Тайна замка Роксфорд-Холл Харвуд Джон
— Очень хорошо, сэр, и спасибо вам. Премного обязан.
Было уже за полдень, когда я отправился в путь. Низкие, мятущиеся тучи неслись над полями, все еще мокрыми от ночного ливня, а с моря задувал холодный ветер: все слишком напоминало мне мою поездку в Холл с Дрейтоном. Помимо того, я сознавал, что мое положение, в самом лучшем случае, сомнительно. Если Магнус сообщил Болтону или — кстати говоря — доктору Ризу, что он меня уволил… Я ничего не получил от него в письменном виде, но мой поступок все равно заставил бы их удивленно поднять брови.
В субботу, когда передний двор был заполнен экипажами и повозками, я был слишком потрясен стычкой с Магнусом, чтобы думать о чем-то еще, кроме Нелл, и не подумал о зловещей истории Холла. Однако сейчас прежние первобытные страхи вернулись с новой силой. Очень хорошо было мне твердить самому себе, что мы теперь живем в век паровых машин и электрического телеграфа и что наука опровергла все былые ужасы; здесь, в этом месте, я мог с таким же успехом находиться за тридевять земель от цивилизации.
Парадная дверь была заперта на засов изнутри, но я отыскал небольшую дверь с другой стороны дома, близ каменной скамьи, где мы сидели с Нелл; через эту дверь я попал в незнакомую мне часть замка. Я снял закопченное ламповое стекло и взял обгоревшую свечу из лампы, прошел сквозь мглу в большой холл, а затем вверх по лестнице на площадку, где и остановился, вслушиваясь в тишину.
Кабинет был заперт, но не изнутри. Походной кровати Корнелиуса и умывальника здесь теперь не было; к письменному столу было придвинуто кожаное рабочее кресло. По стенам на полках стояли ряды книг, но на самом столе их не было, только влажный аммиачный запах от книг, много зим подряд остававшихся без внимания. Единственным признаком чьего-то недавнего присутствия было пальто — пальто Магнуса, которое я сразу же узнал: оно висело на крючке за только что открытой мною дверью.
В правом его кармане лежал продолговатый пакет, запечатанный Магнусовой печаткой-фениксом и адресованный его рукой Джейбзу Вейтчу, на Грейз-Инн-сквер, в Холборне. Пока я стоял там, пытаясь догадаться, что содержится в пакете — на ощупь это была тоненькая книжечка примерно дюймов восемь на пять величиной и письмо или какой-то документ, — мне пришло в голову, что это может быть сообщение Магнуса мистеру Вейтчу о моем увольнении. Я сунул пакет в грудной карман собственного пальто и вывернул другие карманы пальто Магнуса, где обнаружил перочинный нож, пару перчаток для верховой езды и кошелек с четырьмя золотыми соверенами.
Разумеется, Магнус мог просто забыть здесь свое пальто.
Я прошел через библиотеку, где увидел нечто похожее на огромную прялку, снабженную полудюжиной стеклянных дисков, рукоятью и проводами, проходящими под дверь, что ведет на галерею. Эта дверь была заперта — на этот раз снаружи. Я повернул ключ и вошел.
Посреди галереи на полу валялся опрокинутый круглый столик, вокруг него — беспорядочно расположенные стулья, два из них опрокинуты набок. Саркофаг сэра Генри Роксфорда тяжелым комом застрял в горле огромного камина. Провода от машины, стоявшей в библиотеке, вились мимо моих ног и соединялись с теми, что связывали доспехи с громоотводами. Я вдруг осознал, что, помимо запаха старого дерева и плесневелых тканей, здесь стыло и едко пахнет горелым.
Доспехи были закрыты. Когда я заставил себя подойти поближе (мой каждый нерв требовал, чтобы я со всех ног бросился прочь оттуда), я увидел, что там, где лезвие меча входило острием в постамент, торчит ржавый кинжал, заткнувший прорезь и мешающий работе механизма. Между пластинами доспехов застрял обрывок сизо-серой ткани — такой мог оторваться от подола женского платья — вроде того, в каком была Нелл в тот день, когда мы с ней виделись неделю тому назад. Ткань обуглилась там, где ее край исчезал за пластинами доспехов.
Я стоял, как к месту пригвожденный, вспоминая о той новости из Чалфорда о единственной яркой вспышке, осветившей все небо над Монашьим лесом в ночь на воскресенье, и не отрывал глаз от обрывка ткани, пока не разглядел, что платье застряло в доспехах снаружи. В тени за доспехами валялся маленький, украшенный драгоценными камнями пистолет, каким могла бы пользоваться женщина.
В оконное стекло над моей головой застучали капли дождя. Я опустил пистолет в карман, наклонился — высвободить кинжал из прорези, а затем, содрогаясь, словно я брался за ядовитую змею, взялся за рукоять меча.
Меня с головы до ног поглотила серая бесформенная масса, что-то ударило меня по ноге и отскочило, вскипая вокруг грубым серым облаком, наполнив мой рот и нос запахом пепла; пепел заскрипел на зубах. В волосах у меня и на одежде — всюду был пепел, а когда облако осело, я увидел, что мои ступни окружены мелкими и более крупными осколками сероватых костей; среди этих осколков поблескивали крохотные крупинки золота (одна все еще заполняла остаток зуба), да еще золотая оболочка злосчастной печатки-сфинкса, почерневшей и потерявшей форму, но все-таки узнаваемой, вплавилась в цилиндрик треснувшей кости.
Не помню, чтобы я подумал: «Это сделала Нелл». Я более не чувствовал страха, я больше вообще ничего не чувствовал. Я оцепенело пошел назад, через библиотеку и кабинет, спустился по парадной лестнице в холл, к парадной двери, которую открыл, отодвинув засов и отперев замок, и вышел из дома.
Дождь более или менее утих. Мой пони терпеливо ждал, низко свесив голову. Сама мысль о предстоящей встрече с Роупером была непереносима: мне хотелось лишь попасть домой и съежиться у камина, пока не настанет время лечь спать, чтобы больше никогда не просыпаться. Я залез в боковой карман сюртука и вытащил пистолет — одноствольный дерринджер длиною не более пяти дюймов. «…Но этого хватит… он сослужит свою службу…» Я взвел курок, поднял пистолет, по-прежнему не сознавая, что намереваюсь сделать, и прижал холодное дуло к виску, с каким-то отстраненным любопытством подумав: «Интересно, что я почувствую?» Движение руки заставило меня осознать, что какой-то предмет упирается мне в грудь, — это оказался угол пакета в грудном кармане.
На меня снова нахлынуло осознание опасности; я опустил пистолет с намерением поставить курок на предохранитель, но руку вдруг свело, она задрожала. Пистолет дернулся, словно живое существо; фонтан грязной воды взлетел вверх у самых моих ног, встревоженный пони резко вскинул голову, звук выстрела стал эхом отдаваться вокруг поляны.
Меня трясло, как никогда в жизни; я убрал пистолет подальше и вытащил из кармана пакет. «Джейбзу Вейтчу, эсквайру…» Но что, если Магнус уже сообщил ему, почему он меня увольняет? Я снова вернулся под прикрытие портика и сломал печать.
В пакете лежала небольшая синяя записная книжка, а при ней — письмо, написанное почерком Магнуса; последняя его часть забрызгана чернилами и в кляксах.
Роксфорд-Холл
30 сент. 1868 г.
Дорогой Вейтч!
Я один в Холле — слуги уехали час тому назад. Вы услышите об исчезновении моей жены задолго до того, как получите это письмо. Боюсь, что она совершила ужасное преступление — а возможно, и несколько, — и мне необходимо решить, что теперь делать.
Я нашел этот дневник в комнате моей жены, когда этим утром мы взломали дверь. Боюсь, он служит доказательством, что ее разум помутился, как Вы сможете понять по ее ужасающей настроенности против меня — меня, который делал все возможное, чтобы уберечь ее от сумасшедшего дома. Я признаюсь, что обратил деньги миссис Брайант в бриллианты в надежде снова завоевать любовь Элинор… Я только что обнаружил, что их нет в ящике комода, где я оставил их вчера вечером. И как я узнал только вчера, у моей жены возникла тайная привязанность к Джону Монтегю, которому я, как Вам известно, безоговорочно доверял. Я уволил его тотчас же, как только он возымел наглость приехать сюда сегодня, во второй половине дня; Вы должны получить от него все бумаги и т. п. в какое-то время на этой неделе, если только он не сбежал вместе с нею.
Является ли Монтегю соучастником кражи и причастен ли он к смерти миссис Брайант, к чему — как я подозреваю — моя жена приложила руку, я не знаю, но опасаюсь, что дочь моя уже мертва.
Кто-то ходит на верхнем этаже надо мною.
Спешу: только что видел женщину на верхней лестничной площадке. Свет очень тусклый, но я убежден — это моя жена. У нее в руке пистолет. Я подумал было, что она выстрелит, но она исчезла во тьме.
Темнеет очень быстро. Я спрячу этот пакет, потом попытаюсь ее отыскать, — может быть, она сможет внять голосу разума.
Ваш M. P.
Я помню, что подумал тогда, совершенно бесстрастно, что держу в руках все необходимое, чтобы сделать меня соучастником убийства Магнуса, за что я, скорее всего, буду повешен рядом с Нелл.
К тому времени, как я доехал до Вудбриджа, уже начало темнеть, и состояние моего духа было таково, что я и не подумал спрятать — не говоря уже о том, чтобы сжечь, — этот пакет, который так и лежал у меня в кармане, когда я поднимался по ступеням полицейского участка, словно осужденный, всходящий на эшафот. Роупер все еще был у себя в кабинете и принял меня с самым добрым расположением; было совершенно ясно, что ему и в голову не приходит подвергнуть сомнению мой рассказ. Я передал ему ключи, пистолет (который разрядился, как я объяснил ему, когда я обронил его, выходя из замка), и через двадцать минут меня уже устроили в гостинице «Герб Вудбриджа». Там я принялся читать и перечитывать дневник Нелл, пока наконец не заснул дурманным, полным видений сном, в котором я снова и снова подступал к доспехам и, зная, что сейчас произойдет, но не в силах остановиться, хватался за рукоять меча. Мне даже не пришло в голову, когда я сидел у себя в номере, съежившись перед окошком и глядя на серую воду, текущую мимо водяной мельницы,[33] что пепел в доспехах мог быть пеплом Нелл.
Письмо Магнуса было сочинено с целью повесить нас обоих, впрочем оно могло быть даже вполне искренним, за исключением лишь одного: в последовавшем преследовании погибла Нелл, а не Магнус.
Было совершенно очевидно, что долг мой — немедленно передать этот пакет. Еще не поздно сделать вид, что я был слишком потрясен, чтобы вспомнить о нем; я мог бы даже заявить, что сломал печать в смятении чувств. Да только никто бы мне не поверил, а если бы я попытался убедить Роупера, что в доспехах был пепел Нелл, я только крепче затянул бы петлю на собственной шее.
Вернувшись в Олдебург, я стал ждать следствия (оно было отложено на несколько дней, чтобы дать экспертам из Лондона возможность осмотреть место преступления) так, будто оно должно стать расследованием убийства, совершенного мною самим. На следствие должны были вызвать Болтона, а одни только его показания послужат прямым обвинением. Я понимал, что следует сжечь пакет, но каждый раз, как я брал в руки спички, мне представлялось, что в комнату врываются полицейские; точно так же я собирал в кулак всю свою волю, чтобы пойти и признаться во всем Роуперу, но в конце концов, как человек, объятый кошмарным сном, не делал ничего, лишь без конца ходил взад и вперед по кабинету у себя дома (я не мог заставить себя явиться в контору), а челюсти капкана неумолимо сжимались все крепче и крепче.
Вот так я и был занят накануне того дня, когда в Вудбридже должно было начаться следствие, как вдруг в дверь постучала моя домоправительница и сообщила, что какой-то мистер Болтон просит позволения меня повидать.
— Пусть подождет меня в малой гостиной, — сказал я и провел следующие несколько минут, безуспешно пытаясь взять себя в руки.
Когда я вошел, он уже расположился на диване. Его одежда копировала обычный стиль Магнуса: черный костюм, широкий белый галстук, цилиндр и перчатки; выражение его тощего лица было абсолютно почтительным, и, несмотря на то что он поднялся с дивана и поклонился мне, как только я вошел в гостиную, сразу стало ясно, кто владеет ситуацией.
— Очень любезно с вашей стороны принять меня, мистер Монтегю, сэр; я приехал на следствии поприсутствовать.
— Гм… да, — сказал я, проглотив ком в горле. — Эта… смерть вашего хозяина стала для меня ужасным потрясением… как, видимо, и для всех вас.
— И правда, сэр; и я уверен, вы сможете понять — все мы задумываемся теперь: что же с нами-то будет? На самом деле, если я могу взять на себя смелость спросить: вам, случайно, не известно, может, хозяин как-то позаботился о моем будущем?
— Боюсь, что нет, — ответил я. — Его завещание находится у мистера Вейтча в Лондоне, и вы, конечно, понимаете, что ничего нельзя сделать, пока коронер не представит свое заключение.
— О, я вполне понимаю, сэр.
Последовало какое-то оценивающее молчание; хотя в комнате было довольно холодно, я почувствовал, что на лбу у меня выступили капельки пота.
— Гм… Могу ли я еще чем-то быть вам полезен? — спросил я.
— Что ж, да, сэр, между прочим, можете. Видите ли, сэр… Не скажу, чтоб я был недоволен службой у доктора Роксфорда… Просто я всегда желал заняться фотографией. Хотел бы завести собственное небольшое дело… но, конечно, недостаток капитала… Вот мне и пришло в голову, сэр, как вы такой близкий друг семьи, что, может, вы найдете какой-то способ ссудить мне денег взаймы.
— Понятно. Гм… И сколько же вы имели в виду занять?
— Двести пятьдесят фунтов, сэр, очень бы меня хорошо устроили.
— Понятно. И на какой же срок?
— Трудно сказать, сэр. Может, мы могли бы… сделать это как-то неформально? Уверяю, я был бы очень вам благодарен.
— Очень хорошо, — произнес я, осушая взмокший лоб.
— Спасибо, сэр, очень вам обязан. А теперь… я даже не думаю, сэр, что вы соблаговолите выдать мне чек сегодня же?
Нотка угрозы в его голосе не вызывала сомнений.
— Очень хорошо, — повторил я, избегая его всепонимающего взгляда. — Если бы вы могли зайти снова в три… Меня не будет дома, но чек будет вас ждать.
— Еще раз спасибо вам, сэр, я уверен — вы об этом не пожалеете. Нет нужды звонить, сэр, я сам себя к выходу провожу.
Мое состояние духа на следствии представить себе очень легко. Я оказался одним из первых, вызванных давать показания перед коронером — джентльменом из Ипсвича, с ярко-красным, в прожилках лицом и с яркой фамилией Брайт.[34] Я думал, у меня подогнутся колени и я не смогу принести клятву. Но, так же как это случилось при встрече с Роупером, мой изможденный вид вызвал сочувствие, и я пробыл на свидетельском месте всего несколько минут.
Затем встал вопрос об опознании. Обгорелое кольцо с печаткой было опознано Болтоном (он старательно избегал моего взгляда). Болтон, кроме того, подтвердил, что у Магнуса в пяти зубах стояли золотые пломбы. Выдающийся патологоанатом сэр Даглас Кейр засвидетельствовал — на основании изучения крупных фрагментов, — что это останки человека мужского пола, скорее всего, выше среднего роста, в расцвете лет. Далее этого заходить он не мог, поскольку кости были подвергнуты крайне высокой температуре, достаточной для того, чтобы обратить в мелкий, рассыпчатый пепел человеческую плоть, включая и мягкие ткани. Что же касается того, могла ли молния быть причиной такого разрушения, этот вопрос выходил за пределы его компетенции.
Давать показания по этому вопросу были вызваны профессор Эрнест Дингуолл, мистер Джон Барретт — член Королевского общества и доктор Фрэнсис Айамангер. Результаты поражения молнией на открытом пространстве — оказалось, что нет прецедента тому, какой смертью погиб Магнус Роксфорд, — разнились весьма значительно. Некоторые пострадавшие выжили — с ожогами различной степени; в одном случае человек лишился сознания, а когда пришел в себя, ушел с места происшествия, не сознавая, что его ударила молния. Другие скончались на месте; в одном из этих случаев кости черепа оказались расколоты на мельчайшие фрагменты, хотя кожа осталась без видимых повреждений. Никто из экспертов не мог привести ничего, подобного уничтожению доктора Роксфорда, однако мистер Барретт позволил себе высказать мнение, что сила удара могла быть весьма значительно сконцентрирована доспехами. Доктор Айамангер занял диаметрально противоположную позицию, сочтя, что доспехи должны были сыграть роль электрической клетки Фарадея, то есть вся сила удара молнии прошла бы по внешней оболочке доспехов, оставив человека внутри их целым и невредимым.
Тут коронер спросил с большой долей сарказма: не пожелает ли сам ученый джентльмен провести такой эксперимент на себе? Ученый джентльмен признался, что не пожелает.
С этого момента стало ясно — и так оставалось на протяжении всего остального следствия, — что коронер пришел к выводу: в преступлении виновна Нелл Роксфорд. В своей заключительной речи, подводя итоги для присяжных, он отметил, что «удар молнии в Холл был чистой случайностью и к тому же весьма маловероятной, тогда как главным, бросающимся в глаза пунктом является то, что, если Магнус Роксфорд не был уже мертв, когда убийца под дулом пистолета загнал его в доспехи (и здесь показания мистера Монтегю, как мне представляется, имеют решающее значение, хотя, разумеется, вы должны сами принять решение), — если, как я уже сказал, Магнус Роксфорд не был уже мертв, он был оставлен там умирать голодной смертью. Вам, джентльмены из жюри присяжных, следует обратить внимание на то, что заклинивание механизма, открывающего доспехи, столь же преступный и еще более жестокий акт убийства, чем было бы убийство из пистолета.
Более того, — продолжал он, — пропал грудной младенец. Пропал в обстоятельствах, какие могут лишь указывать на виновность матери. Почему миссис Роксфорд не подпускала никого к ребенку? Вы вполне можете заключить, джентльмены, что ее настойчивое стремление самой ухаживать за ребенком уже является свидетельством нездорового ума. У вас имеются показания доктора Риза о ее крайней возбужденности в ночь смерти миссис Брайант, а также любопытный факт — она единственная не слышала, по ее собственным словам, она проспала страшный предсмертный крик этой дамы, который был слышен за двести ярдов от дома. Вы также знаете о смятом листке бумаги, который был найден полицейскими на полу в комнате миссис Брайант, о записке с приглашением прийти в полночь на галерею: именно там и тогда она погибла. Почерк похож на почерк миссис Роксфорд. В нашу задачу не входит расследовать эту смерть, но этот случай все же наводит на мысль об опасной предрасположенности миссис Роксфорд к насилию.
Затем встает вопрос об ожерелье. Вы услышали от доктора Риза, что миссис Роксфорд, как ему казалось, чувствовала глубокую отчужденность от покойного. Вы также слышали от представителя фирмы с Бонд-стрит, предоставившей это ожерелье, что покойный приобрел этот весьма экстравагантный подарок для своей супруги за десять тысяч фунтов, — что заставляет нас подумать о чрезмерно любящем свою жену муже, о муже, до безумия в нее влюбленном и готовом пойти на самые экстравагантные поступки, чтобы вернуть ее расположение. Вы также слышали о том, что футляр от ожерелья был обнаружен полицейскими под половицей в комнате миссис Роксфорд. Ожерелье обнаружить нигде не удалось».
Он говорил еще много всего, и все в том же ключе. После недолгих размышлений жюри присяжных вынесло вердикт о предумышленном убийстве неизвестным лицом или лицами, и обвинение было подтверждено под присягой; тотчас же был выписан ордер на арест Элинор Роксфорд.
Вскрытие трупа миссис Брайант показало, что она действительно страдала далеко зашедшей сердечной болезнью и умерла от остановки сердца, вероятно в результате тяжелого нервного потрясения. Но ее родственники не были удовлетворены таким заключением: отказавшийся от нее сын вдруг стал ее яростным защитником, и по Лондону пошли слухи, что доктор Риз и Роксфорды сговорились убить его мать и что Элинор Роксфорд вслед за тем отделалась от мужа и ребенка и бежала, прихватив бриллианты.
В своем завещании, составленном за несколько месяцев до смерти, Магнус Роксфорд оставил все свое имение кузине Огасте Роксфорд, старой деве чуть ли не на сорок лет старше его самого, не позаботившись ни о Нелл или Кларе, ни о ком-либо из своих слуг. Мистер Вейтч написал мне в самых сердечных выражениях, чтобы удостовериться, что Магнус не оставил у меня более позднего завещания. Имение, однако, состояло целиком из долгов: содержимое дома на Манстер-сквер пришлось продать, чтобы уменьшить их количество, и в конце разбирательства все слуги — кроме Болтона, от которого я больше никогда ничего не слышал, — были выброшены на улицу, искать новые места работы. Завещание Огасте Роксфорд, которая, как я выяснил позже, всю свою жизнь лелеяла нелюбовь к родственникам мужского пола, навлекшим разорение на родовое имение, казалось не даром, а скорее актом сатирически злобной мести.
Я продолжал действовать в качестве поверенного в делах имения Роксфордов, отчасти из страха перед тем, что кто-нибудь сможет там обнаружить, отчасти — в тщетной надежде услышать какие-то новости о Нелл. Огаста Роксфорд — яростная старая дама самых эксцентрических взглядов на жизнь — явилась познакомиться со мной сразу, как только завещание Магнуса вступило в силу, и поручила мне разыскать ее ближайшую родственницу. Так начался долгий и утомительный процесс составления и проверки генеалогии, в ходе которого я выяснил, что Нелл была дальней родственницей Магнуса, хотя ни тот ни другая, кажется, и не подозревали об этом, — отчего эта трагедия выглядела еще мрачнее. И хотя Огаста Роксфорд давным-давно зарилась на Холл, она не имела достаточных средств, чтобы сделать замок обитаемым. Однако и продавать его она не желала, так что дом в который уже раз был закрыт и обречен на долгое, медленное разрушение.
Моя исповедь окончена. Все это мучило меня дни и ночи — я не знал, чему верить. Когда я вспоминаю лицо Нелл, я не могу представить ее убийцей. Но потом я думаю об уликах, и предо мною снова возникает то, что, как я знаю, стало бы приговором всего общества: ей удалось ловко провести меня и сделать меня — из-за моей глупой влюбленности — сообщником убийства.
ГЕНЕАЛОГИЯ РОДА Роксфордов
Составлена Джоном Монтегю
Часть шестая
Рассказ Констанс Лэнгтон
Весь тот день, что я читала, не переставая лил дождь, плеща по гравию под окном гостиной и ложась лужами среди промокшей травы. Над верхним краем садовой стены клубилась серая мгла: лишь порой на краткий миг становились видны выплывающие сквозь туман голые ветви деревьев; я не раз поднимала голову от страниц повествования Джона Монтегю, чувствуя, как волоски на шее под затылком встают дыбом, и ждала, пока тепло горящего камина снова не вернет меня на Элзуорти-Уок.
Задолго до того, как я дочитала до конца, я уже поняла, что все объясняется только моим сходством с Нелл, которое так потрясло мистера Монтегю, и его «необузданной фантазией» — как он сам выразился: он, видимо, решил, что я, возможно, и есть Клара Роксфорд. Душа моя приняла — можно сказать, прямо-таки ухватилась — за такую возможность прежде даже, чем голова стала осознавать все значение этого предположения, помимо убежденности, что Нелл никак не могла причинить вред своему ребенку. У меня было множество вопросов, которые хотелось задать мистеру Монтегю, но в его письме слышалась некая странная окончательность, какая-то прощальная нота, словно он не ожидал ничего больше от меня услышать.
Мой дядя (надо сказать — к моему облегчению, так как я до сих пор не решила, что и сколько я могу ему рассказать, если вообще рассказывать об этом) отважился бросить вызов погоде и отправился обедать со знакомыми художниками, так что я взяла поднос с ужином поближе к камину и принялась изучать родословную, составленную Джоном Монтегю. Поднялся ветер, он дребезжал оконными рамами, швыряя в стекла хлещущие потоки дождя.
Карта была вычерчена так, что Клара Роксфорд (1868–?) и Констанс Лэнгтон (р. 1868) оказались бок о бок в самом низу листа. Всю свою жизнь я считала себя существом отдельным, отрезанным от остального мира. Утверждение доктора Донна «Человек — не остров»[35] всегда вызывало у меня противоположное чувство: наш дом в Холборне был островом, как ни грустно это признать, абсолютно замкнутым в самом себе, а смерть Элмы поразила нас так тяжко именно из-за этой отьединенности. Мне думается, что очень многим связь с родом Роксфордов показалась бы глубоко нежелательной, но — несмотря на всю их мрачную и даже зловещую историю — я почувствовала, что мой мир вдруг значительно расширился.
Предположим, думала я, пристально вглядываясь в тонкие переплетения линий, связывающих нас, просто предположим, что я и есть Клара Роксфорд: что из этого воспоследует? Во-первых, что Нелл невиновна в самом худшем из преступлений, которые, как считалось, были на ее совести. Впрочем, для меня уже один ее дневник служил достаточным доказательством ее невиновности в этом, точно так же как я чувствовала уверенность, что она не имела никакого отношения к смерти миссис Брайант. И если она и вправду заперла Магнуса в доспехах, она сделала это из страха за свою жизнь — и за жизнь Клары. И в голове моей возник вопрос: не совершил ли мистер Монтегю серьезной ошибки, не передав дневники в полицию?
Но с другой стороны, если бы Джон Монтегю предпочел утаить от полиции не только дневник, но и кинжал, и пистолет, и обрывок ткани, смерть Магнуса сочли бы несчастным случаем, результатом странного эксперимента — это выражение он сам употребил, когда говорил о своем дяде Корнелиусе, — а тогда, если Нелл действительно бежала с Кларой, у нее не было бы необходимости прятаться, как только эта новость распространилась.
Что же произошло в ночь смерти миссис Брайант? Нелл сообщила в своей последней записи, что собирается понаблюдать из библиотеки и посмотреть, кто ее вызвал на галерею. Может быть, в конце концов, она передумала? Может быть, и правда крепко спала, когда горничная постучала к ней в дверь с новостью о смерти миссис Брайант. А потом, в ту же ночь, но немного позже, она с Кларой исчезла из этой комнаты.
Я не позволю, твердо решила я, своим мыслям задерживаться на таких выражениях, как «похитить тело и душу», «свести в могилу» или на чем-нибудь еще вроде того.
И разумеется, Нелл не «свели в могилу», ведь Магнус ее видел — или утверждал, что видел, — на лестнице уже после того, как все покинули Холл.
Однако, если это Нелл заперла его в доспехах, как в ловушке (а я в глубине души никак не могла поверить ничему иному), она, должно быть, вернулась в Холл после того, как все уехали, или же пряталась там все время. Оставшись одна, она могла бы укрыться от поисков, но только не с Кларой на руках. А если они покинули замок ранним утром, Нелл ни за что не принесла бы Клару обратно.
Особенно в том случае, если она давно планировала побег. Предположим, она устроила так, что кто-то должен был встретить ее на рассвете — может быть, в нескольких сотнях ярдов от дома, на лесной дороге, — и отвезти их с Кларой в безопасное место. Предположим, иначе говоря, что смерть миссис Брайант явилась, с точки зрения Нелл, ужасным совпадением и что сама она никогда и не думала присутствовать на сеансе.
Но зачем же, когда свобода была так близка, зачем ей было возвращаться в Холл?
Да затем, что она забыла там свой дневник. Когда эти слова только складывались у меня в голове, я четко представила себе, как все это должно было происходить: Нелл, по-видимому, лежала без сна в предутренние часы, в страхе ожидая первых проблесков зари (она не решилась бы зажечь свечу — свет могли заметить), поспешно оделась… Нет, она была бы уже полностью одета… Вот она берет ребенка на руки — девочка еще спит, усыпленная лауданумом, запирает за собою дверь, в ужасе — вдруг щелчок замка ее выдаст, но понимая, что это даст ей больше времени на то, чтобы уйти подальше от Холла. Неудивительно, что она забыла на столе дневник; загадкой остается, почему она рискнула за ним вернуться.
Да, она намеревалась забрать дневник, но к тому времени весь дом был уже на ногах; Нелл оказалась в Холле как в ловушке; ее сообщнику пришлось уехать с ребенком без нее.
Тут я сообразила, что совсем забыла про бриллианты, про футляр от ожерелья, который полицейские нашли под половицей у Нелл в комнате. Я просто не поверила, что она могла искать именно их, — ведь она даже не знала об их существовании в ту ночь — самую страшную из всех ночей.
Но она все же могла взять их — ради Клары, после того последнего столкновения с Магнусом. Предположим, Нелл спряталась где-то на верхних этажах дома, каким-то образом ускользая от тех, кто ее искал… может быть, переходя из комнаты в комнату, прежде чем туда попадали они, пока они не отказались от поисков. Потом она дождалась пока не уедет последний экипаж, и направилась к лестнице — и тут вдруг площадкой ниже увидела Магнуса. Он стал ее преследовать, ей удавалось от него ускользать, но теперь она снова на самом деле оказалась пленницей. И потому, охваченная отчаянием, она подступила к Магнусу с пистолетом (а что, этот пистолет у нее был всегда с собой?) и приказала ему влезть в доспехи. И бежала, оставив Магнуса умирать голодной смертью. Только как она могла быть уверена, что он не выберется на свободу? Скорее похоже, что он бросился на нее, когда она закрывала пластины доспехов, и она застрелила его из самозащиты, а механизм заклинила, опасаясь, что он оживет, или испугавшись того, во что он может превратиться, умерев.
Потом… Бросилась ли она в свою комнату забрать дневник, но обнаружила, что он исчез? Конечно, ее инстинктивным побуждением было бы бежать: она знала, что ее жизнь кончена, но все ее мысли были только о Кларе. Может быть, Магнус попытался купить себе жизнь за эти бриллианты, когда увидел, что она намерена стрелять?.. Я все же никак не могла представить себе Нелл, прячущую футляр от ожерелья под половицей, но в самом этом ожерелье она могла видеть заманчивое будущее Клары, в то время как ее собственное будущее истаивало на глазах.
Огонь в камине угасал. Дождь более или менее перестал, но в дымоходе негромко завывал ветер. Дрожа, я высыпала в камин остаток углей.
В последнем письме мистеру Вейтчу Магнус писал, что быстро темнеет. Ко времени их ужасного противостояния, должно быть, стало уже почти совсем темно. Остаться в Холле еще на одну ночь было бы немыслимо, но куда она могла пойти? Не к Кларе — это сделало бы человека, взявшего на себя заботу о ребенке, соучастником убийства.
А что бы сделала я, будь я на месте Нелл? Мне вспомнилось (и внутри у меня сразу все сжалось от боли) тошнотворное чувство страха, снедавшее меня после маминой смерти. Для Нелл все это должно было быть бесконечно страшнее от нависшей над нею угрозы виселицы и от уверенности, что, если ее схватят, Клара будет обречена расти изгоем общества как дочь убийцы.
Но Нелл так и не схватили. Чем больше я об этом размышляла, тем более правдоподобным казалось — как опасался Джон Монтегю, — что она окончила свою жизнь где-нибудь в недоступной части Монашьего леса. Ибо как могла бы она избежать поимки, когда ее подкарауливала вся страна?
А если Клара осталась в живых, ее должны были бы воспитывать под другим именем, возможно и не зная, что ее матерью была Нелл.
Кто-то из верных друзей — разумеется, женщина — забрала Клару из Холла ранним утром той роковой субботы. А потом тщетно ждала пять дней, задаваясь вопросом, что же могло случиться с Нелл, пока до нее не донеслась весть об устрашающем открытии Джона Монтегю.
Или же Нелл осталась в живых и написала: я пропала, умоляю — сделайте все, чтобы Клара выросла, ничего не зная о случившемся; я буду посылать для нее деньги, если смогу (имея в виду — «когда смогу распорядиться бриллиантами»).
И предположим, эта подруга не могла оставить Клару у себя, но знала, что у Нелл есть дальняя родственница по имени Эстер Лэнгтон — бездетная сорокалетняя женщина из отделившейся ветви рода Лавелл, живущая с мужем недалеко от Кембриджа…
Абсурд! — твердила рациональная часть моего рассудка. Однако ведь Джон Монтегю был потрясен моим сходством с Нелл; и стояли же бок о бок эти два имени в родословной: имена рожденных в один год и в один месяц, и начинались оба они с одной и той же заглавной буквы! А год или около того спустя после исчезновения Теофилус Лэнгтон оставил научную работу в Кембридже и переехал в Лондон, будто неожиданно получил собственное состояние.
Не было нужды сообщать Лэнгтонам, что осиротевшая девочка — Клара Роксфорд, только что она ребенок с трагической судьбой и с таинственным благодетелем, желавшим, чтобы они воспитали девочку как свою дочь.
Необузданная фантазия? Да, но тогда все объяснялось, и все кубики головоломки, как мне представлялось, сошлись — становилась понятна даже моя тяга к спиритическим сеансам. И важнее всего, объяснялось то духовное родство с Нелл, которое я почувствовала с самых первых страниц ее рассказа, словно голос, донесшийся ко мне с этих страниц, был давно мне знаком.
На следующее утро я сошла вниз, все еще не уверенная, что мне следует рассказать моему дяде, но оказалось, что он уже узнал все о Роксфордской Тайне от своих друзей-художников и жаждал поделиться со мной своими знаниями.
— Ты будешь потрясена, моя милая, узнав, что этот твой дом весьма печально известен в криминальных анналах. Миссис Роксфорд оставила леди Макбет далеко позади: она убила не только свою патронессу и собственного мужа, но и свою грудную дочь и благополучно скрылась с ожерельем стоимостью десять тысяч фунтов…
— Но ведь ни одно из этих обвинений так и не было доказано, дядя. Я провела вчера целый день, читая личные записи мистера Монтегю об этой трагедии, и не верю, что миссис Роксфорд виновна, за исключением лишь того, что из самозащиты могла стать причиной смерти своего мужа.
— Довольно значительное исключение, ты не находишь? — возразил он. — И на основании каких же свидетельств — могу ли я спросить? — делает мистер Монтегю свои выводы? Из рассказа Эрскина о расследовании убийства Магнуса Роксфорда — Эрскин обещал поискать для меня вырезки из газет — можно заключить, что это было совершенно очевидное дело.
— Это мои собственные выводы, дядя, но, боюсь, я не могу многое сказать или показать вам его записи, не попросив сначала на то его разрешения.
— Ну, если мне не позволено даже увидеть свидетельства, — язвительно ответил он, — ты вряд ли можешь винить меня за то, что я предпочту поверить вердикту присяжных коронерского жюри, полиции и мнению общества в целом.
С этими словами он решительно зашагал прочь из комнаты, направляясь в мастерскую. Я понимала, что при всей склонности моего дяди к богемному стилю жизни его гордость была уязвлена тем, что мисс Роксфорд оставила имение мне, а не ему — ее ближайшему родственнику мужского пола, и я никак не могла винить его за то, что он чувствует себя оскорбленным. Так что я написала мистеру Монтегю, спросив его, нельзя ли мне показать документы моему дяде, и сказав о том, как настоятельно мне хотелось бы снова поговорить с ним, когда ему опять придется быть в Лондоне. Но дни шли, а ответа все не было, и я стала беспокоиться, уж не обидела ли я его чем-нибудь? Или мое письмо не дошло до адресата? Дядя мой старательно избегал любого упоминания о Роксфордах, но неловкость между нами все не проходила, пока, через десять дней после того, как я писала мистеру Монтегю, не пришло письмо из Олдебурга, адресованное мне, но незнакомым почерком.
Дорогая мисс Лэнгтон!
С великим сожалением приходится мне писать Вам, чтобы сообщить о кончине моего глубокоуважаемого коллеги Джона Монтегю, эскв… 21-го сего. Заверяю Вас в моей преданности Вашим интересам касаемо имения Роксфордов; возможно, Вы видели объявление о завещании мисс Роксфорд, которое я поместил в Ваших интересах в «Таймсе», что, я уверен, соответствовало бы желанию самого мистера Монтегю. Заверяю Вас, мисс Лэнгтон, что всегда пребуду Вашим покорнейшим слугой.
Бартоломью Крейк.
P. S. Поскольку Ваше последнее сообщ. мистеру Монтегю было помечено «Лично. Конфиденциально», я отправляю его Вам невскрытым, в отдельном конверте, вместе с другим сообщ., пришедшим к нам недавно и касающимся имения Роксфордов.
Джон Монтегю умер на следующий день после того, как отправил мне свою исповедь. Но как он умер? Прочитав письмо мистера Крейка, мой дядя вызвался взять кеб и поехать в Британский музей — просмотреть саффолкские газеты за прошлую неделю; вернулся он с известием, что Джон Монтегю утонул.
— Он, как кажется, имел привычку купаться в море даже в самую ненастную погоду, но на этот раз холод — во всяком случае так предполагается — оказался свыше его сил: его труп вынесло на берег на следующее утро. Разумеется, было проведено расследование, заключение коронера — смерть от несчастного случая, однако он добавил-таки предостережение об опасностях купания в море в таких крайне неблагоприятных условиях.
Мне тут же, с ужасающей ясностью, вспомнились слова Джона Монтегю: «В своем воображении я видел себя плывущим прочь от берега в ледяную глубь, пока силы меня не покинут и я не скроюсь под волнами».
— Неужели же никто не заподозрил, что… он мог сам утопиться?
— Нет, моя милая, с чего бы вдруг тебе такое в голову пришло? Плавание в январе, возможно, вовсе не представляется тебе полезным для здоровья, но некоторые люди считают, что оно творит чудеса с кровообращением.
— Я этому не верю, — сказала я, чувствуя себя совсем несчастной.
Бремя оказалось вдруг невероятно тяжелым, чтобы нести его в одиночку, так что я вручила дяде всю пачку документов, потребовав от него обещания хранить их содержание в тайне, и пережила еще один долгий, гнетущий промежуток времени, размышляя, не стала ли я причиной смерти Джона Монтегю, пока мой дядя снова не появился перед вечером: выглядел он необычайно хмурым.
— Теперь я вижу, — сказал он, — почему ты сразу подумала, что он покончил с собой: боюсь, это выглядит очень похоже на самоубийство. Для меня лишь остается загадкой, почему он отправил эти документы именно тебе.
— Он подумал… Он сказал, что я напоминаю ему Элинор Роксфорд.
— Но в этом нет ничего удивительного: вы ведь, в конце концов, родственницы.
— Я хотела сказать… он хотел, чтобы я знала, что Нелл невиновна, потому что…
— Да с какой стати ты можешь в это поверить? — воскликнул мой дядя. — Если когда-нибудь и существовали какие-то сомнения в ее вине, то эти документы ставят подпись и печать под обвинительным актом.
Я глядела на него в изумлении.
— Разве вы не видите, дядя, что Нелл никогда не могла бы причинить вред Кларе или убить миссис Брайант? И как я уже говорила вам вчера, если она и заперла Магнуса в доспехах, она могла сделать это только из страха за свою жизнь и за жизнь Клары. — Я хотела было добавить, что мое существование может служить тому доказательством, но побоялась, что он меня высмеет.
— Это что же, моя милая? Может, в тебе просто заговорило чувство женского товарищества? Я тебя не понимаю.
— Мне кажется, я ощущаю… чувство духовного родства с ней, — сказала я неуверенно. — Более того, я ей верю. Я чувствую, что узнала бы ее голос, если бы его услышала. Все, что она сделала — даже то, что согласилась поехать в это ужасное место, — было сделано ради Клары. Нелл не приглашала в Холл миссис Брайант: ее пригласил Магнус Роксфорд, а он был человеком злонамеренным… Вы же не можете этого не видеть?
— Нет, моя милая, я этого не вижу. Сумасшедшие могут внушать доверие, знаешь ли, и тем не менее они руководствуются невероятными заблуждениями, которые до поры до времени им удается скрывать. А потом уже становится слишком поздно. Она же сама говорит, что страдала галлюцинациями…
— Она называет их «посещениями», дядя.
— Это одно и то же. Пойми меня правильно: она могла искренне верить во все то, о чем написала в своих дневниках, однако это не значит, что нам с тобой следует ей верить. Даже Джон Монтегю допускает такую возможность, а ведь он был совершенно покорен ею — не хмурься, моя милая, этого ты отрицать никак не можешь, — и тебе следует вспомнить, что он весьма восхищался Магнусом Роксфордом вплоть до того дня, когда отправился навестить Элинор в Роксфорд-Холле.
И на самом деле я никак не пойму, почему ты так настроена против Магнуса. Если взглянуть на их брак с его точки зрения… Элинор сама признает, что он вел себя с достойной восхищения сдержанностью. Он ее не бил, не угрожал ей, не принуждал; она говорит, что до смерти его боится, но ведь он, несомненно, делал все возможное, чтобы умиротворить эту молодую женщину с опасно расстроенным рассудком. И к тому же — как будто нужны еще какие-то доказательства — он пишет в своем последнем письме, что видел ее на лестнице.
— Так, значит, вы поверили, дядя, что она убила всех троих: своего мужа, собственного ребенка и миссис Брайант?
— Что касается убийства Магнуса, это не вопрос веры: коронерское жюри вынесло именно такое решение, а если тебе нужны еще доказательства, ты держишь их в своих руках. Миссис Брайант вполне могла умереть от испуга, но разве нет абсолютной вероятности, что причиной испуга была Нелл? А если говорить о ребенке, кто еще мог бы — или желал бы — покончить с девочкой?
Ты качаешь головой, моя милая, но как быть с бриллиантами? Ты ведь, как я понимаю, не оспариваешь того, что Магнус приобрел их для своей жены… или что она их украла? Самым милосердным предположением может быть, что она покончила с собой и с ребенком в приступе раскаяния (возможно, пока Магнус был еще жив, но уже захоронен в доспехах, точно в склепе), и теперь их останки покоятся в какой-нибудь недоступной шахте в глубине Монашьего леса. Как иначе ты могла бы объяснить ход событий?
— Если Магнус действительно хорошо относился к Нелл, — сказала я, — почему он позволил миссис Брайант оскорблять ее, не говоря уже о том, чтобы настаивать на ее участии в сеансе, да еще в этом зловещем замке — из всех возможных мест? Мы не знаем, взяла ли она бриллианты, и у нас есть только заявление Магнуса, что он намеревался подарить их Нелл, — возможно, он купил их для миссис Брайант. А когда тем утром Магнус и доктор Риз взломали дверь ее комнаты… — Я замолкла на полуфразе, вспомнив последнее «посещение» Нелл. Она предвидела смерть Эдуарда Рейвенскрофта, а потом и свое собственное исчезновение — вместе с Кларой. Я пролистала назад страницы записей Джона Монтегю:
Так, Человек, каковой мог бы управлять Мощью Молнии, стал бы подобен Ангелу-Мстителю в тот Страшный День…
— А вас не поражает, дядя, — спросила я с чувством какой-то неловкости, — что почти каждый, кто подходил достаточно близко к доспехам, либо исчез, либо умер самым неестественным образом? Томас, Феликс и Корнелиус Роксфорды, миссис Брайант, Нелл, сам Магнус… А Магнус мог обознаться — или солгать, говоря о женщине на лестнице.
— Ну, моя милая, очень надеюсь, что ты не призываешь злых духов на защиту Элинор Роксфорд? Ты же не можешь всерьез полагать, что какой-то дух стащил бриллианты или порвал свое платье, застрявшее в доспехах?
— Конечно нет, дядя. Но все это мог сделать кто-то другой. Предположим, Магнус участвовал в каком-то зловещем ритуале… ему помогал какой-то сообщник, который набросился на него…
В камине вдруг вспыхнул уголек, испугав меня громким треском и снопом искр.
— Ну, милая моя, ты в самом деле уже хватаешься за соломинку; поосторожнее, не то у тебя начнутся ночные кошмары. Люди не могут бесследно растворяться в воздухе. Каким бы зловещим ни представлялось все это дело с доспехами, многие ученые в наши дни занимаются подобными же разысканиями, например Общество психических исследований, и без сколько-нибудь очевидных дурных последствий. А что касается настояний Магнуса, чтобы Нелл поехала с ним в Роксфорд-Холл, то я опять-таки напомню тебе, что у нас имеется только ее версия этих событий. Тебе не следует позволять собственному воображению уносить тебя в заоблачные дали. Мистер Монтегю был глубоко не прав, послав тебе эти документы: строго говоря, мы обязаны передать их в полицию.
— Но, дядя, вы же обещали!
— Я знаю. Я и не предлагаю это сделать: это превратило бы нашу с тобой жизнь в сущий цирк. Однако ты должна понимать, что, храня молчание, мы утаиваем улики, относящиеся к делу об убийстве. Если мистер Монтегю действительно утопился, то несомненно вот почему: он отдал в твои руки не только свое доброе имя, но и свою жизнь… если только его здоровье не было значительно хуже, чем его письмо позволяет думать.
— Боюсь, что это так, — сказала я, вспомнив мертвенно-серый цвет его лица.
За окном уже стояла непроглядная тьма. Я поднялась и задернула занавеси, вздрогнув от холода, тянувшего от оконных стекол, и помешала угли в камине.
— Самое лучшее, что ты можешь сделать с этими бумагами, — произнес мой дядя, когда я занималась камином, — это бросить их в огонь.
— Но, дядя, — воскликнула я, — я ни за что и никогда не могла бы этого сделать! Я в долгу перед памятью мистера Монтегю: я должна выяснить, что на самом деле произошло в Роксфорд-Холле… — Я сама не осознавала, что испытываю такое чувство, пока не услышала, как произношу эти слова. — И что стало с Нелл; да кроме того, я никогда не могла бы уничтожить ее дневники, ведь это могут быть дневники… — Я резко остановилась, увидев выражение тревоги на лице дяди.
Он поднял руки, изображая молчаливое отчаяние, и я более ничего не говорила о Роксфордской Тайне, пока назавтра, с утренней почтой, не пришло письмо, пересланное мне мистером Крейком.
18 Прайори-роуд
Клапам, ЮВ
25 янв. 1889 г.
Уполномоченным поверенным в делах
Монтегю и Крейку
Уэнтворт-роуд, Олдебург
для передачи мисс К. М. Лэнгтон
Дорогая мисс Лэнгтон!
Очень прошу простить это обращение к Вам совершенно незнакомого человека. Имя мое — Эдвин Риз, я единственный сын покойного Годвина Риза, доктора медицины. Мой отец был личным врачом Дайаны Брайант, скончавшейся в Роксфорд-Холле осенью 1868 года. Он выписал свидетельство о смерти в результате остановки сердца и, несмотря на отсутствие доказательств противного, разорился вследствие развернувшейся затем кампании слухов и инсинуаций. Зимой 1870 года, сломленный духовно и телесно, он покончил с собой.
Я всегда был уверен в невиновности моего отца, и моим стремлением было и остается восстановить его доброе имя. Этим и объясняется, как Вы, вероятно, уже догадались, мое письмо к Вам. Из вчерашней заметки в «Таймсе» я понял, что Вы вскоре станете владелицей имения Роксфордов. У меня есть надежда, что среди бумаг Роксфордов или в самом Холле могут сохраниться свидетельства, которые сотрут пятно с памяти моего отца. Я писал по этому поводу мисс Огасте Роксфорд, но ответа так и не получил; смею надеяться, что Вы отнесетесь к моей просьбе иначе. Если Вы выразите согласие увидеться со мной, там и тогда, где и когда это было бы Вам удобно, Вы навеки меня обяжете.
Я остаюсь, мисс Лэнгтон, Вашим покорнейшим слугой, Эдвин Риз.
Эдвин Риз ответил на мою записку сразу же, обратной почтой, горячо поблагодарив меня и (к великому огорчению моего дяди) приняв приглашение прийти к нам на чай через два дня. Я понимала, что он должен быть относительно молод, но человек, которого Дора провела в гостиную, казалось, был не старше двадцати лет. Всего на пару дюймов выше меня ростом, он был худощав, со светлыми, чуть длинноватыми волосами, зачесанными назад, и с таким цветом продолговатого, с волевым подбородком лица, которому могли бы позавидовать многие женщины.
— Чрезвычайно любезно с вашей стороны, мисс Лэнгтон, что вы согласились увидеться со мной.
Голос у него был низкий и приятный, речь — человека культурного, а его одежда — темно-синий вельветиновый пиджак, серые фланелевые брюки, белая сорочка с мягким воротником и шейный платок — была, как мне представлялось, именно такой, какую носят молодые люди из Оксфорда или Кембриджа. Башмаки его были еще влажными от дождя.
— Я была очень огорчена, — сказала я, когда мы устроились в креслах у камина, — узнав о смерти вашего отца в… таких прискорбных обстоятельствах. Роксфордская Тайна искалечила жизнь многих людей.
— Вы совершенно правы, мисс Лэнгтон.
— В вашем письме вы говорите, — продолжала я, — что вы надеетесь восстановить доброе имя вашего отца… Может быть, вы согласитесь рассказать мне о нем чуть более подробно?
— Мне было всего шесть лет, когда он умер. Бльшая часть того, что я знаю, известна мне от моей матери и деда. Отец мой, как вы уже знаете, был личным врачом миссис Брайант, которая, по всей видимости, была особой весьма неприятной. Его роль при ней была проста — соглашаться с ней и выполнять ее разнообразные капризы. Отца рекомендовал ей старший коллега: в тот момент такая рекомендация казалась большой удачей, но, разумеется, этот коллега просто хотел избавиться от своей пациентки. Моя мать встретилась с ней лишь однажды и сразу же почувствовала к ней неприязнь.
— Очень хорошо это себе представляю, — сказала я.
Он взглянул на меня с удивлением, и я поняла, что мне следует быть более осторожной.
— Моя мать полагает, — снова заговорил он, — что Магнус Роксфорд появился на сцене действия примерно за полгода до роковой поездки в Роксфорд-Холл. Она так никогда с ним и не встретилась, но мой отец был совершенно им покорен, как, разумеется, и сама миссис Брайант…
На этот раз я прикусила губу и промолчала.
— …и ни о чем ином он говорить не мог — только о докторе Роксфорде, хотя его собственная роль в качестве личного врача миссис Брайант стала еще более излишней, чем раньше: моя мать говорит, что он с такой же необходимостью мог быть ее болонкой. — (Я тут же вспомнила, что Нелл использовала именно этот образ в своем дневнике.) — Миссис Брайант не делала тайны из того, что дала доктору Роксфорду десять тысяч фунтов на создание санатория, еще даже не видев Роксфорд-Холла. Он регулярно месмеризировал ее, и мне очень хотелось бы знать, насколько сильное влияние это на нее оказало. Большинство профессиональных медиков в наши дни считают месмеризм чистым шарлатанством.
Роковой ошибкой моего отца было подписать свидетельство о смерти, пренебрегши доводами разума. Вскрытие не показало ничего опровергающего, но сын миссис Брайант был убежден, что Роксфорды сговорились с моим отцом и отравили миссис Брайант, чтобы завладеть ее деньгами. Он (ее сын) сумел даже убедить себя, что его мать стала жалеть о выданных Роксфорду десяти тысячах и потребовала бы деньги назад, не умри она в ту страшную ночь. Так пошли слухи.
Если бы у отца была стабильная практика, он мог бы выдержать эту бурю. Но для врача, не имеющего постоянных пациентов, которые могли бы его поддержать, эти измышления были губительны. Мой дед — дед с материнской стороны — мог бы помочь отцу, хотя с самого начала был против этого брака. Но отцу удавалось скрывать размеры своих долгов целый год, даже дольше. Когда у кредиторов лопнуло терпение, отец застрелился. Умирал он трое суток…
— Я поистине огорчена, — повторила я, подумав о том, как банально звучат эти слова. — А что же теперь стало с вашей матушкой и сестрой?
— Мой дед забрал нас всех к себе, чтобы жить вместе… Могу ли я спросить, мисс Лэнгтон, откуда вам известно, что у меня есть сестра?
И снова я сообразила, что прочла об этом в дневнике Нелл.
— Я… гм… Мне думается, мистер Монтегю, поверенный… он утонул две недели назад, так трагично, — вы знаете?..Должно быть, он говорил мне об этом. Скажите мне, пожалуйста, мистер Риз, что вы сами думаете о том, как умерла миссис Брайант?
— Не знаю, что и думать. Мой друг и коллега Вернон Рафаэл, с которым, как я полагаю, вы знакомы… вам нехорошо, мисс Лэнгтон?
— Нет-нет, просто минутная дурнота… — Я услышала, что эхом повторяю слова Джона Монтегю. — Ваш коллега — в какой же области, скажите мне, будьте добры?
— В Обществе психических исследований. Простите меня, мисс Лэнгтон, но вы и правда неважно выглядите.
— Нет, ничего, уверяю вас… А что, мистер Рафаэл не объяснил вам по случаю, в каких обстоятельствах мы с ним познакомились?
— Вовсе нет, — ответил Эдвин Риз, залившись краской до корней волос. — Ничего подобного; когда я сказал ему, куда иду, он только заметил, что он с вами знаком.
Я поняла, что только правда или та ее часть, какую я решусь ему открыть, может рассеять это недопонимание.
— Это не то, что вы подумали, мистер Риз. Я встретила мистера Рафаэла лишь один раз, в его профессиональной роли, в Холборнском спиритическом обществе, на спиритическом сеансе, где я присутствовала вместе со своей матерью, страстно увлеченной спиритизмом. Видите ли, моя сестра умерла очень маленькой, и моя мать так и не смогла оправиться от этого потрясения, так что…
— Я понимаю, мисс Лэнгтон, — ответил он, все еще краснея, — и уверяю вас, я вовсе не подразмевал…
От дальнейшей неловкости его избавила Дора, принесшая чай, что дало нам обоим время восстановить душевное равновесие.
— Вы упомянули мистера Рафаэла как вашего коллегу, — сказала я. — Вы тоже работаете в Обществе?
— Нет. Рафаэл — один из профессиональных исследователей, работающих в Обществе, а я работаю у архитектора, мистера Харгривза, в качестве исследователя строений. Я намеревался заняться медициной, пойти по стопам отца, но, боюсь, секционный зал оказался свыше моих сил. Я вступил в Общество три года назад в надежде… но, возможно, вам не очень хочется говорить на эту тему?
— Когда-то мне не хотелось бы, но теперь… моя мать умерла от горя, мистер Риз, не оттого, что посещала спиритические сеансы: я потеряла ее задолго до того, как она умерла. — Я никогда раньше об этом так не думала, но, произнося эти слова, осознала, с таким чувством, будто с моей шеи свалился тяжкий груз, что они верны. — Итак, в надежде… — подсказала я ему.
— Ну, в надежде хоть на какое-то общение с моим отцом или хотя бы на свидетельство, что такое возможно…
— И вы нашли такое свидетельство?
— Нет, мисс Лэнгтон, не нашел. Профессор Сиджвик заметил на днях в одной из лекций, что двадцать лет интенсивных исследований в этой области оставили его точно в том же состоянии неопределенности, в каком он начинал работу; то же самое можно сказать и в моем случае. Тогда как Вернон — совершенный скептик: я слышал, как он утверждал, что вся история спиритизма состоит единственно из обмана и самообмана. А это, кстати, напоминает мне о том, что я хотел еще раньше вам сказать. Боюсь, что Роксфордская Тайна — один из популярнейших сюжетов в Обществе, в дебатах между теми, кто считает, что в основе всего кроется нечто сверхъестественное, и теми, кто — как Вернон Рафаэл — держится противоположного мнения. Однако даже Рафаэл, а он пристально изучал дело, даже он, говорят, утверждал, что если достоверные феномены и можно будет когда-нибудь наблюдать, то Роксфорд-Холл станет идеальным местом для того, чтобы исследовать этот вопрос.
Я вздрогнула, услышав знакомое эхо.
— Но он в точности повторяет слова Магнуса, — сказала я.
— Он знает это, мисс Лэнгтон… Я вижу, что вы тоже очень внимательно изучили показания моего отца.
Я ушла от ответа, наливая ему еще чаю.
— А ваш отец не оставил никаких сведений — помимо того, что он рассказал во время расследования, — о его общении с Магнусом Роксфордом? — спросила я как бы небрежно.
— Боюсь, что нет. А как вы, мисс Лэнгтон? Знаете ли вы о чем-нибудь — о каких-либо письмах или документах, хранящихся в имении, которые могли бы помочь в моих разысканиях?
У меня возник соблазн ответить «да», но я вспомнила слова дяди о том, что мы утаиваем улики, относящиеся к расследованию убийства.
— Боюсь, что нет, — сказала я. — Но если вы захотели бы просмотреть бумаги в Холле, если предположить, что там есть какие-то бумаги, — мне ведь ничего не известно о том, что там имеется, — то, я думаю, это можно как-то устроить.
— Очень любезно с вашей стороны, мисс Лэнгтон, правда очень любезно. И могу ли я осмелиться попросить вас еще вот о чем: не позволите ли вы Вернону Рафаэлу, мне и еще нескольким нашим единомышленникам из Общества провести там исследование?
— Какого рода исследование, мистер Риз?
— Вернон Рафаэл настаивает, что, получив доступ в Холл, он сможет разрешить — путем демонстрации при свидетелях-экспертах — не только вопрос о сверхъестественных влияниях, но и Тайну как таковую: то есть, иными словами, как погибли Магнус и миссис Брайант и что сталось с Элинор Роксфорд и ребенком, а в результате, вероятно, поможет и обелить память моего отца.
— А у него есть какая-нибудь теория насчет того, что могло произойти?
— Я задал ему точно тот же вопрос, но он лишь загадочно улыбнулся мне в ответ. Рафаэл не открывает своих карт, мисс Лэнгтон; он оказал мне честь, позволив называть его моим другом, но единственный человек, с кем он откровенен, — это Сент-Джон Вайн, который вместе с ним занимается всеми его делами, и они вдвоем раскрыли несколько весьма изощренных случаев обмана, в том числе один, с которым не справился даже сам мистер Подмор. Все, что я могу сказать, так это что Рафаэл должен быть очень уверен в себе, чтобы утверждать такое.
— А вы, мистер Риз, вы составили себе теорию того, что произошло?
Читать бесплатно другие книги:
