Черная молния вечности (сборник) Котюков Лев
Глава шестая
Посмертное презрение к былым земным богам – плодородный чернозем для обильной проросли презрения к самим себе в грядущем.
Всю жизнь человек пытается быть свободным. Ценой самоунижения, ценой чужого унижения, каясь, казнясь, самоуничтожаясь. Скоротечно тает его ненадежная жизнь, как снег в огне, – и морозное дыхание, и дым погибшего снега. И в итоге: раб свободы – человек. Немощный раб, а не хозяин. Неладна, угрюма жизнь человека – и что радости с того, ежели в уважительном страхе кличут его за глаза «хозяин». Но какая ему радость, ежели он давно и бесповоротно знает, что это не так. И жутко на душе от своего одиночества, от последнего вечного одиночества, – и самой верной страже не защитить, не спасти от одиночества душу.
Человеку ведома цель Сатаны, но нет ему откровения в Промысле Божьем, а душа надеется, жаждет, ждет… И ждет всевышнего откровения человек до самого последнего земного мгновения.
«И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число.
…И десять рогов, которые ты видел, суть десять царей, которые еще не получили царства, но примут власть со зверем, как цари на один час.
Они имеют одни мысли и передадут власть свою зверю.
Они будут вести брань с Агнцем, и Агнец победит их, ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей; и те, которые с Ним, суть званные и избранные и верные.
…Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном».
Сталин открыл глаза и угрюмо подумал: «Страшно, когда злое неизвестное человеческое „я“ таится в толпе, но в сто крат страшней, когда толпа злобно хоронится в человеческом „я“ – и уверенно ждет своего беззаконного часа. Сколько крови еще должно быть пролито, дабы души праведников восполнили число Ангелов Божьих, дабы Божья рать соответствовала числу ангелов Божьих до отпадения, дабы их число превысило число падших ангелов?.. Неужели человечество сотворено только ради дополнения?..»
Всеохватное внутреннее зрение объяло огромное земное пространство – и душа содрогнулась: дышали кровью реки, моря и океаны, и земля была влажна от крови, как от утренней росы.
«…Лет через сорок какой-нибудь мазила сляпает картину – и изобразит меня в гробу. И мой гроб, как челн дубовый, будет плыть в кровавых водах. И все будут восхищаться смелой фантазией, а какой-нибудь идиот ее репродукцию вырвет из „Огонька“ и повесит на стену моего кабинета. А может, и подлинник взгромоздит…», – хмуро, но без злости и ярости, почти равнодушно подумал он, скользнув взглядом по цветной журнальной фотографии светловолосого деревенского мальчика, ласкающего козленка, которую он бережно прикнопил над изголовьем своего дивана – и которая, не защищенная стеклом, тихо тускнела на свету.
«Помру – опишут и эту картинку, как мою собственность. Костюмы старые, мундиришко маршальский затертый, тулуп овчинный да еще сапоги и валенки… Вот и весь нажиток… Подивятся убогости, а брехать будут, что сокровищами сейфы набивал. Уж это точно будут!.. Тьфу!.. И чего это вдруг Хрущев с родимым пятном на лысине примерещился? Или не Хрущев?!.. Блазнится дрянь всякая… Нет бы Пржевальского во сне увидеть… Или мать… Или Надю… А вместо них то картавые, то беспалые… И моря крови… Как будто я их открыл, эти моря, вместе с островами кровавыми в 13-м году… Плохо преждевременным провидчеством маяться, попробуй разбери – что от Бога, а что от лукавого!. Вон этот, как его, Нострадамус тоже нагородил – не разберешь… Но, однако, не все чепуха, многое сбылось и сбывается. На глазах сбывается!.. Но все-таки без пророчеств спокойней жить: меньше надежды, но веры больше».
В тяжкие военные дни он приказал представить перевод книги знаменитого французского прорицателя, ибо прослышал, что используют его враги и союзники, – и не одну ночь, в зашторенном от бомбоносного неба кабинете, вчитывался в туманные, велеречивые центурии, силясь постигнуть их сокровенный смысл. Кое-что постиг – и дивился некоторым предсказаниям, ибо здравый анализ непостижимого повергал в прах мыслимые законы земного бытия.
Шалаш его любит обветренный воздух.
Отребье поможет его приютить.
Читал Сталин и видел шалаш Ленина в Разливе и себя, сходящего с лодки навстречу торопливому Ильичу.
А в апреле, когда в Милане подвесили за ноги на фонарь труп Муссолини, он вспомнил строки Нострадамуса – и восхитился точности предсказания:
Он всех устрашал своим яростным видом
И мраморных статуй касался плечом.
Подвешенный за ноги вождь безобиден.
И он не заслужит посмертный почет.
Но, конечно, в первую очередь Сталин выискивал в пророчествах то, что касалось России, исхода схватки с безжалостным Рейхом и, чего греха таить, перспектив собственной участи.
Вождь сделал на время германским вассалом
Брабант вместе с Фландрией, Кант и Бруджес.
Но был он враждебным разбит идеалом:
Кавказец взял Вену и замки окрест.
Этот катрен он с удовольствием вспомнил, когда Москва по его приказу салютовала войскам маршала Толбухина в честь взятия Вены. И Вену вспомнил, свою Вену 1913 года. Свое одинокое православное Рождество в темной, холодной европейской гостинице… И, само собой, вспомнил продрогшего, небритого уличного художника-торговца, который по прошествии лет чертовым образом обратился в грозного фюрера великой Германии. Оно, конечно, можно было бы по-иному трактовать строки, но не было, хоть тресни, ни одного кавказца в истории, кроме него, чьи войска овладели Веной с окрестностями, и еще Бог весть чем овладели.
История жила в предсказаниях – и можно было только восхищаться ими, если даже они были случайным наитием, а не плодом целенаправленного Божественного ясновидения.
Чудесен для всех переход через Альпы.
Большой полководец обставил врага.
Замолкли вдали орудийные залпы,
Солдат не страшат голубые снега.
Практически невозможно трактовать по-иному катрен, посвященный переходу Суворова через Альпы. Учреждая ордена Суворова и прочих русских воителей, он не без удовольствия вспомнил вещие слова прорицателя.
В 41-м, несмотря на тяжелую уверенность в победе, он искал ее подтверждение у Нострадамуса – и без особого труда вычитал развернутое описание краха третьего Рейха:
Откажется немец от веры Христовой,
К языческим власть обратится богам.
Душа его будет в темнице суровой,
И он за жестокость поплатится сам.
Снаряды разрушат старинные стены,
И кровь будет смешана с ярым огнем.
Молись, осажденный, боящийся плена.
Ты хищник, поверженный горным орлом.
Будь проклят, жестокий, коварный еретик,
Решивший народ и закон изменить!
Сгорит твоя власть, как и ты на рассвете,
И прах твой развеянный не воскресить.
Прочитал, но не шибко возрадовался, ибо в ту же ночь открыл и иные предсказания. Одно было малозначительное, но очень уж точное – и откровенно раздражало. Про генералиссимуса Франко, давнего, упорного и удачливого врага:
Страна не сорвется в кровавую бездну,
Решительный Франко друзей созовет.
Пускай неприязнь дипломатов исчезнет. —
Испания силой традиций живет.
«Надо же!.. Из шестнадцатого века так точно предсказать! И про кого – про эту мелочь пузатую с кисточкой… Ишь ты, петух испанский, удостоился именного упоминания. А про меня ни гугу, как будто имени у меня нет… Кавказец, мать твою так!.. Несолидно как-то… Да и какой он, к черту, кавказец – всего лишь по иронии судьбы…», – мелькнула ревнивая, обидная мысль, но не омрачила. Омрачило иное. Тяжко стало на душе, когда наконец нашел про себя злое высказывание. Он явно не нравился Нострадамусу, поэтому, наверное, и брезговал его именем прорицатель:
Мне страшен неведомый третий правитель
Загадочной северной снежной страны.
Его же соратники им же убиты —
И старость его пред лицом Сатаны.
«Тоже мне – страшен!.. Чем это я тебя напугал, скотина астрологическая?! Нужен ты мне!.. Какие, к черту, соратники?! Разбойники с большой дороги! Сколько сил отдал, нервов сжег, чтобы сокрушить эту сатанинскую банду, оставленную в наследство чертовым Ильичом. Чего стоило вырубить эту вредоносную чащобу! Лес рубят – щепки летят. Да уж… Летят, чересчур летят!..» – глаза Сталина потускнели, колкая, фантомная боль пронзила старые оспины на щеках, как будто случайные щепки от кровавых порубов вонзились в лицо. – Но что он мог сделать?! Он же не палач! Он – судья… Он – подсудный судья в земном судилище… И не его вина, что летят «сталинские щепки». Но кто обделен прививкой оспы в его империи?! И жертвы виновны, и палачи виновны! И он виновен! А больше всех – жидовня русско-еврейская… И нет ему передыха в этой борьбе. А жалкие призванные упорно выдают себя за избранных. В Сатане ищут Бога! И все трижды виновны перед теми, кто не родится на этом свете никогда. А они все умрут. И он умрет!..
Они, точно праздник, справляли поминки:
Великий правитель скончался вчера.
Но тень его с лестью была в поединке,
Идя под защитой креста и орла.
Какая уж защита… Хотя – как знать… Но возрадуется нечисть всесветная, ох как возрадуется. Возликуют дети подлости и лжи концу моего временного бессмертия. Но не знать им счастья от злой радости и клеветы: грязью умоются, грязью кровавой. И высветились зловещие слова предсказания:
Славянский народ под ненастливым знаком,
И тюрьмы, и песни их власти не впрок.
На смену придет, как священный оракул,
Схоласт, и догматик, и ложный пророк.
И опять, как наваждение, всплыла хитроглазая, круглая личина Хрущева с темным родимым пятном на лысине, будто кто-то сокрушил о его пухлую голову школьную чернильницу-непроливайку.
«Да нет, не он!.. Какой из него оракул и пророк?! Брехлив и льстив – это точно… Но стоит попристальней присмотреться, человек – существо непредсказуемое. И чего он мерещится с испачканной лысиной? Вот Берия почему-то не мерещится, а должен. Только помри, враз свое пенсне паскудное протрет – и такую смуту организует, чертям тошно станет.
Но тоже не пророк и не оракул. Но глаз да глаз нужен за шакалом. Нельзя расслабляться, и благодушествовать нельзя. А то, как это там сказано у Нострадамуса, про царишку про Николая, увы, последнего:
Я знаю: монарх, наконец, пожалеет,
Что прежде щадил он врага своего.
Царя устраняют жестокой идеей,
Казнив всех родных и всех ближних его.
А Берия наглеет, шакал мингрельский! И свои кое-кто из русаков тоже наглеют, заражаются чужебесием на „благо“ Родины!.. А тот грядущий, вместо которого мне хрущевская лысина с пятном мерещится, – кто он?! Уже наверняка народился, гадина, на свет – и сейчас, когда я бессонницей маюсь, дрыхнет безмятежно где-нибудь в глубинке под крестьянской крышей – и ведать не ведает о своем паскудном предназначении. Эх, коли бы знать, ежели б наверняка ведать!.. Да что толку: не этот, так другой объявится, не лысый, так волосатый, с хохлом седым вместо пятна родимого. Сокрушат империю, размотают державу, подлецы!»
Сталин аж зубами скрипнул от безнадежности и грядущего позора, ибо черным по белому нашел в пророчествах:
Величье империи все-таки сгинет,
И скипетр положит без боя страна.
Земель завоеванных нет и в помине,
Остался без зерен кровавый гранат.
Опасен для красных рост сект и религий:
Бичом устрашенья не выстроишь мир.
Никто не спасется от дьявольской лиги,
И демоны мрака сойдутся на пир.
«Да уж, черт бы побрал эту Лигу Наций, или ООН!.. Какая разница: что жопа, что задница!.. А уж от этих тайных сект и обществ оккультных – гарантированное безумие и чужебесие. Напрасно несведущие надеются на чудеса: дважды два всегда четыре, а не пять в земном измерении. И никакие фокусы ничего не изменят. А в ином, может быть, вообще чисел нет, там без Пифагора обходятся. В ином властвует Слово и великое Молчание за Словом. И кто ведает: что есть здесь, что есть там?!.»
Томило душу грядущее, обессиливало. Мрачили сознание смутные, зловещие предсказания… И не собственной судьбы, которая была ясно предугадана еще в давние годы. Он уже несколько лет, вскорости после смерти жены, не помнил себя как человека, рукой махнул на свою обреченность во времени и продолжал вершить свой сизифов труд. Угрюмо внимая судьбе, угрюмо убеждаясь в своей жестокой правоте, свыкнувшись с безысходностью, он упорно толкал перед собой неподъемные камни империи, дабы хоть на малое время уберечь ее от власти истинной бездны. И предсказания чужеземного, старинного ясновидца, страшные, темные предсказания не могли сломить его волю, направляемую высшими силами.
Грозен и мрачен был смысл предсказаний:
Военной грозой дышит Черное море.
Персидской стрелой не задет Трапезунд.
Форос с Митераном – в тревоге и в споре,
И волны восточную кровь понесут.
«Что еще за Форос или Фарос?! Какое-то местечко в Крыму… Но что сие значит? И Митеран?.. Вроде фамилия французская?.. Но при чем здесь Франция? Непонятно! Но кровь сулят, черт бы вас побрал!..»
В кулак сжаты силы в арктическом поле,
Тревогой и страхом охвачен Восток.
Недавний избранник в боях будет сломлен,
Кровь варваров бьет в византийский песок.
Что еще за избранник? Небось липовый, избранный вместо истинного, призванного? Какая-то война на окраинах империи. Опять кровушка!.. Сплошной конец света! Но в отдельно взятой стране… Обидно!..
Но утешало, что конец Вселенной по Нострадамусу был отодвинут в даль времени, – и эта даль все-таки таила надежду на спасение империи, хотя бы перед концом Света, а еще б лучше, ежели намного раньше:
Все гаснет, все гибнет и рушится в Лету.
Я слышу биенье последних сердец.
Пять тысяч годов, пять веков будет Свету —
И встретит история вечный конец.
Сталин легко счел, что Светопреставление начнется на исходе седьмого тысячелетия христианской эры, что соответствовало Откровению Священного Писания о семи светильниках и иных явлениях, обозначенных числом семь, – и утешился. Но обозримая громада земного времени, обозримое собственное земное небытие наполнили душу болевой, саднящей пустотой, злой обидой на самого себя за немощь, за невозможность сокрушить сию безвременную пустоту.
«…Ничего, ничего, одолеет беды Россия. Выживет. Все перемелет и переварит – и социализм, и коммунизм, и демократию бесовскую…»
Но, чтобы как-то отвлечься от горькой безнадежности собственного грядущего небытия, он обратил свои мысли к ближнему будущему – и кое-что практически полезное извлек из пророчеств Нострадамуса:
Готовьтесь к расчету у вас в Нюренберге.
Прожекторно высветилась строчка.
«В Нюрнберге и будем судить эту сволочь! Судом народов! Молодец Нострадамус, не промахнулся!..»
Великий бульдог, покидая свой город,
Был зол на невиданный дикий союз.
Он шел на охоту с разгневанным взором.
Медведь перед волком держись и не трусь.
«Ну, этот бульдог – явно Черчилль. А медведь – символ России. Говорят – попрут его после выборов из премьеров. Озлится – и испечет какую-нибудь гадость. Матерый вражина. Не дает его британскому высокоблагородию покоя наш союз с Америкой. Постарается вбить клин. Наверняка постарается! Он там, на западе, после смерти Рузвельта популярен. Стравит нас с янки. Надо нам, стало быть, думать не только о бомбе, но и о средствах доставки. Эти бзделоватые либералы уважают только кулак. Будет ракетно-атомный кулак. Надо срочно подстегнуть ракетные работы, чтобы ноздря в ноздрю шли с атомным проектом. А потом можно и Берию убрать, а сейчас никак нельзя – вся организация бомбовых работ в его руках.
Какое оружие скрыто в ракете,
Которую мчит крыловидный огонь.
Латинское небо рвет северный ветер,
И грозами взорван был венский покой.
Правильно делает ставку пророк на ракетные силы. Но при чем здесь Вена? На Вену кидать ракеты нет смысла в обозримом будущем, Вена уже сказала свое слово в истории. Хватит с лихвой того, что я там с этим бесноватым повстречался. Впрочем, всякое может сотвориться в мире, может, не сказала еще своего последнего слова красавица-Вена, мать ее так… Да и астрологи могут ошибаться, может, и не скажет уже ничего Вена… Но ошибки астрологов – не преступления. А вот мои ошибки – страшней преступлений. Эх, мне бы пророческий дар, а то дальше лысины с родимым пятном не видать ни зги. Жаль!..» И в памяти всплыли строки любимого Лермонтова:
Настанет год, России черный год.
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь.
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь – и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож:
И горе для тебя! – твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
«Лермонтову я не страшен. Он говорит: „мощный человек“… Он меня не боялся, подобно этому Нострадамусу. Чего бояться укротителя зла. Вот это стихи, не то что „расцветший розовый бутон к фиалке голубой прильнул…“» – усмехнулся Сталин, вспомнив строчку из своих юношеских стихов.
Глава седьмая
Совесть дана каждому во времени земном, но подавляющее большинство редко ею пользуются, а иные не пользуются никогда – «…и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего».
«Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать… Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть».
Медленное, пасмурное разутренье неумолимо уходило, обращаясь в память. Неотвратимо, как тяжкая обязанность, надвигался праздничный день великого Парада.
«Небось замаялись в ожидании моего пробуждения… Ждут не дождутся – когда знак подам… Но ничего, еще рановато, потерпят», – подумал Сталин о своих сторожах.
Без пренебрежения подумал, с горечью сожалеющей. Ибо тяжко жить человеку, когда его охраняют. И никто не свободен: ни стерегущие, ни сокрытые, ни угнетенные, ни властвующие.
Недавно Сталин отвечал на вопросы американского корреспондента – и тот бесцеремонно посетовал на ущемление прав личности в России. Вождь не стал опровергать упрек, сочувственно согласился:
«Да, вынуждены по ряду причин…», – и спросил борзописца: «А свободен ли безработный в вашей стране?» И сам ответил: «Нет, не свободен! Он лишен свободы, поскольку не может исполнять Божий наказ: добывать свой хлеб в поте лица своего. Так что не будем дальше спорить: где больше ограничена свобода – у вас или у нас».
Корреспондент смешался и ничего не смог возразить, а Сталин со снисходительным пониманием предложил продолжить интервью.
Однако после иноземного газетчика (наверняка агента спецслужб) остался нехороший осадок в душе. Четко уяснилось: вновь начинают прощупывать его на прочность, а стало быть, едва остыв от военной горячки, что-то задумали и готовят.
«Стряпают какое-нибудь блюдо холодное, дабы укротить нашу победоносность. Вот воистину: кухня ведьм в мужских портках! Придется новое противоядие искать, – с застарелой ненавистью подумалось ему. – И в первую очередь бульдожина Черчилль! Наверняка будет ихней сверхбомбой стращать на Потсдамской конференции. С этим новым, как его, Трумэном. Надо не подать виду, притвориться непонимающим. А самому этак вскользь бросить, что не уверен в смерти Гитлера. Есть, мол, сомнения на сей счет – и предположения есть: скрывается бандит в Южной Америке. Пусть почешут свои затылки англосакские, глядишь, и одумаются на время, отложат свои кухонные козни. Как ни крути, но он для них страшней, чем я. Пусть поприпомнят свои старые страхи. Пусть! Уж они-то знают: Сталин слов на ветер не бросает», – подумав о себе в третьем лице, он хитро улыбнулся – и, будто въявь увидев свою улыбку, остался доволен. И вновь улыбнулся, просто так, без всякой задней мысли, – и на душе стало легко, словно не было и в помине мрачных предзнаменований, и в обманной, праздничной яви ничего не крылось, кроме ликования. Но через мгновение в голову автоматически поползли, как дождевые капли по стеклу, рядовые, практические соображения о послевоенном мироустройстве, всякие дипломатические уловки спланировались, на которые он был горазд почище иных мидовских лисов.
«…Они постараются кастрировать Германию. А ежели я их еще Гитлером пугану, удесятерят свою решимость. А кастрировать немцев нельзя: они корневой европейский народ. Без них Европа, все равно что Россия без русских. Упремся с Молотовым до последнего. А если не получится, то свою оккупационную зону обратим в Германию обетованную. Но нет, не дам послабления кастратчикам! Хватит с них Нюрнберга. А немецкий народ пусть сам себя судит… – И вдруг старая мысль вновь вспыхнула в сознании и обожгла тревожным огнем: – А ведь они-то, кастратчики, и придумали Гитлера! Придумали и вели, чтобы он в самонадеянной слепоте своей привел немцев на Голгофу. А я вольным и невольным сопомощником оказался. А этот открыточник в своем бункере до последнего огня, поди, не сомневался, что служит себе. Метафизическая наивность, романтизм сопливый! Небось в ранние годы в Вене поднабрался этой богопротивной дури. Дегенеративная метафизика и романтизм дегенеративный! Тьфу!.. Главный ариец в роли могильщика арийства. Неплохо, и главное – справедливо. Германия из владычицы Европы обращается в ее служанку… Что изволите-с?.. Ха! Неплохо сработано за счет нашей кровушки. Ох уж, слуги сатаны! Мерзавцы!!! Когда я впервые ощутил их безумную мощь? А, пожалуй, именно тогда – в Вене! Не зря меня туда Ильич подтолкнул, и не случайно после возвращения оттуда Малиновский сразу охранке сдал. Может, я тогда что-то лишнее почувствовал, а они приметили и спихнули в Туруханский край, от греха подальше. В запас отправили до лучших времен, а потом вытащили на свет Божий и использовали по назначению, как затычку в бочке. Мудрецы, мать вашу так! А я ведь не страдал властолюбием. Видит Бог: не страдал!.. Два раза писал заявления, дабы освободили от должности Генсека, – и оба раза мимо. Не мог их переиграть. Нужен был. А сейчас вроде стал не нужен?.. Сдается, что так. Если честно, то они правы, подлюги, я уже сам себе не нужен…». Однако жесткое, трезвое признание не повергло в уныние дух, наоборот, как не раз уже бывало, последней своей безнадежностью укрепило силы и наполнило душу энергией.
Почему неожиданно подумалось об эмиграции, о достойных людях, отставленных волей Судьбы от России: «…Вот Бунин, например!.. Матерый волк контрреволюции! Чего сидит, нищенствует?.. Вернулся бы – дали бы ему имение, какого у него отродясь не было. Трескал бы за милую душу водку с Шолоховым и Твардовским и молодежь уму-разуму учил… Умный мужик. Неужели он не понимает, что все большевистские бредни в моем исполнении – полная чепуха?.. А может, понимает, да посвященные велят помалкивать. Жаль! Его читать, как родниковую воду пить после ржавой, водопроводной. И стихи, и прозу. Не то, что этот, как его, Сирин, а по батюшке Набоков. Батюшка его в жизни скучноват был, чопорен. Да и сынок скучноват, тяжело пишет… Вещизм какой-то. Сдается, он не только людей не любит, но и самого себя не любит. Ну и черт с ним – пусть не любит себя самого в Америке! А вот Бунина хорошо бы выписать… Чего там Симонов чешется? Зелен еще… Я бы вмиг уговорил, жаль, что не положено…», – и вдруг о самом себе подумал как об эмигранте. Об эмигранте без изгнания. И эта тоска по родине в сердце родины ознобью отдалась в сердце. И до сухоты в горле захотелось закурить.
«…Эх, бросить бы все – да куда-нибудь в горы! Рыбу ловить, розы выращивать, стихи о розах сочинять… Да как бросить эту громаду, эту гигантскую землищу? Да и кому восстанавливать порушенное войной? Хрущу с Берией?! Восстановители! Кстати, надо и к нацвопросу вернуться. Послевоенное устройство должно постепенно стать губернским, а то, неровен час, рванет этот нацкотел. Хватит того, что многие с нацокраин с Гитлером спелись – чеченцы, крымцы, прочие… И грузины спелись бы за милую душу… Просто немцы до Тифлиса не дошли… А теперь геройствуют, другие меньшинства хают. Нет, только губернии, – и к чертям собачьим все эти бублики-республики. Но попозже, лет этак через десять, ежели, конечно, жив буду».
Не власть любил он, а государство! И чем ближе подступал к горизонту закат, тем ревнивей делалась его тяжелая любовь. Он воспринимал государство как Церковь – и как Церкви и Богу служил и поклонялся державе.
«…И на сем камне Я создам церковь Мою, и врата ада не одолеют ея; и дам тебе ключи Царства Небесного и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах».
Эти слова Христа, обращенные к апостолу Петру, всегда жили в нем – и, повторяя их, он полнил свою силу в незримом. Но и скорбь свою полнил, обращая взгляд в зримое, ибо ясно и устало видел свой конец – и угрюмо предчувствовал грядущее глумление над трудами своими:
«…Да, помру!.. Отведут душу! Над прахом надругаются… – с тоской подумал он о своем гробовом одиночестве. – А что если завещать похоронить себя в ракете… Скоро они начнут к звездам летать… И запустить эту ракету с гробом моим в космос! Да хоть на Луну! Из пушки на Луну или вообще куда-нибудь в необозримость. И пусть что хотят оскверняют!»
Он попытался представить необозримую, огненную, громокипящую бесконечность, где всюду центр, а окружность – нигде, – и дух захватило, и думать далее стало совершенно невмоготу, поскольку человеческий мозг был не предусмотрен для разумного постижения живой бесконечности, пред которой земное бессмертие есть ничто.
«Русский человек не то что в Бога, но и в черта не верит! – с горечью подумалось ему. – А посему, из-за своего неверия, вечно будет жаждать все нового и нового, отличного от предыдущего, государственного устройства. И будет менять чуму на холеру, холеру на оспу… – он машинально погладил лицо. – А оспу и туберкулез еще на какую-нибудь дрянь болезную, вроде буржуазной демократии… Тьфу!.. Все – бессмысленность и идиотство!.. Но надо забывать себя, иначе свихнуться можно, – и делать то, что делается… И не думать о смерти, ибо „…проходит образ мира сего“».
Сталин встал с дивана, подошел к стене, отодвинул легкую, под цвет дубовых панелей, портьеру, за которой оказалась дверца встроенного в стену сейфа. Достал из кармана кителя ключ, повернул несколько раз: стальная дверца отворилась.
«Как окошко в тюремной камере при раздаче, только миски с баландой не хватает…» – хмыкнул про себя Сталин и, порывшись в глубине стального ящика, извлек пожелтелую, переломленную пополам, самодельную праздничную открытку с рождественскими ангелочками.
Сей памятный сувенир еще до войны был доставлен ему верными, тайными людьми. Он сам не знал, для чего это ему понадобилось. Сколько крови стоил жалкий бумажный прямоугольник! И ничего не стоил, когда рука безвестного венского бродяги старательно выводила на нем контуры легких облаков и крылатых упитанных младенцев. О, как, должно быть, самозабвенно, прикусив тяжелые губы, наносил он черной тушью (по линейке наверняка…) грани коричневых соборных шпилей, несокрушимо веруя в достойную оценку своего художества.
И не обманулся в надеждах, ибо великую, страшную цену заплатил мир за сие творчество – и еще неизвестно, сполна ли рассчитался.
И опять всплыл в памяти мерзкий сон с прилепившейся к нему стародавней явью. И сознание уже не пыталось отделить истинное от бесовского. И опять Сталин видел себя на мёрзлой венской улице, и врага своего видел, но ровно ничего ненавистного не было в лице живого, а ныне погибшего супротивника.
«А может, специально их свели в 13-м году в Вене, дабы со стороны убедиться: достойны они друг друга или нет… Это только идиот может подумать, что все случайность!.. Ничего случайного в мире не было, нет и не будет!.. Кто эту случайность сорганизовал?.. Нет, не эти квадратноголовые Троцкий и Бухарин! Куда им до властвования над случайностью!.. Мелочь мракобесная! Иные, незримые соглядатаи смотрины устроили – и остались довольны смотринами: распознали в них вселенских сокрушителей. А они себя не распознали. Ну и слава Богу, что не распознали, а то как знать, куда направила б мир высшая воля… Как это Гитлер болтал в своих речах: „…Мы стоим у шарнира времени!“ Ишь ты, у шарнира!.. Тоже мне, царь времени выискался… Хорошо, что так повернулось колесо истории! Корявое, скрипучее колесо с восьмеркой… Впрочем, восьмерка – знак бесконечности. Может, и не должно быть колесо без восьмерки, а то слишком далеко уехать можно. А так все нормально: спасена, возрождена Империя, славянство и православие спасены. Страшной ценой спасены! Но кто знает истинную цену бытия? И что стоят века земные по сравнению с мгновением вечности? Кто знает? Никто!.. Солнце светит? Светит! Звезды на месте? На месте! Луна движет воды? Движет! Так какого еще рожна?! О чем печалиться, ежели все проходит! „И это пройдет!“»
За несколько месяцев до крушения третьего Рейха, в глубочайшей секретности от НКВД и СМЕРШа, Сталин приказал организовать несколько спецподразделений, задача которых была предельно «проста»: Гитлер! Вернее, его труп, ибо живой он был давно не нужен. Подразделения действовали независимо друг от друга, а порой и наперекор, до кровопролития и смертоубийства. Не теряли времени даром и стратегические службы союзников: мешали сталинским агентам и заодно самим себе мешали. Все перепуталось, переплелось, стянулось мертвыми узлами в этой нечеловеческой круговерти, но все нити упорно тянулись в Кремль. Не одну апрельскую ночь потратил Сталин, дабы из огромного потока противоречивой информации извлечь зерна мрачной, желанной истины. Клонил вконец поседевшую голову над тайными донесениями, отчеркивал самое важное синим карандашом – и привычно сжигал в пепельнице документы с пометой «В одном экземпляре».
Когда пришло сообщение о тибетских магах, доставленных в Берлин из Гималаев, он не счел сие полоумным бредом отчаявшегося соперника. Он-то прекрасно знал, еще с ранних лет, что двери в иной мир всегда открыты – и главный секрет: не перепутать их с окнами. Возможно, Гитлер также ведал об этом – и лихорадочно готовился к уходу. «Врешь – не уйдешь!..» – злорадно подумал Сталин. Он знал, что скоротечное ритуальное самоубийство не более чем бесовское внушение, ловушка для падших, за которой тьма вечная и скрежет зубовный. Эта глумливая игра потусторонних сил с темными человеческими сущностями вызывала в нем откровенное презрение. Но эта игра иногда позволяла вернуться иносущностям в свои бездны и сохраняться там до конца последних времен. И не только сохраняться… И когда он уже знал об исходе, когда он был почти стопроцентно уверен в неотвратимом, когда вслед за тайными людьми ему позвонил маршал Жуков и, по-военному четко, сообщил о смерти Гитлера, у него помимо воли вырвалось в ответ:
«Доигрался, подлец!»
На этом была завершена первая часть операции «Гитлер», но вторая ее часть, не менее ответственная – уничтожение посмертных останков, – оставалась открытой.
Он уважительно подумал о Жукове, он всегда думал о нем уважительно, даже когда откровенно на него злился. Сожалеюще вздохнул, что вынужден не посвящать самолюбивого полководца в свои тайные планы – и не оттого, что не доверял. Нет, доверял – и не сомневался. Но!.. Этот волевой, смелый человек, отмеченный Богом, в Бога, увы, не верил – и не собирался возвращаться под сень веры. И поделись он с маршалом кое-какими сокровенными мыслями, тот вполне мог подумать о нем как о сумасшедшем.
«Ведь он наверняка меня переживет… И воспоминания наверняка напишет о подвигах своих. Думается, и меня не забудет. Но брякнет из-за непосвященности: „К сожалению, в конце войны наш Верховный малость свихнулся от перенапряжения“. Или как – нибудь поделикатней выразится, пожалеет старика… Ведь ему грех на меня обижаться. Сильный, жестокий мужик этот Жуков. А волевые сами, в первую очередь, страдают от своей воли. И посему не считают жестокость пороком. Жаль!.. Да и я не считаю… Вдвойне жаль…» – угрюмо подумал он, ибо, в отличие от победоносного народного любимца, не отходил от Божьей веры никогда.
Тибетские мудрецы и маги славно сотворили свое тайное дело, но лишь первую его половину. Их трупы в эсэсовской форме были сразу обнаружены в темных, загаженных подвалах рейхсканцелярии после штурма. Они были расстреляны в упор высшими посвященными после Вальпургиевой ночи бракосочетания и самоубийства Гитлера. Но далее в сатанинскую игру вмешались тайные люди Сталина, ибо физические останки жертв ритуального самоубийства должны были быть подвергнуты другому магическому ритуалу, без которого они оставались обычным, бесхозным прахом и пеплом. И надо было любой ценой сорвать этот последний черный ритуал.
Но не все получилось гладко. Труп двойника, который подсунули сталинские агенты взамен настоящего, при обследовании оказался с дефектом. У двойника отсутствовало одно яйцо, в отличие от Гитлера, у коего по сей части все было в норме, судя по документам призывной комиссии в армию за 1914 год. Сказалась смертельная неразбериха – и трудно было винить верных исполнителей за столь неловкую промашку. Но потом и эта нелепая неувязка сыграла роль, оказалась весьма кстати – добавила неопределенности, позволила выиграть драгоценные часы, а может, даже минуты, – и судьба останков Гитлера была решена. Бесам оставалось только выть от зависти, злобы и бессилия. Черная магия была повержена – и остался только смрад, прах и пепел.
По ходу действа возникли десятки предположений о судьбе останков фюрера и его беззаветной подруги. С годами они множились и множились – дурное человеческое воображение не дремало. Но жизнь была богаче самой изощренной фантазии. Наиболее упорно вдалбливались в головы свидетельства дантистов и врачей Гитлера и Евы, а также другие несокрушимые доказательства. Но все это вызывало смутную усмешку старого человека в Кремле, ибо последнюю тайну Гитлера знал только он один. И в какой-то степени это был его метафизический реванш за то, что в Вене в 13-м году он не смог, не сумел, а может, просто-напросто не потрудился открыть самую первую тайну человека, обратившегося в иносущность по имени Адольф Гитлер.
Старая самодельная открытка, как последний опавший лист последних времен, сиротливо лежала на столе поверх плотного вороха свежих цифровых бумаг и донесений. И некому было отправлять ее по почте с поздравлениями, никто их не ждал от него, как когда-то в 13-м году в дни заграничного одиночества.
Впереди был Парад. Парад его Победы. Но никто не будет знать, что старик в военной фуражке в центре трибуны над гранитным склепом антихриста хмур не от плохой погоды, не от пасмурного, дождливого света. Иные горести владели его душой, угрюмо и устало томящейся в преддверии последнего, вечного одиночества.
Измученный победитель земного инобытия, он воочию видел прошлый крах Империи, когда свора избранных уничтожила горстку призванных, когда тысячелетняя церковь не спасла своих иерархов от унижения и гибели. Он сам был невольным участником этой жуткой планетарной мистерии. Но тайно восстал супротив мрака и безумия: огнем остановил огонь, сокрушил бесов, возродил Империю под другим именем, вернул церкви Христовой честь и пастырей. Он совершил невозможное!..
Но что грядет?! Неужели новое Божье испытание? Неужели он последний удерживающий?! Неужели уже распахнуты и ржаво скрипят на вселенском сквозняке врата ада?! Неужели Империя, подобно Вселенной, должна гибнуть, обращаться в клокочущее огнево праматерии, в пустоту без тьмы и света, – и вновь рождаться из небытия по Божьему Слову. Неужели и в падении вечен Промысел Божий. Неужели и Иуда – созданье Божье?!..
И мерзкие тени ничтожных, вороватых людей виделись ему. Эти тени нагло топтали священный кремлевский холм. И лживое эхо их лживых голосов чудилось ему в стенах собственного кабинета. Злорадное, безнаказанное, воронье эхо. И содрогнулась душа, и плоть содрогнулась.
Неужели все – пустота и ничто – пустота?.. Его не страшила грядущая клевета, не страшили нечеловеческие проклятия. Его томило, мучило, убивало до срока, что сотворенное им, ибо в сотворчестве – Господь, погибнет без следа. Из этого мира никто не может взять ничего. Этот мир вне мира иного. Но неужели оставленное им обратится небытием, как его уничтоженный навеки враг? О, Господи!.. И не было одинокой душе ответа. И последнее одиночество полнилось безмолвием.
Сталин решительно застегнул китель на все пуговицы, подцепил со стола открытку, брезгливо смял, скомкал ее в сухой ладони и положил в пепельницу. Чиркнул спичкой, поднес к бумаге – и, глядя на вялое пламя, с усмешкой сказал сам себе. «А все-таки правильно, что я тогда не купил у него эту открытку…» Вздрогнув от боли в пальцах, торопливо стряхнул огонек. Взял набитую табаком трубку и хотел было, ради экономии, прижечь погашенную спичку от ладного костерка в пепельнице, но, поморщившись, бросил огарок в пламя – и достал из коробки свежую спичку.
Забытый поэт
В канонической биографии И. В. Сталина, изданной институтом Маркса-Энгельса-Ленина при его жизни и, как утверждают, написанной и отредактированной им самим, нет и полслова о поэтическом творчестве вождя.
В юности многие мечтают стать поэтами, но, растеряв запал в стремлении опубликоваться и прославиться, смиряются с поражением и в зрелые годы с улыбкой вспоминают свои доморощенные вирши. Поэтому, наверное, вождь не счёл нужным упоминать о страсти к поэзии в своем монументальном жизнеописании.
Такой напрашивается ответ. Но он будет в корне неверен. Иосиф Джугашвили, в отличие от несостоявшегося художника Адольфа Гитлера, не был стихотворцем-неудачником, не мечтал о поэтическом признании, он был поэтом, был признан и отмечен как поэт на заре туманной юности. Ему охотно представляли свои страницы грузинские газеты и журналы, его стихи заучивались наизусть. Особенно красноречив тот факт, что не кто-нибудь, а живой классик грузинской литературы Илья Чавчавадзе выделил Иосифа Джугашвили из сонма юношей «со взором горящим» и включил его произведения в школьные хрестоматии. Кто из нынешних молодых и немолодых стихотворцев может похвастаться столь ранним феерическим признанием?..
Так почему же гордый, честолюбивый, юный Джугашвили не следует своему призванию? Почему, родившись поэтом и, подобно Рембо, прославившись в самом начале, уходит в революцию – и забывает о себе как о поэте до конца дней своих? Попробуем в меру возможности ответить.
Конец 19-го века в России был ознаменован бурным развитием капитализма. Восьмидесятые и девяностые годы были поистине антипоэтическим временем. Забыв о вечности, люди обращали время в деньги, презрев поэзию, делали дело. Сам за себя говорит такой факт: гениальная книга «Вечерние огни» Афанасия Фета, изданная автором за свой счет, практически не была распродана. Не лишним будет вспомнить популярное, злопыхательское высказывание о поэзии тогдашнего властителя дум Льва Толстого: «Писать стихи – все равно что за сохой танцевать».
Юный, не по годам мудрый, Иосиф Джугашвили прекрасно знал, что поэтическая стезя сулит не только славу, но и унижение, – и не хотел с этим мириться, ибо с детства, под гнетом тайны своего происхождения, был сыт сим горьким знанием с лихвой. Он уходит из поэзии… уходит для борьбы со всемирным унижением. Результат этой борьбы нам известен.
Нам не известно, навсегда ли забыл в себе поэта Иосиф Джугашвили, явившись миру под именем Сталина? Поэты ревниво хранят свои тайны для вечности. И кто знает, кто знает… Но известно, что в советское время его стихи не публиковались и, тем более, не включались в школьные хрестоматии, хотя казалось бы… Правда, в 1949 году по инициативе Л. П. Берия была предпринята попытка втайне от Сталина, к 70-летию вождя, издать его стихи в подарочном оформлении на русском языке. Для этой цели под строжайшим секретом были привлечены лучшие переводчики, как утверждают, среди них был Б. Пастернак и А. Тарковский.
Ознакомившись с безымянными подстрочниками, не догадываясь об их авторстве, один из мастеров поэтического перевода простодушно сказал «Тянут на Сталинскую премию 1-й степени…»
Но в самый разгар работы над переводами был получен грозный приказ: срочно прекратить сию деятельность. Думается, нет нужды гадать, откуда последовал этот приказ. Так поэт Иосиф Джугашвили по воле Сталина не стал лауреатом Сталинской премии.
Конец 20-го века в России, как и конец 19-го, ознаменовался резким падением интереса к поэзии у нашей, просвещенной мексиканскими телесериалами публики. На уме и на устах у всех – деньги, деньги, деньги…, и мерещится, что русские березы шелестят не зелеными листьями, а этими самыми чертовыми «зелеными», и повсеместно – унижение, унижение, унижение…
С горечью и тревогой думается, что, может быть, в данное мгновение, юноша с искрой Божьей в душе, испытав тысячу унижений в поисках так называемых «спонсоров» для издания своей талантливой книги, смотрит опустошенно в темное, безжизненное окно, комкает лист бумаги с недописанным стихотворением – и на чистом листе пишет заявление о приеме в очередную новоявленную партию «борцов за народное счастье и справедливость». И грустно у юноши на душе, и горе людям, когда истинные поэты и пророки идут в революцию и политику, а бездарные политики и президенты тщатся прослыть пророками и писателями.
Поэтическая деятельность Иосифа Джугашвили продолжалась всего четыре года, с 1893-го по 1896-й. Рукописи его стихотворений безвозвратно утеряны, поиск его прижизненных публикаций по объективным причинам ограничен. Сегодня мы публикуем несколько стихотворений незаслуженно забытого нами и самим собой поэта и возвращаем его имя читателям.
Иосиф Джугашвили-Сталин
Утро
Озябший розовый бутон
К фиалке голубой
И тотчас ветром пробужден,
Очнулся ландыш – и поник.
И жаворонок в синь летел,
Звенел, взмывая к облакам.
Читать бесплатно другие книги:
