Черная молния вечности (сборник) Котюков Лев

Ладонщиков [25] порекомендовал (это пусть будет между нами): выйдет книжка, готовь ее и крупные циклы, пусть в Воронеже представляют тебя, рекомендуют в Союз. А там выйдет вторая книжка. Членство дает право попасть на литер. курсы. А мне так надо учиться – и вот столько преград на пути к учебе, к своему прямому делу. Ведь в Воронеже я тоже чужак в кругу расчисленных светил. Буду готовить стихи, а потом – рукопись. В «Мол. гв.» сказали: дело за вами, присылайте. Могу делать месяца четыре.

На работе все в порядке. Остаюсь на своем отделе писем, но человека на сельхозе нет, прихватываешь и не свои темы. Так жизнь идет. Недели через две буду в Воронеже. Карантин сняли, наконец. Нужно узнать, как идет цикл в «Подъеме». Волохов [26] одобрил все стихи, но запнулся «об одном месте». О каких – догадываюсь.

Всего доброго тебе.

Алексей.

Во времени вечном (Из выступления на отчётно-выборной конференции МГО Союза писателей России 18 февраля 2004 года.)

Нынче совершенно отчётливо видится угрюмый декабрь 1990 года и тусклые, в одночасье ставшие чужими коридоры и переходы нашего писательского дома. Забрёл я тогда в наш писательский Союз с благой и тупой целью: заплатить членские взносы, благо остатних гонораров, о которых теперь слагают легенды, хватало не только на уплату оных. Зашёл и растерялся, поскольку никак не мог отыскать никого из нашей писательской обслуги. Ткнулся в какую-то дверь и вместо знакомых лиц узрел компанию упакованных «новых русских», мужиков и баб, оживлённо обмывающих новый компьютер.

– А вы кто? – высокомерно поинтересовалась самая размалёванная, явно главная секретутка.

– Да вроде писатель, хочу вот взносы заплатить. Не подскажете, где? – неестественно робко для самого себя поинтересовался я.

– А, писатель… Ходють тут ваши писатели! А чего шастают, непонятно. Скоро тут никаких писателей не будет. Отписались! – презрительно прокаркала перемалёванная бабёнка и величественно повернулась ко мне задом.

Прямо скажу: мерзопакостно стало на душе от такого приёма и от слов обидных. Именно не мерзко, а мерзопакостно, потому что на мерзость можно хоть как-то ответить, а вот изживать из души чужую мерзопакость можно десятилетиями. И за пределами жизни земной можно с ней не расстаться.

Двинулся я дальше по этажам, почти без надежды на здравый смысл, и лоб в лоб, столкнулся в коридоре с одним мелким стихотворцем, с которым собутыльничал в годы молодые.

– Какие ещё взносы? – набросился он на меня. – Нашёл, лопух, о чём думать! Теперь бизнес всюду, а ты – взносы! У тебя, случаем, нет клиентов на старые «волжанки»? Десять «волжанок» списанных могу предложить по отпускной цене. Давай наварим на пару сверху!

– Да откуда? Кто из наших сейчас при деньгах?.. – пробормотал я. – Все внизу варятся…

– А холодильники не нужны? – продолжал наседать пронырливый стихотворец.

– Да есть у меня холодильник, работает, – отбрехнулся я.

– А ты чем вообще занимаешься? – вдруг строго, как коммунистический парторг, вопросил приятель.

– Да вот, новую книгу стихов написал, издательство ищу.

– Ты что, совсем того?! Самоубийца, что ли? Сегодня писать стихи – всё равно что самоубийством заниматься! – презрительно рассмеялся в лицо бывший коллега – собутыльник.

– Надо же кому-то и самоубийством заниматься, не всем же «волжанками» торговать, – устало возразил я.

– Эх ты, тюря! – и приятель покрутил пальцем у виска. – Оглянись вокруг! – он обвёл рукой тусклое пространство. – Кончились стихи. Бабки надо делать. Зелёные! – и, безнадёжно плюнув мимо урны, замельтешил прочь.

…Сейчас я нередко вижу его на наших вечерах в малом зале ЦДЛ. Вот и сейчас он сидит в задних рядах и ухмыляется моим речам. Не знаю, сколько бабок он наделал за эти годы, но иногда он просит у меня на пиво, и я, естественно, не могу отказать такому всепогодному человеку. Вот и вчера не отказал. А завтра? Завтра тоже не откажу. Как-никак, а поэт, хотя и очень-очень хреновый. Но от поэта, пусть и хренового, ничего нельзя требовать, даже стихов.

Царство небесное Виктору Павловичу Кобенко и моему старшему другу Александру Алексеевичу Михайлову, тогдашним главарям нашего писательского Союза. Но ещё чуть-чуть, и остались бы мы при их главенствовании и без крыши, и без Союза, и без многих постоянных авторов журнала «Поэзия», завсегдатаев ЦДЛ, пьющих и непьющих. Многие бы, по словам хамоватой бабёнки, отписались – и навсегда!

Сейчас я желаю им всем здоровья и долголетия, ибо писатель на Руси должен жить долго. Но тогда, в тусклом девяностом, в преддверии великой Смуты, признаюсь откровенно, не о долголетии мне подумалось, а о противоположном. И даже стал созревать замысел бредовой статьи под названием «На закате поэзии русской». Тогда мне и в голову не приходило, что через какие-то пять-шесть лет я стану главным редактором единственного во всей России постоянного журнала «Поэзия», хотя о подобном издании мечтал ещё с юных лет.

Нам всё кажется, что проходит время, но проходит – жизнь. Проходит – и остаётся навсегда, ибо жизнь есть вечность. И тот, кто душой ощущает вечное, кто причастен к вечному, воистину живёт, а не просто выживает в яростном гуле времени. Мне посчастливилось встретиться с такими людьми в непростые годы жизни, и я рад, что нынче я с ними, а они со мной. Это Владимир Иванович Гусев и Владимир Георгиевич Бояринов. Это с их приходом в Московскую писательскую организацию гостеприимно распахнулись двери ранее неприступных кабинетов, ожили пасмурные залы ЦДЛ, зазвучали хмельные голоса поэтов, и многие из пишущих вновь обрели себя и не сгинули на кровавых перепутьях Русской Смуты.

Но не нужно думать, что всё переломилось и изменилось волшебным образом в одночасье, что журнал «Поэзия», который я ныне издаю под эгидой Московской городской писательской организации, возник из ничего на ровном месте, что наш дом на Большой Никитской из угрюмого полубесхозного владения, обрекаемого на утрату, как многое и многое из нажитой годами писательской собственности, станет родным домом московских и подмосковных писателей.

Кстати, о домах. Есть такая телепередача «Русский дом» и журнал с одноимённым названием. Так вот, наш коллега, заведовавший одно время литературной частью этого журнала, на вопрос, нужны ли «Русскому дому» стихи, высокомерно ответил: «Я принципиально стихов не печатаю!» Хотелось бы знать, что это за «русский» дом, которому принципиально не нужна русская поэзия. В России к поэзии особое отношение: что хорошо для поэзии, то хорошо и для России. И обходиться без поэзии могут только очень принципиальные люди, которым лучше не руководить литературой.

В своё время Достоевский сказал: «Если человечество спросят на Страшном Суде: „Где ваше оправдание?“, то оправданием будет бессмертный „Дон Кихот“». Наше оправдание – это русская поэзия, которую мы не дали уничтожить ни тоталитарной цензуре, ни людоедству псевдорыночных реформ.

Мы уже выпустили 21 номер журнала «Поэзия», это более 2000 публикаций современных русских поэтов, то есть практически каждый московский и подмосковный поэт имели возможность широко напечататься в журнале. Некоторым «активистам» удалось это сделать неоднократно, и приходится порой раз попридержать иных наших ретивых авторов. Но не более, чем на месяц, ну два… Ох, как же коротка память у некоторых наших творцов, безнадёжно ожидавших публикаций и обивавших пороги редакций в годы былые! Но поэт, он на то и поэт, чтобы печататься, – и от поэта ничего нельзя требовать, даже поэзии.

Отрадно, что в журнале обрели второе дыхание наши маститые поэты, уверенно почувствовали себя представители среднего поколения, но ещё отрадней, что приток свежих сил в поэзию через журнал стал просто неудержимым. И слава Богу! И побольше нам такой неудержимости.

«Поэтами уранового века» окрестили мы новую волну стихотворцев. Думается, этот термин точно отражает преемственность литературных поколений. Именно «Уранового», ибо с чьей-то лёгкой головы прижились в некоторых изданиях градации поэтических эпох по убывающей: поэты «Золотого века», потом «Серебряного», потом «Бронзового»… Осталось дожидаться века каменного. В принципе всё к этому шло и повсеместно каменело. Почти поглотил литературные хозяйства капитализм с нечеловеческим лицом, а вернее, с харей нечеловеческой. Поэтому и померещился многим век каменный. Завыли, заныли о временах последних в литературных подворотнях, на чердаках, в подвалах. Но писание стихов не прекратилось. А за тех, кто прекратил сознательно это неблагодарное дело и ушёл, так сказать, в бизнес, можно только порадоваться. И за русскую поэзию порадоваться, что освободилась от людей неискренних, ибо околачивались вышеупомянутые в литературе не для служения слову отчему, а ради выгоды личной.

Советую открыть хотя бы один номер журнала и ознакомиться с его содержанием, с рубриками «Друзья, прекрасен наш союз!», «Пульс», «Гостиная», «Русь неистребимая», «Память живая», «Бессмертие», «Русь поющая», «Русь пьющая», «Убойный отдел». В последнем разделе была, кстати, напечатана эпиграмма постоянного автора нашего журнала Валерия Хатюшина:

От журнала Котюкова

Толку нету никакого.

Коль в журнале рейтинг слаб,

В ЦДЛ не снимешь баб.

Некоторым недругам журнала эта глупая подначка пришлась по нраву. Как говорят о таких: «Не от старости умрёте, а от зависти». Оно, конечно, обидно, что тебя нет в рейтинге пятидесяти русских поэтов, который мы ежеквартально публикуем в журнале. Но кто виноват, что стихи твои так себе…

Кстати, зря обижаются некоторые наши авторы и на последние места в этом самом рейтинге. Попасть в число 50 русских поэтов из числа более 1200 поэтов, членов нашего Союза, – немалая творческая удача.

Да, наша редколлегия требовательна к авторам, но эта требовательность дружеская, ибо каждая публикация у нас – это приговор поэту, но приговор оправдательный, – и не только на Страшном Суде.

Журнал «Поэзия» не имеет никакой поддержки со стороны, кроме финансовой помощи Московской организации писателей. Редколлегия работает на общественных началах, никто, даже главный редактор, никакой зарплаты не получает. Помнится, в Польше, где мне довелось участвовать в Европейском фестивале поэзии в 2002 году, наш журнал был признан представителями ЮНЕСКО как лучший журнал Европы среди аналогичных изданий, и меня спросили о зарплате. Я наобум брякнул: «300 долларов!» И советник по культуре нашего посольства в штатском, как в анекдоте, ткнул меня в бок и «уточнил»: «В неделю 300 долларов! В неделю!» Однако и учетверённая его усилиями мифическая сумма показалась господам из ЮНЕСКО ничтожной. Знали бы они об истинном положении вещей! Наверное, до небес бы меня вознесли, ибо конкурировавшие с нами журналы из Германии, Франции, Испании, да и самой Польши, финансируются, ого как, – и государством, и разными фондами, и спонсорами, которых у нас тоже «много», но только не на деле, а на словах.

Наш журнал пережил период становления, пережил всевозможные кризисы и дефолт, и сегодня мы удвоили тираж, не в пример многим московским журналам типа «Новый мир», «Знамя», «Наш современник», получающим разные дотации и гранты, но катастрофически теряющим тиражи и читателей. Поэтому, наверное, в названных изданиях и слова доброго о нашем журнале не услышишь. Да, действительно, не старость, а зависть угрожает здоровью и долголетию иных наших собратьев и несобратьев по перу.

А ведь ласковое слово приятно не только собаке, но и поэту. Приятно оно и издателям поэтического журнала, но насильно мил не будешь. И вспоминается великий Пушкин, обронивший по поводу своих коллег: «Нет, не любят они нас!..» И как говорят члены нашей редколлегии по поводу злопыхательских выпадов в адрес журнала: «Рейтинг крепчал, но не стоял». А выпады эти, порой анекдотичные, и, как правило, нелитературно злобные.

Например, есть у нас рубрика «Русь пьющая», где публикуются соответствующие стихи и материалы. Так вот, некоторые пристрастные критики обвиняют нас в пропаганде пьянства. Но большинство из этих хулителей протрезвится только в гробу! Впрочем, можем их утешить – в новых номерах журнала предусмотрена рубрика «Русь непьющая», так что после протрезвления – милости просим.

Не могу обойти молчанием наших поэтесс. Многие из них активно участвуют в конкурсе поэзии и красоты, к которому мужчины категорически не допускаются. Ныне конкурс стал международным. Я не называл фамилии поэтов, чьи публикации украшают журнал, опасаясь кого-то забыть и тем самым нажить лишних врагов, а таковых у меня и без того «выше крыши». И это хорошо. Ибо без врагов, как и без друзей, жизнь неполна. Но имена наших поэтесс, чьими женскими и литературными талантами не перестаю восхищаться, рискну назвать и заранее склоняю повинную голову, если кого-то не упомяну. И что там какие-то «раскрученные-перекрученные» поэтесски из телеканала «Культура», если наш журнал украшают Ольга Дьякова и Ольга Воронина, Наталия Гай и Ольга Журавлёва, Ирина Крашенинникова и Ольга Коренева, Елена Есина и Елена Муссалитина, Наталия Воробьёва и Алла Паролло, Раиса Романова и. о нет, я никогда не остановлюсь и поэтому и завершу список.

Редколлегия и авторы журнала активны не только в профессиональной работе, но и в общественной. Мы провели более 70 вечеров и презентаций журнала. В том числе и в дальнем зарубежье (в Польше, Хорватии, Сербии, Македонии, Румынии), в ближнем зарубежье (на Украине, в Крыму), а также в Санкт-Петербурге, Архангельске, Тверской и Владимирской областях и практически во всех городах и районах Подмосковья, не говоря уже о Москве. Учреждена международная премия «Поэзия» совместно с МСПС, лауреатами которой стали как признанные мастера слова, так и молодые дарования. Но не буду превращать свои размышления о проблемах современной поэзии и проблемах нашего журнала в канцелярский отчёт, ибо отчитаться, слава Богу, есть за что – не только на Страшном Суде.

Сгинули во тьму и дым времена, когда приказом или телефонным звонком из ЦК делали из любого дерьма поэтов, а из настоящих поэтов – дерьмо. Но и в те времена поэзия оставалась поэзией, да ещё какой! И хватит завывать нашим литературным сообществам о временах последних, хватит скулить о погибели земли Русской. Хватит призывать к междоусобной борьбе в рядах нашего творческого Союза под прикрытием старого лозунга – борьбы «отличного» с «хорошим». Как правило, в результате этой борьбы всегда побеждает нехорошее. А я повторю знаменитые слова, к сожалению, подзабытого кое-кем гениального Владимира Маяковского: «Больше поэтов, хороших и разных».

Были, есть и будут в Москве и в России поэты, ибо поэзия это не то, что нужно, а без чего невозможно жить ни по ту, ни по эту сторону России. Нет и никогда не будет для русских поэтов времён последних, ибо в наших поэтических строках бьётся и светится время вечное.

Единство и одиночество

Боже мой, как тяжело, как одиноко струит во тьме свои быстрые воды ночная река!.. Страшно войти в неостановимый поток наощупь, когда ни луны, ни звезд, – и промозглый ветер с севера в незримых, низких тучах над слепым, движущимся зеркалом.

Течение стремглав уносит нас от того места, где мы вошли в воду – и, дай нам Бог, когда-нибудь выйти на противоположную сторону!.. И, если мы не сгинем на быстрине, если на последнем пределе одолеем холодную, постороннюю стихию, то выйдем на земную твердь совсем не там, где рассчитывали.

Уходит из-под ног неверное илистое дно, гаснут редкие огни на берегах, черное небо, не отражаясь, колеблется в черной реке, – и несет, уносит течение одиноких ночных пловцов в беспредельную неизвестность времени…

Страх одиночества сбивает людей в орущую, безоглядную толпу.

«Государство есть насилие!» – провозглашает человек, не способный одолеть свой внутренний страх перед вечностью.

Не одиночеством ли души человеческой объяснимо порабощение разума мечтой о переустройстве мира насилием? Мечтой и беспощадным действием, где само одиночество за ненадобностью не принимается в расчет, где за истинное бытие выдается мечта, презирающая жизнь, а не жизнь, порождающая мечту.

О, русское одиночество, как легко соблазнить тебя иллюзией единства в неуютные дни последних листопадов и дождевых ветров!..

Осень… Осень… Осень…

Радость… Тревога… Тревога и беззащитность!..

И мираж счастья, в котором наяву – ад.

Одиночество, как тяжкая неизлечимая болезнь парализует в человеке способность восприятия мира во всей его полноте.

Живая жизнь воспринимается – и душой, и взглядом, – как отражение в расколотом зеркале на пыльной, чужой дороге.

Немощь отравляет и мертвит душу человеческую. И вместо того, чтобы найти противоядие от смертельной хвори внутри себя, выйти в космос своего родового сознания, беззащитный человек выходит в агрессивный космос толпы, где личность, являясь объектом действия и воздействия, обращает свое подсознание в необогащенное сырье, жадно поглощаемое несытью абсурда.

У каждого свое одиночество. Каждый, исходя из своего одиночества, понимает единство. Но никто, исходя из единства, не хочет понять одиночество. И бредет неведомо куда одинокая толпа, и осколки поверженных зеркал хрустят под ногами, и мировая пыль облаком облекает уходящие человеческие души.

Человек знает свое одиночество, но толпа своего одиночества не ведает.

Живая субстанция личного человеческого времени болезненно переживает свое уничтожение.

Приходи!.. Вместе время убьем! – говорит человек человеку – и слышит, будто эхо. – Приходи!.. Вместе убьем одиночество!..

Человек, сознательно и бессознательно лишающий себя одиночества, – мелкий слуга смерти.

Вместо того чтобы с суетной ухмылкой посматривать на отстающие часы, – всем сердцем почувствуй одиночество всего человечества, всей Божественной Вселенной, – и поймешь, осознаешь – ты до конца не один в одиночестве!

Но, увы, пытающиеся разумом понять сие, – теряют разум.

Но, пытающиеся презреть разум, – теряют безумие.

И, вкушая пищу, чувствуют только вкус ложки во рту.

В полночь человек, затаив дыхание, припадает к дверному глазку, вглядывается в пустую полутьму лестничной площадки, – и с напряженным лицом, на цыпочках отступает от двери вглубь своего железобетонного жилья, узрев нечто, известное лишь ему одному. А утром?.. Утром он сам не знает – что было с ним в полночь.

Лишенный свободы в свободе ищет спасение от одиночества. И. на свободе с тоской вспоминает некое иллюзорное единство, пережитое в неволе, ибо свобода есть отсутствие страха. Но страх отсутствует лишь в Небытии.

Человек – пасынок свободы.

Мачеха-Луна родней человеку, чем Земля-мать… И все же надо полюбить свободу, а не себя в свободе. И не надо терзать душу, вопрошая: «Я не люблю себя! Но отчего меня не любят другие?!» Тайная свобода творца – не вседозволенность, а неистовая борьба с самим собой во имя свободы. Вседозволенность – потеря самого себя. Вседозволенность – растворение в Ничто. Вседозволенность – смерть свободы.

Страшен человек, ненавидящий других, но в сто крат страшней человек, ненавидящий самого себя!..

Господь властвует над невозможным, а для возможного вполне хватает воли людской. Человечество в кровавых борениях постоянно стремится осознать себя в единстве. И с закрытыми глазами силится ужиться в бессмысленном единстве, ибо слишком велика цена жертв, положенных на алтарь безысходной борьбы.

Но истинно ли Единство, сотворенное волей разума? Разум не в состоянии осознать до конца свою собственную сущность. Воображаемое сверхдружелюбное существование человеческих душ в бесконечности – химера.

Выдающийся философ нашего века Карл Ясперс, воспринимая единство, как предел бытия, воскликнул в отчаянье:

«Этот предел ведет меня к самому себе, туда, где я уже не прячусь за объективной точкой зрения, сводящейся к совокупности моих представлений; туда, где ни я сам, ни экзистенция другого не могут стать для меня объектом!»

Предел бытия есть полное растворение одиночества в единстве, то есть в пустоте. Пустота ненасытна. Это она наполняет человеческую жизнь тоской небытия в самом себе, это она питает безумные, стадные инстинкты!.. И одинокая душа, измученная поединком с внутренним небытием, рвется вон из самой себя на призывные вопли разбухающей толпы, преобразующей внутренний распад во внешний. Пустота – мать движения. Мать и детоубийца!..

Быстрей!.. На последнем дыхании!.. Только бы успеть!.. Успеть незнамо куда!.. Успеть только ради того, чтобы успеть!.. Успеть вслед за другими!.. И пусть нигде уже нет этих других – все равно успеть, чтобы не успел никто! Быстрей!.. Быстрей!! Быстрей!!!

Вниз по каменистому склону вместе с ручьем, пересыхающим от безжалостного черного солнца. Вперед, из последних сил в объятья могучей реки, спокойно и безразлично отражающей невыносимый свет в пустое пространство!.. Но:

Единство есть Ничто! В свободе – Божий суд!.. Владимир Соловьев сказал:

«Дело не в единстве, а в свободном согласии на единство. Мир не должен быть спасен насильно…»

И красотою нельзя спасти мир насильно.

Главный недостаток нашего существования – провинциальное ощущение времени. Мы живем в своей затурканной эпохе, как в дальней бедной провинции, где все слишком хорошо знают друг друга. Мы тоскуем по недостижимым, несуществующим столицам, где никто не хочет знать никого. Мы грустим по неизвестным, несуществующим людям, которые не хотят нас знать и себя знать не хотят… Мы лелеем свою ущербность, мы радуемся чужой ущербности – и не желаем терять несуществующее свое и несуществующее чужое. Ибо что тогда останется?..

Мы брюзжим и жалуемся на невозможность вершить великое по якобы независящим от нас обстоятельствам. Но втайне знаем, что наше бессилие это наше бессилие, а не чье-нибудь и не из-за кого-нибудь. Но мы не желаем знать, что не смотря на нашу ущербность, великое вершится в сей час в нас самих, в тот момент, когда пишутся и читаются эти строки, а не где-то в ком-то на стороне. Великое всегда в нас, ибо время есть место нашей жизни, а не место обитания в пространстве.

Но, увы, и свято место может быть пусто!.. Время есть наша малая родина, но мы давно не были в местах своего отрочества – все собираемся, черт возьми!.. И обитаем в данный миг в местах неясного пользования.

Мы с отвращением пьем негодную, хлорированную, ржавую воду нашего времени. Этой водой впору поить покойников, чтобы не воскресли никогда… Но мы живые пьем эту воду с открытыми глазами, ибо другой нет, а жажда непреоборима!.. Кто мы?.. Кто?.. Ответь, Господи!..

В природе не существует объективного сознания. Субъективно и наше подсознание. Может быть вечное сверхсознание объективно?.. Может лишь благодаря ему, мы чувствуем, что есть величайшая общая истина, немыслимая без нас?..

Но нужна ли истина нашему сознанию?

Сознание и подсознание есть состояние души, но не сама душа. Высшее творчество осуществляется не через них, а вопреки им. Каждый, истинно творящий, ощущает как нечто мучительно, порой почти безнадежно, пытается пробиться сквозь него в неизбежное из тайного бытия, дабы озарить душу светом откровения.

Истинный талант есть равновесие между возможным и невозможным.

Но зыбко, тревожно, изнурительно сие равновесие. Оно сродни невесомости в замкнутой, железной комнате, стены которой усеяны стальными шипами. Малейшее неосторожное движение – и ты пронзен насмерть. Нет тебя в мертвом, замкнутом пространстве. И смерть твоя не отяжелит невесомость.

Но где наше единство и наше одиночество?! Где они?.. Куда подевались?!..

А никуда!.. Они всегда с нами. И деваться им некуда, ибо неутолимо наше желание достичь единства своего внутреннего мира с миром внешним, – и хоть на миг забыться от ужаса смерти и забвения.

Одиночество бытия и одиночество небытия немыслимы друг без друга. И всеобъемлющее единство без них немыслимо. Одно поглощает другое – и обращенное исчезает в Ничто.

Но что же оно такое это всепоглощающее Ничто, вечная невообразимая пустота, так называемый, физический, абсолютный вакуум?

Современное познание глаголет, что вакуум является сложной, стабильной средой, способной хранить следы происходящих физических процессов. История нашей Вселенной есть история развития вакуума. Ничто – не только прапамять нашего начала, но и прапамять нашего конца, которые смыкаются в бесконечности.

Все зримое происходит из незримого!

Все незримое происходит от зримого!

И ни конца, ни начала! Все существует всегда!..

Материя через человека познает себя и в свою очередь преобразует человека самопознающего. Материя – эгоистична и агрессивна, ибо постоянно стремится к совершенству, то есть к отрицанию и уничтожению самой себя.

Вакуум – материя есть сверхбытие всего существующего и несуществующего. Единство и совершенство отсутствуют в сверхбытии за ненадобностью.

Человеческое стремление к единству и совершенству есть искушение, которое предназначено душе преодолеть в жизни вечной, но не в бесконечности, таящей в себе единство, как вечную смерть. Разумом практически невозможно осмыслить сие откровение, но существующее не нуждается в доказательствах существования также, как и несуществующее. И хватит об этом!

«Страшное одиночество за всю жизнь» – с горечью проговаривается Василий Васильевич Розанов. И опять:

«Страшная тяжесть одиночества. Не от того ли боль?»

Боль от невозможности найти себя в единстве. Боль от неприятия одиночества. Воль от одиночества в единстве.

Но в тоже время: «…одиночество за всю жизнь…» Не за прожитую – и не за ту, что еще предстоит прожить. Боль за всю жизнь, какая ни есть в мирозданье, ибо эта жизнь не может существовать без боли.

Боль за несуществующее единство. Боль за уходящее одиночество. Боль за уходящую боль.

Жизнь это не сон. Жизнь – вечная реальность без сна.

Вселенная создана для человека, а человек для Вселенной.

И, если даже допустить, что они не приемлют друг друга, то надо согласиться, что, именно для этого они и созданы, ибо взаимопоглощение неостановимо.

Боль от страха и невозможности предельного бытия есть боль животворящая – и нет конца этой боли!..

Каждый человек – множественное «я». Но есть два стержневых «Я», внутреннее и внешнее, вокруг которых группируются, распадаясь и соединяясь, все остальные. Но внутреннее «Я» часто совершенно противоположно внешнему, возникающему от общения с миром. Именно, во внутреннем «Я» таится истинное одиночество, а внешнее практически всегда стремится к единству. Но не исключено, что эти «Я» свободно меняются местами.

В единстве человек грезит о величие, а в одиночестве – о счастье.

Боже мой, почему мы не можем оценить величайшую радость, дарованную нам свыше, – бытие наедине с самим собой?!

Человек несвободный, человек освобожденный от рабства насилием, не в состоянии ощутить всю полноту одиночества земного и вечного…

Но нет свободы без страдания!

Разъединиться, чтобы объединиться! Объединиться, чтобы разъединиться!

– А что дальше?.. – недоуменно спрашивает некто из-за плеча.

– Дальше?.. Дальше – то же самое…

– Как то же самое? А где же другое?!.. – не унимается некто.

– Нет нигде другого! Другое в тебе, а ты в другом! А все остальное то же самое! Ступай себе с Богом! – ответствую я.

Но некто не отстает и продолжает что-то вопрошающе и обиженно бубнить у меня за плечом. А я молчу и делаю вид, что ничего не слышу.

– А ты был вчера на митинге анархистско-монархсистской партии? – вопрошает некто.

– Был!.. Шапку потерял… И не нашел ни копейки!.. – наобум лгу я. – Отвяжись со своими митингами! У меня одна голова! У меня нет лишних шапок! И деньги в долг я не беру!..

И некто, удовлетворенно вздохнув, замолкает.

Намертво впечатался в человеческое сознание дубиноголовый афоризм: «Жизнь – это упущенные возможности…»

Но нет, – не жизнь, а человек. Человек сам по своей тайной сути есть упущенная, нереализовавшаяся возможность.

«Человек это будущее человека!» – проявляются слова.

Утраченный человек должен сам найти себя не только в грядущем, но и в прошлом.

Отчего мне видятся бесчисленные улитки, ползущие по утренней сырой тропинке в сторону незримого леса?..

Тяжелые шаги. Хруст раздавленных улиток.

Но все равно вперед в сторону незримого леса!

Вперед в раннее утро до последнего заката!

За окном три часа ночи. Волчье время. Кто-то идет во тьме по двору и упорно, бессмысленно наподдает пустую консервную банку. Молчат занавешенные окна, и скрежещет по асфальту изуродованная жестянка. Ночной прохожий в последний раз пинает банку и скрывается за углом. Дай Бог, дожить ему до рассвета.

Атом выше сознания, ибо он сам порождает в пространстве времени бессмертное сознание. Но может ли породить сознание расщепленный атом?..

Мы в зародыше убиваем мировое сознание и мечтаем наяву о едином зрелом, организованном сознании без одиночества.

Одиночество – вечный поединок человека с безумием бесконечности и единоборство с запрограммированным безумием.

Ничто, где не может быть ни победы, ни поражения, ибо победа – конец одиночества, а поражение – конец человека.

История живет в нас, а не мы в истории. Но мы почти до конца провалились в себя. Мы еще существуем, еще поглощаем время, но время уже без возврата поглощает нас.

«Выжить во что бы то ни стало!» – вопит наивный доброхот. Он абсолютно уверен, что можно уйти из времени в вечность, а потом спокойно вернуться обратно. Он готов обратить жизнь не только в выживание, но и в нежить ради спасения неизвестно чего!..

Но выживание такой страшной ценой равносильно смерти. Выживание есть полная капитуляция перед Ничто, ибо выживший подобен нежившему.

Выживание есть бытие, отсутствующее в Бытии.

Выживание это часы без стрелок и циферблата.

Но еще стучит, карябается, дергается железный механизм.

Может это вовсе не часы стучат?..

Насилие!..

Насилие!..

Насилие!..

А мы вместо того, чтобы выбить из рук убийцы украденный автомат, норовим заткнуть пальцем раскаленный пороховыми газами ствол.

«Материя движется в сторону разрушения. Дух – в сторону созидания…» – с мудрой осторожностью отметил Михаил Пришвин в своем тайном дневнике.

Но дух и материя – едины. Химерические догматы о первичности и вторичности, смердя, сгинули в нетях. Все что ни есть вокруг нас и в нас – духоматерия. И давно пора уяснить социальным мыслителям с передовыми консервативно-демократическими убеждениями /Экспериментальная и теоретическая физика сие давно уяснила. /, -то, что открывает здравый смысл – совсем не то, что есть на самом деле.

Внутренние силы духоматерии под воздействием неизвестных нам явлений и законов начинают приобретать не созидательные, а самоуничтожительные качества.

Виновен ли в этом человек? Не знаю… А то, что знаю – не скажу, ибо все равно никто меня не услышит.

Каждый из нас виновен в том, что родился в этом мире, оставив позади себя смерть, которая тотчас замаячила впереди.

Вера в Человека, вера во Всевышнего обращается в неизбывную надежду. В надежду без любви. Эгоизм внутренней надежды, как соль в море, растворился в человеческом сознании. Но не утолить морской водой жажду!.. И не утолить надеждой жажду человеческой веры.

Надежда и ложь. Ложь и надежда. Сестры-близнецы, которым нельзя пережить друг друга.

И не станут воды горького источника сладкими, и бредет по свету небылица на тараканьих ножках, и улица прямая, да хата кривая…

В суете, в разгласии, в безумии мы познаем больше, чем нужно, а любим все меньше – и боимся любви, как смерти. Боящийся любви подобен слепцу, боящемуся наступить на свою тень в ярый полдень на безлюдной, одинокой дороге.

Истинная любовь приходит к нам слишком поздно, когда уже нет сил жить без страха любовью и во имя любви.

Единство властно требует любви человеческой. Но эта любовь без взаимности. Единое может сблизить, но возлюбить друг друга в едином до конца – пустая греза, ибо единство в любой момент может оправдать безнравственность и святотатство. Безнравственность лучше добродетели знает законы единства. Примеров сего в истории мира и нашего страдальческого отечества – преизбыток.

«Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!»

Фальшивый постулат требует невозможного, требует небытия в бытии: «…не быть, чтобы быть!» Бред и безумие!.. Но сие так прочно усвоено нашим усредненным сознанием, что даже матерый индивидуалист потупляет глаза долу, когда угрозно вопят:

«Можешь не быть! Но быть обязан!.. Невозможно, говоришь?.. Ерунда!.. Обязан, черт тебя подери! Обязан – и точка!..»

Тяжко, братцы, тяжко!..

Но помимо воли человека занозой свербит в подсознании: «Обязан!!! Обязан!!! Обязан!!!..»

Поэзия, как и одиночество не обязаны никому. Но гнетом пустой обязанности отравлено все существование человека. Обязанности, но не ответственности!..

И, быть может, это постоянное удручение обязанностью породило в двадцатом веке доселе неизвестную болезнь – аутизм. Аутизм обращает душу в такое состояние, когда субъект смотрит только вовнутрь себя, полностью отторгая окружающий мир, – и в то же время испытывает страстное желание контакта. Но когда это желание начинает удовлетворятся, то больной тотчас ощущает несказанное отвращение – и вступает в противоборство с желанным проникновением извне.

Единство – трехмерно. Оно отторгает иные измерения, как соблазн для инакомыслия. Только в одиночестве человек способен постичь иные меры вещей, существующих и несуществующих, – и безмерность духоматерии.

Но, Боже мой, до иных ли нам измерений в плотной, злой, вязкой смуте, в потной, костлявой, неостановимой толчее, пронизанной сиюминутными страстями и расчетами?.. Зачем нам тайна последнего человеческого одиночества?! Зачем нам сия тайна?!..

В толпе никто не отвечает за свое одиночество, – и толпа не несет ни перед кем ответа за общее одиночество. Толпа есть роящееся безумное одиночество. Множественному одиночеству не надобен человек, как таковой. Душа толпы лишена тоски последнего одиночества – и нет в ее душе тоски по истинному единству.

И не лучше ли от отсутствующей тоски организовать, ну скажем, где-нибудь на истощенных черноземах Орловской губернии – «Главное управление навигации китов Индийского океана»?

В единстве нет понимания времени, а только смутное ощущение оного. И от внутренней смуты постоянное стремление покорить, ускорить, деформировать четвертое измерение под эйфорические выкрики:

«Время, вперед!

Впе-ред,

Вре-мя!!!»

Ишь ты, «…вперед», как будто время может быть где-то справа или слева, или сзади, или еще Бог весть где. Но кому-то уверенно мерещится, что он, ни с того, ни с сего, стал богом – и, преодолев невозможное, втиснул четвертое измерение в цветной, трехмерный кубик Рубика. Что ж, пусть мерещится, коль очень нравится!..

Но не надо безжалостно вопить перед смертью в лицо супротивника:

«Время, вперед! Впе-ред, вре-мя!..»

Человеческая жизнь есть настоящее вечности. Человек есть осуществленная вечность. Но эта осуществленная вечность как бы не существует, ибо «…образ Мира проходит…» Да, проходит! Но проходящее – вечно, ибо оно и есть настоящее.

Настоящее не отражается в кривых зеркалах безумья. Пусть хохочут кривые зеркала над собственными кривыми отражениями, пусть иное, незримое нам, не ведает печали, пусть остается печаль в серпах наших, дабы мы оставались всегда в настоящем!..

Гремит в пространстве дружный хор. Не различить ни одного голоса в хоре. И никто не слышит крик одинокого человека. И кричит он, набрав в рот воды.

Мир безумен! – с горечью и безнадежностью восклицаем мы, подразумевая, что безумен без нас. То есть мы, не смотря ни на что, еще в здравом уме, а вот кто-то уже того, наоборот.

А ведь и впрямь наедине с самими собой все мы в подавляющем большинстве – нормальны, как свежие столбы вдоль старой дороги. Но какова цена этой нормальности? Какова цена нашему здравомыслящему безумию?..

Нам еще удается с неимоверными ухищрениями отстоять свой здравый смысл в безумии одиночества. Но, обращаясь в толпу, мы неизбежно теряем понятие о его зыбком существовании – и живем, чужим счастьем со своей бедой.

Но в тоже время, именно, в единстве мы в сто крат полнее ощущаем потерянное или остатное одиночество. Единство как бы трансформирует одиночество, наполняя его энергией до такого предела, когда быть самим собой в себе невозможно и невыносимо.

«Государство есть насилие!» – вопит человек, неспособный вынести благодать одиночества, но сам ищет спасения в насилии. И насилие великодушно спасает его от одиночества, – и нет ему вечного спасения.

Он вопит, призывая к сокрушению своих собственных, тайных иллюзий, – и искоса бросает укромный взгляд в зеркало. Но зеркало пусто, в нем отсутствует даже кривое отражение. И сокрушенное сокрушает сокрушающего.

Каплю воды можно раздавить ногой, в лужу можно упасть по пьяному делу – и захлебнуться, а в морской пучине можно сгинуть без следа.

Человек в одиночестве – капля воды, не нашедшая свое место в мировом океане. Но океан существует – и существует малая капля, которая вмешает огромный океан. И они всегда помнят друг друга.

Итак, не единство и одиночество, а единство в одиночестве и одиночество в единстве!..

Это многообразие способно наполнить свежей энергией Дух Бытия. Способно остановить прогрессирующую энтропию духоматерии. Способно спасти мир от всепоглощения организованной пустотой. Способно спасти мир от насильственного единства и одиночества.

В этом наша Судьба!..

В наше время надо уметь быть одиноким…

Боже, дай мужества каждому из нас, дай мужества обрести каждому свое одиночество без оглядки на одиночество чужое!..

Гармония души земной и души вечной это мгновение, когда созвездия внутреннего мироздания человека совпадают с созвездиями Божьего Мироздания.

Чтобы единство – таинственная надежда бытия – существовало, необходима экология одиночества человеческого, ибо без одиночества духовного невозможно возрождение Духа.

Одиночество Человека, распятого на кресте, озаряет душу крещенного мира светом веры. Оно объемлет нас, как ночное небо объемлет дальние и ближние звезды, отдаленные друг от друга бездной светового времени.

Одиночество – в единстве!.. Здесь все равны, как перед Богом. Это и есть бессмертие рода людского. Бессмертие, живущее на земле.