Большая охота (сборник) Касаев Борис

V

Многих исторических деятелей порешил я, смиренный карлик. Вешал Лжедмитрия, Кондратия Булавина, декабристов… Народников не щадил. Рубил головы Хованскому и Волынскому, расстреливал кронштадтских мятежников. Участвовал в убийствах Бухарина, Зиновьева, Каменева. Подвел к гибели поэтов Клюева, Есенина, Павла Васильева… всех не упомнить. Скажу не хвалясь: Политбюро поручало мне казни. Я отправил на тот свет Ягоду, Ежова, Тухачевского, Блюхера… Даже лучшего своего друга, наркома НКВД Украины Александра Успенского убил с печалью в душе.

…Мы подружились в гражданскую – судьба забросила нас в контрразведку Колчака. На исходе войны перешли на сторону красных. Я быстро поднялся «наверх», Успенский прозябал на Алтае. Позвонил ему, когда начались чистки, порекомендовал проявить себя. Успенский проявил: приговорил к высшей мере восемь тысяч алтайских коммунистов. Его благодарил Ежов. Я подсказал шефу назначить Успенского наркомом Украины.

Успенский устроил на Украине резню. Им были довольны. Но Ежов шкурой чувствовал близкий конец.

На попойках, устраиваемых приближенными, Николай Иванович плакал, роняя малосольные огурцы на галифе:

– Мы – отработанный материал истории! Да, мы уже не нужны. Нас не пощадят – знаем много…

Я утешал:

– Застрелимся, как придут, у меня «Вальтер». Надежный…

Когда Успенского вызвали для ареста в Москву, я позвонил в Киев:

– Конец тебе, Сашка. Смотри сам, куда ехать, в Москву или еще куда. Утром получишь депешу…

Успенский разыграл спектакль самоубийства: написал предсмертную записку о решении утопиться в Днепре, оставил на прибрежном песочке одежку и пустился в бега. Побывал на севере страны, на юге, на востоке… А тою порой усиленно искали труп утопленника и не находили. Наконец, смекнули…

– Раззявы, – спокойно бросил нам вождь. – Найти живого или мертвого!

Успенский знал, что такое всесоюзный сыск. Всю милицию страны подняли на ноги, все секретные службы. Узрел беглец свои фотографии, расклеенные по строениям какого-то заштатного вокзала и сразу понял: хана.

…Я пришел расстреливать. Мы сидели в камере на топчане, по-дружески молча курили «Казбек», приканчивали пачку. Успенский как-то спас меня от гибели, и мне было не просто.

Потом мы двигались – Успенский впереди – гулкими горлами коридоров спустились в подвал. Приблизились к изрешеченной пулями ярко освещенной сосновой стене. Издали квадрат этой стены казался манящей дверью к свободе.

Он не повернулся.

– Ну, будь, – вздохнул я.

– Будь, – глухо отозвался Успенский.

Он еще говорил, а я уже стрелял…

VI

Судьба уберегла меня от репрессий, сестрица. Я счастливо вышел на пенсию и вот теперь здесь, в новозеланской глуши, в больничной палате, доживаю свой срок. Мне снятся века! Ближе, милее мне век, где детство мое…

Помню чудный вечер… Прискакал с государевой службы тятенька. Стоял надо мной, ладный и пригожий, как тульский пряник, потягивал из липового ковшика мятный квас и с любопытством разглядывал меня. На его усах и бородке сверкали квасные капли. Молвил ласково:

– Лепота! Ужо, бесенок… Ну, слава Богу…

Помню другой вечер… В полутемную светлицу шагнул царь. Иван Васильевич был юн, тонок, угловат. За ним – я. Глаза царя кротки и бездонны, в них мерцало пламя свечек.

– Ну как? – с любопытством вопросил он, крестясь и подходя к колыбельке.

Царица рдела:

– Вот!

– Лепота, – прошептал Государь. – Ужо. Ну, слава Богу.

Иван Васильевич пошевелил пальцами в перстнях возле личика своего первенца:

– Ванюша! Динь-дон, динь-дон, загорелся Кошкин дом!

Потом царица возилась у колыбельки, а мы сидели тут же, играли в шахматы. Играли азартно и долго. Наконец, к вящей радости царя, я сдался.

– Будя, государь, с тобой не совладать! – разводя руки и подпуская своему голосу краски восторга и удивления, воскликнул я.

– Да, я умею играть, – бахвалясь по-мальчишески, легко и просто согласился царь. – Кого хошь объегорю.

«…Было ли это, Господи? Ты уберег меня… Зачем?! Мне снятся века, деяния мои страшные. За что ты меня так, Господи? Ведь был я невинный младенец. Птенец! За что покарал ты птенца, обратив его в дьявола?! За что?! Дай ответ, Господи! Дай!..»

VII

Главный врач новозеланской городской больницы Иван Уткин:

– Алло, Никита Сергеевич? Здравствуйте. Уткин позвонил, прошу прощения. Скончался Отбабахин…

Председатель горисполкома Никита Лебедь:

– Ну позвонил бы утром!

– Тут такая жуть! Нетелефонный разговор…

– Не темни! Что случилось?

Уткин:

– Прошу приехать. Нетелефонный разговор.

Лебедь:

– Ладно. Посылай «скорую»…

VIII

Из решения горисполкома г. Нового Зеланска: «В целях увековечения памяти несгибаемого большевика, пламенного революционера, ветерана партии, кавалера государственных наград, персонального пенсионера союзного значения Отбабахина Тимофея Федоровича горисполком решил:

1. Переименовать микрорайон Конский Бугор г. Нового Зеланска в микрорайон Отбабахино.

2. Переименовать улицу Цветочную в улицу Отбабахинскую.

3. Присвоить пионерской дружине средней школы №1 почетное звание «Юный Отбабахинец»

IX

Из Указа Президиума Верховного Совета РСФСР: «…Переименовать город Новый Зеланск в город Отбабахинск…»

Гипнотизер

Сомнений нет: наш Кутюкин – гипнотизер…

Однажды (мы обомлели) он вонзил свой пронзительный взгляд в бригадира и сказал:

– Пора, бугор, бросаем работу…

Бросили! В самый разгар дня!

Как-то он заметил буфетчице аэропорта:

– Таким чаем, Дуся, больше народ не пои. Помои!

Что бы вы думали? С тех пор в аэровокзале чая не бывает.

Сидим мы как-то на совещании и толкуем про малую механизацию. Образно говоря – лясы точим. Потому что про эту механизацию пятый год болтаем.

Вдруг раздался голос Кутюкина. Вонзил он свой взгляд в начальника и говорит:

– Тельферы, подъемники, лебедки… Как низко мы летаем, как мелко мы плаваем. Без воображения, без фантазии. Надо интерпретировать! Кумекать! Давайте внедрим летающий подъемник. Вертокран! Чуете масштаб?

Начальник помялся и говорит:

– Чуем… А что?

Убедил!

С того совещания все и началось… Работники треста превратились в теоретиков, проектантов, разработчиков. Многочисленная армия наших снабженцев рыскала по всем закоулкам Отчизны в поиске пропеллеров, двигателей и шасси. Они привезли абсолютно все, что надо и многое из того, чего не надо. Были доставлены, к примеру, не только обломки обеих рук от статуи Венеры Милосской, но и голенища сапог с ног Александра Македонского.

Наконец настал решительный час. Под гром оркестра начальник перерезал ленточку, и Кутюкин включил зажигание.

Вертокран загремел моторами, пополз вверх, но над крышей треста застыл, как вкопанный.

…Господа-товарищи! Что теперь делать? Вот уже трое суток наш вертокрылый помощник ни взад, ни вперед – чего-то там заклинило. Грохочет над крышей, а в пилотской кабине – голодный Кутюкин.

Народ волнуется: план сорван, премий нет, малая механизация отсутствует, а тут еще этот кран гремит над трестом, и когда его моторы заглохнут – неизвестно.

В вертокране голодный Кутюкин требует шашлыков и шампанского: уже включил автопилот…

…Сегодня моя очередь дежурить. Может, кто хочет меня подменить? Я только сбегаю на полчасика домой. Сложного тут ничего нет, никаких секретов: смотрите на крылатого помощника – и все дела. А если он вдруг начнет падать – отскочите в сторону, чтобы не убило.

Нет желающих?..

Гипнотизер проклятый!

Загранштаны

Не знали мы, что Гаврилов такая жадоба!

Дело было так.

Пошли мы всей бригадой на проводы зимы.

– Ох, повеселимся, мужики! – радовался Гаврилов, наш массовик и затейник. – От души отдохнем!

Провожание зимы было в самом разгаре: гремела музыка, народ душился в очередях.

Наше внимание привлек многометровый, до блеска отполированный столб; на макушке столба трепыхались американские джинсы. Зазывала приглашал желающих.

– Братцы! – воскликнул наш массовик. – Братцы, попытаем счастья! Ведь даром же!

Бригадир засомневался:

– На кой ляд они нам?

Гаврилов решительно скинул с плеч пальто, сбросил валенки и, оставшись в одних зеленых носках с цветочками, обхватил столб.

– Мои будут!

Не знали мы, что Гаврилов такая жадоба!

Зрители зашумели:

– Давай, земеля!

– Дерзай!

Гаврилов сделал глубокий вздох и полез. Сперва он бодро двигал руками и ногами, зеленые носки так и мелькали. Потом наступил спад. Достигнув высоты полтора метра, спросил:

– Отдыхать можно?

– Валяй!

– Дайте попить!

Гаврилов пил, крепко вцепившись в столб. Потом он продолжил подъем. Через полчаса, на высоте двух метров, он вновь остановился и попросил сигарету:

– Курить хочу.

Покурив, скряга запыхтел, зашевелил конечностями.

Не знали мы, что Гаврилов такой жлоб!

Зрители подбадривали:

– Держись!

– Не робей!

Наконец – вершина! Дрожащей рукой Гаврилов вцепился в загранштаны, но…

Вдруг что-то случилось с Гавриловым.

Он обмяк и, набирая скорость, полетел вниз!

В больнице сказали:

– Ваш коллега потерял сознание. От перенапряжения. Разве так можно? Хорошо хоть ноги, руки и ребра поломал. Совсем мог убиться!

…Недавно мы навестили Гаврилова. С собой прихватили злополучные джинсы:

– Твои, Петя, законные. Тебе присудили. За упорство.

Из-под гипса и бинтов слабо прошелестело:

– Отошлите их назад, в Америку. Пущай красуются в Вермонте… Свои, уренгойские, буду носить…

Ну вот, мы так и думали: вовсе не жадный парень наш Гаврилов!

Как повезет

Питер Лякин был женат 13 раз.

Не считая сожительств «в свободном полете». Плюс две женитьбы в дальнем зарубежье, сопровождаемые полицейской погоней и стрельбой. Плюс восемь детишек.

Измученный неврастенией и алиментами, Питер лишь на днях обрел успокоение.

Нет, он жив. Но лежит недвижим на больничной койке с кучей расстройств.

Как повезет.

Кто-то в сотрудничестве с прекрасной своей Джульеттой неустанно производит ребятню.

И ничего.

А кто-то погибает в момент сотрудничества.

Ежели надоевший мужик устал от жизни и от любви, подруга, сочувствуя страдальцу, может шепнуть незатейливо и страстно:

– А давай, любимый, ударим шоколадом по струнам гормона радости?

И достает из запасников дозу горького шоколада, пропитанного ароматом горького миндаля.

И все.

Но, бывает, и дама разочаруется в жизни, никак не найдет себе кого-то.

Ищет и мается. Мается и ищет.

Уж сорок минуло, а милого все нет.

Спросишь:

– Ну, что ты, что, душа моя?

– Да что, – грустит. – Кто зовет – с тем не хочу я. А с кем хочу – тому я не нужна.

Как повезет.

И ведь красавица!

Другая не грустит, легко идет по жизни, прямо катится: кругла как колобок, ни дня без мужиков.

– А что? – задорно улыбнется. – Какие у меня глаза?

– Синие! – отвечают.

– Да! Прекрасные синие глаза, остальное – задница!

Как повезет.

Вот идет! Глубокие морщины избороздили лицо, выцвели глаза. Они никак не гармонируют с юношеской чернотой кудрей, окрашенных намедни.

Хочет нравиться. Готов приволокнуться. Грешит. Даже в Великий пост. Хотя и не ест мяса.

– Мадам! – стучит тросточкой. – Любой каприз ваш!

– Не трясите меня, как осину, – дама отмахивается от палки. – Осыплюсь.

Путана из подворотни:

– Сто баксов, дед, и я – твоя!

…Мне понравилась та, что прыгнула над Уренгоем с парашютом.

Она поднялась на километр, хватила под грохот вертолетных турбин граненый стакан водки и – сиганула в бездну.

И ей повезло!

…Так пусть всем им везет!

Всегда и везде.

На земле и в воздухе.

На воде и под водой.

Но лучше им туда не надо.

Пусть будут рядом с нами!

Ночь вдвоем

Мой коллега Ахов увидал на заборе объявление про интимные услуги и его разожгло любопытство. Точнее, про интим ни словечка не сказано, а лишь – «Ночь вдвоем». И телефон.

Поди разберись, что к чему.

Хотя, конечно, ясно, про что, но для успокоения можно смело сказать: а хрен его знает, на что забор намекает!

Однако, в уме понятно. Но открыто так, как на суде, сказать нельзя. Суд не примет к производству. Нет доказательств. Короче, ночь вдвоем.

Может, в картишки приглашают переброситься, может, интересную книжку про статского советника напевно почитать.

Прямо с работы отправился Ахов по адресу. «Ночь не ночь, а пару часиков любопытно посидеть», – размышлял он, звоня в дверь. Романтик, Ахов не ведал, зачем пришел. Он думал, за туманом. Оказалось, за петлей на шею. Хотя, конечно, с любовным угаром и кипением страстей.

…Освободился Ахов в семь утра. Без семи тысяч в кармане и без твердой уверенности в текущем дне.

От порога развратной квартиры Ахов прямиком угодил на службу, и там был уличен по акту в нетрезвом состоянии. Последовал приказ о понижении в должности и лишении премии. Дома ему учинили разнос.

С той поры Ахов потерял веру в счастье.

А ты не любопытствуй!

Пищевой удар

Сошел с ума Егор в полдень.

В Америку он попал по приглашению. Друг Семен, то есть Сэм, дал денег и пригласил.

Лучше бы не приглашал.

Еще в десять утра Егор был вменяемый.

– А сейчас, – пригрозил Сэм, – получишь пищевой удар.

И открыл дверь морского ресторана.

Лучше бы не открывал.

По периметру огромного зала размером с футбольное поле стояли столы и ломились от изысканных яств из океанских глубин. Впрочем, было много блюд из простого мяса. Рядом во множестве – бутылки с вином.

– У вас говорят: гуляем во всю Ивановскую, – сказал Сэм и заплатил за четырехчасовое пребывание шестьдесят долларов.

Лучше бы не платил!

Егор обезумел.

Он безжалостно насиловал себя лобстерами, королевскими креветками, крабами, акульими плавниками, черепаховыми супами, крокодилятиной, заедая все это дичью, жареной бараниной, кабаньими окороками, румяными шашлыками, шипящими в жире колбасками, бело-розовым салом с толстыми прожилками и запивая съеденное шампанским.

Егор раз сто подходил к столам и возвращался оттуда, как варяг – с богатой добычей. Он съел так много, что обессилел и оцепенел, что удав на морозе.

Наконец нервно засопел:

– В каком, Семен, российском гадюшнике позволят тебе на 900 рублей жрать и пить полдня? А? Почему простая американская порция тянет на полведра, а российская – на шкодливую пригоршню карманника? Отчего кеды в России стоят 150 долларов, а в Америке точно такие – пятьдесят?

Лучше бы не водили Егора в ресторан! Стал размышлять.

Поперхнувшись вопросами, он долго с жуткими ругательствами откашливался.

А потом сошел с ума.

Неделю до самолета в Москву Егор лежал на койке с калькулятором в руке и вслух тихо бредил.

– Представим себе, – бормотал он, – что мы живем, как янки. В таком разе при нашей средней зарплате в четыре тысячи рублей «жигули» обязаны стоить десять кусков в рублях, «мерс» – пятьдесят тысяч, костюм – двести рэ, обед – не более десятки… Хм… А представим теперь, что янки живут как мы! При их среднем доходе в четыре тысячи долларов «мерс» теперь у них должен стоить полтора «лимона» баксов, костюмчик – шесть тысяч, обед – шестьсот «зеленых»… Хе-хе! Поделом! А теперь представим…

Эти размышления и доконали Егора вчистую. «Почему, – вопил он, – паршивый «мерс» стоит у русских полтора «лимона»?! – И метался, бедняга, бессмысленно выпучивая глаза и не находя ответа.

…Настал долгожданный день, Сэм отволок Егора в аэропорт и с облегчением сдал в Россию.

– Размышляй там на здоровье! – сказал Сэм.

Такая вот история.

Не лезь, умник, в Америку со свиным рылом.

Случай перед выборами

Сидели мы на кухне в канун выборов и вели политическую дискуссию. Обсуждали за бутылкой, кто победит. Один доказывал, что Путин, другой – что Харитонов. Третий гнул, что Жириновский.

– Какой Жириновский! – кричали мы. – Он не участник. Рекламу, дурик, надо слушать.

А дядя Федор, сосед напротив, как бабахнет среди спора по столу кулаком да как заорет:

– Ша! Хакамада победит! Я сказал. Она прекрасна, как Нефертити.

– Какая Хакамада, какая Нефертити! – заржали мы. – Она же увядающая баба! Эмансипе… стриженый затылок!!

Дядя уперся – ни в какую. Взгляд безумный:

– Ее дело правое! Победа за ней. Верю, люблю эту прекрасную даму! На спор ставлю приз – иномарку!

– Видали, иномарку! – захохотали мы. – Чего захотел. На твоем «запорожце» еще Петр Первый объезжал войска под Полтавой.

– На спор – шифоньер итальянской работы! – кричит, как полоумный, дядя Федор.