом: ему-таки доставалось!..

Он уже столько прожил и пережил, что перестал даже надеяться… Ему кажется, ничто не может застать его врасплох. Чтобы скрасить свое существование, он стал размышлять о смысле жизни и успокаивать себя тем, что занимается важным делом, которое его кормит и держит на земле. Заглянуть бы немножко вперед, в завтра – об этом можно только мечтать.

Объявление в газете вытащило из битком набитого мешка памяти ту историю с покорением вершины. Сейчас он уже не помнит, какой тропинкой они поднимались: смеркалось, накрапывал дождь…

– Ты невнимателен, – сегодня это ее первое замечание.

Да, он заметил эти знаки не сразу, и чуть было не выехал па полосу гравия. Он читает: «Ремонт дороги». И тут же рядом: «Объезд».

А тем далеким летом дорога была в полном порядке.

Он наслаждается мыслью, что никто не знает, где его искать, и хотя жизнь не имеет смысла, он ищет его вот в таких путешествиях, в том, что пытается убежать на какое-то время от жизни, спрятаться, что не всегда удается – от себя ведь не убежишь.

С шести утра они на ногах, вернее на сидениях его «BMW». И уже часов пять-шесть кряду едут без остановки.

– Пристегнись, – говорит он.

Она не слышит. В томике сонетов Шекспира она ищет подсказку – какую-то страницу, где есть продолжение тех строчек, которые она уже ему прочитала:

– Это сто первый сонет, – говорит Юлия, – кажется сто первый…

Нет – точно сто первый…

– Пристегнись, – повторяет он.

Мотоциклиста он заметил давно, но скорости не прибавлял. Он и не подумает от него убегать, нет. Он просто подпустит его поближе. Еще никому из тех, кто преследовал его на мотоцикле, не удалось его обогнать. У всех была одна и та же ошибка – обойти его справа. Тут-то и поджидала их судьба.

– Вот, – говорит Юлия, – ну как же!.. Как же я могла забыть?!. Ну, конечно…

Она с удовольствием выразительно и так, чтобы ее слова победили шелест шин, повторяет:

Но ты ни слов, ни красок не жалей Чтоб в славе красота пережила…

– Пристегнись же наконец! – Он уже не выбирает тон.

– Что?..

Юлия смотрит на него с недоумением, а он указательным пальцем правой руки так, что вся рука его, как пас спасателя, ложится на ее грудь, указывает на ремень.

– Что, – спрашивает она еще раз, – что случилось?

– Ремень, – говорит он тоном, не терпящим возражений.

– Что это у тебя там?

– Пистолет…

– Пистолет?!!

Юля смотрит на него как на чужого. Ее глаза не только удивлены, в них застыл страх. Она послушно пристегивается, а он принимает влево. Чтобы этот резвый наездник в черном шлеме (как космонавт, думает он), чтобы этот цепкий преследователь мог обойти его справа. А куда ему деваться?! Он ведь и не подозревает, какая ему уготована западня! Эта ловушка уже не раз выручала. Объездная дорога – узкая полоска асфальта – вот-вот закончится… А теперь все, как по маслу: резко упав подбородком в ее пах (не теряя из вида ленты шоссе), дотянуться пальцами правой руки до рычажка правой дверцы, дернуть его на себя, чуть-чуть толкнуть дверцу и почти одновременно резко затормозить!.. Слава Богу, законы инерции не подводят: дверца гостеприимно распахивается: входите! Но в тот же миг в нее на полном ходу всей своей скафандровой головой влетает, врезается, влепливается мотоциклист!.. И срезает дверцу словно лезвием бритвы…

Он уже отпустил тормоза и машина, слава Богу и законам инерции, теперь медленно катится к безжизненно валяющемуся поперек дороги мотоциклу. Только заднее колесо еще живо, еще куда-то спешит, бешено вращаясь. А где же резвый наездник? Рядышком. На обочине…

Он не останавливается, чтобы помочь пострадавшему, он никогда в таких случаях не останавливается. Зачем?..

– Ух ты!.. – только и слышит он.

Теперь придется до самого города ехать без правой дверцы.

– Что это было? – спрашивает Юлия.

– «Свой золотом покрытый мавзолей», – говорит он.

– Что-что?..

– Ничего, – говорит он.

Это было ее первое свидание с адом.

– Страшно? – спросил он.

– Я не успела испугаться.

Теперь он съезжает на обочину и останавливается, чтобы она размяла косточки. Да и он с удовольствием выйдет из машины.

Ее белые ноги, белые руки, белые шортики… Его кожа тоже давно не видела солнца: не то, что белая – голубая…

И эти пречерные дивные живые глаза, сверкающие алмазами из-под непокорной челки…

Я вижу даже, как он счастлив!

Глава 19

Однажды я рассказал Жоре о своих клеточках. Ничего нового!.. Все, что я мог ему сообщить, он знал. Он действительно жил в кипящем слое всех достижений науки, мог предположить, чем кончится то или иное начинание, видеть далеко вперед. Ему не нужны были никакие подробности, которые сверкали на научном небосклоне. Чуич, он чуял путь, на который следует встать, чтобы выйти к храму. Так чумаки знали Млечный путь, когда шли за солью. Я и не рассчитывал его удивить. Я вообще чрезвычайно скучен. До тупости. И редко расплескиваю себя разговорами по пустякам. Разве что с Жорой. Он – чудный слушатель – просто вытягивает из тебя слова. Да, я скуп на слова до отчаяния, но в этот раз меня вдруг прорвало. Рассказывал я долго, подводя его мысль к самому главному – к вечности. Он вполуха вяло слушал, морщась и щурясь, курил свою трубку, и время от времени, поглядывал на меня, мол, зачем ты мне все это рассказываешь, и чего, собственно, ты от меня хочешь? Я несколько раз повторял сказанное, как бы не замечая этих повторов, сбивчиво и помогая словам движениями собственных пальцев, как бы убеждал его в достоверности сказанного и, когда он был готов выказать мне свое удивление, это было видно по его ерзанию в кресле, я произнес:

– … и мы получили…

Я поражу его, решил я.

– …получили клон.

Он открыл один глаз и уставился на меня, как Кутузов.

– Что получили?

Мы сидели за длинным лабораторным столом, на котором можно было найти все, что угодно: от колб и пробирок до красного кашне и перчаток, плоскогубцы, отвертки, паяльник, гвозди, сверла, шурупы… Это был миниатюрный блошиный рынок, глядя на который отдыхала душа исследователя: все всегда было под рукой.

И мы вырастили клон, – сказал я еще раз.

Жора взял карандаш и на чистом беленьком кругляшке фильтровальной бумаги начал рисовать огромную клетку с темным ядром и длинными отростками. По всей видимости это был нейроцит, так как одному из отростков – аксону – места на фильтре оказалось мало.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, рисуя аксон теперь на линолеуме стола.

Я расписал ему еще раз нашу Азу и ее малыша в лучших красках, на которые был способен. Это было творение Рафаэля. Мадонна с младенцем стояли у меня перед глазами, и я был уверен, что они и Жоре понравились.

– Да, – подтвердил я сказанное, – так все и было.

Мундштук трубки оставался во рту, Жора открыл другой глаз и выпрямил спину.

– Ну?

Я не знал, что можно было добавить к портрету святого семейства. Трубка, стукнув, упала на стол.

– Не нужно, – сказал я, – удлинять жизнь, нужно жить в вечности.

«Как это?» – этот вопрос не прозвучал, он был написан на его лице.

Прошла секунда-другая…

Жора острием попавшегося под руку карандаша старательно сгребал со стола в чашку Петри дымящиеся кучки табака. Выглядело это смешно, и я улыбнулся. Но дело было не в табаке. Видимо, он и сам давно думал об этом. Он тот же час схватил идею. Собственно, хватать было нечего. Мы не раз обсуждали с ним возможность клонирования, но чтобы вырастить клон! Это казалось невероятным! Он по-прежнему возился с непослушными кучками, глаза его были сощурены, мозг напряженно работал. Он бросил, наконец, на стол карандаш, поерзал по сидению кресла, вдруг замер.

– Врешь, – мягко и ласково сказал он.

Его скальп угрожающе дернулся, отъехал к затылку и, казалось, изготовился к прыжку, чтобы наброситься на меня. Жора вперил всю синь своего взгляда в мои глаза.

Зачем мне тебе врать? – сказал я так, что он не мог не поверить.

Мне показалось, что он знал все об Азе, и вот это знание подтвердил и я.

Он на целую минуту превратился в камень. Казалось, и время застыло. Я тоже ничем не нарушал тишины.

– И ты, сволочь, – наконец процедил он сквозь зубы, – до сих пор об этом молчал, молчал?!. 

Он едва сдержался, чтобы не ударить меня и, чтобы этого не случилось, одним резким движением руки смел дымящийся табак со стола на пол. Он не смотрел мне в глаза, а я довольствовался тем, что меня впервые в жизни обозвали скотиной. Сволочью! Покорно благодарствую, думал я и молчал. Прошло еще несколько тихих минут.

– Слушай, ты вообще себе можешь представить?..

Скальп угрожающе выжидал.

– Да, – сказал я, чтобы не стать его жертвой.

Жора встал и подошел к окну. Была ночь, в стеклах отражалась голая лампочка, вешалка с висевшими куртками, шкаф, за окнами видны были редкие черные кресты рам желтых окон соседнего дома.

Никто не нарушал тишины. Затем он произнес просто:

– Это же революция. Ты это разумеешь?

Он так и сказал: «Разумеешь?». Я прекрасно все разумел.

– Бедняга Дарвин… Я не думал, что это так просто…

Он не договорил, стараясь обрести спокойствие. Ни разу в жизни он не повысил на меня голос. Он и не думал просить прощения, но ему было неловко, я это видел, за свою несдержанность. Такого за ним не водилось, ничто не могло застать его врасплох и вывести из себя. И вот он попался. Я стал первым свидетелем его неожиданной растерянности. Я не знаю, отчего у него проснулось чувство жалости к Дарвину, но он не мог не схватить своим цепким умом всю мощь этой идеи. Ключи к Ее Величеству Вечности – разве это не величественно! Это любого бы поразило. Жора отошел от окна, приблизился ко мне и заглянул в глаза.

– И ты, засранец, – добродушно улыбаясь, сказал он, – до сих пор молчал.

Он дружески хлопнул меня по плечу. Это не был упрек, это было примирение с фактом. Я тоже улыбнулся.

– Мне хотелось тебя удивить.

– Тебе это удалось. И всего этого ты добился в своей бане?

Я улыбался.

– Ты правда вырастил клон – где он теперь?

Скальп дружелюбно вернулся на место и лениво распластался на своем троне.

Мне ничего не оставалось, как рассказать Жоре все подробности.

– И мне интересно, – говорит Лена, – рассказывай.

Глава 20

Стояла невыносимая жара, и Жора предложил поездку к морю.

– Развеемся, – сказал он, – к тому же, в поисках вечности, время от времени нужно давать себе передышку и время от времени устраивать себе праздники, не так ли?

У меня, как было сказано, земля качнулась под ногами, когда мы с Василием оживили крайнюю плоть Ленина. Ее клеточки, разумеется… Это была радость, которая затмила на несколько недель мой разум, и теперь я вдруг осознал, что с этой радостью нужно было что-то делать. Что?! От постоянного думания (теперь не было необходимости концентрироваться на чем-то одном, в голове была единственная мысль: что дальше?) у меня не было больше сил слоняться из угла в угол. Кто хоть однажды испытал восторг воплощения своей мечты, которую вынашиваешь точно желанный плод, тот никогда не забудет тот трепет, что наполняет каждую фиброчку твоего тела, трепет и восторг победителя, охватывающий и переполняющий тебя по самое горло. Ты просто слепнешь, сиднем сидя на покоренной вершине, ничего и никого не замечая, не слыша и не желая ни видеть, ни слышать, ни ощущать. Это ступор, столбняк мысли и плоти. И ты бессилен что-либо изменить. Когда потом вдруг приходишь в себя и находишь себя среди пустоты и неспособности справиться с собой, невозможности преодолеть в себе кисельную размазню, начинаешь возмущаться своей великовозрастной инфантильностью и, в конце концов, ненавидеть себя. Бессилие бесит. Нужно было что-то предпринять, и я с удовольствием соблазнился Жориным предложением.

– Куда махнем, – спросил он, – на Канары, в Китай, на Багамы?

– Мне, собственно, все равно, – сказал я, – давай в Крым.

Жора сочувственно посмотрел на меня и произнес:

– Ты как Куравлев.

Я с испугом заглянул в зеркало, боясь обнаружить на собственной голове признаки облысения. Ладонь механически потянулась к макушке.

– Да нет, – рассмеялся Жора, – как Шурик Балаганов, пойманный на краже бумажника. Ну, Крым значит Крым. Хотя могли бы смотаться в гости к Тутанхамону или к твоей любимице Нефертити. Я бы не отказался побродить по висячим садам Вавилона. Ты же хотел пошептаться с Навуходоносором?

У меня застучало в висках, но я промолчал.

– Я заставляю себя, – признался Жора, – время от времени говорить себе «нет». И тебе советую. Нет научному поиску! Нет генной инженерии! Нет твоему клонированию, твоим клеточкам и геномам, твоим Аням, Петям и Васям… Твоим Азам!.. Нет! Ты согласен?..

Я не знал, что ответить.

– Ты не дрейфь, ты громко скажи себе: «Нет!». И никого не слушай!

– Нет! – выкрикнул я.

– Так-то лучше… И никого не слушай!..

О Ленине Жора пока ничего не знал, и я не спешил сообщать ему эту новость. Ему, думал я, достаточно было и Азы. Хотя после моего рассказа он ни разу о ней не вспомнил, притом, что я благоговейно хранил ее в своей памяти. Это было, конечно, странно, но я не тянул его за язык. Он не мог об этом не думать, я это знал. Вася Сарбаш не придал никакого значения той ночи (сколько их таких же было у нас!), и ни словом не обмолвился с Жорой о нашем эксперименте. Тем временем клеточки прекрасно существовали, неожиданно возродясь к жизни и найдя себе уютное жилище в теплой пещере нашего термостата. Ленин жив! Этот прекрасный лозунг снова зазвучал в моем сердце как и несколько десятков лет назад, когда я, будучи пионером-ленинцем, торжественно провозглашал, держа правую ладонь наискосок у собственного лба: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!». Ленин будет жить! Это была моя клятва. Я, как Гиппократ, давал ее себе и отечеству. Я верил, что клеточки Ильича вскоре засияют поярче даже его «Искры», и его эмпирио – и империокритицизма, и даже его пресловутых лампочек! Когда Бог создавал веру в душах людей, ему пришлось немало потрудиться над преодолением упрямого догмата ленивого безверия. Нужно сказать, что и моя вера в геном Ленина претерпела немало сомнений, пока я, наконец, смог произнести сам себе: «Ленин жив!..».

Глава 21

Страницы: «« « ... 678910111213 » ... »»