Тайна замка Роксфорд-Холл Харвуд Джон
— Это очень лестно… Хотя мне не хотелось бы тревожить ваш сон. Ведь самое трудное — понять, когда следует остановиться; я очистил палитру час назад, испугавшись, что могу все испортить.
Мы некоторое время постояли все вместе, ведя беседу, во время которой выяснилось, что он путешествует пешком по графству, по пути занимается этюдами, рисует и пишет картины. Он профессиональный художник, пока пробавляется небольшими заказами, в основном пишет «портреты» загородных домов; он не женат, его овдовевший отец живет в Камбрии. Сам он последние несколько дней живет в гостинице близ Олдебурга, совершая вылазки вдоль побережья.
Я уже поняла, что хочу снова увидеться с Эдуардом Рейвенскрофтом, и принялась петь хвалу Чалфорду в надежде, что он может нанести нам визит. И действительно, ему так понравилось описание Чалфорда, что он спросил, нельзя ли ему проводить нас туда; он может остановиться в «Корабле» и обследовать окружающие места. К этому времени Джордж разглядел дорогу, по которой нам следовало сюда идти, так что путь к дому пролегал совсем не близко от Монашьего леса. Мне понадобилось всего лишь обменяться с Адой выразительным взглядом, чтобы Эдуард, задолго до того, как стало видно Поле Римских известковых печей, получил приглашение остановиться на несколько дней у них в доме.
Несколько дней пребывания Эдуарда превратились в неделю, которую мы с ним провели — или это так представляется мне в воспоминаниях — исключительно в обществе друг друга, каждый день выходя на многочасовые прогулки или во «двёр» — беседовать. Если не говорить о его таланте художника, он не отличался особой ученостью, не был и очень начитан; он не проявлял большого интереса к религии или философии, но он был красив — именно это слово пришло мне на ум, когда я его впервые увидела, а не «хорош собой», — и обладал замечательным даром: он умел радоваться; мир вокруг меня стал полон жизни, и я полюбила Эдуарда. На четвертый день он меня поцеловал и признался в любви… или, может быть, сначала признался, а потом поцеловал — не могу припомнить, и с этого момента и до конца (я напишу об этом, каким бы нескромным или хуже того это ни показалось) я желала, чтобы он любил меня по-настоящему, не зная даже, что это на самом деле означает, а не только целовал и привлекал к себе так крепко, что я чувствовала, что вот-вот растаю от блаженства.
Я была бы счастлива выйти замуж за Эдуарда на той же неделе, но он с самого начала сказал мне, что, пока не сделает себе имя, он не может позволить себе жениться, поскольку сам живет на небольшое пособие от отца, школьного учителя, вышедшего на пенсию и живущего в Камбрии.
— Пока я не увидел тебя, — сказал он мне, — я жил только ради живописи. (Я не могла полностью поверить этому, потому что уверенность, с которой он меня обнимал, заставляла предположить, что я не первая женщина, которую он ласкает, но я была так счастлива, что меня это нисколько не заботило.) А теперь я только и думаю о том дне, когда мы сможем быть по-настоящему вместе, и чем скорее мне удастся создать шедевр, тем скорее это случится.
Ада и Джордж, естественно, испытывали неловкость из-за того, с какой скоростью развивается это ухаживание, как и из-за необходимости держать помолвку — а я считала это помолвкой — в тайне от моей матери. Ада перестала сопровождать нас в первые же несколько дней, не без некоторого беспокойства, о чем она и сказала мне наедине, тревожась, что скажет мама, если когда-нибудь узнает об этом.
— Мама никогда этого не одобрит, — ответила я. — Ты же знаешь, чт она думает о художниках: это приведет к полному разрыву наших с нею отношений. Да покамест и нет причин ей об этом сообщать, во всяком случае до тех пор, пока мы не сможем позволить себе пожениться.
— Может быть, и нет, — сказала Ада, — но тебе следует подумать о скандале, какой разразится, если… если все будет выглядеть так, что Эдуард соблазнил тебя под крышей нашего дома. Если твоя мать когда-нибудь узнает об этом, она обязательно напишет жалобу епископу, и Джордж потеряет свой приход… и средства к существованию.
— Но он ведь меня не соблазнил! Я уже совершеннолетняя, и я его обожаю, и мне не нужно мамино согласие, чтобы выйти за него замуж.
— Это не помешает ей устроить скандал. И, кроме того, мужчина — даже если он хороший человек, а я не сомневаюсь, что это так, — может в своих интересах воспользоваться любовью женщины, особенно если им приходится быть все время вместе, как это случилось здесь с вами, а сразу заключить брак не представляется возможным. Не сочти меня бесчувственной, моя дорогая: я знаю, что это такое — всей душой стремиться быть вместе с тем, кого любишь, но ведь ты знаешь его всего одну неделю, и сейчас просто рано быть уверенной в нем или даже в себе самой. Особенно когда ты только еще выздоравливаешь.
— Да, конечно. Но я уже видела его гораздо больше, чем Софи Артура Карстеарза. Я никогда не буду более уверена, чем сейчас, а посещения — в этом я тоже уверена — были вызваны напряженностью обстановки дома… Ты хочешь сказать, что Эдуард не может больше оставаться здесь у нас?
— Боюсь, что нет. Если только ты не сообщишь своей матери о помолвке.
— Тогда я ей сообщу, — сказала я, — хотя не сомневаюсь, что она не даст нам своего благословения. Но пожалуйста, позволь Эдуарду остаться, хотя бы еще на несколько недель.
Вот так, несмотря на беспокойство Ады, Эдуарду было позволено на какое-то время остаться с нами. Он настоял на том, чтобы, насколько это для него возможно, участвовать в расходах, что делала и я, еженедельно внося в их домашний бюджет фунт, выделенный мне мамой на время визита. Хотя Эдуард был все еще беден, он уже стал завоевывать себе имя как живописец. Одна из частных галерей продала несколько его картин «не с того конца Бонд-стрит», как он весело заметил, но все-таки — Бонд-стрит! Помимо его этюда орфордской башни, я видела всего несколько его картин, пересланных из гостиницы под Олдебургом, — все они были этюдами развалин или диких природных ландшафтов, и все отличались теми же чертами — кажущимся правдоподобием и ощутимым присутствием сказки. Ада предложила ему несколько комнат на выбор — пасторский дом был явно построен с расчетом на очень большую семью, — и он выбрал гостиную на втором этаже, которой никто не пользовался, с высокими окнами и хорошим северным светом: она могла служить ему и спальней, и мастерской одновременно. И через несколько дней после нашей помолвки он снова всерьез взялся за работу. Хотя он весьма легкомысленно говорил о создании шедевров, я понимала, как глубоко он заинтересован в признании: он был уверен в своем таланте и нуждался лишь в одобрении общества, чтобы удостовериться в своей правоте. Я много думала о том, как бы мне приблизить этот день, заработав сколько-то собственных денег, но безуспешно. Поступить на место гувернантки или компаньонки — если бы даже такое место мне предложили — означало бы расстаться с Эдуардом и с моими друзьями; однако я понимала, что не могу бесконечно жить на счет Джорджа, каким бы ужасным ни представлялось мне возвращение в Хайгейт. А это, в свою очередь, заставляло подумать об устрашающей необходимости написать письмо маме, так как промедление было бы несправедливостью по отношению к Аде и Джорджу: ведь теперь уже вся деревня знала о помолвке. И все же я медлила, потому что, стоило мне сесть за письмо, мысль о ярости моей матери гозовой тучей затмевала все вокруг. Я рассказала Эдуарду о моих трудных отношениях с мамой, даже об ее угрозах отправить меня в сумасшедший дом, но объяснила это моими хождениями во сне, а не посещениями. Это было единственным, о чем я не могла заставить себя говорить, не совсем понимаю почему. «Неужели я сомневаюсь в его любви?» — спрашивала я себя. «Нет, конечно же нет!» — «Тогда почему же не рассказать ему?» Моя совесть как будто говорила мне, что я должна это сделать, но ведь тогда он просто будет беспокоиться обо мне, а в этом на самом деле нет никакой нужды, раз я теперь опять здорова.
Единственной причиной моего собственного беспокойства сейчас было постоянное ощущение, что я уже где-то встречала Эдуарда раньше и что очень важно — я сама не понимала почему, — чтобы я вспомнила, где именно. Я иногда вдруг обнаруживала, что пристально вглядываюсь в любимого, думая: где же я тебя видела раньше? И чувствовала, что ответ витает где-то близко, будто забытое слово на кончике языка, но была не способна его уловить. И, кроме того, я не могла понять, почему эта неотступная мысль каким-то образом связана с опасливым чувством, что все — если не думать о предстоящем столкновении с матерью — складывается уж слишком хорошо, счастье мое слишком совершенно: смутный суеверный страх этот овладевал мною, только когда я была совсем одна. Я старалась уговорить себя, что эти волнения лишь тень моего былого недомогания, а я ведь теперь от него уже полностью излечилась.
Через несколько недель Эдуард решил навестить своего отца в Камбрии. Я бы с радостью поехала вместе с ним, но путешествовать вдвоем, без сопровождающих и без позволения матери, было немыслимо. Эдуард же хотел лично сообщить отцу о помолвке, так что на следующий день после его отъезда я взялась за дело и принялась писать маме письмо. Я испробовала полдюжины вариантов, начинавшихся с «Я знаю, Вы не одобрите…» или «Боюсь, Вы будете недовольны…» — и от всех отказалась, остановившись на «Вы, наверное, будете удивлены, но, надеюсь, не недовольны, узнав, что я помолвлена с мистером Эдуардом Рейвенскрофтом, известным художником». Мне казалось, что лучше не упоминать о том, что Эдуард останавливался в пасторском доме; трудность же заключалась в том, что надо было придумать хотя бы что-то, что не слишком усилило бы мамино недовольство.
Я все еще сражалась с письмом, когда Джордж вернулся из поездки в Олдебург и сообщил нам приятную новость: в Олдебурге он случайно встретился с Джоном Монтегю, своим давним знакомым — он нам о нем уже рассказывал, — в обществе очень приятного человека, который представился как Магнус Роксфорд, будущий владелец Роксфорд-Холла; он оказался настолько приятным, что Джордж пригласил их обоих на следующий же вечер пообедать с нами. Я пожалела, что Эдуард пропустит это событие, так как мистер Монтегю — очень неплохой художник-любитель, да к тому же еще и поверенный в делах, связанных с имением Роксфордов, однако доктор Роксфорд приехал в город всего на несколько дней, чтобы присутствовать на слушаниях по поводу исчезновения его дяди.
Несмотря на то что приглашение было сделано вовсе не заблаговременно, Ада порадовалась за Джорджа.
— Ему так редко выпадает случай побеседовать с мыслящими людьми, — сказала она, — и хотя общение с Эдуардом всегда удовольствие…
Я не могла ей возразить, ведь вся теология Эдуарда сводилась примерно к следующему: «Если я, умерев, обнаружу, что существует жизнь после смерти, я буду приятно удивлен… То есть я надеюсь, что удивление будет приятным… Если же нет, это будет всего лишь забытьё. Carpe diem[24] — боюсь, это для меня сказано». Однако, вместо того чтобы ловить момент, я воспользовалась суетой приготовлений к завтрашнему вечеру как предлогом и забросила письмо, так что оно осталось не законченным до следующего утра. Да и утром я закончила его только потому, что Ада настойчиво предупредила меня, что, если мы собираемся говорить при докторе Роксфорде — лондонском враче, несомненно с обширным кругом знакомых, — о моей помолвке, письмо к моей матери непременно должно быть отправлено почтой еще до того, как оба джентльмена появятся в доме.
Мы с Адой стояли в гостиной у окна, когда в комнату провели наших гостей. На мне было простое белое платье, которое вызывало глубочайшее неодобрение моей матери (по ее словам, оно настолько вышло из моды, что его могли бы носить в прошлом столетии); Ада надела темно-синее, и я предполагаю, что в последних лучах заходящего солнца, отблесками сиявшего на наших волосах, мы выглядели точно на картине. Однако я совершенно не была готова к тому впечатлению, которое, как я вскоре поняла, произвела на мистера Монтегю именно я.
Однако с первого взгляда мое внимание привлек Магнус Роксфорд. Он был всего на дюйм, или около того, выше ростом, чем Джон Монтегю, и чуть шире в плечах, но рядом с ним, когда они направлялись к нам по ковру, устилавшему пол, мистер Монтегю, казалось, шел в глубокой тени. Магнус Роксфорд был, вероятно, не старше лет тридцати пяти, с густыми черными волосами, коротко стриженной черной бородкой, делавшей его слегка похожим на Мефистофеля, и с темными, поразительно яркими глазами. Хотя Джордж говорил нам, что он хорош собой, явно ощутимая сила его личности захватила меня врасплох. Поговорка «Глаза — зеркало души» пришла мне в голову, когда я протянула ему руку, но, когда наши пальцы соприкоснулись, у меня возникло неприятное ощущение, что моя собственная душа стала совершенно прозрачной для его взгляда.
— Я очень рад познакомиться с вами, мисс Анвин. — У него был низкий, звучный голос, напомнивший мне кого-то, только я не была уверена, кого именно.
— А это мистер Джон Монтегю, — сказал Джордж.
Я повернулась поздороваться с ним: передо мной стоял худощавый человек в темном костюме, с каштановыми, уже начинающими редеть волосами, и я тут же ощутила, что он глубоко взволнован. Джон Монтегю не сводил с меня пристального взгляда; когда наши взгляды встретились, он постарался совладать со своим волнением: казалось, он увидел перед собою привидение. Что-то в испуганном выражении его лица мгновенно привело на память последнее посещение, зловещую тень, от которой я мысленно отшатнулась столь же мгновенно. Рука, пожимавшая мою ладонь, была холодна и заметно дрожала.
— И я тоже, мисс… Анвин… я… очень, очень рад знакомству с вами, — произнес он, запинаясь чуть ли не на каждом слове.
— Спасибо, сэр. Я только сожалею, что мой… мой жених мистер Рейвенскрофт не смог быть сегодня здесь, чтобы встретиться с вами.
Я не собиралась объявлять о своей помолвке так быстро и неожиданно, меня вынудило к этому его волнение. Он заметно вздрогнул при слове «жених» и, казалось, сделал над собой невероятное усилие, чтобы обуздать свои чувства.
— Мистер Рейвенскрофт профессиональный художник, — сказала Ада, — и много путешествует в поисках сюжетов.
— Совершенно замечательно, — сказал мистер Монтегю, по-прежнему не сводя с меня глаз. — Я имею в виду… То есть я хочу сказать…
Воцарилось неловкое молчание — все ждали, чтобы он продолжил.
— Мисс Анвин, — произнес он наконец, — вы должны извинить меня. Дело в том… У вас совершенно необычайное сходство с моей покойной женой Фиби, и это меня просто потрясло.
— Мне очень грустно, — ответила я, — услышать о ее смерти. Это случилось недавно?
— Нет. Она умерла пять лет тому назад.
— Мне очень грустно слышать об этом, — повторила я и не могла придумать, что же еще можно сказать: на расстоянии стольких лет его потрясение моим сходством с нею еще больше огорчало.
Ада, к моему облегчению, отвела Джона Монтегю чуть в сторону от нас, и со мной стал беседовать доктор Роксфорд.
— Что, мистер Рейвенскрофт живет в наших краях?
— Не всегда, — неловко ответила я, — как Ада уже упоминала, Эдуард много путешествует. Сейчас он поехал в Камбрию навестить отца.
— Эдуард Рейвенскрофт… Не думаю, что мне знакомо это имя. Интересно, попадались ли мне на глаза его работы…
— Возможно, что пока нет, — сказала я. — Видите ли, Эдуард пока еще только пролагает свой путь в большой мир, ему всего двадцать шесть лет… но я уверена — он добьется успеха.
— Тогда я буду с нетерпением ждать, когда увижу плоды этого успеха. Я глубоко интересуюсь живописью, мисс Анвин, особенно работами моих современников.
— Случилось так, сэр, — сказала я нерешительно, — что у нас здесь есть одна из его картин; я не сомневаюсь, он не стал бы возражать, если бы вы на нее взглянули… и мистер Монтегю тоже, если он того пожелает.
Этюд орфордской башни был заключен в раму и висел на стене в малой гостиной, напротив. Оба гостя — Джон Монтегю уже восстановил душевное равновесие, хотя я постоянно чувствовала, что его взгляд то и дело останавливается на мне, когда он полагает, что я этого не замечаю, — молча какое-то время рассматривали картину, а мы с Джорджем ожидали приговора; Ада пошла посмотреть, что делается с обедом.
— Это очень хорошо, действительно очень хорошо, — произнес наконец доктор Роксфорд. — И весьма оригинально. Мистер Рейвенскрофт побывал в Париже?
— Нет, — ответила я. — Хотя он надеется, в довольно скором времени.
Эдуард твердо решил, что мы проведем в Париже наш медовый месяц. Я почувствовала, как при мысли об этом покраснели мои щеки.
— В таком случае впечатление от этой работы еще сильнее. Вы разве так не считаете, Монтегю?
— Э-э, да-да, очень хорошо, как вы и сказали. Я сам пытался чуть ли не дюжину раз писать тот же сюжет, но ни разу не добился такого успеха.
— Ну-ну, дорогой друг, — возразил Магнус, — вы прекрасно знаете, что ваш этюд Холла достоин находиться в любой компании. На самом деле, в этой работе есть что-то напоминающее мне о вашей. Мистер Монтегю, — пояснил он мне, — написал великолепную картину «Роксфорд-Холл в лунном свете».
— Которая — я сильно опасаюсь — станет моей лебединой песней. Вы, мистер Вудворд, возможно, слышали о предрассудке, бытующем в браконьерском братстве: всякий, кто увидит призрак монаха, умрет в течение месяца. В моем случае (хотя я никакого призрака не видел!) умер, по всей видимости, мой талант — каким бы он ни был. — Мистер Монтегю произнес все это легким тоном, но горький подтекст был совершенно очевиден.
— А я уверен, — ответил Джордж, — что вашему таланту просто нужно некоторое время полежать под паром. Кроме того, вы ведь профессионал, на ваше время постоянно посягают многие, вы вряд ли можете соревноваться с теми, кто целый день только и делает, что пишет картины.
По лицу мистера Монтегю можно было предположить, что он не вполне согласен с Джорджем, но, какой бы ответ он ни обдумывал в этот момент, ему помешал звук гонга, призывавший к обеду.
К тому времени, как унесли рыбные приборы, за окном уже совсем стемнело. Джордж сидел во главе стола, спиной к камину, где не разжигали огня, справа от него расположились Ада и Магнус Роксфорд, слева, лицом к окнам, — я и Джон Монтегю; я была благодарна за такое распределение мест, так как мне не приходилось встречаться с ним взглядом, если только он не обращался непосредственно ко мне, а это случалось очень редко. Я все еще пыталась избавиться от дурного предчувствия, которое он пробудил во мне, — хотя, вероятнее всего, это был просто мой страх перед тем, что принесет завтрашний день в виде письма от мамы.
До этого времени беседа охватывала множество тем — от недавнего избрания мистера Милле[25] в Академию художеств и новых научных исследований Библии до эффективности месмеризма в облегчении боли и даже в излечении болезней — эта практика, по мнению доктора Роксфорда, была преждевременно отвергнута профессиональными медиками. Некоторое время он рассказывал нам о природе месмерического внушения и о том, как оно может повлиять даже на деятельность сердца.
— Сколько бы мы ни толковали о прогрессе, — сказал он в заключение, — мы, то есть, прямо говоря, бльшая часть моих коллег, решительно и вроде бы с презрением отвергаем любые методы лечения, какими бы эффективными они ни были, если не можем найти им материальное объяснение. Вам придется извинить меня, Монтегю, — он уже слышал, как я раньше распространялся на эту тему.
Джон Монтегю пробормотал что-то, чего я не расслышала.
— А возможно ли, — спросил Джордж, — месмеризировать человека против его воли?
— Да, возможно, при условии, что это весьма впечатлительный объект. Но на такое может решиться только шарлатан.
— А если человека месмеризировать, его можно заставить поступать так, как велит ему месмерист?
— Я сомневаюсь, что зрелого, рационального индивида можно побудить действовать против его глубочайших инстинктов; я не хотел бы вдаваться в дальнейшие рассуждения.
— Вы упомянули, мне кажется, — сказала Ада, — что в состоянии транса человеку можно приказать увидеть людей, которые на самом деле отсутствуют?
Я догадалась по тому, как она избегала моего взгляда, что она спрашивает об этом ради меня.
— Да, совершенно верно.
— Как вы полагаете, не могло ли бы это объяснить то, что спириты, то есть спириты-медиумы, верят, будто они могут общаться с умершими?
— И правда, могло бы, миссис Вудворд, по крайней мере что касается тех, кто не совершает прямого обмана, что обычно очень широко распространено в спиритических кругах.
— А возможно ли, — спросила я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос не дрожал, — чтобы кто-то впал в транс, не подозревая об этом, и оттого видел бы людей, которых на самом деле там нет?
Доктор Роксфорд с минуту внимательно смотрел на меня, прежде чем ответить. Я почувствовала, что он пытается разгадать, какая мысль кроется за моим вопросом; то, как в его темных глазах отражалось пламя свечей, вызвало во мне чувство странного беспокойства.
— Это возможно, да. Но впасть в глубокий транс, не подозревая об этом… такое может произойти с объектом лишь в исключительных случаях, мисс Анвин, если только вы не имеете в виду состояние между сном и пробуждением.
— Нет, — ответила я, призвав на помощь всю свою храбрость. — Я думаю… Я хотела сказать… Моя подруга как-то рассказала мне об очень странном явлении: однажды днем она вошла в комнату, где сидели ее мать и сестры, и увидела на диване молодого человека, которого никогда раньше не встречала. Но потом она обнаружила, что для всех других он оставался невидим. Он поднялся с дивана и направился к ней — она не испугалась, — а потом… вроде бы растворился в воздухе. И вот мне хотелось бы знать… может быть, она впала в транс?
— Я не думаю, что это можно объяснить трансом… и вы, очевидно, уверены, что ваша подруга не обманывалась сама, или…
— Я совершенно уверена, что все произошло именно так, как она мне описала.
— И ваша подруга не испугалась? Это совершенно необычно.
— Она не испугалась молодого человека… Она сказала, что не приняла его за привидение, потому что он был такой обыкновенный: она слышала звук его шагов по полу. Но все это ее совершенно потрясло — ведь она знала, что другие его не видели.
В комнате вдруг стало очень тихо. Я чувствовала, что Джон Монтегю то и дело переводит взгляд с меня на доктора Роксфорда и обратно.
— Ваша подруга только один раз пережила такой опыт?
— Думаю, да… Это случилось с ней спустя несколько недель после серьезного падения, от которого она много часов оставалась без сознания.
И снова я ощутила, как гнетет меня пристальный взгляд доктора Роксфорда, словно знающего все, о чем я умолчала.
— Это может быть вполне объяснимо — но, разумеется, мне пришлось бы сначала осмотреть юную леди, чтобы увериться в этом, — то есть это может объясняться тем, что она перенесла повреждение мозга, оно называется лезия, которое, вероятнее всего, само собой излечится через некоторое время.
— Она, несомненно, будет очень рада услышать это, сэр, и почувствует большое облегчение.
— Облегчение, мисс Анвин?
— Я хотела сказать — оттого, что это излечится.
— Понятно.
Доктор Роксфорд продолжал смотреть на меня с интересом и будто размышляя о чем-то. Я чувствовала, что он побуждает меня сказать больше того, что я уже сказала, но тут Ада нарушила молчание спросив, есть ли какие-нибудь новости о слушаниях по поводу исчезновения его дяди.
— Я полагаю, миссис Вудворд, что постановление о признании его скончавшимся будет вынесено в довольно скором времени. Но на ваш вопрос уместнее ответить мистеру Монтегю.
— Здесь все должно быть просто, — сказал Джон Монтегю. — В случаях, подобных этому, где нет конфликтующих интересов — то есть нет никого, кто может понести потери в случае признания смерти, — дело суда сводится к простому решению: является ли, на основании представленных доказательств, неопровержимо вероятным, что пропавший человек скончался. И, учитывая, что Корнелиус Роксфорд был слабым пожилым человеком, тот факт, что никто его не видел со дня грозы, разразившейся три месяца тому назад, уже является достаточным доказательством: каким бы образом он ни выбрался из дому, он не смог бы пережить ночь в лесу.
Единственной реальной трудностью будет объяснить, как он вообще смог выбраться из своих апартаментов. Дрейтон — его слуга — говорил мне, что видел, как Корнелиус в тот вечер ушел к себе в семь часов, еще до того, как началась гроза. Когда я прибыл туда через сутки, все двери оказались запертыми изнутри не только на ключ, но и на засовы, так что мне пришлось взломать дверь в кабинет. Все окна, разумеется, были закрыты и заперты на щеколды, да и в любом случае они расположены слишком высоко, чтобы он мог до них дотянуться. Так что либо он ушел через какой-то тайный ход, хотя тщательные розыски не обнаружили и следа чего-либо подобного, либо мы с Дрейтоном ошиблись. Дрейтона уже теперь не допросишь: он упал замертво, как вы, вероятно, слышали, когда я занимался поисками. Я с тех самых пор задаюсь вопросом: не могло ли случиться так, что двери на галерею, которые я открывал изнутри в состоянии весьма значительного нервного возбуждения, на самом деле просто заклинило и они вовсе не были заперты — как и предположил инспектор полиции? Мне легче усомниться в собственной памяти, чем поверить, что человек мог просто исчезнуть, словно растворившись в воздухе; и таким же, как я надеюсь, окажется мнение суда.
— Я сам задумывался над вопросом, — сказал Джордж, — не могло ли исчезновение его собственного дяди, при… гм… подобных же обстоятельствах таким вот образом сказаться на его разуме?
— Вполне возможно, — ответил доктор Роксфорд. — Психическое состояние моего дяди в самом лучшем случае можно было бы назвать неустойчивым, а шок от сильной грозы…
Они с Джоном Монтегю обменялись взглядами, и я подумала было, что он сейчас продолжит, но тут Хетти внесла мясо, Джордж принялся его разрезать, и Ада перевела разговор на более легкие темы.
Успокоенная диагнозом доктора Роксфорда (а я думала об этом именно так), я решила, что стану наслаждаться оставшейся частью вечера. Все было бы вообще прекрасно, если бы рядом со мною сидел Эдуард, а не мистер Монтегю; но тогда, размышляла я, я ни за что не осмелилась бы задавать доктору Роксфорду вопросы о посещениях. Занавеси на окнах не были задернуты, и отражавшееся в стеклах золото горящих свечей словно плыло среди темных силуэтов кустов и деревьев; расплывчатые черты моего собственного лица виднелись за Адиным плечом, отраженные в темнеющем стекле. Захваченная этой игрой теней, я отвлеклась от того, что происходило за столом, когда вдруг осознала, что доктор Роксфорд уже довольно долго о чем-то говорит.
— …живем ли мы после смерти, — говорил он, — и если так, то в какой форме — это, несомненно, величайший вопрос нашего времени. Он никогда, по моему мнению, не может быть решен отрицательно, ибо для нас всегда остается открытой возможность предполагать, что умершие остаются жить, но не способны вступать в общение с нами. А ведь один-единственный неопровержимый пример коммуникации из потустороннего мира помог бы установить истину раз и навсегда. Представляете, что это было бы за открытие! Человек, его совершивший, встал бы в один ряд с Ньютоном и Галилеем. Для тех, кто наделен даром веры, — это, разумеется, не вопрос. — (Джордж выглядел при этом несколько смущенно.) — Но для тех, кому нужно увидеть, прежде чем поверить… Я надеюсь, мистер Вудворд, что вы не находите мои рассуждения оскорбительными?
— Вовсе нет, — ответил Джордж. — Я нахожу их интереснейшими. Но что, с вашей точки зрения, могло бы составить доказательство? Коммуникация из-за могилы, которая не могла бы идти ни из какого другого источника? Спириты-медиумы, я полагаю, достаточно часто утверждают, что получают такие сообщения.
— В этом-то и заключается трудность. Сколько бы ни было таких сообщений, они никогда не убедят скептиков. И если бы вам когда-нибудь пришлось посетить сеанс — как мне, за мои грехи, приходилось это делать, чтобы разоблачить мошенничество, — вы бы убедились, что большинство сообщений, получаемых через спиритов-медиумов, так невероятно банальны, что заставляют предположить, что жизнь после смерти была бы просто невыносима.
— Тогда вы, видимо, считаете, что все эти проявления духов — мошенничество либо заблуждение?
— В большинстве случаев — да. Я не решился бы утверждать, что во всех, хотя бы потому, что хочу сохранить объективность в этом вопросе. С научной точки зрения нет непременной связи между христианской доктриной — или доктриной любой иной религии — и характером жизни после смерти, если таковая существует. Все религии, насколько мне известно, сулят жизнь после смерти — в том или ином виде, будь это рай христианина или магометанина, вечный цикл возвращений, предлагаемый различными религиями Индии и Дальнего Востока, или лимб шаманства. У каждого народа — свое собственное божество, и реки крови были пролиты, чтобы доказать, какое из них — Бог истинный; и все же возможно, что все ошибались или что все эти верования имеют одно и то же происхождение. Логически рассуждая, доказательство существования жизни после смерти само по себе не докажет существование Бога, ничего не скажет и о том, что жизнь после смерти вечна. И в самом деле, если быть абсолютно логичным, это не докажет даже, что каждый человек обязательно будет жить после смерти.
— Вот здесь вы очень существенно отходите от христианской доктрины, — заметил Джордж. — То, что все равны перед лицом Господа, является, я сказал бы, одним из главных стержней христианства.
— Истинно так, но с моей позиции научного скептицизма я, увы, ничего не могу принять как само собою разумеющееся. Судя же по моему опыту — я ведь месмерист, — вовсе не трудно поверить, что рай и ад, боги, демоны, призраки и духи содержатся у нас в мозгу, то есть в уме, — с оговоркой, что это нисколько не делает их менее реальными или могущественными, чем в старых представлениях. Мы думаем о нашем разуме как о чем-то заключенном в узких пределах черепа, но мы с тем же успехом могли бы представить себе пещеру, заполненную темной водой и связанную каким-то подземным ходом с беспредельными глубинами океана, и тогда думать о каждом индивидуальном разуме как о капле единого великого океанического Разума, в котором содержится всё: все боги и демоны, любой рай и любой ад каждой из религий, существующих на земле, вся история, всё знание, всё, что когда-либо происходило. Это разум, о котором воистину можно сказать, что для него ничто не проходит незамеченным, даже такая малость, как падение малой птицы…[26]
Он замолк, покручивая ножку бокала между большим и указательным пальцем, в хрустале колыхался темно-вишневый свет.
— Однако это всего лишь досужие размышления, а мы говорили о поиске доказательств. Предположим, просто ради обсуждения, что коммуникация из-за гроба возможна и что существует такая вещь, как ясновидение. Под этим словом — за неимением более точного термина — я подразумеваю в особенности способность воспринимать и вступать в общение с духами. Нам известно — поскольку у нас нет ни единого доказанного примера, — что ясновидение должно быть крайне редким явлением. Но я предполагаю тем не менее, что мы столкнулись с кем-то, кто, как представляется, обладает такой способностью.
Давайте возьмем — если вы позволите, мисс Анвин, — случай с вашей подругой. Если бы молодой человек точно той наружности, как она вам описала, незадолго до или после этого случая скончался и она, ничего о нем не зная, узнала бы его по портрету, этот случай нужно было бы исследовать. А если с ней произошло несколько таких случаев, тогда перед нами было бы prima facie[27] явление ясновидения.
Я сжала лежавшие на коленях руки и попыталась совладать с участившимся дыханием. Неужели Джордж говорил с доктором Роксфордом наедине и рассказал ему о моих посещениях? Конечно же нет: они ведь встретились только вчера.
— Очевидное затруднение, если говорить о доказательствах, заключается в том, что никто более не способен видеть духов. Однако сегодня вечером — здесь наша беседа оказалась замечательным стимулом — я начал прозревать, как это может быть осуществлено. Мы знаем, что в месмерическом трансе объект может обрести необычайные психические способности: француз Дидье мог читать чужие мысли, играть в карты с завязанными глазами и определять содержимое запечатанных пакетов с большой точностью; и это всего лишь наиболее известный пример. Если способность к ясновидению существует, то, вероятно, будет возможно ввести ее объекту путем месмерического внушения.
Итак, берем группу объектов и подвергаем их месмерическому воздействию, внушая, что они обрели способность видеть духов, но не объясняя, что именно они должны увидеть, если вообще что-то увидят. Мы помещаем их в многообещающую обстановку вместе с нашим предполагаемым ясновидящим (кого, разумеется, мы не месмеризируем) и по меньшей мере двумя надежными наблюдателями, которые тоже не подвергнутся месмерическому воздействию. Теперь если ясновидящий и месмеризированные объекты все сообщат об одинаковом явлении, тогда как наблюдатели ничего не увидели, но заметили, что все другие смотрели в одном направлении, реагируя на общий стимул, — это, как я полагаю, будет так близко к объективному доказательству, как мы когда-либо сможем подойти, если, конечно, не говорить о том, чтобы поймать духа и допросить его в Королевском обществе.[28]
— А что вы имеете в виду под многообещающей обстановкой? — спросил Джордж, который, как и мистер Монтегю, слушал с величайшим интересом.
— Признаюсь, не могу придумать ничего лучшего, чем Холл. Мне всегда представлялось, что древние здания, словно лейденские банки, потихоньку аккумулируют воздействия прошлого… Вполне возможно, что все это ни к чему не приведет, но попробовать провести такой эксперимент очень интересно… если бы только у нас был ясновидящий.
Я снова почувствовала на себе его задумчивый взгляд.
— Как вы думаете, мисс Анвин, если бы эти явления у вашей подруги развивались в том направлении, что я обрисовал, она согласилась бы участвовать?
— Боюсь, что нет, сэр, — сказала я, едва переводя дыхание и чувствуя, как заливаюсь румянцем, несмотря на все мои усилия. — Я достаточно хорошо ее знаю, чтобы сказать, что, если бы ей так не повезло… и она снова что-нибудь такое увидела… она лишь мечтала бы поскорее от этого недуга излечиться.
— Именно так, — грустно сказал он. Я взглянула на него с некоторым удивлением. — Я всегда представлял себе, что печатью истинно ясновидящего должно быть стремление любой ценой избавиться от этого дара. Что, разумеется, вовсе не означает, что ваша подруга страдает таким — как вы ярко выразились — недугом.
— Чрезвычайно интересно, — твердо сказала Ада. — А теперь, я думаю, пора нам с мисс Анвин пойти отдохнуть и оставить вас всех спокойно выпить вина в чисто мужском обществе.
— Я ужасно перед тобой виновата, дорогая, — сказала Ада, как только мы с ней укрылись у себя наверху. — Я не должна была заводить разговор на эту тему.
— Тебе не надо винить себя, — ответила я. — Я сама решила его расспросить, и если бы не последняя часть разговора… Скажи мне, Джордж ничего не говорил ему вчера о моих посещениях?
— Нет, — сказала она. — Я уверена, он ничего ему не говорил. Но доктор Роксфорд — человек весьма наблюдательный, и он вполне мог догадаться, что ты и твоя подруга — одно и то же лицо.
— Мне так жаль, что я выдала себя перед мистером Монтегю! Я была так обескуражена, когда он принял меня за свою жену. Но мне по-прежнему не хочется, чтобы Эдуард узнал о моих посещениях. Как ты думаешь, доктор Роксфорд не мог просто пошутить насчет этого эксперимента в Холле?
— Не знаю, — сказала Ада. — У меня такое впечатление, что он бросает идеи легко, как пальто с себя сбрасывает. Он казался совершенно серьезным до последнего замечания по поводу Королевского общества. Он очень умен — у меня нет в этом никаких сомнений. Джорджа он совершенно покорил. А теперь, моя дорогая, отправляйся-ка ты спать и больше об этом не думай: ты выглядишь совсем изможденной.
Несмотря на это, я не могла заснуть до поздней ночи, то упрекая себя в том, что обманываю Эдуарда (что я стану говорить ему, если мистер Монтегю или доктор Роксфорд заговорит о «моей подруге» в его присутствии?), то беспокоясь о моем письме к матери. Эти волнения становились все более кошмарными, пока наконец я не заснула беспокойным сном, из которого я вышла, как мне показалось, в очень яркое сновидение. Я бродила по огромному заброшенному замку, это был, как я знала, Роксфорд-Холл; я искала там драгоценный камень, который дал мне Эдуард. Камень потерялся, я не знала как, но понимала, что виною этому была моя собственная небрежность. Хуже всего оказалось то, что я не могла вспомнить, какой это был камень, так как, пока я переходила из комнаты в комнату, в моей голове звучал голос, снова и снова повторявший слова: «изумруд, сапфир, рубин, алмаз», — но ни одно из них не казалось мне правильным, потому что потерянный камень был совсем другой, более красивого цвета, чем все названные, и я знала, что должна представить его себе, и тогда вспомню, как он называется, но не могла этого сделать.
В моем сновидении Холл был погружен в абсолютную тишину; везде было светло, даже в коридорах, где не было окон, только повсюду свет был одинаково бледно-серый, как в пасмурный день. Комнаты большею частью были ничем не обставлены, в каждой из них я видела вроде бы небольшую лестницу из двух или трех ступеней, ведущую наверх или вниз; коридоры тоже меняли уровни, как и комнаты. Хотя этот дом сам по себе не казался особенно зловещим, мое беспокойство из-за потерянного камня все возрастало, пока не достигло невыносимой остроты.
Тут мне пришло в голову, что я еще не обыскала столовую. Эта мысль привела к головокружительно быстрой смене обстановки: свет потускнел до мутного, мрачно-коричневого, и я стояла в дверях комнаты, где мы в тот вечер обедали. Занавеси были задернуты, свечи погашены, комната казалась пустой, но по мере того, как я осторожно приближалась к столу, я разглядела над стулом, где за обедом сидел Джордж, темный силуэт головы. Каким-то образом я распознала, что это голова доктора Роксфорда. У меня еще было время потихоньку уйти, но ведь могло быть так, что камень завалился за обивку моего стула, и, если я на цыпочках, совсем тихонько подойду туда, я его увижу. Я находилась в двух футах от неподвижной фигуры, когда из дверного проема раздался голос, звеневший, точно гонг, все громче и громче, пока не превратился в мой собственный вопль: «Нет!» Я проснулась в сером свете раннего утра и обнаружила, что стою на верхней площадке лестницы.
Наши гости ночевали у нас в доме, но я не могла заставить себя снова увидеться с ними и оставалась в своей комнате, пока они не уехали. Я собиралась рассказать Аде хотя бы о своем сновидении, если не о хождении во сне, но всякая мысль об этом вылетела у меня из головы, когда доставили телеграмму от моей матери, содержащую всего два слова: «Возвращайся немедленно». Я тотчас же поняла, что мне придется открыто ей не повиноваться, и я умоляла Аду позволить мне оставить у них свои вещи с тем, чтобы возвратиться в тот же вечер, если будет подходящий поезд.
— Но тогда мы вступим с нею в открытый конфликт, — сказала Ада, — и она может написать епископу. Ее обвинениям вовсе не нужно соответствовать действительности, чтобы Джордж потерял приход.
— Тогда мне нужно найти способ ее остановить, — сказала я. — То, чего она больше всего страшится, — это потерять Артура Карстеарза. И что бы ни случилось, я больше никогда не стану жить с ней вместе. Если я не смогу жить у вас, я буду искать место. Я лучше буду горничной, чем останусь жить с мамой.
— Ты сама не знаешь, о чем говоришь, — ответила Ада. — Но конечно, ты можешь вернуться к нам; и, может быть, все окажется не так плохо, как ты опасаешься.
По пути в Лондон я пыталась представить себе любые угрозы, какие могла бы использовать мама, и придумывала, что им противопоставить. Но когда кеб трясся по мостовой Хайгейта, я все еще не была готова к предстоящему мне тяжкому испытанию. К тому же я поняла, что Хайгейт, как ни был он красив, перестал быть для меня родным домом. Я подумала о своем отце, покоящемся в могиле всего в нескольких сотнях ярдов отсюда, — хотя, разумеется, он ведь не здесь, здесь только его бренные останки, и если он не просто перестал быть, то где теперь его дух? Эти мысли напомнили мне о моих посещениях и о том, как прошлой ночью я опять ходила во сне, впервые за много месяцев, и, разумеется, об угрозах матери отправить меня в сумасшедший дом; так что, когда меня доставили к давно знакомой, крашенной черной краской двери, меня так трясло, что я едва могла стоять на ногах.
Горничная, которую я никогда не видела раньше, провела меня мимо большой гостиной в малую, в самом конце коридора, где сидела, ожидая меня, моя мать. Ничего не говоря, она указала мне на стул с прямой спинкой, поставленный прямо напротив нее, словно я была нашалившим ребенком, которого собираются наказать. Она была в черном креповом платье, так что я на миг даже испугалась, не умер ли кто-нибудь из родственников, а ее бесцветные волосы были затянуты назад еще туже, чем обычно, так что кости лица резко выступали под натянувшейся кожей. Когда дверь за горничной закрылась, я увидела, что большим и указательным пальцами левой руки мать держит мое письмо.
— Следует ли мне понимать это так, — проговорила она, потряхивая письмо, будто даже прикосновение к нему вызывало у нее отвращение, — что ты твердо решила погубить нас всех?
— Нет, мама…
— Значит, ты раскаиваешься в этой глупости?
— Нет, мама…
— Тогда, значит, ты решила погубить нас. Этот… этот Рейвенскрофт… Где ты встретилась с ним?
— В Орфорде, мама. Он писал этюд…
— Меня не интересует живопись; меня интересует только, как это мистер Вудворд допустил, чтобы эта позорная связь получила развитие. Он постыдно пренебрег своими обязанностями, и я напишу епископу, чтобы сообщить ему об этом.
— Мама, это крайне…
— Не смей меня прерывать! Я желаю знать, где и в каких обстоятельствах ты встречалась с этим распутником и как позволила ему тебя соблазнить?
— Эдуард не распутник, мама, и он меня не соблазнил. Он вполне респектабельный джентльмен…
— Мне казалось, ты говорила, что он художник.
— Да, мама, прекрасный…
— Прекрасный, могу себе представить! Разумеется, он распутник: воспользоваться в своих интересах своевольной, эгоистичной девицей, пустившейся во все тяжкие! Это моральное безумие, как и сказал доктор Стивенсон: мне надо было отправить тебя в сумасшедший дом до того, как ты нас всех опозорила. А теперь послушай меня. Разумеется, никакой помолвки не будет. Я запрещаю тебе общаться с этим Рейвенскрофтом и возвращаться в дом мистера Вудворда. Завтра тебя осмотрит доктор Стивенсон, и тогда мы решим, что с тобой делать. Я ясно выразилась?
До сих пор я сидела не в силах пошевелиться, пригвожденная к стулу ее яростным взглядом. Мне казалось, что у меня язык прилип к нёбу; слова, которые я пыталась произнести, выходили у меня изо рта как неразборчивые звуки.
— Софи нет дома, — сказала мама в ответ на то, что, как ей показалось, я произнесла. — Она не желает тебя видеть, пока ты не раскаешься в своей жестокости. Она сказала мне, прочитав твое письмо: «Я не думала, что бывают такие жестокосердные сестры!»
— Это несправедливо! — вскричала я. — Я очень хочу, чтобы Софи была счастлива. Вы, видимо, опасаетесь, мама, что Карстеарзы разорвут помолвку, если узнают, что я помолвлена с Эдуардом?
— Опасаюсь? Опасаюсь! Ты совсем разума лишилась, Элинор? Да при малейшем намеке, что моя старшая дочь предполагает броситься на шею распутнику без гроша в кармане, они непременно разорвут помолвку.
— А когда Софи выходит замуж, мама?
— Венчание намечено на ноябрь.
— Очень хорошо, — сказала я, собравшись с духом, — тогда мы с Эдуардом не станем объявлять… не поместим в газете объявление о нашей помолвке, пока Софи не выйдет замуж. — Когда я заговорила об этом, я вспомнила, что уже сообщила о помолвке мистеру Монтегю и доктору Роксфорду.
— Как ты смеешь торговаться со мной? Ты что, меня не слышала? Ты вообще не выйдешь за этого Рейвенскрофта.
— Вы забываете, мама, что я совершеннолетняя и могу выйти замуж за кого хочу.
В тусклом свете мне показалось, что моя мать стала будто бы распухать, увеличиваться в размерах.
— Если ты мне не подчинишься, — прошипела она, — я прекращу твое пособие! И сомневаюсь, что мистер Вудворд согласится принять тебя снова, если желает сохранить свой приход.
— Если вы это сделаете, мама, нам с Эдуардом лучше пожениться сразу же, и что тогда будет с помолвкой Софи?
Мать поднялась на ноги, глаза ее буквально вылезали из орбит. Мне показалось, она собирается броситься на меня, словно дикий зверь, и я в свою очередь вскочила на ноги, едва не опрокинув стул, на котором сидела. Если бы в руке у нее был кинжал, я уверена, она уложила бы меня мертвой на ковер; и все же, пока мы вот так стояли, лицом к лицу, я снова осознала, будто впервые, что ростом я выше моей матери.
— Нам нужно правильно понять друг друга, — произнесла я голосом, который сама едва могла признать за свой собственный. — Мы с Эдуардом не станем объявлять о нашей помолвке до тех пор, пока Софи не выйдет замуж; в ответ на это вы оставляете мне мое пособие, пока не выйду замуж я, и обещаете не писать епископу. Договорились?
Несколько секунд она пристально глядела на меня, словно лишившись дара речи, а я собиралась с силами, ожидая нового нападения. Но вместо этого она заговорила с ледяным презрением, замолкая через каждые несколько слов, чтобы придать им значимости; и во время каждой паузы она рвала мое письмо на все более и более мелкие клочки и бросала их так, что они разлетались у моих ног.
— Я вижу, Элинор, что ты совершенно неисправима. Очень хорошо. Мы скажем Карстеарзам, что ты больна и отправлена надолго в деревню — восстанавливать свое здоровье. Ты, разумеется, будешь настолько нездорова, что не сможешь присутствовать на свадьбе Софи; и со дня ее свадьбы ты перестанешь получать пособие. Я позабочусь о том, чтобы остаток твоих вещей переслали мистеру Вудворду. Отныне у меня остается только одна дочь… Нет, ни слова больше. Ты можешь сейчас же покинуть этот дом — сюда ты никогда не вернешься. — Она выпустила из рук оставшиеся клочки бумаги, повернулась и открыла дверь, звоня горничной. — Наша гостья нас покидает, — услышала я ее голос. — Можете проводить ее до дверей. — Шаги матери удалялись по коридору, потом стали подниматься по лестнице.
— Будьте добры, позовите мне кеб, — сказала я девушке, когда та появилась. — Я плохо себя чувствую и должна хотя бы минуту…
Она взяла монету, которую я ей протянула, опасливо взглянув на потолок, и ушла. Надо выбраться отсюда поскорее — приказала я себе и нетвердыми шагами двинулась по коридору и через холл, дойдя до двери в большую гостиную. Там я вынуждена была остановиться, схватившись за раму двери, чтобы удержаться на ногах. Дверь была открыта, как в тот роковой день, когда Карстеарзы нанесли нам визит. Я увидела диван, на котором тогда сидели мать и Софи, и место напротив них, куда мама предложила сесть мне. Я увидела ясно, будто это случилось только вчера, худощавого молодого человека в темном траурном костюме и с ужасом поняла, где именно я впервые видела Эдуарда Рейвенскрофта.
Не могу припомнить, как я уходила из дому. По-видимому, горничная помогла мне усесться в кеб, но в моей памяти остался лишь пустой пробел между этим моментом и следующим, когда я обнаружила, что трясусь в кебе по зловонным улицам Шордитча. Путешествие в поезде прошло в тумане оцепенения, во время которого я, к счастью, оказалась не способна ни о чем думать, и, только когда я увидела Аду, ожидавшую меня у дверей, все чувства, испытанные в этот день, неудержимо нахлынули на меня. Беседы с матерью было вполне достаточно, чтобы оправдать мое отчаяние, и мой рассказ о ней Аде помог хотя бы умерить ужас того, что я увидела, до ощущения небольшого холодного, тяжелого комка под ложечкой. Но когда я осталась у себя в комнате одна, на кровати, которая, казалось, раскачивалась, будто вагон, а в ушах у меня все еще отдавался шум поезда, я в ту ночь была вынуждена лицом к лицу встретиться с образом молодого человека на диване.
Если судить поверхностно, они сильно отличались друг от друга: у Эдуарда волосы длинные и непослушные, тогда как у молодого человека они были короткие и тщательно причесанные; цвет лица у него был бледный, кожа гладкая, а у Эдуарда лицо загрубело от солнца и ветра; молодой человек сидел очень прямо и неподвижно, сжав руки на коленях, а Эдуард обычно любит сидеть свободно развалившись. Но у них было одно лицо, один рост, одинаковая фигура; надо было лишь представить себе, что один из них занялся юриспруденцией, а другой стал художником, чтобы увидеть, что молодой человек и Эдуард — братья-близнецы. Как я сразу не уловила этого сходства, я теперь и представить себе не могла, разве только какой-то защитный инстинкт затуманил мою память.
«Если бы молодой человек точно той наружности… скончался… Ну конечно же, Эдуард не собирается умирать, — отчаянно твердила я себе, — это все совпадение»; у меня были слишком натянуты нервы после скандала с мамой: я преувеличила сходство. Но ужас не ослаблял своих тисков. Смогу ли я когда-нибудь смотреть на Эдуарда, не видя в его лице черт того привидения? Или, хуже того, смотреть, не боясь, что сам Эдуард, может быть… не тот, за кого мы его принимаем? В конце концов, мы ведь ничего о нем не знаем; он вроде бы выскочил прямо из земли; я не знала наверняка, был ли оставленный им мне адрес в Камбрии действительно адресом его отца… и даже есть ли у него на самом деле отец. Какой абсурд! — твердил мне голос разума; это вовсе не ясновидение, уговаривала я себя, это всего лишь… Как это назвал доктор Роксфорд — повреждение мозга? И это со временем излечится само собой. Но его фраза вертелась у меня в голове, рождая одну страшную мысль за другой, — лезия мозга, лезия… легия, легион… легион мозга, легион мозга, — пока эти слова не превратились в грохот поезда, в стук его колес, заполнявший сон, в котором я без конца возвращалась и возвращалась в Лондон.
Если бы Ада прямо спросила меня, не беспокоит ли меня еще что-то, думаю, я все бы ей рассказала, но она, естественно, винила в упадке моего духа ссору с матерью. В длинном письме к Эдуарду я ни словом не обмолвилась о привидении и несколько дней жила, изнывая в дурных предчувствиях, — хотя он предупреждал меня, что он никуда не годный корреспондент, — пока наконец не пришла веселая записка из Камбрии, рассеявшая мои самые страшные страхи. Все идет прекрасно, писал он, он уверен, что отец даст нам свое благословение и что с моей матерью «все со временем обойдется». «Я начал писать новую картину, — сообщал он, — с которой связываю большие надежды; это может занять еще недели две, прежде чем я смогу увидеть тебя, дорогая моя девочка, но прошу тебя, пиши мне каждый день и прости, если я не буду, — я все возмещу тебе, когда вернусь».
Для Ады, которая всегда была в самых нежных отношениях со своей матерью и сестрами, мысль об окончательном разрыве была просто невыносима.
— Ты должна очень постараться помириться с ней, Нелл, — сказала она однажды, когда мы с ней шли домой из деревни. — Было бы ужасно навсегда потерять мать, независимо от того, что произошло между вами.
— Но она заставила меня выбирать между нею и Эдуардом, — возразила я. — Кровь не всегда гуще, чем вода… Эти слова звучат странно, если их вот так повернуть, но мы с Софи давно не близки, с тех пор как перестали быть детьми, а для мамы я всегда была не чем иным, как источником разочарований. Чего я на самом деле боюсь, так это что она все-таки пожалуется епископу после того, как Софи выйдет замуж. Я никогда себе не прощу, если Джордж из-за меня потеряет приход.
— Не думаю, что она это сделает, — сказала Ада. — Устроить скандал после свадьбы… Это все равно поставит Софи в неловкое положение. Ты должна понять, Нелл, что с точки зрения общества ее желание, чтобы обе дочери удачно вышли замуж… Не хмурься, моя дорогая, ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Я знаю, какой трудной она бывает, и все же я очень тебя прошу сделать все, чтобы вы помирились. Если вдруг что-то случится с Джорджем и я…
— Но ты только что сказала, что не думаешь, будто она может устроить скандал, — возразила я смущенно. — И мне лучше жить на хлебе и воде, в лачуге, но с Эдуардом, чем вернуться к маме, если даже она меня примет.
— Ты не говорила бы с такой легкостью о лачуге, если бы у тебя был ребенок, — тихо сказала Ада. — Я имела в виду вот что: предположим, ты осталась одна на свете… Тогда ты горько пожалела бы о своем разрыве с семьей.
Я подумала о ее собственном горе и сменила тему разговора, но не могла не задавать себе вопрос: может быть, Ада считает, что я была резка с матерью? А я не видела, что еще я могла бы тогда сделать ради нее в той же степени, что и ради себя самой, так что этот вопрос встал между нами невысказанным упреком. Вероятно, именно поэтому на следующий день я нарушила наш обычай вместе выходить на прогулку после ланча и тихонько выскользнула из дома одна.
Хотя, как предполагалось, был все еще разгар лета, воздух дышал прохладой и сыростью, небо было серо-стального цвета. Я отдалась на волю собственных ног — пусть несут меня куда хотят; оказалось — на юг, по тропе, которой Джордж вел нас в тот день, когда мы впервые встретили Эдуарда. Погруженная в свои мысли, я не обращала внимания на то, как далеко прошла, пока тропа не стала подниматься вверх, и я вдруг поняла, что сразу за горизонтом — за вершиной холма — откроется Монаший лес. По обеим сторонам тропы поднималась густая поросль утесника и луговика, вокруг не было ни признака, ни малейшего звука жизни, кроме отдаленного блеяния овец и печального крика птиц. В компании Джорджа и Ады такое одиночество казалось даже живописным, а сейчас я вдруг почувствовала себя маленькой, беззащитной и очень заметной.
Пока я стояла так, решая, идти мне дальше или повернуть назад, на гребне холма передо мной появилась фигура всадника, направлявшегося куда-то влево от меня. Он остановился, будто осматривая открывшуюся перед ним панораму, потом повернул коня и, сильно меня встревожив, направился прямо в мою сторону. Не зная, что предпринять, я стояла недвижимо, с колотящимся в груди сердцем, а конь все приближался, пока наконец я не разглядела, что фигура в седле — высокий мужчина с черной бородкой, а затем — что это не кто иной, как Магнус Роксфорд.
— Я подумал, что узнал вас, мисс Анвин. Это место слишком пустынно для одиноких прогулок, — произнес он, подъезжая и останавливаясь в нескольких шагах от меня. Он был одет как сельский сквайр, собравшийся на охоту, — короткая черная куртка для верховой езды, широкий белый галстук, красновато-коричневые бриджи и начищенные сапоги.
— Мне хотелось побыть одной, — сказала я и тут же пожалела о своих словах: они прозвучали слишком откровенно.
— Тогда простите, что нарушил ваше уединение, — сказал он, улыбаясь мне с седла, но не делая ни малейшего движения, чтобы повернуть коня.
У меня снова возникло неприятное ощущение, что мои мысли лежат перед ним как на ладони.
— Я не это имела в виду, сэр, только… — Я не знала, что еще сказать.
— Тогда, если я вам не мешаю, вы позволите мне вас сопровождать?
— Благодарю вас, сэр, но я сегодня уже довольно далеко зашла. Мне пора возвращаться в Чалфорд, а это уведет вас далеко в сторону от вашего пути.
— Никоим образом, мисс Анвин: я буду счастлив, если вы мне позволите, а мой конь обрадуется возможности отдохнуть.
Он хочет расспросить меня о моей «подруге», подумала я. Слова вежливого отказа уже вертелись у меня на языке, когда я сообразила, что мне ведь нужно попросить его не говорить о моей помолвке, так что я согласилась. Он сразу же спешился и пошел рядом со мной, ведя коня в поводу. Я почувствовала облегчение оттого, что он не настаивал, чтобы я опиралась на его руку.
Поначалу мы — или, скорее, он — вели легкий разговор о том о сем, а я тем временем собиралась с духом, чтобы — ради Джорджа и Ады — обратиться к нему со своей просьбой. Он только что ездил в Холл, сказал он мне, чтобы посмотреть, что можно там сделать: заключение о кончине его дяди Корнелиуса вот-вот будет вынесено, хотя пройдет еще много месяцев, прежде чем суд официально утвердит завещание. Я вспомнила, как он говорил, что Холл был бы идеальным местом для его эксперимента с ясновидением, и это еще больше лишило меня храбрости. Однако, несмотря на мое смущение, мне пришло в голову, что такой случай, как сейчас, может больше никогда не повториться. Он рассказывал нам об огромных возможностях месмеризма в излечении нервных болезней; он догадался — я была уверена в этом, — что я говорила о себе самой, так почему же не спросить у него, не знает ли он какого-либо лечения, которое могло бы избавить меня от новых посещений? Эта мысль все больше занимала меня, и мои ответы становились все более и более рассеянными, так что было совершенно естественно, когда он спросил, не встревожена ли я чем-нибудь.
Нерешительно, мучась дурными предчувствиями, я рассказала ему о моих посещениях, начиная с хождений во сне и падения с лестницы до момента узнавания в гостиной неделю тому назад. Он слушал очень внимательно, мне даже показалось — с восхищением, задавая очень мало вопросов, пока я не закончила свой рассказ.
— Я надеюсь, вы понимаете, сэр, — сказала я в заключение, — что это… этот недуг глубочайшим образом меня тревожит. Вы упомянули, когда обедали у нас, возможное повреждение мозга — лезию мозга, — которое со временем само собой излечится, но, если существует какое-то быстродействующее средство от этих посещений, я была бы вам очень признательна, если бы могла о нем услышать. У меня очень мало денег, и, скорее всего, я не могла бы заплатить за лечение, но мне было бы легче, если бы я хотя бы знала…
— Моя дорогая мисс Анвин, — прервал он меня чуть ли не обиженным тоном, — позвольте мне заверить вас, что мои профессиональные знания — в полном вашем распоряжении. Помимо всех иных соображений, ваш случай с точки зрения моего опыта совершенно уникален, и помочь вам любым доступным мне способом для меня и честь, и привилегия.
Однако позвольте мне признаться, что, если бы вы не решили так твердо избавиться от ваших — как вы их называете — посещений, мне было бы чрезвычайно интересно посмотреть, что за этим последует. В позапрошлый вечер я говорил о травме мозга, а затем о ясновидении; сегодня, слушая ваш гораздо более полный рассказ, я более чем когда-либо убеждаюсь, что эти два явления вовсе не обязательно несовместимы. Разумеется, нам до сих пор наверняка неизвестно, существует ли ясновидение, — эти водные пространства еще не нанесены на карту, — но не волнуйтесь, мисс Анвин, я сделаю все, что в моих силах, чтобы эти посещения не повторялись. Месмерическое внушение, как мне думается, самый многообещающий путь, хотя мне нужно будет подумать, что именно следует внушить… Я еще несколько дней пробуду у мистера Монтегю; если вам угодно, я мог бы навестить вас в пасторском доме… Впрочем, нет, я настаиваю, с единственной оговоркой: позволите ли вы мне попытаться лечить вас, зная, что я не могу абсолютно гарантировать, что лечение будет успешным?
Он отмахнулся от всех моих возражений по поводу нежелания причинять ему излишние неудобства или отнимать у него время и заверил меня, что все это будет храниться в строжайшей тайне между нами; именно он предложил, чтобы я — если я не хочу беспокоить Аду и Джорджа состоянием моего здоровья — сказала им, что лечение должно избавить меня от головных болей. Разговор закончился моим согласием на то, чтобы он приехал в пасторский дом в три часа пополудни послезавтра.
— Я хотела бы попросить вас еще об одной любезности, сэр, — сказала я. — По… по разным причинам мне думается, что было бы лучше, если бы мы с мистером Рейвенскрофтом не объявляли о своей помолвке до тех пор, пока моя сестра Софи не выйдет замуж, а это должно произойти в ноябре. Поэтому я была бы очень благодарна, если бы эта новость осталась здесь, в пределах нашего небольшого круга…
— Ну разумеется, мисс Анвин, — ответил он, — и, если вы желаете, я упомяну о вашей просьбе мистеру Монтегю. А теперь, когда уже виден храм Святой Марии, я не стану более нарушать ваше уединение. До пятницы, мисс Анвин, и мои самые лучшие пожелания мистеру и миссис Вудворд. — Еще раз отмахнувшись от моих благодарностей, он ловко вскочил в седло, пришпорил коня и поскакал к дороге на Олдебург.
Я ожидала, что он проводит меня до самого пасторского дома, и почувствовала облегчение оттого, что мне не придется сразу объяснять его присутствие. И все же его неожиданное прощание оставило у меня такое чувство, будто в нашей встрече было что-то неясное, тайное. И только когда он почти скрылся из виду, я сообразила, что он никак не мог узнать меня на том расстоянии.
В пятницу, ровно в три часа пополудни, доктор Роксфорд появился в пасторском доме, на этот раз — в темном костюме, в высоком воротничке и в цилиндре. Ожидая его визита, я провела много времени в сожалениях о том, что поддалась порыву довериться ему; Ада несколько раз спрашивала меня, уверена ли я, что мое недомогание не вернулось, и упрекала за безрассудство, за то, что я отважилась зайти так далеко на болота одна. Мне было не по душе держать что-либо в тайне от нее, тем более чувство, что я предала Эдуарда, открыв доктору Роксфорду больше, чем захотела открыть ему; а настояние доктора Роксфорда на том, что он будет лечить меня как друга, а не как пациентку, вызывало во мне ощущение еще большей неловкости. Но пути назад не было; оставалось лишь надеяться, что лечение окажется эффективным.
Хетти провела его в малую гостиную, где я предпочла его ожидать; Ада тактично оставалась наверху, сказав, что присоединится ко мне, когда консультация окончится. Однако, когда дверь за Хетти закрылась, я почувствовала себя так неловко, что меня охватило неудержимое желание броситься наверх, признаться во всем и попросить Аду посидеть со мной во время лечения.
— А теперь, мисс Анвин, — произнес доктор Роксфорд словно в ответ на мои мысли, — я хочу заверить вас, что вам совершенно нечего бояться. Самое худшее, что может произойти, — то, что мое лечение не поможет, в каковом случае вам не станет хуже, чем до него. Все, что вам необходимо, — это позволить мне месмеризировать вас. И тогда, по сути, я просто научу ваш мозг отвергать все внечувственные данные, которые могут быть ему представлены в состоянии бодрствования, причем несущественно, из какого источника. Вы не будете сознавать мои инструкции ни во время транса, ни когда очнетесь от него. Может случиться, что понадобится повторить лечение несколько раз, прежде чем оно даст желаемый эффект, но принцип его совершенно прост и понятен. Есть лишь одно вероятное препятствие, — продолжал он. — Чтобы лечение было успешным, вы должны полностью довериться мне, иначе ваш мозг будет невосприимчив к месмерическому внушению. Поэтому, если у вас имеются какие-либо сомнения о том, следует ли вам отдать себя полностью в мои руки, прошу вас сказать мне об этом сразу же.
— Нет, сэр, я вам полностью доверяю, — сказала я нерешительно, — только… я немножко опасаюсь месмеризма. Нельзя ли Аде посидеть со мной, пока вы…
— В таком случае, боюсь, мы с вами окажемся в безвыходном положении. Вы будете сознавать ее присутствие даже в трансе, и это помешает вам внимать исключительно моему внушению: таким образом, лечение не будет иметь успеха. Разумеется, месмеристы выступают публично перед большими аудиториями, но когда это делается ради серьезных целей…
— Понимаю, — сказала я. — Тогда я сделаю все, что в моих силах, чтобы взять себя в руки.
— Вам, скорее, следует попытаться расслабить волю, словно вы устали и хотели бы заснуть; все, что вам нужно, — это смотреть и слушать.
Следуя указаниям доктора, я устроилась в кресле, опустив руки вдоль боков и подложив под голову подушку. Он поставил прямо передо мной кофейный столик, а по другую его сторону — стул с прямой спинкой для себя, так чтобы сидеть лицом ко мне. Затем он взял с каминной полки свечу, зажег ее и поставил посредине столика между нами, задернул занавеси на окнах и сел напротив меня. Ослепленная пламенем свечи, я не могла ничего видеть за пределами светового круга, внутри которого мы сидели. Лицо доктора Роксфорда, казалось, висело ни на чем в темноте передо мною. Свет подчеркивал контуры его скул и глазниц, зрачки глаз были черны, как отполированный черный янтарь, и в них сверкало сдвоенное отражение пламени свечи.
Что-то блеснуло, замерцало и стало вращаться над пламенем между нами. Мне показалось, это золотая монета размером примерно с шиллинг, но на обеих ее сторонах был вычеканен какой-то странный геометрический узор; что за узор, я не могла определить. Он что, с собой ее носит всюду, куда бы ни шел? Я услышала его голос, приказывающий мне следить за движениями монеты.
— Кружится, кружится… кружится, кружится… вас клонит в сон, — монотонно повторял голос. — Кружится, кружится… кружится, кружится… ваши веки тяжелеют…
Но какая-то часть моего мозга оставалась настороже и не желала поддаваться. Я попыталась закрыть глаза, но они открывались по собственной воле; напряжение меня не покидало; впечатление было такое, словно я слышу колокол тревоги, бьющий в ритме колебаний монеты.
— Простите меня, — сказала я наконец. — У меня не получается.
— Я так и понял, — ответило бестелесное лицо напротив. — Доверие не подчиняется приказам, мисс Анвин, а без него я не могу помочь вам.