Большая охота (сборник) Касаев Борис

– Наш председатель райисполкома. Он…

Тут вошел помощник, неся перед собой лампу с качающимся стеклянным колпаком. Страхманюк умолкла. Запахло керосиновой гарью.

– Вот что я вам скажу, – заговорил Парамонов, подкручивая фитиль и убавляя копоть. – Напишите об этом подробно. Кто, что, где, с кем, кому, как… Понятно?

– Да, товарищ Парамонов!

– Чем больше фактов – тем лучше. Если анекдот – тащите целиком анекдот. Но чтоб ни-ни! Никому. Даже партийцам. Секрет.

– Где мы будем встречаться? – деловито осведомилась Страхманюк и достала из ридикюля листок бумаги и химический карандаш – записывать.

Парамонов поднял брови.

– Ну, на явочной квартире или где?

– Никаких встреч! Когда надо – вас найдут.

…В полночь Парамонов провел инструктаж оперативной группы по задержанию и аресту гражданина Дроздова. Когда-то этот Дроздов служил в Добровольческой армии генерала Май-Маевского, командовал ротой. Перебежал к красным, потом попал к белым… Темная история. Дроздова реабилитировали. В Ныдинске бывший белогвардеец работал в должности ответственного корректора городской типографии. Две недели назад районная газета «Заветы Ильича» напечатала редакционную статью под заголовком: «Если тебе партиец имя». В третьем абзаце перепутали строчки: нижние поставили вверх, а верхние – вниз. Получился аполитичный текст, похожий на теракт: «Наш гениальный вождь и учитель И.В. Сталин прозорливо указывает: гибель мирового капитала сто гектаров картошки на полях колхоза «Родина» имеет всемирное историко-революционное значение, несмотря на недостатки в доставке керосина для тракторов на пахоте марксистко-ленинского учения».

Следствие установило: Дроздов организовал групповую пьянку на производстве по случаю дня рождения. Верстальщику, наборщикам и печатнику объявили строгий выговор, а Дроздова выгнали со службы и упекли в КПЗ, где он и пребывал несколько суток. Потом выпустили, но злоумышленник понимал – ненадолго. Теперь гадал, не пуститься ли в бега?

Парамонов отпустил оперативников и поехал на окраину города, к реке. У самой воды стояло одинокое строение, огороженное забором. Парамонов вышел из «эмки» и поймал всей грудью порыв свежего ветра, дувшего с реки. Подмораживало. Река, вобравшая в себя все звездное небо, была такой же неведомой и жуткой, как и весь Млечный путь. Перед грандиозностью мироздания все то, чем занимался Парамонов, блекло и меркло – так ему показалось. «Ничтожно и глупо. И это хорошо, – подумал Парамонов. – Чем глупее, тем незаметнее…»

Он толкнул дверь – дохнуло душистым теплом и музыкой фокстрота – играл патефон. Вышел босой банщик, без рубашки, в коротких байковых портках.

– Заждались, товарищ начальник! – весело воскликнул он.

– Дела, дружок, заботы! Людмила на месте?

– Здесь! Чай заваривает, закуску готовит.

– Послезавтра гости, – сказал Парамонов, стягивая командирские штаны. – Смотри, не осрамись. Не дай Бог что не так!

– Слушаюсь.

Парамонов разделся, обмотал себя простыней:

– Ну, я пошел. Через часок заглянешь попарить…

IV

«Воронок» телепался по безлюдному Ныдинску, прокладывая себе дорогу желтыми лучами фар. Сидели молча. Маньшин крутил баранку, сосредоточенно вглядываясь в рытвины и кочки. Старший группы Космаков надвинул козырек фуражки на нос и делал вид, что дремлет. Оперативники Железнов и Костарюк были настроены игриво: после взятия Дроздова они вместе с Маньшиным должны были ехать в Медвежье урочище – бить кабанов и глушить рыбу на озерах толовыми шашками.

…Много всякого добра напихали жадные руки Маньшина в металлический ящик возле сиденья! Никто никогда не узнает, что в этом ящике случилось: то ли взрывчатка опрокинулась на кислоту, то ли кислота пролилась на взрывчатку, то ли граната-лимонка от тряски сработала… Никто из сидевших в «воронке» не почувствовал, что жить оставалось каждому ровно девятьсот метров – до городского фонтана. На улице Сталина, возле осеннего фонтана без воды, машину вдруг подняло над дорогой и разорвало в клочья. Сонную тишину центра потряс грохот такой силы, что проснулись все окраины. Старший группы Космаков (уже без рук и ног, один кровавый обрубок) был в сознании полсекунды, ощутил себя летящим, увидел звездное небо и умер.

Смерть остальных членов экипажа «воронка» была простой и мгновенной, как на гильотине, – без ощущений, боли и видений.

Разорванная машина ярко пылала, освещая небо и окрестности. Пылала брусчатка, залитая бензином. Жители ближайших домов смотрели на пожар сквозь оконные рамы с выбитыми стеклами и не торопились спасать и тушить.

Приехали пожарные.

Но раньше пожарных на место ЧП примчался Парамонов – без гимнастерки, в накинутой на голое тело шинели, в валенках, с наганом в руке. Он стоял столбом, взирая на беду, жевал папиросу, и лицо его морщилось как от зубной боли…

V

…Утром прибыли чекисты во главе с начальником областного управления Кулькисом. Это был толстый коротышка, обладавший большими кулаками, бритой головой, холодными глазами и звучным басом.

– Дорулились, бляхи! – закричал он на Парамонова.

На экстренном совещании в полутемном райкомовском кабинете Кулькис стоял у окошка, под развесистым фикусом, и матерился. Членам бюро и исполкома порой казалось, что матерится и брызжет слюной вовсе не Кулькис, а фикус.

– На зеркало неча пенять, коли рожа крива! – не выдержал оскорблений красный от гнева секретарь райкома Мамин. У Мамина была сильная лапа в обкоме – и он хорохорился.

– Я с себя вины не снимаю! – басил Кулькис. – Но вы! Прошляпили! Троцкистское подполье! Спите тут как сурки!

– Какой к черту теракт! – орал Мамин. – Какие троцкисты! У нас! Средь буряков и самогона! Троцкистов сюда никаким первачом не заманишь! Сопьются!

– Вы мне эти штучки бросьте! – гремел Кулькис и в запальчивости рвал фикус на части. – Вы ответите!

…Настроение у всех было паршивое. Понимали: за ЧП в канун юбилея Октября Москва спросит сурово. К вечеру следствие разобралось как было. Арестовали интендантов из соседней инженерной части, продавших Егорову взрывчатку. Взяли под стражу Егорова. Он рассказал о кабанах, карпах и карасях, спасшихся сегодня от злодейских умыслов Маньшина.

Поискали Дроздова – не нашли. Сгинул человек. Соседи ничего не видели и не слышали. Может, взорвался…

VI

…На другой день к Кулькису напролом прорвалась Страхманюк. Кричала, что она главный свидетель.

– Ну? – спросил Кулькис.

У него было никакое от бессонницы и тревоги лицо. И у Парамонова было никакое лицо.

– Я видела бомбистов, – сказала свидетельница.

– Что ты мелешь! – испугался Парамонов. – Она сумасшедшая, товарищ Кулькис!

– Ну? – спросил Кулькис.

– Это были двое мужчин. Клянусь! – сказала Страхманюк и отдала Кулькису пионерский салют.

– Вот бумага – пишите!

Через полчаса Кулькис читал показания свидетельницы: «Выполняя задание товарища Парамонова, в ночь с 3 на 4 ноября я следила за домом начальника райпотребсоюза Козлопенко, по нему давно тюрьма плачет. Ночью, часов в 12, во двор Козлопенки въехала полуторка с чем-то в кузове. Через забор ничего не было видно, я влезла на ящик из-под водки и все разглядела.

Козлопенко тщательно запер ворота, он не знал, что я за ним наблюдаю и вижу его воровство. Люди из полуторки открыли кузов и начали таскать в сарай мешки, всего восемь штук, видно, муку или сахар, гады, прятали. Потом занесли четыре бидона – наверное, с постным маслом. Закончив разгрузку, расхитители долго лялякали о чем-то с Козлопенкой, видимо, насчет дальнейшего разворовывания социалистической собственности, уж больно рожи у них были воровские. Потом машина уехала, Козлопенко запер ворота, справил возле забора, недалеко от места моей диспозиции, малую нужду и ушел в дом, спать и видеть воровские сны. Я слезла с ящика и хотела идти к себе, как вдруг снова донесся шум машины. Неужто, думаю, еще один грузовик с наворованным добром едет к Козлопенке? Села за ящик и стала ждать. Вижу, с другого конца улицы идут двое: один в пальто без воротника, другой в фуфайке, оба высокие, в сапогах, в руках оклунки. Тут навстречу им машина выехала, фарами осветила. А когда подъехала, они кинули оклунки под машину и побежали в парк. Машина взорвалась, а я от страха и ужаса потеряла сознание. Не знаю как выжила.

К сему – Страхманюк Д.П.»

Кулькис прочитал показания, спросил сердито:

– Чего сразу не явилась?

– В беспамятстве была…

Страхманюк заплакала.

– Ну-ну, – молвил Кулькис. – Иди пока. Гаврилов! Напои даму чаем. С бубликами…

…Они долго молчали, но думали об одном. Парамонов машинально дырявил пачку «Казбека» остро заточенным карандашом, сверля папиросы. Кулькис медленно прохаживался по ковровой дорожке, пыхтел и крутил лысой башкой. Наконец сказал:

– Понял? Нет выбора. Будем так…

– Ага, – откликнулся Парамонов.

VII

…Через месяц областная газета напечатала статью под заголовком: «Осиное гнездо троцкистов в Ныдинске». В ней рассказывалось о блистательной победе чекистов, раскрывших накануне Октября заговор врагов народа. Банда убийц (Дроздов – главарь, Егоров – заместитель, Маньшин – подельщик и другие) пыталась взорвать Ныдинский райком партии, убить руководителей района, но была вовремя схвачена и обезврежена. Дроздов и Маньшин в момент задержания были убиты. Остальные, числом более десяти человек, вину свою признали полностью. Егорова, Шилова и Кузьмина (интендантов) трибунал приговорил к смертной казни. Остальным дали по двадцать лет концлагерей. Кулькиса и Парамонова наградили орденами, Страхманюк – медалью…

…В марте 1939 года сменилось руководство в комиссариате внутренних дел, по недрам системы прокатилась волна кровавых чисток. Областная газета сообщила, что осуждена группа врагов народа, внедрившаяся в чекистские ряды, творившая произвол и беззаконие. В списке казненных значились Кулькис и Парамонов… Трагична судьба и Даздрапермы Петровны: она угодила в психушку, где и скончалась в сороковом году…»

…Рассказ меня увлек. Я поздравил Михалыча. Мы сели завтракать и обсуждать произведение. Разговор за столом продолжался до ужина, пока водка не кончилась.

Летали утки, грыз объедки песец.

– Ты – гений! – кричал я Михалычу.

Мы устали и завалились спать. Проснулся я от дурмана жарившихся шашлыков. Михалыч привел в действие портативный мангал. Шашлыки он поливал коньяком. Настроение было отличное, готовность к подвигу – невероятная. Я бросился в сугроб, и рыдая, искупался в снегу. Потом мы ели шашлык, запивая коньяком из фляжки.

– Ну, поохотились, отдохнули – пора! – сказал Михалыч. – Отгулы кончились, завтра в смену.

Нагруженные скарбом, не торопясь, двинулись к дороге, где нас должен был ждать «УАЗ».

– И все же, Михалыч, в рассказе много неясностей, надо доработать, – сказал я.

– Например?

Я начал загибать пальцы:

– Куда делся Дроздов? Кто были мужики с оклунками? Участвовал Дроздов в теракте или нет?

Михалыч остановился.

– Про мужиков ничего не могу сказать – не знаю. Полагаю, Даздраперма бредила. Маловероятно, чтоб в атмосфере 30-х годов кто-то мог даже помыслить о нападении на энкавэдэшников. Я вот что думаю: если бы возможны были такие диверсии! Да по всей стране! Глядишь, не возникало бы желания устраивать массовые репрессии людей. Страшно ведь…

– Ладно, уговорил. Но Дроздов, согласись, не дописан. Мне как читателю не ясно. Странная личность.

– Ежели по жизни, то он спасся, – ответил Михалыч. – Переменил фамилию, пробрался в Сибирь, затерялся в тайге. Точно знаю, что чекистов он не взрывал. Воевал, дважды был ранен в Отечественную…

– Откуда такая точность?

– Оттуда! – хитро засмеялся Михалыч. – Это ж мой дед! Умер в восьмидесятом, царствие ему небесное…

– Ну вы даете, микромаршал! – восхитился я.

Мы медленно двигались по тундре, по болотам, перескакивая с кочки на кочку, обходя озерца, перешагивая через ручьи. Пригревало солнце, пробуждалась земля, пели птички, летали утки. Охотничий сезон в разгаре! Подошли к болотцу с хорошей водой и увидели человека с ружьем.

– Привет, Володька! – махнул рукой Михалыч.

– Здорово! – озабоченно отозвался охотник.

Глаза у него были полоумные. Он стоял возле кучи уток, с сотню, не меньше.

– Зачем тебе столько? – помрачнел Михалыч.

– Зачем-зачем… Не знаю. Солить буду!

– Некоторые, чую, вонять начинают. С неделю, небось, тут торчишь? – сказал Михалыч, присаживаясь возле кучи и перебирая мертвых птиц.

– Конечно. А что прикажешь делать?

– Эх, Володька, дурак ты был, дураком помрешь. Ничего не прикажу. Попадешься охотинспектору – большой штраф заплатишь. Инспектор настрочит бумагу нашему руководству, а руководство вытурит тебя. Как, спрашиваешь? Пинком. Под зад.

– Но-но! – набычился Володька.

– Так ты не знаешь? По новому колдоговору за травеж природы выгоняют с работы.

Михалыч поднялся, махнул рукой и двинулся дальше. Володька забегал, засуетился, закричал истерично:

– Так что мне делать, Михалыч! Как быть, елки ж палки!

Я предложил взять по утке – все одно пропадет добро. Михалыч согласился.

– Ладно, – сказал он. – Возьмем по паре штук.

Я взял четыре.

– Микрополковник! – изумился Михалыч.

– Одной даме подарю. Из пятого модуля…

И мы пошли своей дорогой…

В Багдаде все спокойно…

В феврале 1981 года в нашу редакцию позвонила секретарь Ямало-Ненецкого окружкома партии Розалия Ильина, приказав съездить к новоуренгойским коллегам и помочь в выпуске только что открывшейся газеты «Правда Севера».

– У них кадров не хватает, – сказала Розалия. – Писать некому, хоть плачь… Пушкина собираются печатать… «Капитанскую дочку»…

Мне как члену Пуровского райкома, депутату и редактору газеты «Северный луч» выделили вездеход. Часов через десять, преодолев бездорожье, «Урал» с облегчением замер на пустыре, именуемом проспектом имени академика Губкина. На одной стороне пустыря, в жилом деревянном доме, ютилась редакция. На другой, в вагончике, – типография.

Условия были неважные. Все поголовно строительные и монтажные тресты, все газодобывающие подразделения были заложниками деревянных сараев. Даже Главуренгойгазстрой располагался в трущобах. Да что там Главк! Все министры, жившие в те героические времена в Новом Уренгое, ютились, как Гавроши, где придется. Никто не думал о себе…

Бригадир полиграфистов Славик показал хозяйство: плоскопечатные машины, две «американки» (небольшие печатные агрегаты, на каких еще Ленин тиражировал свои прокламации), линотипы. Последние механизмы были крайне вредны для здоровья: металл, из которого отливались газетные строчки, содержал в себе адскую смесь – и сурьму, и свинец, и олово. В нашей державе они благополучно «дожили» до конца двадцатого столетия и отравили не одно поколение мастеров-линотипистов.

– У нас все крутится-вертится, газета выходит! Все вопросы – к редакции, – отчеканил Славик и взялся за пилу – пилить рулон бумаги…

Редакция занимала трехкомнатную квартиру на первом этаже скрипуче-трескучего дома знаменитой «бамовской» серии. Изюминка этих домов состояла в том, что по скрипам все соседи получали друг о друге самую достоверную информацию. Вот раздаются тяжелые скрипы от шагов и радостные вздохи в дальнем верхнем углу дома. На кухню, значит, прошагал хозяин пятой квартиры – колбасу кушать. Подфартило ему: целую авоську дефицитной краковской колбасы приволок вчера вечером.

Не выходя из своего кабинета, редактор всегда знал о направлениях движения своих сотрудников. В оленьих бурках «прошелестел» кто-то в сторону входной двери. Чутким ушам редактора этот шелест о важном, назревшем говорил: бухгалтер Лидия в банк за деньгами подалась.

Явно мужские групповые скрипы, вразвалочку. Это малыши-корреспонденты принесли массу событийной информации с предприятий и организаций города. Попутно они обогатились знаниями о состоянии дел в соседнем, «нашенском», гастрономе. В магазин завезли дефицитное чешское пиво. Завмаг выделил редакции бочку. Очень кстати подалась Лидия в банк!

Эксперт Владимир – мастер анализа и синтеза. Разберется в любой уренгойской проблеме из сферы экономики или политики. Веско докажет. Корректно «ущучит» и «припечатает». Первым в городе освоил шагомер.

Виктор – лирик, поэт. Доказал, что нет «низовой» печати, что требования к слову, языку, стилю одинаковые – хоть для «Известий», хоть для «Колхозной молотилки». Первым из новоуренгойцев пересел на велосипед.

Другой Виктор – мастер фоторепортажа, коренной северянин. Первым из журналистов Ямала вступил в казачество. За что получил чин есаула, саблю и медаль.

Вот торопливые скрипочки. Валентина, ответственный секретарь, прибежала из типографии. Сегодня у нее праздник – муж вернулся из командировки. Празднично и в редакции. В такие дни Валентина печет пироги, но муж всех пирогов не съедает, половина достается коллективу.

Валентина – мастер доказательств, логических построений и умозаключений. Если надо с кем-то «разобраться», – выпускают Журавлеву. Она намного хуже прокурора. После ее разоблачений в горком потоком идут жалобы обиженных. Первый секретарь хватается за сердце. В борьбе за справедливость Валентина неумолима. Это после ее публикаций начались известные в городе «судебные процессы» восьмидесятых годов, которые потом стали доброй традицией для «Правды Севера». Судов было так много, что их уже считали неотъемлемой частью редакционной жизни коллектива.

Совершенно бесшумно, как разведчица, порхала по редакции заведующая отделом писем Татьяна. Глядь, а Татьяна уже сбоку стоит, улыбается. Видела, как вы заначку в потайной карман прятали. Мастерица незаметно, без шума делать дело. Она организовала школу общественных корреспондентов, лучшую, пожалуй, на Ямале. Питомцы этой школы стали местными политиками, депутатами, студентами журфаков. Общественно-массовая работа «Правды Севера», организованная Татьяной, получила высокую оценку: на Всесоюзном конкурсе в конце восьмидесятых годов редакция удостоилась диплома Союза журналистов СССР.

Летящая походка – это Светлана. Ее стихия – лирическая зарисовка, душевный рассказ о человеке, очерк, интервью. Любит веселую компанию, открытость, хорошую зарплату, копченую курицу. Не любит фальшь, безденежье. Ненавидела выступать на партийных собраниях. Когда не удавалось отвертеться, речь свою начинала обычно так: «Выполняя исторические решения (назывался номер) съезда Коммунистической партии Советского Союза, положения и выводы, изложенные в докладе Генерального секретаря Ленинского Центрального Комитета КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР, четырежды Героя Социалистического Труда и Героя Советского Союза товарища Леонида Ильича Брежнева, наш отдел редакции принял на себя дополнительные обязательства по освещению…» и т. д. и т. п.

Каждый из сотрудников газеты имел свою неповторимую походку, свой характерный почерк.

…В редакции ответили, что шефа нет:

– У него нога сломана, лежит в гостинице с подвешенной конечностью, там и полосы читает.

Валерия я вызвал когда-то на Север из Челябинска – работать редактором газеты надымских трубопроводчиков «Трасса». Там отличился и был замечен. Так он стал редактором «Правды Севера».

Мы обнялись. Я рассказал о цели приезда. Валерий пришел в ярость:

– Они что – охренели? Подозревать нас в политической слепоте? Да у нас все пылает! Все горит! Синим пламенем!

– «Капитанскую дочку», говорят, печатаете, – подлил я масла в огонь.

Валерий вскочил с кровати и запрыгал по гостиничному номеру, размахивая костылями. Он долго ругался на весь дом, а потом объявил, что начинает публиковать материалы очередного исторического съезда КПСС.

– Ни одного номера не пропустим!

Я похвалил коллегу за идеологическую дальнозоркость и как мог успокоил. Действительно, газета и без журналистов выходит регулярно, печатает важнейшие для державы программные материалы. Чего еще надо?

– А съезд закончится, будет видно, что печатать. Письма читателей, вот что!

Я понял, что в Новом Уренгое делать больше нечего, без меня справятся. Выпили с Валерием ведро водки, и под утро я собрался в путь. Последний наш тост звучал во здравие журналистики: чтоб крепла она и наливалась силой на радость друзьям, на страх врагам, и чтоб панически боялись ее партийные и прочие бюрократы всей Руси…

…Я доложил Розалии, что Уренгой хоть и не Багдад, но там все спокойно…

Визит к фараону Житейские истории

Зоя из Уренгоя

Знаете, кто такие уренгойцы?

Уренгойцы – особый народ.

Остановите на улице любого уренгойца и попросите насовсем хоть десять тысяч рублей. И тут же получите.

Любой уренгоец – трудоголик. Он строит газопровод так, что летят искры, возводит дом так, что стоит свист.

В горящую избу войдет уренгоец, если надо – выйдет. На воде загуляет – пароход потопит, на суше порезвится – бульдозер опрокинет.

А женщины какие в Уренгое! Вам не сыскать нигде таких женщин. Если уренгойская женщина полюбит – то уж до гроба.

Все знают Зою – красавицу, умницу, с высшим политехническим образованием, с трепетной, нежной душой и двухкомнатной квартирой на Петербургском проспекте.

И угораздило ее влюбиться по самую маковку в Петюнчика, в Петушка, миловидного в общем-то мужчину, тоже с высоким образованием, но прощелыгу, без всяких там трепетных душевных струн и без жилья.

Хотя уренгойцы – народ особый, но шаромыжники среди них водятся. И вот, представьте, влюбилась по уши наша Зоя в Петюнчика, а чем он взял – загадка. Ну, был бы мужик! А то так… Симпатичный, конечно, не будем врать. Усики, глаза серо-буро-малиновые… Однако уши – во, нос – во и пузо – во.

И тут надо заметить, что этот супермен был бабник, каких поискать. Но Зоя, естественно, ослепла от любовного потрясения и никого не хотела слушать.

Петюнчик весьма комфортно въехал не только в ее сердце, но и в ее квартиру. Стали они жить-поживать: месяц живут, второй, третий…

Зоя продолжает умирать от любви и счастья, а Петюшка пребывает в состоянии загульного предчувствия. В один прекрасный день он надевает свой походный макинтош и пропадает на неделю в городских дебрях. Так с тех пор и пошло: Петя потихоньку пьет, гуляет, а Зоя потихоньку прозревает.

Однажды она окончательно прозрела. Дело было так. Приходит к ней утром какой-то нервный субъект и интересуется мужем. Зоя, естественно, отвечает, что он в командировке, в городе Москве. Нет, говорит субъект, он не в городе Москве, это я был в Москве, вот приехал сегодня и обнаружил его в своей квартире. Теперь, говорит субъект, он на балконе под охраной соседа с ружьем…

Зоя прибегает и видит под дулом берданки своего ненаглядного Петушка в тапках на морозном балконе.

Счастье кончилось, но любовь не прошла! Не прошла любовь. Наоборот: после скандала ребенок родился.

Живут, значит, они, поживают, а годы между тем летят, и вот уже у Зои двое детей, любовь никак не проходит. А Петя все бузит, и даже, мягко говоря, спивается… В конце-концов, нервы ее сдали, силы ее иссякли, и она решила покончить с Петушком. Но перед этим поехала в Америку – контора послала учиться. Живет она в Америке, учится, американцы на нее, такую красавицу, глаза пялят. И произошло то, что должно было произойти: полюбил ее не шибко молодой, но состоятельный янки. Так полюбил, что проходу не давал. Выходи, говорит, за меня замуж, без тебя счастья нет, все, говорит, мои капиталы – у твоих ног.

Что делать? Как быть? «Хорошо, мистер Гарри. Поеду в Россию, посоветуюсь в последний раз».

Приезжает она из Америки, вся такая решительная, и устраивает своему муженьку Варфоломеевскую ночь.

И случилось чудо! Через месяц, когда побои прошли, а переломы срослись, Петушок словно переродился!

Он не пьет, не ходит «налево» и обожает ее. Живут душа в душу!

…Все-таки, удивительный народ уренгойцы!

Трое в Поднебесной

Однажды Лякин заблудился в Китае. Задержался на остановке в туалете и отстал от туристической группы. Вышел – ни тебе автобуса, ни группы, ни жены, одурманенной китайской экзотикой. Туристы, понятно, они люди чужие. Но супружница! Дернул ее леший впасть в экзотический экстаз.

Огляделся Лякин – мама родная! Чужеземная страна, ни одной знакомой морды. И глухомань. На левом пространстве от дороги раскинулись рисовые поля, на правом ютилось селение и был базар, где стоял проклятый туалет под пальмами. Там Лякин поразился сортирному амбре: пахло кокосом и мускатным орехом. Еще висели гирлянды туалетной бумаги. И такой сервис – в сельской местности, где при желании можно найти приют под каждым кустом. Лякин долго обнюхивал уборную, напоследок прихватил на память рулон бумаги. А когда вышел – автобус уже тю-тю. Теперь он стоял расстроенный, посреди Поднебесной, без денег и паспорта, без жены и крыши над головой. Он даже не запомнил, из какого города они выехали и в какое место ехали. Беглая инвентаризация дала плачевный результат: Лякин обладал полным незнанием китайского языка, жалкой купюрой в пятьдесят юаней, календариком с портретом мэра Нового Уренгоя, фотомыльницей без названия, обручальным колечком и тремя бананами.

Утешившись наличием месячного запаса туалетной бумаги, Лякин сел на придорожный камень, съел банан и принялся ждать возвращения автобуса, когда там хватятся. От скуки начал вспоминать все, что знал про Китай. В Китае страшно много китайцев, вспомнил он. Здесь есть великая китайская стена. Китайцы изобрели порох, компас и презерватив. Каждый китаец считает себя пупом земли. Коммунисты Китая строят капитализм с человеческим лицом. Через десять лет Китай перегонит Америку по экономическому развитию. Китайцы едят все.

На этом познания Лякина о Китае исчерпались. Автобус так и не появился. Никто не ударил в набат и не кинулся насчет пропажи, а жена не зарыдала и не забилась в истерике. Вечером Лякин лег на базарный бруствер, укрылся целлофановым пакетом и после тягостных раздумий задремал. Ему приснилось, будто он торгует в сортире туалетной бумагой. Проснулся он от громких голосов и ударов в бок. Несколько молодчиков нагло толкались. Лякин подумал, что это бандиты и сказал на чистом китайском:

– Мао Цзэдун!

Полуночники заржали.

Тогда Лякин побряцал мускулами:

– Хунвэйбин!

Хулиганов как ветром сдуло.

Утром он купил стакан жареных козявок, бутылку воды и подался неизвестно куда. В полдень Лякин увидел пруд и решил отдохнуть. Пруд кишел утками. Возле воды стояла фанерная хибара с окнами без стекол, а над крышей у нее красовалась спутниковая антенна. Возле хибары был припаркован трехколесный грузовой автомобиль, похожий на большой мотороллер с кузовом. Колеса у мотороллера были, как у «полуторки». Лякин разделся и полез освежаться в настоянную на утках воду. Из барака вышел мужик в шортах и что-то крикнул.

– Не трону я уток! – с досадой ответил Лякин.

– А, – сказал мужик и нырнул в развалюху.

Когда Лякин вышел из воды, выскочил тот китаец в шортах и произвел осмотр гостя.

– В карман еще загляни, может, селезень там! – съехидничал Лякин.

Китаец засмеялся и спросил, что он тут делает. Лякин объяснил, что ищет россиян, а также прибежище и работу. Чтоб собрать денег на дорогу. Самое странное было то, что говорили они на разных языках, но понимали друг друга.

– Беру, – сказал мужик. – Я хозяин.

Так Лякин стал батраком. На откормочном пункте он выгуливал утиное стадо, разгружал ящики с кормом, паковал живое поголовье для отправки оптовикам, принимал новые партии молодняка.

Шло время, россияне не попадались. Чтоб не терять связь с Родиной, Лякин доставал календарик с портретом мэра Нового Уренгоя и с наслаждением читал по слогам русские слова: «Понедельник, вторник, среда… Январь, февраль, март…» К его радости, спутниковая антенна начала принимать российские программы. Так Лякин узнал об оранжевой революции на Украине. Пришлась по душе китайцам Юлия Тимошенко. Особенно когда она то распускала свои роскошные волосы, то сплетала их в воинственные, как пулеметные ленты, косы.

– У китайских женщин так не получится, – завистливо вздыхала беременная дочка. – Они не носят кос.

…Раз ехал Лякин по городу на трехколесном драндулете сдавать уток и наткнулся на памятник. Вроде бы китаец, но уж больно знакомыми и родными показались ему отдельные черты. Остановился, слез с сиденья – ба! Так это же Александр Сергеевич! Пушкин! Лякин до того растрогался, что даже прослезился, почувствовав себя уже не одиноким.

Он сдал уток, примчался на ферму, вытребовал заработанные деньги, подарил хозяину за приют и ласку календарик с портретом мэра Нового Уренгоя и подался в город жить возле памятника и ожидать русских туристов. Россияне ведь как? Всегда приходят к Пушкину, где бы ни стояли ему памятники: в Азии, Африке или в Латинской Америке. Такой народ. А как придут – так и спасут!

…Вечером сидел Лякин на лавочке возле Пушкина и зачарованно смотрел на даму небесной красоты. Дама приблизилась и сказала:

– Наконец-то! Разве ж можно так пропадать?

Лякин хотел было заспорить с женой насчет того, кто пропал и кто кого бросил, но махнул рукой. Расхотелось. Да и к чему? Какие к шутам споры, если любовь? Они долго объяснялись, а Пушкин, казалось, с интересом слушал их. И было странным видеть эту троицу в наступающих сумерках китайского тропического вечера. Порою чудилось, что Пушкин не только внимательно слушает, но и встревает в разговор. И даже тихонько посмеивается…

Юрибей

Перед рейсом Петрович проверил метеослужбу: послюнявил указательный палец и высунул в форточку кабины. Ветер дул по прогнозу, как и сказали «колдуны погоды», северо-восточный. Встречный! Петрович было настроился кольнуть бортмеханика, учел ли он встречный, но механик бодро отрапортовал, что все путем, и что вертолет залит бензином «под завязку» – легко дотянут до Гыды. У двоих пассажиров, летевших с нами, имелось в Гыданской тундре важное дело, которое могло бы удивить любого, далекого от заполярных реалий человека, скажем, москвича или краснодарца. Но не аборигена! Это были уполномоченные по сбору ненецких детей в тундре. Как будто ехали грибы собирать. На самом деле ребят надо было возвращать в интернаты после летнего пребывания в родительских чумах. Я направлялся по заданию редакции. Стоял август 1971 года.

МИ-4 глухо застрелял цилиндрами, пуская клубы дыма, потом зарычал, раскручивая винты, потом заревел и неспешно полез в небо. Четыре часа в грохочущей «стрекозе» над Ямалом – и вот она, Гыда. Здесь заправились, приняли на борт завуча местного интерната, но едва успели долететь до фактории Юрибей, как на вертолет пал густой туман.

– Колдуны проклятые! – пробормотал Петрович и произвел посадку.

Мы направились по разбитым деревянным мосткам к строениям фактории, темневшим в тумане. Нас радушно встретили хозяева – муж с женой. Быстро собрали на стол обед: уху, сочную малосольную и жареную рыбешку, вареное оленье мясо, горячий, только что испеченный, хлеб, выставили две бутылки спирта.

– А что? Пожалуй, – сказал Петрович.

– Надолго! – махнул рукой в сторону окна хозяин, имея в виду туман, и поднял рюмку.

За обедом я взял интервью у хозяев фактории. После четвертой рюмки задавать вопросы мне помогала вся компания, а после трапезы все дружно направились к вертолету передавать в редакцию материал о героическом выполнении Юрибеем плана заготовки пушнины. Но райцентр на наши призывы не откликался: видимо, мы низко сидели.

– Может, запустить движок? Да вознестись? На километр? – спросил самого себя Петрович. – Из уважения к прессе. А ты меня? Уважаешь?

– А как же! – с жаром воскликнул я, держа перо наготове.

Но экипаж Петровича отговорил.

Вечером я долго просвещал участников застолья насчет газетных жанров и мимоходом взял интервью не только у своих попутчиков, но и у самого Петровича. А после, утомленные репортерской работой, мы завалились спать.

Утро не принесло радости, туман стал еще гуще. Весь день мы трескали уху и запивали ее спиртом. К вечеру дошли до очерков и зарисовок. Петрович без запинок отвечал на вопрос о характерных особенностях этих жанров.

– Но ты мне про хвейлетон шпарь! – поднимал Петрович вилку с нанизанным куском нельмы. – Я хвейлетоны уважаю!

…Неделю туманилось. Наконец прояснилось, зазолотилось солнышко. Гостеприимные хозяева с радостью проводили нас к вертолету. Командир поднял винтокрылую птицу в синее небо и повел ее над неоглядными заполярными пампасами и прериями – искать детей. Мне передали наушники:

– Говорить с редакцией будешь? – услышал я бодрый голос Петровича. – Ни хрена, правда, не слышно, но разобрать через слово можно.

Я напряг слух и услышал заливистый голос редактора:

– Куда… делся… ядрена… феня… материалы… срочно… ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш…

– Прямо щас, разбежался, – ответил я. – Косяк лепортажей и хвейлетон впридачу!

– Сеанс окончен, – объявил Петрович. – Связи нет. Передай сборщикам – вижу чумы и ребятенки бегают. Внимание – идем на посадку!..

Иван Лукич из казино

Иван Лукич доедал последний сухарь, а пенсию не несли – дефолт. Рылся Иван Лукич, не взирая на древность, в мусорном ящике и собирал бутылки на пропитание, когда послышался свист. Так: фью-фью, как бобику. Глядь через плечо – громадный черный лимузинище сверкает задом. Вышел высокий, сытый, с пузцом, буржуин, а штаны и пиджак у него с искрой: свирк-свирк.

– Дед Иван, ты ли? – спросил буржуин и прищурился.

– Я, – ответил Иван Лукич, робея.

– Не узнал? Я ж Мишка Вякин! Внук Федоров!

Иван Лукич, обмирая, так и сел на мешок стеклотары. Хрупко стекло хрустнуло от водки «Абсолют» – видать, поддельное. Как же, теперь признал…